Год 1993 - й

Я проснулся в 1993-м году.
Это была не полночь, и это был не сон, а настоящее утро, обычный час пробуждения – семь часов черного мазутного сумрака. Механические часы на столе  остановились от холода и показывают пять тридцать. Темнота за окном колебалась слабыми желтоватыми сплавами керосинных ламп в окнах соседних домов. Свет не включился, и я оказался в другом измерении. Там, где вставать не хотелось, не хотелось думать о зиме, в котором реальность бессветицы, то есть реальность отсутствия света и тепла была государственной политикой и первыми плодами сорванной свободы.
Как мы тогда жили? Ответ напрашивается сам собой: не жили, а выживали. И многие умирали. Эх.
А сегодня десять лет спустя случайное отключение электричества ввергает в кошмар минувшей разрухи. И как все точно сходится: на носу зима, и делаешь все возможное и невозможное, чтобы не заметить ее, войти в ритм дальнего следования и жить купейно в узком кругу случайных попутчиков. На носу же – очередные увеличения цен и тарифов на коммунальные услуги. В этом смысле власть не изменилась.
И, видимо, мимо этой станции не проедешь: состав заглох, остыла вода в котле, дров нет, угля тоже, обещают подвести газ, но при этом выкачать все наличные средства. Нам следует вспомнить и вооружиться инстинктами самосохранения. И для начала, выглянув в окно, выйти и провести разведку местности. Итак, станция называется: "Бедолаги зимы". Как-то непонятно и не про нас совсем. А может – "Берлога зимы"? Но какая у зимы бывает берлога, это у медведей – куда они проваливаются в спячку. Но нам в спячку провалиться не дадут. "Бедлам зимы"? – Мороз по коже дерет. Или как-то неисправимо перепутаны буквы, и это на каком-то здешнем наречии означает: "Бензин и керосин". И не сталинский ли это лагерь типа "БедЛага"? А может, не начальник станции напутал, а мы не можем расшифровать эту аббревиатуру? И нужно что-то вроде… "Голод. Молод…" "Голод и МЫ". Прямо название новой книги.
Но вот вышли: как ничего тут не изменилось за эти десять лет. Прошли вглубь города, вроде на учебу, вроде на работу. Сидишь в автобусе и считаешь деньги на обратную дорогу и на пирожок. К черту пирожок. Асфальт такой же мокрый, такой же серый и ненавистный – совсем из моей книги "Бесснежная зима".  Автобус с трудом берет холм, взбираясь в открытые ворота зимы и дикого поля. И вдруг открылась причина беспокойства: улица Киевская оголена, все деревья подрезаны "у самых корней" – неудачный каламбур. Но во всяком случае обезглавлены, оторваны руки по самые стволы. Это тоже где-то было у меня в стихах тех лет. "Сорок статуй несется во сне…" Ай-ай-ай.
Хромаем дальше. Не лица, а севшие покрышки, смятые резиновые маски. Люди ходят и не хотят замечать декабрьского пейзажа. Конечно, романтики во всем этом мало. Поэзия какая-то жесткая получается, словно разговор с инспектором ГАИ. Плати и баста. Небо заболело проказой. Каплет пародия на дождь. Подобие носа тоже каплет и шмыгает. 
Здесь нам дальше жить. Самое страшное, что мы оказались изнежены и изувечены относительно мягким существованием. Эпоха учила нас скорости и новому виду приспособления, а в итоге получилось что-то иное – реальность коченеющих пальцев в собственном доме. Тут никакой Интернет не спасет, и высокие технологии барахлят похуже "Запорожца". В этих условиях остается то, что оставаться здесь нельзя – забирай свои манатки и дуй отсюда.
А ведь когда-то славился почвенническими настроениями. Родина, страна предков, здесь родился, Ubi patria, ibi bene… Вот они – новые технологии. Это не актуально, это старо, это попахивает разложением и старением. Смерть, во всяком случае, еще никто не отменял.
И на станции "Замерзшая молодость" дует ветер распада, сторожка занесена и занята заправилами мира, нам предстоит путь по сугробам в сторону от, голосуем уже по привычке против, цветущие сады души покрыты инеем. Оледенение, опустение. По ту сторону шлагбаума – государственная граница цивилизации. Туда нас, по всей видимости, не пропустят. Вот так.