Портрет Он был старше ее - 2

Единственным предметом, по которому в школе я не успевал, было рисование. В то время как все одноклассники старательно перерисовывали взгроможденную на кафедру композицию «круг и квадрат на графине», я с тоской смотрел на чистый альбомный лист и с уверенностью представлял натянутую троечку, которая в очередной раз украсит мой дневник по окончании четверти. Говорят, что если можно научить танцевать медведя, то уж выучить меня держать в руке карандаш или кисточку – и подавно, но я никогда не мечтал стать ни дрессировщиком, ни художником. Причем это нежелание не покинуло меня до сих пор. И рисовать я по-прежнему не умею и не хочу. А если уж быть до конца откровенным – не умею, потому что не хочу. И учиться хотеть мне уже несколько поздно…

Вообще-то преподавание в средней школе рисования, или «изобразительного искусства», как оно гордо именуется в школьном расписании, представляется мне ничем иным, как издевательством над несчастными учащимися. В самом деле – если кому-то старина-косолапый в младенчестве отдавил ухо, то я принял удар на правую руку. Хотя – и уши его внимание не миновало: именно из-за моего активного участия наш армейский хор не занял первого места на каком-то там смотре имени кого-то. Но ни о той, ни о другой «врожденной травме» я никогда не жалел. Или – почти никогда…

Художником из нас двоих была она. При этом она тоже не умела рисовать карандашом и кистью – зато она умела писать картины словами. А еще – она любила Тургенева, Булгакова, Бунина… И меня. Когда я в шутку спросил ее, в каком порядке следует расположить ее пристрастия, она, улыбаясь, ответила – «по старшинству». И я до сих пор так и не знаю, на первом я оказался месте или на самом последнем, потому что она тогда не уточнила – по возрастанию нужно считать или по убыванию.

Мы познакомились очень давно. Она как-то быстро и органично вписалась в мою жизнь, словно нашла отведенное для нее место, чтобы никогда его не покинуть. Мы могли часами бродить вокруг ее дома – пара остановок вперед, возвращение к порогу, еще остановка назад, до трамвайного кольца, снова возвращение – и запоздалое воспоминание о том, что ей еще нужно сделать математику, а мне – подготовиться к вечерним занятиям в кружке по философии для старшеклассников. Однажды я спросил ее, почему она никогда не приходит на эти неформальные занятия, где я, избавившись от пиджака и галстука, общался со старшеклассниками практически на равных. А она заявила, что ей не нужны иллюзии равенства ценой галстука, брошенного в угол. Что именно она имела в виду? Я так и не понял, а переспросить – не догадался.

Единственная фотография, которая осталась у меня в память о ней, аккуратно спрятана в подаренном ею же томике японской поэзии. Это даже не фотография, а скорее – портрет. Я поставил большое зеркало в «картинной рамке» у стены – и сфотографировал ее отражение в нем. Она получилась именно такой, какой мне удалось ее запомнить: милой, юной, но немного печальной, словно она уже тогда знала, чем закончится наша история.

А закончилось все неожиданно. Мне – абсолютно несправедливо, но при этом очень убедительно – предъявили коллективное обвинение во всех смертных грехах, мое поведение объявили недостойным звания Советского Учителя, а напоследок предложили не портить мою трудовую книжку и деятельность нелестными рекомендациями в обмен на мое наискорейшее исчезновение из рядов преподавательского состава средней школы, в которой мне выпала честь трудиться. Я всегда был максималистом, а потому – не только подал заявление об уходе, но и взял билет на поезд. В один конец. А поскольку тогда считал долгие проводы лишним надрывом сердечной мышцы, а список ее привязанностей ранжировал в порядке убывания возраста – прощаться с ней не стал вообще.

Сейчас я немного жалею о том, что не умею рисовать. И не обладаю даром писать словесные портреты. Умей я хотя бы второе, я подошел бы к первому попавшемуся на местном проспекте художнику – и попросил бы его нарисовать ее портрет. По моим словам. На той фотографии ей всего семнадцать, и сейчас она наверняка совсем другая. Может быть обрезала волосы, или сменила прическу. Я не могу этого знать, но мне кажется, что я представляю себе, какая она сейчас. Каждый раз, когда я хочу вновь увидеть ее, мне приходится вызывать ее образ из памяти или смотреть на фотографию, с которой мне улыбается маленькая девочка. Если бы я умел рисовать… хотя бы словами. Но! – художником из нас двоих была она. И если «список любимых писателей и мужчин», все же нужно было начинать с меня, а не с Тургенева, у нее наверняка есть мой портрет, написанный случайным художником на проспекте с ее слов.