Марта

Рассказ


Я проснулся от настойчивого стука в окно. Глухонемой весь в снегу, щурился, пытаясь разглядеть меня за стеклом, потом,  заметив, радостно помахал мне рукой. Было еще очень рано, часа четыре утра, мне ничего не оставалось, как вылезать из постели, скакать в холодный предбанник, чтобы впустить его. Стужа со снегом и ветром влетела вместе с ним и холод пробрал меня до костей. Заходи же, сказал я с досадой и захлопнул дверь. Глухонемой скалился то ли от радости то ли оттого, что ему свело от холода скулы. Он, не раздеваясь, принялся объяснять мне цель визита. Это был странный монолог – с мычанием, взмахами рук, волнением – я ничего не понимал, я только хотел, чтобы он быстрее ушел и я снова оказался в постели. Я вытащил бутылку спирта из-под кровати и вручил ему. Три, сказал, я, три, считать умеешь. Однако он даже не обратил внимания на бутылку. Он тащил меня за собой в холод и снег, он хотел мне объяснить нечто важное, что не давало ему покоя. Пришлось одеваться.
Мы вышли. Буря немного успокоилась, порывы ветра уже не были такими сильными. Снег мягко падал, сугробы у моего дома выросли до самой трубы и только узкая дорожка от ветхих ворот, которую я расчистил с вечера, была еще доступна для ходьбы. Я прикинул - снегу там было выше колена. Пройдет, подумал я о Марте, которая приносила мне по утрам молоко. Хотя через час может и не пройдет. Мычание глухонемого отвлекло меня. На склоне одного из сугробов тот рисовал нечто своей длинной черной палкой.
Я пригляделся. Вроде человек – с головой, с животом. Глухонемой часто тыкал палкой в этот круг. У кого-то болит живот? У тебя? У твоей жены? Он замахал головой в знак согласия и только теперь я, наконец, осознал, для чего он сюда пришел: его жена была беременна. Я видел ее летом с животом. Значит, срок уже подошел и она рожает. Господи боже, тащиться в такую даль. Сколько ты шел? Он не понимал. Идти, идти, я показал ему, как мог, это нехитрое действие, идти – два часа, три. Два, три, четыре - он согласно махал головой на все. Так она рожает, Да! Да! Было мне ответом. Рожает значит. Я растерянно стоял у рисунка, который уже засыпало снегом, и с ужасом понимал, что надо идти.
Впрочем, сомнения мои были напрасны: другого выхода у меня не было, потому что я был единственным ветеринаром на несколько сот километров вокруг и давно уже единственным акушером для любого живого существа, вздумавшего родить в этой глуши. А глухонемой все  щерился и показывал мне живот, боль, страх, качал воображаемого ребенка и торопил, торопил. Он  подталкивал меня к двери и я тихо пошел в дом, все еще не до конца осознавая всю нелепость ситуации… 
Мы вышли через час. Уже было совсем светло. Марта не шла. Она удивится и расстроится, увидев, что меня нет. Наверное, надо было дать ей знак, что я ушел на несколько дней. Но как? Шагая вслед за глухонемым от дома, я никак не мог сосредоточиться: мысли мои разбегались и только глухое недовольство росло во мне. И зачем, в конце концов, давать знак? Я давно собирался на охоту и она это знала. Ну, подумаешь, ушел, не сказал, не в первый раз. Однако я чувствовал, что именно теперь я должен был ее предупредить. Почему-то мне так казалось. Нет, у меня определенно были на то основания. У нас, как мне думалось, складывались отношения – странные, правда, неопределенные, но именно теперь они складывались. А потому, увидев, что я ушел сегодня, она обидится, не поймет. Черт. Я повернул голову куда-то в сторону ее дома – его, конечно, не было видно, я рывком захлопнул ворота и пошел в снег…
День занимался, а буря вновь обретала силу. Мы едва передвигались, ветер бил снегом в лицо, я едва различал фигуру глухонемого впереди. Тот шел бодро, но насколько его хватит? После четырех часов пути он даже не присел. Будет совсем нехорошо, если он свалится где-нибудь. Через полчаса такого темпа он впрямь стал уставать. Он шел на полшага впереди меня, тяжело дышал и часто кашлял. Эй, ты, крикнул я, забывшись, потом спохватился и, стукнул его палкой по плечу. Отдых, привал, все, стоп. Он согласно кивал головой. Мы сделали привал под большой елью: забрались под ветви, расчистили место и перекусили. Ветер быстро засыпал наш привал снегом, приходилось протыкать палками сугроб, чтобы дышать.
Глухонемой вытащил из-за пазухи фляжку со спиртом и мы отпили по очереди. Ты, конечно, пришел, не вовремя, говорил я глухонемому уже через несколько минут, Некстати ты пришел, понимаешь. Тот согласно кивал головой. Ну че он приперся. Скажите мне, говорил я сугробам, буре, ели – все равно меня никто не слышал и только ветер выл в ответ безумно. Может быть меня слышала Марта, но я не был в том уверен и потому мне сделалось совсем муторно. Ты знаешь Марту, спрашивал я глухонемого после третьего глотка из фляжки. Не знаешь ты ее. Она ведь не придет больше, понимаешь. Я ушел от нее сегодня, понимаешь. Надо было все по-другому, если бы знать, что ты явишься, я бы все сделал по-другому, я бы сказал ей другие слова и вообще. Глухонемой заглядывал мне в лицо, силясь понять. Я отвернулся от него. От осознания глупости и безнадежности жизни я закрыл глаза и провалился в мягкое и толстое облако света. Оно было вязкое, тягучее, мне было в нем хорошо и уже ничего не тревожило мою душу. Потом я внезапно очнулся. Глухонемой тащил меня наружу, дергал и тормошил. Он озабоченно мычал, заглядывал мне в глаза и мотал головой как ученая лошадь. Пойдем, пойдем, сказал я и встал уже самостоятельно. Ветер поутих и снег, казалось, валил уже не так обреченно. В лесу стоял серый короткий день. Мы должны были успеть до темноты, которая наступала всегда в такое время сразу, безо всякого светового перехода. Надо было идти быстрее, быстрее.
Однако я выдыхался. В последнее время я все реже ходил на охоту и был не в той форме, которая требовалась для таких переходов. Глухонемой шел впереди, тяжело дыша и спотыкаясь, но он должен был идти, его тащила другая сила – там дома была жена, которая может уже и родила, а может  лежит в родовых муках и ждет мужа. Меня же тянуло назад. Почему-то я думал, что с женой глухонемого все будет хорошо, и иду я к ней совсем напрасно. Напрасно, думал я, напрасно. И даже ветер выл – напрасно. Только Марту отпугну. Однако я гнал от себя эти мысли, к тому же поворачивать назад было бессмысленно.
Так мы шли, каждый в своих думах и переживаниях. У Марты было совсем необычное имя для здешних мест. Марта. Сколько раз я повторял это имя вслух и мысленно. Оно звучало особенно. В этом краю долгой зимы и беспросветной осени называться весенним именем было не то чтобы плохо, но подозрительно. Марту не любили в нашем поселке. И я даже знал почему. Она держалась слишком независимо. Она не была общительной, не любила лес и с трудом содержала две грядки своего огорода. Ее единственным доходом была коза, молоко которой она приносила мне по утрам. Поселковые не брали у нее молоко. Я был единственным из них, но мне прощалось, потому что я всегда слыл человеком странным. К тому же обижаться на меня означало лишить себя ветеринара и акушера в одном лице. От меня одного доходу Марте было мало, ей приходилось носить свое молоко в дальние поселки, где ее не знали…
Но Марта не была замкнутой, к ней надо было найти подход. Мне даже удавалось ее рассмешить. Тогда ее лицо и весь ее облик становились совсем весенними – капли дождя, солнечные блики, сиреневые туманы – все, все было в этом смехе. Теперь, едва переставляя ноги по колено в снегу, я пытался вспомнить, отчего же она смеялась несколько дней назад. Ах да, я переливал молоко из ее бидончика в свою кастрюлю и кот – одноглазый паршивец в струпьях – стремительно взлетевший на стол, залез своей поганой мордой прямо в струю. От неожиданности я выронил бидончик и молоко разлилось и все стало белым вокруг и моя рубашка и штаны были мокры, а кот радостно принялся вылизывать стол. Какая сволочь, сказал я и сел с досады на мокрый стул. Марта же стала смеяться. Она просто заходилась в смехе и я тоже, оглядевши все это великолепие, стал улыбаться и, наконец, смеяться безудержно. Со стола текли ручьи на меня, на пол, они бежали куда-то в разные стороны, кот ликовал, Марта смеялась, я смеялся. Это была почти весна.
Глухонемой снова тормошил меня – оказывается я стоял, прислонившись к дереву, я не шел, я стоял здесь, не знаю сколько. Глухонемой тревожно побил меня по щекам, потом подставил плечо и потащил. Я едва переставлял ноги. Я едва соображал. Проклятый снег, казалось, пропитал меня насквозь, мокрый холод вошел во все поры. А может Марта сама приболела и не пришла сегодня – мысль эта мне понравилась и я стал усиленно ее муссировать. По крайней мере вчера она несколько раз кашлянула, чего раньше никогда не случалось. К тому же, когда мы вышли, было часов семь, а ведь она обычно никогда не опаздывала. Если с женой глухонемого все будет в порядке я завтра же с утра домой. Я объясню ей, как было дело, к тому же вдруг она сама приболела, тогда я пойду к ней, спросить, почему нет молока уже два дня. Интересно, почему так светло стало. Свет обрушился на меня неожиданно и больно. Он шел со всех сторон и даже как будто впивался в меня острыми иглами…
Глухонемой куда-то подевался, я стоял один в светлом, страшно светлом лесу. Что такое, сказал я негромко, но голоса своего не услышал…
В тяжелом бреду, с температурой и, скорее всего, с воспалением легких, я провалялся у глухонемого почти два месяца. Как я и думал, к тому времени, пока мы дошли, жена его благополучно родила девочку и теперь по утрам меня будил бодрый здоровый крик младенца.
Глухонемой самозабвенно ухаживал за мной. Жена его сходила к знахарке, жившей за пару километров от их дома, и принесла мне настой из трав и еще какой-то гадости. Пить настой было нелегким испытанием – жуткая вонь его и сумрачный вид – отпугивали меня, но если я пытался сопротивляться, глухонемой, страдальчески морщась, наваливался на меня всем телом и пытался влить настой в глотку насильно. Он, видимо, очень не хотел, чтобы я умер здесь по его вине. Сволочь, ты, я кричал я, вот сдохну, и буду приходить к тебе по ночам. Жена его крестилась от таких слов, а тот смеялся.
Со временем мне стало лучше. Весна к тому времени робко ступила на нашу территорию. Я выздоравливал и кашлял уже не так надсадно. Дни все удлинялись, я поднимался и подходил к мутному окну. Лес чернел, снег все еще лежал толстым слоем среди деревьев, но в его очертаниях мне чудилась обреченность – скоро, совсем скоро он превратиться в ничто. Жена глухонемого приносила мне по утрам парное молоко. От запаха его у меня кружилась голова…
Скоро и я уйду отсюда. Я уйду отсюда, когда будет совсем тепло, когда высохнут ручьи и мой дом станет на два часа ходьбы ближе. Впервые в жизни я самозабвенно ждал весны.
А девочку назвали Мартой. Жена глухонемого говорит, что в бреду своем я так часто повторял это имя. Оно им, видите ли, понравилось.

Октябрь 2003 года