И весь мир

- Сядь, сядь, Пéтюшка, - сказала бабуля. - И посиди так пока, посиди. Я вот приберусь. Вишь-ка, заросло как.
- А что, зимой трава растет, - спросил Петюшка.
- Еще осенью росла, осенью. До зазимку.
- Толстая какая вымахала, будячина. Давай я дерну, ба, знаешь, как дерну.
- Погодь, посиди лучше, сама я должна, так заведено. Вот я помру, так и ты будешь подергать.
- Это долго ждать. А потом зачем это тебе помирать-то.
- Все помирают.
- Насовсем?
- Насовсем, Пéтюшка.
- Нет, я насовсем не хочу. Вот чтобы поплакали и сказали, какой я хороший – это пожалуйста, а когда блины с медом есть – я бы не умер. Я блины люблю, с медом.
- У меня там в корзинке и то, и обратное. Посмотри сам. Руки чистые?
- Чистые, чистые. Я вон еще в ручье сбегаю пощелохчу.
- Мед там, в банке. Нашел?
- Нашел.
- Сядь и поешь, все не съешь-то.
- Я тебе тоже оставлю.
Он ел блины, а ложкой еще и мед. Блины были нагретые от солнца и масляные, лавка теплой, ложка большая, Петюшка ел и болтал ногами.
- А в яругах еще снег, - сказал он, глядя, как бабушка ковыряла пальцами мягкую землю.
- На горочке и снег легче скатывается. Место здесь такое.
Она распрямилась, платок поправила. Росли сосны, был мох, старый вереск, летали шмели, пахло ожившей смолой, мокрым деревом.
- Ульяны крест совсем упал, с осени кренился, а в зиму упал.
- Ага.
- Юмка поправит, что ли так.
- Юмке чего-то дать надо.
- А молока ему дать, он вон как молоко любит. За молоко поправит.
- У Юмки пяра есть, она ему молоко принесет и что хочешь.
- Авось не все твоя пяра принесет, - улыбнулась бабуля. – Давай-ка мне камни снизу, края сложим.   
- Давать такой? Кривой что-то.
- И его давай, вот на уголок.
- Чтобы ты потом не говорила, что я тебе не помогаю.
- Помогаешь, помогаешь. Как же.
- А если насовсем, то куда?
- Что куда?
- Ну, куда насовсем помирают, в землю?
- Не в землю, просто в другом месте живут.
- Далеко?
- Далеко.
- Дальше чем Африка?
- Дальше, милок.
- Дальше чем Америка?
- Дальше.
- Дальше неба?
- И дальше неба.
- И про никого уже не помнят?
- Да, думаю, помнят. Петя, ну вот ты бы меня забыл бы?
- Я то нет, а вот ты старая, все забываешь, и очки, и много чего.
- Ну, тебя-то не забуду… блины все не съел?
- Их много, оставил.
- Вот и славно, - и бабушка на скамеечку села. - Вот и порадуется дедушка, что навестили.
- А как порадуется?
- Что помним. Вот за местечком приглядываем, в гости к ему.
- А он к нам?
- И к нам гость идет.
Петюшка вытянул шею, но увидел только махонькую птичку.
- Это птичка, бабуля.
- А хоть и птичка, а блинка ей дадим, жалко что ли.
- И не боится совсем.
- Да мы ее не обидим.
Птичка забралась на скамеечку, качнула хвостиком, пискнула, походила туда-сюда, клюнула блин и не улетела.
Так сидели они втроем, грелись на солнце, дышали.
- Дожили зиму, слава Богу, дожили. А ты что примолк, Пéтюшка?
- Ты бабушка, не уходи навсегда, лучше сделайся птичкой. Прилетать будешь, а в зиму я тебя подкормлю.
   Сказал и подумал, что птичкой быть здорово, и что тогда точно можно было бы полететь и в Африку, и в Америку, и еще куда дальше, и весь мир посмотреть.

     Вообще год для Африки был неудачным, теперь вот еще сломалась нога. Костя Африка, точнее даже, Крылья-над-Африкой, короче Костя Африка по фамилии Крылов лежал на спине в траве у железнодорожной одноколейки станции Белые Пески. Костя Крылов разглядывал небо, в котором летали неповрежденные, а потому свободные лететь, куда им вздумается, ласточки. Вид маленьких проворных птах, поедавших высоко над его головой мошкару в самых замысловатых виражах, действовал на Костю угнетающе. Нога болела зверски и оттого почти уже небольно, и не это было неприятно, куда хуже была липкая и вязкая муторность в голове и груди, мешавшая думать и жить даже такой хромой жизнью, но стоя. Оставалось – лежать. Трава пахла одуряюще, может оттого, что земля была хороша, а может это просто он сам отвык от травы, которой нет в лесу, а только мох, черника и брусника. И багульник. Костя поморщился. Повернувшись набок он посмотрел на часы, выходило – пора. Он посмотрел на ногу. Нога выглядела в самом деле нехорошо, напухшая, бревноватая какая-то, подвязанная и подмотанная к шинам. Раз-два – встали, решил Костя и ухватившись за березку, поднялся. Пока уходила из глаз чернота, он успел подумать об очень многих вещах: правильно лег под деревом, что за гадость это сердце, ну если доберусь и про Жилу.
 Жила довеслался с ним до лесорубов, уговорил тех взять его до станции; пока разворачивали дизель, сказал, сев рядом на корень:
 Сам как, доковыляешь?
 Доковыляю.
 Не повезло тебе, Костяныч. Не увидишь ты Белого моря.

Потом в глазах прояснелось и Жила исчез туда, откуда и взялся, зато в руке оказалась береза, над головой небо, под ногами, точнее, ногою, трава. До кассы оставалось шагать не больше десяти метров по прямой, взять костыль и шагать. Костыль Костя сделал сам, пока ждал лесорубов: обычная ольховая рогулька, слегка оструганная туповатым ножом. Бережно разместив подмышку в рогульке, Крылов ковыльнул раз-другой и облокотился на перила крыльца. Внутри станции все было старое, деревянное, порезанное памятными датами и именами тех, кто здесь был, пил, ел или спал. Крашено все было зеленым, и именно это казалось почему-то неприятнее всего. Окошечко все еще было затворено, но из-за него доносились шлурхающие звуки выпиваемого старушечьим ртом чая. В паузах, когда чай молчал, старушечий рот поглощал нечто сыпучее, которое с песочным шорохом сыпалось на пол. Костя постучал. Шлурхать и сыпаться перестало.
 Билет купить можно? – спросил Костя нарочито громко. – Я приходил уже.
 А паспорт есть?
 Я уже вам его отдал.
 А докуда ехать?
 До Питера.
 Нет билетов никаких. Все продали, видать.
 Слушайте, я тут стою еле-еле, зачем же я жду. Паспорт отдал…
 Паспорт забирай…
 Вы мне все-таки продайте какой-нибудь билет, я ногу сломал, мне надо уехать.
 Тут ведь сутки ехать, без билета нельзя.
 Окошко откройте, я же говорю вам, я ногу сломал.
 Ну сейчас.

Окошко открылось, старушка посмотрела на Крылова снизу вверх, покачала головой и спросила:
 Где ж ты, голубчик, ногу-то повредил?
 В реке, в течение угодил, а там камни.
 Черт вас носит, дома не сидится. Ну постой, я позвоню, узнаю.

Костя слышал, как звонила старуха, но это его заботило куда меньше, чем сгущавшаяся в станции темнота, темнота темно-зеленого цвета. Он напряженно и внимательно смотрел как вязли все глубже и глубже в темно-зеленой стене его пальцы, а после – рука: сперва по кисть, после по локоть, по плечо…
 Заснул?!! Проснись, болезный! Стой, стой! Хлебни вот! Вот! Будет тебе место, узнала: на трехчасовом не сели одни, две полки пустые. Сейчас вот и выпишу тебе порядком билетик. Тебе вверх или вниз. Ладно, ладно, пишу уже.

Получив свой паспорт и билет, Африка, вытянув руку из стены,  вышел наружу, удивляясь немного своему глупому удивлению, что рука неожиданно не окрасилась нисколько зеленью. Стоя на крыльце и глядя в направление сроднившейся уже с ним березы, Костя неприятно убедился в несогласованности себя самого и остального мира.
Он не видел его.
Перед глазами была основа всей этой замысловатой реальности, крупными и мелкими клетками расслаивающаяся в разные стороны. Смотреть на мир с изнанки было отчего-то унизительно, никакого такого японского удовлетворения Костя не чувствовал: одно дело знать, что есть еще и изнанка, другое – оказаться с изнанки. Тщетно пытаясь угадать очертания ступенек, Костя шагнул с изнанки и стал падать.
 Давно валяется, пьяный наверное, - сказал над ним кто-то и Костя сразу упал и открыл глаза.
 О, прочухался, - опять сказал кто-то.
 Смотри, смотри! – смотрит!
Голоса были бодрые, небо синее, трава зеленая, он лежал под крыльцом на лице мира. С изнанкой было покончено.
 Поезд? – с трудом прошлепал губами Крылов.
 Не было еще, - ответил кто-то сфокусировавшимся детским голосом.
 Через полчаса, - пискнул еще один.

Оба сидели на лавке, ели по очереди яблоко и болтали ногами. Ног на двоих было три. Косте стало как-то нехорошо, но дело было не в изнанке мира, ног и с лицевой стороны было три.
 Ну и что ты так уставился? А может, Петь, у него с головой чего?
 Ну, он вон не понимает ничо ж. Эй, инвалид, а я тебя знаю, ты еще там на озере мимо нас проплывал.
Крылов на карачках полз к лавке, молча слушая  это чудовищное над самим собой оканье. Дети подвинулись и Костя привалился к лавке спиной. Было нехорошо.
 Что совсем плохо, да? – спросил писклявый малышок.
 Сбегайте, кто-нибудь, мальцы, костыль мой принесите. Вон валяется.
 Сбегай, Петь, давай.
 Опять я, сам давай, нашел тоже давалку.
Одноногий вдруг ловко подскочил, допрыгал до крыльца, поднял ольховую вилку и прислоняясь к стене принялся рассматривать.
 Могу лучше сделать, улучшить что ли. Вон как моя, - сказал он припрыгав обратно и кивнув на свой костыль, такую же вилку, но с поперечиной для подмышки. – всего два гвоздя надо. Петь, дай два гвоздя.
Малышок порылся в карманах и вынул два кривоватых ржавоватых гвоздя.
 Вы сами кто, местные, - так просто спросил Костя.
 Не, мы с озера, мы тут случаем. У тетки Мани гостим, пока наши в поселке.
 Баба Маня билеты продает на поезд, а мне подарила, - поддакнул малышок и показал Косте использованный уже на бесполую фамилию Гавриленко питерский билет до Костомукши.
Одноногий за это время успел пристукать бульничком к Костиной рогульке поперечину.
 Самая пиратская костыль получилась, - заметил он довольно. – Как у Джона Сильвера прямо.
 С рождения хромаешь, - спросил Костя опять так просто, чтобы что-то спросить.
 Угу.
 У него зато плавник там есть, знаешь, как он плавает!
 Меня Владик зовут, - представился одноногий. – А это сосед мой, Петька. Он дурак, но это он еще маленький.
 Костя, - отозвался Костя. – Я вообще-то летать хочу, я летал уже сам на дельтаплане, знаете что это?
Владик кивнул, мол знает он, а малышок ничего не сказал.
 Ну вот, а плавать в лодках я не умею, вот на пороге ногу сломал.
 Не повезло.
 Точно. Мечтаю над Африкой полететь, представляете: летишь, под тобою саванна, слоны, жирафы, антилопы и  на горизонте солнце встает – красное и огромное. Здорово, а? Как думаешь?
 После смерти полетаешь! Станешь птичкой и до самой Африки долететь можно.
 Дурак он, маленький еще, - вздохнул Владик. – Он и в дрыхлу верит, который в озере, и в то, что птичкой станет, когда умрет, и в пяру еще. Вы внимания не обращайте.
 Во, опять мой дедушка прилетел! – сказал вдруг малышок и показал на трясогузку, присевшую на край скамьи.
 Это – трясогузка. – сказал Владик.
 А почему ты решил, что это он? –  спросил Крылов, но уже не просто так.
 А я его позавчера видел, с бабушкой был. Это она мне сказала, что дедушка, как птичка, прилетал к ней. Вот такая же серенькая. А вот, дядь, долетит такая птичка до Африки?
 Долетит наверное, но не сразу, - сказал Костя, понятия не имевший, где зимуют трясогузки.
 Все, поезд идет, - сказал Владик.

Поезд шел из Костомукши и вид еще издалека имел усталый и безразличный.  С таким видом он бы переехал и бегавшую по рельсу трясогузку, если бы та своевременно не улетела…
 В Африку или к бабушке, - уверенно заметил малышок.
 Счастливо, - кивнул Косте одноногий.

Кошмарным оказался путь до полки, упав на которую, Крылов не менее кошмарно свалился в быстрый сон. Сон этот был ужасающе быстрым. Даже облака неслись в нем сломя голову, обгоняя его, Кости, серенькое тельце, тоже с неимоверной скоростью несущееся над желтой равниной. Мучимый жаждой, как и весь мир под ним, под его крыльями, он мчался к тому месту, где тучи напрягая мышцы, толпились, толкались и выливали из своих чрев влагу. Ночь уходила, приходил день, и где-то между ними проскочил Костя, вместе с дождем устремляясь к земле, чтобы напоить и напиться самому.
     Ветер издалека нес в себе дождь. Он набивал степь тучами, пригоняя их сквозь каньон, плотнил до самого горизонта. Полузадушенное ими солнце пряталось в красную землю, а ветер все гнал и гнал, и втискивал в долину облака. Цикады гремели теперь уверенно и громко, травы шумели неспокойно, земля потягивалась, пошевеливала осторожно усохшие мышцы и двигала камни. Ветер обещал прохладу, но сам не был ни свежим, ни прохладным. Он был густым и душным, так что зебры, и тяжелые буйволы, и «томми», и гну держали морды долу, выбирая ноздрями воздух из-под ветра. Быстро, словно и ее принес ветер, упала с неба ночь, душная и липкая до черноты. Она закупорила собою проход в горах, напряжение там, наверху, достигло предела – ударил гром, едва перекрывая грохот цикад внизу; закричали зебры, на мгновенье дышать стало нечем и – хлынул дождь. Цикад стало едва слышно в шуме падающей воды, их песня не то уплыла, не то утонула, не то вскарабкалась в небо по дождевым нитям. Слон протрубил у акаций, двигаясь не спеша, огромный, грязный и черный, в сторону сухой речки. Хоркая, мыча, сквозь мокрую траву зачем-то пошли невидимые почти гну, следом на расстоянии трусили собаки, мокрые, невероятно костлявые в ярком свете молнии. Степь зашевелилась. Звуки не разлетались далеко, их тоже пропитала вода. Шорохи, стоны, урчание и щебет прилипали к шкурам, их было скорее видно, чем слышно, до тех пор, пока дождь не припечатывал их к земле. Дождь смывал все, расточал в ручьи, которые катили мусор, запахи и звуки в старое русло, вздувавшееся все сильней и сильней от притока вод. В наполнявшейся реке вертелся последний полубезумный гиппопотам, ревел и взбивал мордой желтую глинистую пену, бросался на гиен, суетившихся у туши издохшей третьего дня самки: вода шевелила остов, подволакивала и наконец сдвинув с места увлекла с собой. Досада гиен сопутствовала вдоль берега еще несколько миль.
     Ночь быстро таяла, а ливень сгущался, не стихая ни на мгновенье; на раскисшей земле раскопанного слонами водопоя отбившиеся от стада скользили, срывались вниз, в глиняные ямы, и бились там в желтой жиже, округлив глаза и хрипя от ужаса. Прочие спокойно проходили в безопасной дали, по набухшей траве, потряхивая гривами, трусцой или торопливо семеня среди термитников. Воды было много, воды было вдосталь, вода была везде – в воздухе, в земле, в траве, в древесине акаций и звериных шкурах, но прежде чем разгоравшееся за облаками и росами белое солнце убило дождь, на степь упали с небес птичьи стаи.

Июнь 2003