Куда-то что-то делось

« И почему же это все постоянно куда-то девается?.. Ничего не пойму! Были же здесь, у шифоньера на маленьком столе… И в чехол я их тоже положила… Да, я всегда их туда клала – сколько себя помню, столько и клала их туда, у шифоньера… Странно, а сколько я себя помню? Помню, когда пятилетней захлебнулась в воде… в соленой такой воде, наверное, в пруду… Да куда же они делись? Непутевая я какая-то стала, найти совсем ничего не могу… А, кажется, шифоньер совсем в другом месте стоял… да, в другой комнате… Ох, старушка я, старушка! Не в той комнате ищу – совсем в доме заблудилась… Хотя, чего здесь теряться-то – две комнаты лишь, да и кухня зачем-то… Но был же дом какой-то?! Да… Нет! Все же был дом в два этажа с комнатой на каждый, а внутри все перегородочки, занавесочки, ширмочки и сварливая половица тоже была, скрипела постоянно… А впрочем, может и не было?.. И почему же все это куда-то девается?.. Ох, где же этот шифоньер?.. Не припомню чего-то. Может на кухне? Хотя, чего ему там на кухне делать, да и чехол некуда положить… А я все на столик его клала – зеленый такой, с замочком… Интересно, а почему я его всегда туда клала?.. Странно… О, похолодало, дождь будет, - давно дождя не было… А я его люблю, приятный такой на «ощупь»… Господи, куда же я забрела? Разобрать чего-то не могу… Ба, да это же балкон… А откуда у нас балкон?.. Ох, никак не могу к этим «коробкам» привыкнуть, как огурцы в них толчемся… Да, я обещала Марье Петровне рецепт дать… Где же этот чехол?! Совсем все с ума посходили…
Устала я чего-то… Присяду вот здесь, передохну. А зачем мне шифоньер нужен?.. Не припомню… Ох, ноги–то, ноги, – совсем плохая я стала, перевязать бы их, а то вон как распухли! О, бинты как раз тоже у шифоньера… А почему «тоже»? Странно все это…
Так где же они? В чехле?.. А где чехол?.. Да, зеленый такой с бисером… на замочке… мать подарила… А я тогда нахлебалась на море-то, вода соленая… а впрочем, может и не соленая.
Ох, и впрямь устала я уж слишком… Сейчас бы поспать… Да, время позднее – часов десять поди… Так почему же все это непонятно куда девается?..», - так думала Аглая Федоровна, засыпая на старой раскладушке, которая так и норовила сломаться или прорваться под тяжестью навалившихся проблем и забот в виде своей пожилой хозяйки, хотя была она намного моложе Аглаи Федоровны - раза в два-три, если и все четыре не наберется.

А на улице тем временем и вправду похолодало, откуда-то взялся беспокойный порывистый ветерок московских улиц, всегда непонятно и незаметно как появляющийся, так и исчезающий. Тучи затягивались над «спальным» районом, грозя ему нешуточным дождем. Но к тому же, невозможно было скрыться не только от мерзкого холодка, но и от духоты, которая сразу почему-то переходила в чувство тошноты и странного волнения. Современные люди (а в этом районе действительно проживало население современное, вернее даже «продвинутое», иначе никак назвать нельзя – обидятся) хоть и не особо чувствительны (тем более к природе), но все же поняли, что дождя не миновать.
В это время по улице шла премилая парочка – женщина лет тридцати и парнишка детсадовского возраста. Женщина самая, что ни на есть, дородная русская «баба» - ноги пухлые, руки пухлые, губы пухлые и глаза такие надменные с серым оттенком; на ней было легкое платье едкого желтого цвета, белые шлепанцы на каблуке, да и сумочка через плечо; цвет волос затрудняюсь определить – их, видимо, столь много раз «носили» на покраску в парикмахерскую, что природный цвет вообще перестал существовать и был погребен навеки, - в общем, милая такая барышня. А карапуз был в шортиках, в майке и сандаликах, и все желтого цвета. Издалека можно было бы подумать, что по «прошпекту» идут два лимона: большой и маленький. Так вот (немного увлеклись), шла эта парочка спокойно, немного, правда, содрогаясь от внезапных порывов вредного ветерка; шла, никому не мешала, но странным образом через некоторое время обратила на себя внимание находящихся на улице. Дело в том, что вдруг эта женщина очень энергично подпрыгнула и взвизгнула как маленькая розовенькая хрюшка; но прыгая, она не выпустила руки карапуза и, похоже, очень сильно ее дернула, - ребенок заорал так, что и всей Ивановской здесь будет мало; но зато она выпустила из левой руки свою сумочку… В общем, представьте картину: сумрачно, дует ветер, на улице человек десять, дома, машины, посреди тротуара женщина в просторном желтом платьице и в шлепанцах на каблуке пытается присесть или нагнуться, чтобы собрать обратно все многочисленное содержимое своей сумочки, но ее необыкновенная «здоровая» пухлость этому яростно мешает. Это еще ничего, если бы дамочка эта была не очень нервозная (хотя, по-моему, определение «стервозная» подошло бы лучше), - ее чувствительный слух наконец не выдержал посягательств со стороны крикливого ребенка, - женщина пыталась его успокоить привычными для матери фразами вроде «Замолчи!» или «Да замолчи же ты наконец!». Но к крайнему своему неудовольствию и раздражению она обнаружила, что карапуз разкричался еще больше, а его лицо постепенно приобретало все более и более заметный бардовый окрас. Картина, согласитесь, привычная, что в свою очередь не мешает ей быть и довольно комичной для уставшего от серых буден обывательского взгляда. А действие тем временем не стоит на месте: на раскрасневшемся от натуги женском личике появились слезы, - одно из самых безнравственных и сильных орудий женщины.
Но сначала я исполню долг автора и объясню причину столь энергичного подскока барышни, - в этом нет абсолютно ничего необычного, просто на ее макушечку внезапно грохнулась одна из первых капель дождя, принятая дамочкой за абсолютно иной предмет. Следует также заметить, что после «подскока» начинающийся дождь был практически незаметен вплоть до одного момента – до жалостливых женских слезок. Как только они появились и стали скатываться по пухленьким щекам, – так только появились и сотни капель, постепенно заполняющие пространство между небом и переулочками района. Слезы стали абсолютно неприметны, зато на их месте появились черные ручейки потекшей туши, розовое лицо дамочки бледнело и темнело одновременно; ее одежда и бывшее содержимое сумочки стремительно намокали. Карапуз уже прекратил кричащую атаку (но только после того, как н-ное количество капель попало в его раскрытый рот) и тоскливо глядел в сторону подъезда, под крышей которого собрались раздражительные жители спального района, не без интереса наблюдавшие за «желтой» парочкой. По глазам барышни видно было, что она отдала бы все за место под крышей, но только не любимое содержимое любимой сумочки, - так и стояла она с сыном, тщетно пытаясь сделать хоть что-то.
В конце улицы появилась какая-то престранно широкая по своим габаритам фигура, на которую с интересом уставились глаза стоявших под крышей. Предмет приблизился к подъезду, но не пошел «за всеми» под крышу – он направился к барышне с карапузом. Подойдя, фигура опустилась, оставила самую крупную свою часть на асфальте, а другая часть стала судорожно подбирать многочисленное содеримое сумочки. Приглядевшись к раздвоенной фигуре можно было заметить, что крупногабаритная часть все лишь неопределенное количество пакетов, набитых незнамо чем; а воторая часть – невысоконькая бледненькая брюнетка в вымокшем спортивном костюме. Она с неопределенной улыбкой на губах осторожно «грузила» в сумочку следующее: зеркальце, косметичку (больше похожую на саквояж), расческу, платок, талончики на проезд, баночку нашатырного спирта, солнечные очки, плитку темного шоколада, стертый карандаш, чью-то фотокарточку, блокнотик, какие-то пуговицы и еще много чего, но что вспомнить практически невозможно (вот в какие моменты проявляется наблюдательность!). Лимонная парочка же во время «загрузки» присоединилась к остальным под крышу. Минут через пять бывшая странная фигура собралась обратно (как трансформер какой-то, ей Богу), поднялась  направилась к подъезду. Брюнетка все с той же неопределенной улыбкой на лице вручила «желтой» дамочке сумку, на что та, фыркнув, проговорила что-то несуразное и смерила надменным взглядом «подающую». Остальные жители спального района презрительно хмыкнули и отвернулись ждать прояснения погоды, - они были огорчены столь быстрой концовкой забавной сцены. Брюнетка смахнула капли с лица, пару раз поморгала и прошла в дверь подъезда, чем произвела необычайное движение и даже сумятицу в рядах стоявших под крышей.

Аглая Федоровна мирно похрапывала и причмокивала, лежа на осевшей раскладушке. Внезапно ее сон оборвался (если, конечно, ей хоть что-нибудь снилось). Аглая Федоровна приподняла голову, расслышала настойчивый, изредка прерывающийся, звонок в дверь и поняла, что ее не оставят в покое, пока она не откроет дверь. Полежав пару секунда, как будто что-то припоминая, затем медленно с неохотой спустила опухшие старческие ноги на стертый лак паркета, встала с раскладушки, которая в тот же момент скрипуче запружинила. Аглая Федоровна подошла к двери и приложилась к ней ухом – на лестничной площадке слышался недовольный шорох; немного помедлив, она спросила: «Кто там?», на что ей ответил запыхавшийся женский голос: «Да это ж я, Аглая Федоровна, как обещалась!» Старушка торопливо повернула ключ, и на пороге появилась тощенькая брюнетка с улицы. Суетливо попытавшись протиснуться в квартиру, она застряла в дверном проеме и ей пришлось напрячь оставшиеся силы, чтобы втащить пакеты в прихожую, при этом изрядно помяв и потрепав их содержимое.
Брюнетка сняла куртку, под которой оказалась мила серая безрукавка, и стала распаковывать сумки. В них не было абсолютно ничего примечательного или интересного – пакеты как пакеты. Брюнетка поставила продукты в холодильник, около заснувшего телефона поместилась расчетная книжка, кухня наполнилась ароматом дешевого чая. Аглая Федоровна сидела за столом.  Раздался один «ку-ку» из настенных часов, и старушка заговорила:
- Ох, Наденька, ты чего-то сегодня запоздала… А я уже как полчаса лекарство должна была принять, ведь здоровье – не шутка.
- Опять вы за свое! Ну что ж это такое? Ведь эти полчаса ничего не решат, - вспылила «Наденька». – А опоздала я из-за дождя… Какой ливень на улице! Во как промокла!
- Да, чувствую – сыростью отдает. Но ты постарайся в следующий раз не делать так, а то я беспокоюсь сильно… Как, пенсию не повысили?
- Да нет, все то же, - «Наденька» примолкла, глядя на исхудалое лицо Аглаи Федоровны; та примолкла, забыв даже, о чем спрашивала. Молчание продлилось минут с пять – «Наденька» разливала чай, а старушка беспокойно слушала.
- А ты знаешь, Наденька, что я совсем в квартире заблудилась! Никак шифоньер найти не могу…
- А зачем он вам сдался, - с деланным интересом спросила брюнетка. – Давно вы о нем не спрашивали–то, а тут и вспомнили!..
- Да мне не он-то нужен, мне нужны очки, что в зеленом чехле на столике у шифоньера лежат.
- Да вот же они, у вас на переносице!..
- Нет, не эти… Мне нужны обычные, а не эти… солнечные… И куда ж это все девается?..
По бледному лицу «Наденьки» пробежала судорога. В глазах появились признаки беспокойства:
- Вы сегодня хорошо спали, Аглая Федоровна? Никто вас не беспокоил?
- Да… А ты знаешь, мне сегодня почему-то все дом старый вспоминается и вода соленая… Все призраки их мерещатся, а более ничего и припомнить не могу… Вот только шифоньер искала и очки…
- Не беспокойтесь вы так о них, вот лучше бы вам прилечь, а я тем временем и ноги перевязала бы, как раз и бинты купила…
- Да зачем купила–то? Они ж у шифоньера, - искренно удивилась старушка. – Ты бы лучше сначала меня спросила… Хотя и лишние бинты тоже не помешают, но все ж впредь деньги не трать – пенсия небольшая, глядишь и на месяц не хватит.
Брюнетка не обращала внимания на слова Аглаи Федоровны и повела ее к раскладушке. Она бережно уложила старушку и аккуратно забинтовала опухшие ноги, прежде тщательно натерев их мазью, - вместо чаю в воздухе слышался неприятный медицинский запах, так сильно приевшийся самим докторам и любителям самостоятельного лечения путем принятия н-ной дозы различных лекарств. Аглая Федоровна разговорилась о чем-то с «Наденькой», которая лишь изредка поддакивала и нервно поглядывала на циферблат настенных часов. Наконец выглянула кукушка, прокуковала заветное число раз, - брюнетка распрощалась со старушкой и вышла на лестницу.
Немного мыслей витало в ее раздраженной и больной голове: «Ох, совсем умоталась… И ради чего я это все делаю в свои-то тридцать четыре года… Да, помоги ближнему и другой подобный бред… Да чем я помочь могу этой обезумевшей старушке? Ее теперь только смерть спасет… И зачем она меня все «Наденькой» называет, - ну не дочь я ее, не дочь… и никто ей ее теперь не вернет!.. Вода ее скоро доведет, если уж и сейчас не довела… Память у бедняжки совсем плохая стала… Шифоньер все свой ищет, а сколько раз я говорила ей, что он в том доме остался… и слушает же внимательно, да только все бес толку. Но очки… Боже, зачем слепому очки?! Она же понимает… ну должна же понимать, что абсолютно ничего не видит… Читать ей вздумалось, газет захотелось!.. Да начиталась, поди в свое время… Нет, это память ей душу мутит… Жить хочется… И вода эта... проклятая!..» На самом деле мысли брюнетки были немного спутанные и менялись очень быстро. Если вы спросите ее, о чем она думала, спускаясь по лестнице, то пришлось бы долго ждать, да и вряд ли вы смогли бы получить вразумительный ответ…
Она вышла на площадку опустевшего подъезда, – дождь прекратился, но по небу все же угрожающе ползали темные тучки, толкаясь между собой и загораживая от глаз прохожих садящееся солнце. Брюнетка осмотрелась кругом и с презрением заметила, что на ближайшей скамейке сидела «желтая» парочка и попивала газировку (хоть дождь и прошел, но до тошноты противная духота все не оставляла улиц и домов спального района). Брюнетка спустилась с крыльца и отправилась восвояси, изредка поглядывая на вывески магазинов да на постепенно темнеющее небо. Ее слух расслышал несколько гулких раскатов грома как раз тогда, когда  она бежала на остановку, чтобы успеть на подъезжающий трамвай.

Гром гремел не просто так, – на небе поверх столпившихся тучек мелькали ломаные линии сверкающей молнии. Вредный ветерок пропал на несколько минут, на исходе которых прохожие стали сопротивляться штормовым порывам дикого ветра, но безуспешно, - ветер уносил дальше по улице вырванные газеты, шляпу и какого-то щупленького дяденьку, по инстинкту самосохранения и по причине безумной любви к своему головному убору бегущего за ветром. «Желтая» парочка соскользнула со скамейки, направилась было к подъезду, но внезапное несчастье опять приключилось с пухлой барышней, - ветер вырвал ее сумочку и понес вслед за щупленьким дядечкой. Дамочка понеслась за обожаемой сумочкой (такой прыти, уверена, в ней никто не подозревал!), но не успела, - сумочка зацепилась за ветви дерева, стоявшего около остановки. Юркий молодой человек, стоявший неподалеку, не замедлил схватить ее и сесть в отъезжающий трамвай… Да-да, в тот самый, из которого с неизменной ехидной улыбкой смотрела на «желтую» дамочку, бегущею за трамваем и энергично размахивающую руками, бледная брюнетка в спортивном костюме. Трамвай скрылся вместе с молодым человеком, открыто рассматривавшим содержание сумочки, изредка, правда, оглядываясь и встречаясь взглядом с  «Наденькой».
Когда было ясно, что сумочка потеряна, пухлая барышня в последний раз прокричала: «М-м-моё…» и, всхлипывая, отправилась к удивленному и пораженному до глубины детской психики карапузу. Мать подошла к подъезду и разрыдалась, торопясь, правда, скрыться от любопытных и наглых взглядов жильцов дома, как по команде высыпавших на балконы и в окна, лишь только заслышав безумный женский крик «МОЁ!!!»… Но говорить этой ночью и весь следующий день им пришлось о другом, лишь косвенно относящемся к «желтой» барышне, происшествии.

Аглая Федоровна лежала на раскладушке с забинтованными ногами и пыталась вычислить, где может находиться шифоньер со всем окружающим его гарнитуром. В ее голове промелькнула какая-то разумная мысль, еще минутку, – и она пришла бы к еще более разумному заключению… Но в тот самый момент, старушка побледнела от страха, - она услышала жуткие женские крики, раздававшиеся с улицы, но расслышать она их не смогла… Кое-как встав, она подошла к окну и приложилась ухом к холодному стеклу. В таком положении Аглая Федоровна провела некоторое время. Вдруг оконная рама со стуком, и как бы озверев, открылась, оглушительно ударив старушку по голове так, что у той из уха пошла кровь. В комнату ворвался безжалостный ветер, сорвавший очки с пустых раскрытых глаз; Аглая Федоровна упала на пол, где пролежала с минуту. Потом она стала подниматься, поминутно хватаясь за одеяла и батарею, ища в них хоть какую-то опору. Она встала и дрожа облокотилась на подоконник.  Тут она услышала отдаленный жалостливый женский крик (разобрать его теперь она не смогла из-за поврежденного уха, которым она до этого могла хоть как-то слышать), лицо исказилось в приступе ужаса… Она ощутила небольшие капли дождя на лице и руках, но не шевелилась и не обращала никакого внимания на дождь, - воспоминания отнесли ее далеко из этой душной московской квартиры. От воды морщины и огрубевшая сеточка кожи обозначились отчетливей, волосы прилипли к лицу, искаженному страхом и необъяснимым удивлением. Не знаю, сколько бы простояла эта старушка, держась за подоконник и забыв о темно-красном ручейке, текшем из правого уха, если бы не злостный ветер, мешающий ее прерывающемуся дыханию. Она очнулась, и именно в тот момент, когда лицо ее было сильно напряжено, по нему с невероятной силой захлестал ливень. В первые моменты Аглая Федоровна ощутила ужасную боль, ее тело онемело… Она не выдержала. Ужасный, нечеловеческий вопль вырвался из ее ослабшей груди. Разбитое ухо уловило его, на потухающем лице старушки в последний раз выразилось удивление. Этот крик забрал в себя все: все воспоминания, переживания, мысли, радости, абсолютно все смешалось в нем… По телу Аглаи Федоровны пробежали судороги, она замолкла; но в ушах соседей и прохожих все звенел и звенел невыносимый крик.

Через три дня ее похоронили рядом с могилкой Марьи Петровны. Немногие пришли попрощаться с «доброй старушкой», но и они не могли смотреть на лицо усопшей долее пяти секунд, - страх вселяло оно со своим теперь уже неизменным выражением ужаса и какой-то детской растерянности. «Наденька» подошла к гробу, положила цветы, и поцеловала бывшую Аглаю Федоровну в лоб… Но задержалась брюнетка над покойной дольше остальных. Она внимательно поглядела на лицо старушки, еле заметно улыбнулась и, отойдя, проговорила чуть слышно: «Вот у меня появился еще один выходной..."