Все цветы одной ветки

               ВСЕ  ЦВЕТЫ  ОДНОЙ  ВЕТКИ


               Мы перемещались к намеченной цели через крупный европейский город. В этом была даже какая-то благодать, так как многие не то что не были за границей, но и думать об этом не помышляли. А тут, на тебе, столица суверенного государства и прямо за худенькой оградой, которая при слове «самоволка» предоставляла всяческие возможности, а от серьезного намерения выскользнуть за пределы охраняемого лагеря сама расступалась, расползалась, прямо таки исчезала и мы самодовольно выходили в проемы и оглядывали романтическую окрестность. Широкая дорога отсюда уводила в центр и,  соблазняемые женскими силуэтами в желтом сумеречном вечере, мы дисциплинированно ждали следующего дня, чтобы выпросить у начальства соответствующего разрешения. У входа в здание стоял солдат и мы спросили можно ли видеть его командира. Я запомнил этого старшего военного, когда строились в аэропорту  для посадки в автобусы и даже перебросился с ним двумя словами по-английски, поэтому и наступал на солдата шибче прочих. Когда от поднявшегося солнца совсем припекло спину, мы поняли, что зря затеяли перепалку. Солдат, как оказалось, аргентинец,  улыбался и был весьма словоохотлив, но настороженно умолкал на угрозы покинуть лагерь и без их согласия. «Ты чего, из «шин-бет»?» - неожиданно задал ему вопрос стоявший со мной сосед по комнате, и южноамериканец сразу  перестал с нами препираться, а только спросил: «Откуда ты знаешь это?» и, не дождавшись его объяснений, скрылся за дверью подъезда. Появился мой знакомый командир и оглядев нашу группу спросил: «Это все, кто хочет пойти?».  «Может еще пойдут, мы ведь здесь будем два дня» - сказал я. «Вас много и если все захотят…» «Да пусть захотят…» - лениво выдал кто-то сзади. «Я за вас всех отвечаю, понимаете? - сказал командир, - Вы не кто-то каждый в отдельности… Вас может быть двести, через день - две тысячи, но это в бумагах…» И тут мы увидели листы в его руке. «А на деле – вы у меня один человек и его-то я и должен посадить завтра в самолет. А если одного из вас не будет, считай, нет и этих двух тысяч».  Это была туманная логика, но от нее несло солдатской ответственностью и мы смолкли. Мне понравилось представительство в  моем лице всей массы перемещаемых лиц,  но мое участие во всеобщем обезличивании вызвало у меня угрюмое сопротивление. «Мы вернемся точно в срок», - пообещал я и неожиданно это решило проблему. Нам дали возможность весь день пробыть в городе, но к шести вечера мы должны отметиться у дежурного. Не скажу, что моя вылазка доставила мне огромное удовольствие – город носил суровый отпечаток катившейся к закату эры тоталитаризма и на вырученные от продажи русской водки деньги я купил два пирожных – только и всего! По дороге назад встретился с парнем, задавшим сегодня утром солдату сакраментальный вопрос. «Ну тебе понравилось там?» - поравнявшись с ним, я кивнул головой в пространство сзади, а он сплюнул и сказал: «Куда ты? Мы все равно опоздали». «Да, на пятнадцать минут». «Смотри, - снова сказал он, - я сейчас переведу стрелку на двадцать минут назад, и у нашего дежурного тоже переведутся стрелки на двадцать минут назад. Он этого не заметит, а нам хватит». С этими словами он снял часы и перевел стрелки даже на тридцать минут назад а я не сделал этого и даже не засек время нашего пребывания в дороге, но чуть ли не вскрикнул, когда, расписавшись о прибытии, глянул на висевший над дверью циферблат: было без двух минут шесть. Солдат тоже бросил на часы беглый взгляд и был невозмутим, записывая время нашего прихода. Не вспомнил он и тех, кого наверняка, только что пропустил в лагерь. Он даже не удосужился взглянуть на свои наручные, это вместо него сделал я и заметил тот же подвох. Мои часы тоже вернулись вспять, подчинялись неведомому приказу лгать . Мой попутчик улыбнулся, мы прошли в свое помещение, я растянулся на койке и безразлично сказал что-то о шарлатанстве. Последнее, что я помню, это его обещание больше так не шутить.
             То первое бесшабашнее время изучения неведомого нам языка стало периодом бесконечных знакомств и ностальгических переживаний. Спустя полгода кое-кто рванул назад к друзьям, обходя неведомым образом рогатки эмиграционных законов. Я тоже, что называется, влип: поставил подпись в банке одному бедолаге, обещая внести сумму в пять тысяч, если он не вернется. Он не появился в назначенный срок и меня строго допрашивал невозмутимый клерк. Мои возмущения стали частью жизни нашей группы и я уж перестал считать ночи, когда  спал спокойно, как вдруг однажды мой сосед по столу, улыбаясь, выдал: «Все. Больше они тебя трогать не будут». Я и не сообразил, о чем это он, только через спокойную неделю до меня дошло, что замечание касалось моего безвыходного положения. Прошел еще месяц и я понял, что мои предположения счастливо подтвердились. Мой турист не появлялся, но и меня никто не трогал. Тот же, кто возвратил меня к жизни покинул нашу группу задолго до получения удостоверения об окончании обучения. Мне рассказывали, что все наши, прибывшие с той волной эмиграции, искали прибежище в строительстве. Вероятно и мой провидец подался в штормовые будни перспективного зодчества.
              Появление в моей жизни подобных людей – о других случаях  я мог бы рассказать с не меньшим воодушевлением – могло бы пройти совершенно незамеченным, если бы все они не были одного со мной «призыва». Массовость такого явления как перемещение в пространстве огромного числа людей стороннему наблюдателю показалась бы ничуть не отличимой от мчащихся сломя голову стада животных, гонимых стихийным бедствием. Изнутри же все подчинялось разумному порядку. И если в моей жизни стали возникать неожиданные перехлесты, то возврат к нормальному уровню, конечно же, требовал заметного вмешательства. Жаль, как-то пришло мне в голову, что сам-то я ничем не выделялся. Даже когда в классе преподавательница спросила каждого из нас, что делать с бесконечной цепью насилия против страны, в которую мы эмигрировали, у меня, застигнутого врасплох каким-то сопроводительным вопросом, не нашлось никакого ответа. Я вдруг ощутил, что террора нужно опасаться. Вероятно, скопившиеся эти мысли и вызвали смешную ситуацию, когда, заметив опасения туристов, я закричал, подразумевая шофера автобуса: «Не бойтесь, это хороший араб, это хороший араб!»  Все засмеялись и наше путешествие в одну из сторон света исключило представление о предательстве. Мы вообще наслаждались тем безмятежным временем. Сменившая его забота о заработках привела меня в строительную фирму. После трехмесячного обучения, как вертеть в руках стенонесущие блоки, нас направили на объект. И вот там, когда я отделился от группы новобранцев, ко мне подошел какой-то араб и спросил: «Ты только приехал?» Наверное печется о своей матушке-родине, которую я собираюсь у него отнять, мелькнуло у меня в голове. Араб был так себе, тщедушный. На голове защитная каска, такую обычно надевают верхолазы, в руках молоток. Специальный такой. Я покосился на уходящих к стройке учеников и сказал арабу: «Да». «Добро пожаловать!» - сказал араб. Это явно был какой-то недоделанный абориген, не иначе. Я ослышался, наверное, и недоверчиво поглядел на потрепанную его рубашку и загорелую, сжимавшую молоток руку. Рука переложила молоток в другую и, повторив слова приветствия: «Добро пожаловать», араб протянул мне правую для рукопожатия. В душе я был не столько изумлен, сколько благодарен ему за негаданное разрушение отягчавших душу стереотипов, но повернулся к нему спиной и неожиданно сказал, удаляясь в сторону стройки: «Через три дня у тебя будет радость. У тебя и у всей твоей семьи».  Чего ты ему руку не пожал,  чего ясновидца из себя корчил? – задавался я вопросом и не находил разумного ответа. Фиг нам дали штукатурить или возводить стены! Мы потели на уборке мусора в построенных помещениях.  Один парень, - он тоже прибыл с «большой волной» и учился со мной на строительных курсах, только на штукатура, - все время рассказывал  анекдоты. Большинство из них я знал и когда мне надоело корчить в улыбке рожу,  поинтересовался его прошлым.  Это был потомок жителей черты оседлости где-то на Украине. Мы сдружились. У него была слабость – женщины. Ему нравилась некая сотрудница фирмы, по утрам она приезжала в вагончик и сидела в нем до обеда. По дороге к ней, в перерыв, я сломал белую веточку магнолии и продолжал держать ее в руке, пока задавал глупейшие вопросы о строительстве, не в силах пробормотать что-то всерьез интересующее меня. Она сдержанно улыбалась и даже сообщив, что по средам задерживается здесь до пяти, проявляла пленительную любезность, но когда появился мой напарник по уборке мусора, перестала  замечать мое присутствие: он ей нравился! Общими усилиями мы разговорили ее и она даже высказала кое-какие наблюдения свои за всеми нами, прибывшими в начале девяностых. «Всем вам свойственно одно и то же. Все вы как один здесь, у вас у всех одно лицо». Я вспомнил, что тот же смысл высказал мой военный в лагере, когда мы просились выйти в город. Ну, конечно, мы слишком выделяемся  в стране, где даже толковой библиотеки днем с огнем не найдешь! Это с нашим приездом много настроили, а до этого... Я хотел все это ей сказать, но почему-то обратился к напарнику с совсем другой просьбой.  Я дождался его на нашем рабочем месте и едва мы пошутили насчет женского пристрастия к мускулам, как появился прораб и послал нас в какое-то помещение приводить в порядок широкую витрину будущего магазина. Чтобы  завершить работу пораньше, мы стали по обе стороны толстенного стекла и так старательно смачивали, чистили и вытирали, что дело было сделано за два часа. Но я конечно же проявил свою неуклюжесть, у меня опрокинунулось ведро и заблестевшая на солнце вода ручьями потекла  с тряпки. Я решил выжать ее и набрать воды снова. Но именно в этот момент мы оказались в одной точке и мне понадобилась мокрая тряпка смочить прилипшую к стеклу бумагу. Я стукнул по стеклу, он посмотрел на меня и я жестом указал на мокрую тряпку в его ведре. Он достал ее и вопросительно посмотрел на меня – это? Я кивнул и показал, чтобы он принес ее мне. То ли он не понял, то ли посчитал это излишним – протянул мне тряпку и я взял ее из его руки. Очень, надо сказать, вовремя, потому что солнце уже вовсю переместилось на бумагу и каждая минута промедления могла обернуться излишним трудом. Я тут же выжал на бумагу воду из тряпки и...  замер. Подожди, он что, передал ее мне через стекло? Оторопело сев, я смотрел на него, на этого жителя некогда зачуханной черты оседлости, этого чудесника, вытиравшего свой участок как ни в чем не бывало. Да, он протянул мне тряпку через стекло и я взял ее из его руки! При этом ни он не почувствовал твердости стекла, ни я не услышал удара! А между тем именно так и было! В кузове грузовика, возвращавшего нас домой, я посматривал на него, решаясь, спросить его об этом или оставить до лучших времен? Неожиданно увидел, что машинально взял с собой сломанную веточку магнолии и теперь вез ее в руке  напоминанием о любовном поражении. Но я привезу ее завтра и скажу ей: «Смотри, я привез ее тебе снова». Надо будет поставить веточку в воду, а то засохнет. Завтра ей вообще будет хана. Но в воду я ее не поставил, дома занялся пищей, а вот утром подхватил ее, выскакивая к никогда не ждущему опоздавших транспорту. Целый день я вертел веточку в руках: работы было мало, моего напарника отослали на прежнее место, а меня отправили черти куда, где и дела-то было всего ничего.
        Зато точь в точь повторившая вторник среда подтолкнула меня на опрометчивый шаг. Она ведь по средам до пяти! Так чего я торчу здесь, ошиваясь около вбивающих колышки разметчиков, когда отсюда до стройки прямой автобус? Через час я уже шел в направлении строительного вагончика, до пяти было еще полчаса и уже расступились скалистые возвышения, которые мы огибали на грузовике, когда въезжали на территорию стройки. Вон он, вагончик. Я решил убедиться, прежде чем  войти, что там она одна. Став на камень я приник к окну и сквозь щель занавески проник взглядом в комнату. Да, она была не одна. У меня перехватило дыхание: не одна, это слабо сказано, хотя она и не была мне видна. Я увидел моего героя со спущенными штанами, что до следующего мгновения, то та часть тела, которую женщины прикрывают юбкой, была обнажена и розовое тело мелькнувшее прежде, чем его закрыла задница моего победителя не оставила никаких сомнений в свершившемся событии. Меня бросило в жар, я услышал сопровождавшие любовь звуки и спрыгнул с камня. Скорей, скорей отсюда! «Все мы одинаковы! Все вы как один здесь...» Значит, не все! Ах, мой милый, говорил я себе, а на что ты расчитывал? Что она даст тебе? Я прокручивал в сознании перепетии случившегося до моего прихода. Его руки, ее тело, ее согласие... Ну да, ты же три дня здесь не был. А чего они так? А как? Там что, кровать есть? А чего ему стоит ее покорить, если он сквозь стекло тряпку... Или тому, который  замалил, что ли, мой долг за отлучника... Мне, что ли за ними угнаться? Твое дело кирпичи класть... Я уже ушел далеко, достаточно далеко, по крайней мере, чтобы бешенно колотившееся сердце оставило меня в покое. Я оперся  на какую-то стену из камня и пространство, заваленное досками и мешками с цементом и известью, представляло из себя набор совершенств, без которых ни одна стройка на свете и дня не просуществует.
           И тут я увидел бегущего ко мне человека. Чертов араб, чего ему надо! Уже не смоешься. А он бежит и кричит что-то. И наконец, я различил слова: «Откуда ты знал?»  «Откуда ты знал... – повторил приблизившийся араб, - что у нас будет в семье радость?»  «А что случилось?» - спросил я. «Моего брата отпустили... Это не он вечером кинулся с ножом на солдата...» «Не он?» - почему-то строго спросил я.  «Того поймали!» - радостно кивнул араб. Я повернулся и пошел прочь от стройки, от араба, от вагончика, к своему рейсовому автобусу и только сев на свободное сидение, я обнаружил веточку магнолии, которая в моих руках третий день была белой и зеленой – словно только что я ее сорвал.