Николай Оцуп

Николай Оцуп

Оцуп – поэт первой эмиграции, заново открытый буквально в последние годы, но до сих пор нуждающийся в более полном «дооткрытии» и изучении. Несмотря на то, что его имя регулярно упоминается рядом с именами Георгия Иванова, Адамовича, Поплавского и других самых известных поэтов – эмигрантов, его поэзия все равно остается малоизвестной, о нем мало или почти ничего не пишется, Оцуп – все еще остается в изгнании. Между тем, в эмиграции он считался ближайшим соратником уже упоминавшихся Иванова и Адамовича, продолжал темы, увлекавшие этих поэтов, и именно о них троих, как едином целом, сказал поэт В. Злобин: «Их присутствие здесь, среди нас, было чрезвычайно важно… Они привезли с собой как бы воздух Петербурга, без которого, наверное, не было бы ни «Чисел», ни много другого, что позволило нам пережить ждавшие нас здесь испытания». Известный факт, что «Числа» - это  журнал, составивший целую эпоху в истории эмигрантской литературы. Собственно говоря, с Ивановым Оцуп сотрудничал еще до своего выезда из России в 1922 году: вместе с ним, Лозинским и Гумилевым они основали «Цех поэтов»,- новый, взамен прежнего. Под маркой этого недолговечного издательства Николай Оцуп и выпустил свою первую и единственную на родине книгу стихов «Град».
О духовном становлении Оцупа критик Бахрах говорил: «Гумилев и Бергсон были двумя полюсами, между которыми простирался духовный опыт Оцупа». Но полностью личность Оцупа раскрылась в изгнании.
В Берлине Оцуп переиздает «Град», а также печатает новые книги стихотворений «В дыму», «Встреча», выпускает по-немецки сборник «Новейшая русская поэзия». В 1939 году он публикует роман «Беатриче в аду». Во время войны Николай Оцуп вступает в ряды итальянского Сопротивления, попадает в концлагерь и бежит оттуда. После войны он издает «Дневник в стихах 1935 – 1950», который был опубликован в 1994 году в книге «Океан времени». Им написана  первая фундаментальная диссертация о творчестве Гумилева, которую Оцуп защитил в Сорбонне. Последняя прижизненная книга поэта – драма в стихах «Три царя». Незадолго до смерти он подготовил книгу воспоминаний «Современники» и «Литературные очерки».
Поэтическая деятельность Оцупа в эмиграции, в Париже, продолжалась больше тридцати лет. С годами его стихи, подобно стихам Иванова, становились проще, горше, наливались «неземным сиянием». Не думается, чтобы это было результатом подражания или «развития темы». Скорее, так проявлялась правда жизни. Вообще, Оцуп и Иванов – во многих отношениях своеобразные двойники, соратники и соперники. Оба родились в одном, 1894 году, оба, по удивительному совпадению, умерли также в одном, 1958, году, оба считали себя учениками Иннокентия Анненского, вместе участвовали в обновленном цехе поэтов, а в Париже издавали вместе «Числа». В некотором роде, Николай Оцуп – младший брат Иванова по поэтической судьбе и его альтер-эго. Ситуация, напоминающая отношения Пушкин – Боратынский. Творчество Николая Оцупа ни в коей мере не находилось в тени творчества и личности Иванова, а .словно дополняло и расширяло какую-то одну общую, трудную и большую тему жизни и смерти, родины и чужбины, надежды – отчаянья,                «мирового уродства» и «сияния»… Только в стихах Оцупа горазда меньше звучит усталость и отчаянье, в них присутствует, как Ангел Хранитель, любовь, в них тень и свет взвешиваются диалектически, как части неразрывного целого. Вот так Оцуп говорит о смерти: «Но если бы со всех сторон
       Мир этот не был окружен
       Ее дыханьем, - может быть,
       Не стоило бы жить».
Порой и он проваливался в безнадежность и беспросветность:
«Но, отчего же, не в силах молиться,
и не умея томленье прервать,
мы обольщаемся снова и снова,
и, безрассудные, ищем опять
дружбы и нежности, света земного».
Веря в «свет земной» и упуская его из своих рук, а потом опять обретая, Николай Оцуп борется, и даже питает свое творчество самыми жгучими противоречиями:
«И ты, от гибели на волосок,
мечтая пулей раздробить висок,
опомнился на миг один от срыва,-

И что ж? Душа, могильная вчера,
Как никогда сегодня терпелива,
И жизнь вокруг неистово-щедра.»
В отличие от Иванова, который никогда не занимается самокопанием, спокойно-насмешливо и безнадежно-хладнокровно констатируя то боль, то бессмысленность, то «мировое уродство», Оцуп никогда не удерживается вот на этой мертвой точке и часто бичует себя истинно по-русски, едва ли не по-некрасовски:
«Как часто я не чувствую греха,
когда он хочет глубже затаиться».
или:
«И ты увидишь мать и дочь.
Они бедны, их плечи узки.
И невозможно им помочь…
Но ты ведь литератор русский –
На профиль первой и второй
Ты смотришь с горечью такой,
Как будто здесь, на этом свете
(Опомнись, мало ли таких?)
Мы перед совестью в ответе
За долю каждого из них».
Быть может, эта вот боль за чужую нищету и безысходность не позволяет возвести в квадрат личную трагедию Оцупа, также подлинную и достойную всяческого уважения, а наоборот, смягчает ее и порождает такие, к примеру, строки:
«Иль я, мечтая о покое,
свою усталость перенес
на мир, по-прежнему счастливый,
проснувшийся от черных грез
под легкой музыки мотивы?»
Николай Оцуп не имеет, в отличие от Иванова, установившейся, твердой позиции по отношению к миру и жизни, он не уверен, не убежден, он колеблется: уродлив ли мир в самом деле, так ли уж точен его, Оцупа, взгляд, нет ли там, за собственной косностью реального просвета в другую, освобожденную от собственных предрассудков, жизнь:
«Да, укорачивается она,
и ничего еще не прояснилось.
Стихи закончены. Ночь холодна.
В каком-то месте что-то приключилось.
О, даже чувствуя за этим всем
Неясный луч какого-то просвета,
Как страшно спрашивать себя: зачем?
И помнить, что не может быть ответа».
Или:
«И научились только день за днем
(не разрубив узла одним ударом)
довольствоваться тем, что вот – живем,
хотя и без уверенности в том,
что надо жить, что это все не даром.»
Быть может, Алеша Карамазов сказал бы, что у Николая Оцупа – «глубокая совесть»…
Если полюса жизни и поэзии Георгия Иванова – это земная безнадежность и скука и слабое, запредельное, чуть брезжущее «сияние», то Оцупа кидает между волнами одиночества и смысла, больной совести и бредового человеческого существования. Оцуп не просто жалеет людей, как в стихотворении «В деревне», он одновременно и презирает их за вполне конкретные вещи, видит «чернь» (одно из ключевых слов в русской поэзии), не становясь восторженным альтруистом:
«Проходит женщина. За ней
какой-то розовый солдат.
И целый день, и сотни дней,
И тысячи, вперед, назад
Идут бок о бок или врозь
Не те, так эти, где пришлось…
Ни человека, ни людей
(живые, да, но кто и что).
А сколько жестов и вещей,
Ужимок, зонтиков, пальто».
Вот и все. Цивилизация Запада, шокировавшая русских. Пустые оболочки с человеческими фигурами, обладающие(have) большим количеством «ужимок, зонтиков, пальто». Так бросает Николая Оцупа то вниз, то вверх, то в любовь, то в презрение, то в свет, то во мрак, однако воля его, хоть слабо и дрожаще, но неуклонно все-таки тяготеет к жалости, любви и свету. Уже в конце жизни поэта эта борьба оканчивается победой. Оцуп пишет замечательные стихи «Не диво – радио…», где наконец четко и внятно излагает свое кредо, формулирует с классической ясностью все свои заветные мысли и убеждения:
«Не диво – радио: над океаном
бесшумно пробегающий паук;
не диво – город; под аэропланом
распластанные крыши; только стук
стук сердца нашего обыкновенный,
жизнь сердца без начала, без конца –
единственное чудо во вселенной,
единственно достойное Творца.

Как хорошо, что в мире мы как дома
Не у себя, а у него в гостях;
Что жизнь неуловима, невесома,
Таинственна, как музыка впотьмах.

Как хорошо, что нашими руками
Мы строим только годное на слом.
Как хорошо, что мы не знаем сами
И никогда, быть может, не поймем

Того, что отражает жизнь земная,
Что выше упоения и мук,
О чем лишь сердца непонятный стук
Рассказывает нам не уставая».
Это, несомненно, выдающееся стихотворение в русской поэзии. И здесь, в отличие от своего сверстника и собрата по цеху, Иванова, Оцуп достигает, осуществляет то, что не удалось первому, а именно «мудреет» и примиряется с земным существованием, отыскивает во всем величавый смысл. Сравнивая этот маленький шедевр, исполненный в лучших традициях пушкинской школы, с «Посмертным дневником» Иванова, мы не находим ни свинцовой, неподъемной усталости, ни разочарованной иронии, да и адресаты этих стихов разные. Оцуп обращается непосредственно к Богу. Иванов – более литературен: «Александр Сергеевич, я об Вас скучаю…» По ощущению, стихи Иванова словно тяжко падают на землю, а строки Оцупа воспаряют ввысь, как некая ода. Они легки и воздушны – земная горечь их не одолела, не опоила автора насмерть. Это победа.
Тут самое время упомянуть о другой грани творчества Николая Оцупа – о его любовной лирике. Вряд ли кто-нибудь еще из поэтов-эмигрантов так писал про любовь. Цитировать из этого свода можно многое:
«Пройдут, как волны, надо мной века,
затопят все мои земные ночи,
но там воскреснут и моя тоска,
и верные, единственные очи.
 «И сиянье, которое двое
как один заключают в себе».

Вот оно, это пресловутое «сияние», которое нашел на горькой земле Николай Оцуп, как отсвет и часть бесконечного, небесного. Та отрада, которую не удалось отыскать Иванову, стихи которого, посвященные Ирине Одоевцевой, более литературные, товарищеские что ли…
Оцуп пишет:
«А все-таки, не правда ли, нет-нет,
любовь простая (о, всегда все та же)
мучительно походит на ответ,
на утешение, на счастье даже».
Или: «С тобою, ангел нелюдимый,
           Я сам преображаюсь весь,
            Как будто и в помине здесь –
          Обиды нет неизгладимой,
           Болезни нет неизлечимой,
           Нет гибели неотвратимой».

Или:
«Мне все равно легко дышать
и слушать скрипачей.
Сумел я в сердце удержать
Слова любви твоей».
Оцупом написана большая поэма «Красавица», несколько сложноватая для восприятия, посвященная теме женщины, любви, красоты, как спасения в трудной и безрадостной жизни. Можно снова кстати вспомнить Некрасова и сказать, что Николай Оцуп стал в эмиграции поздним преемником своего великого тезки. К ногам русской женщины брошена его сложная и умная поэма. Можно упомянуть и о том, что в большом стихотворении Оцупа «Буря мглою» фигурируют имена княгинь Волконской и Трубецкой, также некогда воспетые Некрасовым. Вряд ли это случайность. И здесь уже серьезное расхождение с Георгием Ивановым, его приоритетами и эстетикой.
Что же можно сказать, подводя итог исследованию творчества и жизни Николая Оцупа? То притягиваясь большими личностями своих соратников по ремеслу (особенно Ивановым) то отталкиваясь от них, Оцуп настойчиво искал свою тему и свой путь. Его философия то становилась единокровной сестрой философии яркого и мощного Иванова, то вдруг обретала свои черты, которые с течением времени углублялись и конкретизировались, наливаясь силой. Оцуп преклонялся перед женщиной, ее красотой и мужеством, выше всего на свете ценил любовь, что спасало его от крайнего отчаяния и озлобления. Нельзя сказать, вероятно, что ремесло поэта для Николая Оцупа было тем же, чем для его учителей, Гумилева и Анненского, или для его современников и коллег, Иванова и Адамовича. Несмотря на свое активное участие в литературном процессе и литературной жизни русской эмиграции, Оцуп, кажется, более стремился к некоей внутренней чистоте и познанию Бога. Тем не менее, он должен остаться в истории русской поэзии как ее полновесное и важнейшее звено. Его стихи полностью отвечают всем требованиям высокопрофессиональной изящной словесности. Оцуп внес в ноту эмигрантской поэзии свой неповторимый обертон, его поэзию отличают благородство, богатство, ясность языка и цельность стиля. Его простой, бесхитростный, словно слегка приглушенный, но вполне узнаваемый голос, всегда будет подлинным наслаждением для знатока и ценителя поэзии, а со временем, быть может, Николай Оцуп найдет и своего преданного читателя, готового разглядеть за внешней неброскостью возвышенно-одухотворенное содержание.

Валерий Коростов.