покушение на иллюзию

Ю.ТРЕЩЕВ

Покушение на иллюзию
 рассказ

г


У
тро было серое и прохладное, небо низкое, затянутое облаками. Павел зябко повел плечами и склонился над рукописью отца, которую несколько дней назад нашел на чердаке в доме на Воздвиженке в куче хлама. Обложка рукописи была как будто изъедена по краям, страницы немного замусолены, некоторые вырваны. По всей видимости рукопись побывала во многих руках и через нее пробирался не один читатель, но так и не смог добраться до конца. Запутавшись в паутине слов, Павел глянул на портрет, заключенный в раздвижную металлическую рамку с треснувшим стеклом, потом на свое отражение в зеркале, в точности повторяющее черты изображенного на снимке человека, нервного, болезненного на вид и явно подверженного страстям. Он закрыл глаза. В темноте и смутности увиделся, и так ясно, поселок ссыльных, где прошло его детство, дом на сваях, узкая комнатка с одним окном, выходившим во двор, кровать с никелированными дугами и шарами, на которой он спал с братьями. Вспомнилось, как утром, проснувшись с первыми бабочками, отец пересчитывал детей по пальцам и именам. Он путался. Детей было так много, что он уже перестал их различать...

Отца Павла звали Роман. До 30 лет он жил один и был вполне счастлив. Он сочинял драмы и добивался славы и известности. У него был дар, и этот дар чуть было не свел его с ума, до того он его запутал. Женился он в 30 лет. Мать Павла звали Вера. Она была на 7 лет старше Романа. Она не была красива. Лицо вытянутое, нос с горбинкой, птичий. И в ее облике и в манерах было нечто птичье, и взгляд странный, застывший и как будто запотевший, но характер просто ангельский. Вера вернула Роману спокойствие и здоровье, правда, иногда у него возникало желание уйти, все равно куда, точно приказание свыше, но когда появились дети, это желание прошло. Чуть свет дети расползались по дому и путались под ногами, пока он собирался на работу. Он преподавал историю в школе и перебивался случайными заработками, получая гроши за минутные рассказы в вечерней газете, полные иллюзий. Он нуждался в иллюзиях. Реальность его угнетала. По ночам, когда город засыпал и в доме воцарялась тишина, он плавал в волнах тишины и благодати, как рыба или птица. Плеская крыльями, он ловил ветры и парил над крышами, не встречая никаких для себя препятствий, без всякого усилия, как будто кто-то нес его на спине. Крыши, напоминали залитые ровным светом облака, а небо - опрокинутую чашу с черным отблескивающим дном и рассыпанными по дну светлыми песчинками. Это были звезды, видные сквозь толщу тьмы, одни искаженные, другие затемненные или почти погашенные.
В 40 лет Роман проснулся с седыми волосами на подушке и слезами на глазах. Он увидел сон, в котором он был несчастлив и одинок. Сквозь слезы он глянул на себя в зеркало и ужаснулся. Его лицо было сплошь исписано морщинами, словно клинописью. За своей спиной он увидел детей и Веру. Они спали. Над ними смутно синело окно. Было воскресенье тусклое и дождливое. Свет проливался на некрашеные полы, на убогую обстановку, на стены, оклеенные серовато-желтыми обоями, с пятнами сырости по углам. Им было 100 лет, не меньше. Дом умирал и иллюзии не помогали ему жить. Тяжело вздохнув, Роман пересчитал спящих детей поцелуями, после чего поднялся в мансарду и затаился в каких-то неясных и опасных мыслях.
Почти год он писал сценарий покушения на иллюзии, рисовал сцены, правдоподобные картины. За горизонтом одной картины открывался горизонт другой, третьей. Он был просто одержим идеей сделать что-то реальное, как-то объяснить и исправить эту жизнь, чтобы она стала понятной и выносимой.
Очнувшись от своих мыслей, он глянул в окно. За окном царила осень. Деревья в сквере горели как свечи. Он полистал распухшую от сцен и картин рукопись.
"Ничего это не изменит... это будет обыкновенное убийство..." - Он тяжело вздохнул и, собравшись с духом, все же представил себе последнюю картину. Вытянув руку, он прицелился и нажал на курок. Выстрел прозвучал сухо и неожиданно...
Услышав странный шум, Вера заглянула в комнату. Никого. Окно открыто. На столе лежала забытая Романом рукопись. Ее листали сквозняки. Вера стала читать. Она не сразу поняла, кто жертва покушения. Последняя картина и имя жертвы, превратившего реальность в иллюзию, были наполовину залиты кляксой, напоминающей по форме профиль Данте. Когда же она подошла ближе к окну, имя жертвы открылось. Она уронила рукопись. Исписанные мелкими, разбегающимися как муравьи буквами листки рассыпались по полу. Порыв ветра подхватил листки и вынес на террасу, где обычно дремал старик, по виду грек. Так рукопись попала в чужие руки и уже не трудно догадаться, что покушение сорвалось, а автор очутился в местах не столь отдаленных. Случай всем господин. Увы...

После минутного затмения Павел увидел поселок ссыльных. Он представлял собой горсть унылых бараков, рассыпанных по пологому склону каменистой гряды. В хорошую погоду с нее открывался вид на край света и начало неба, родины всей тоски и смутных желаний.
Было утро, и утро было пасмурное и бледное. Порыв ветра заставил Павла съежиться. Съежились и кусты акаций, а листва насторожилась в ожидании дождя. Запахнув плащ, он обогнул ветлу с кривыми и прогнившими от времени сучьями. Она была расколота надвое и половина ствола давно бы рухнула в ручей, но удержалась, зацепившись за угол угольного сарая. Склонившись, Павел тронул рукой воду, всегда холодную, и, пугливо оглядываясь, пошел вдоль топкого берега ручья, который, как змея, полз по поселку, извивалась между черными, подгнившими и падающими заборами, и терялся в болотах. В поселке царила тишина. В этой тишине было что-то жуткое, зловещее, как будто поселок постигло какое-то бедствие. Свернув в переулок, Павел наткнулся на ржавеющую вагонетку. Она лежала под откосом узкоколейки колесами вверх и была похожа на скелет какого-то доисторического животного. Послышались странные звуки, заставившее его испуганно обернуться. В неверной перспективе и тумане проявилась некая безликая фигура, как силуэт. Она казалась огромной и постепенно принимала вполне конкретный вид угрюмого и бородатого старика в арестантской робе, похожего на бога. Следом за стариком выступила еще одна фигура и еще. Точно призраки, арестанты прошли в сторону каменоломни. Однажды, когда Павлу исполнилось 7 лет, ему позволили заглянуть в эту яму. Там не было света, одна жуткая серая тьма. Полуголые арестанты стояли чуть ли не на друг на друге, одни погруженные в воду до колен, другие до пояса, а некоторые и вовсе до волос на голове. Были среди них и женщины. Павел не выдержал, заплакал, а один из арестантов сказал:
— Ты видишь только первый круг, а всего их семь, так что все у тебя впереди...
Лагерь располагался чуть в стороне от поселка, окруженный глухим забором и семью рядами колючей проволоки. Зимой арестанты умирали, точно мухи. Всех умерших ночью, утром собирали и складывали в штабель у забора в 7 рядов. Иногда среди покойников оказывались и живые. Они просто не могли проснуться и их выносили из барака, как мертвых. От холода они просыпались и пытались выбраться из-под мертвых тел, отчего весь штабель жутко шевелился, издавая неподдающиеся описанию звуки.
Переулок вывел Павла на безлюдную площадь. Он приостановился. Ему вспомнился некий день мая, месяца распускающихся первоцветов, праздников и шествий. В тот день на площади, в самом людном месте, он в первый раз увидел Настеньку. Она была в белом, синем и золотом. Миновав здание почты, Павел свернул в узкий проход между котельной и сараями, спустился к ручью, по шаткому мостику перешел болотистую низину и оказался у длинного, приземистого дома, напоминающего распятие. В этом доме Павел родился, хотя мог бы родиться где угодно, даже на небе. Павел вошел в дом через черный ход, повернул налево, потом направо. Наткнувшись на выставленную в коридор кровать с никелированными дугами и шарами, он неуверенно и грустно улыбнулся. Вспомнилось, как в детстве он просыпался от ее жуткого скрипа и потом долго не мог уснуть. Погладив дуги кровати, он подошел к окну. От ручья поднимался туман, который точно призрачное море постепенно затапливал поселок. Оставался на виду только бывший поповский дом с крыльями флигелей. В правом крыле дома размещалась гостиница, а в левом - больница, где посетителей встречал Якоб, швед, какими-то неисповедимыми путями попавший в эти места со всеми своими недостатками и дурными привычками. В поселке он принимал роды и обмывал покойников. Выполнял он и другие деликатные поручения. Павел не раз сталкивался с ним. Он и привлекал и отпугивал своим видом. Тощий, седой, лицо, словно ком измятой газетной бумаги, глаза водянистые, меняющие цвет. Иногда он приходил к отцу. Они пили вино и о чем-то оживленно беседовали на незнакомом Павлу языке. Якоб умер, так и не успев привыкнуть ни к здешнему языку, ни к здешнему климату, такому же непонятному, как и здешние люди...
В комнате потемнело, и из этой темноты и смутности вдруг выплыла фигура отца Павла. Сгорбившись, он стоял у приставного зеркала в потертом драповом пальто. Лицо, словно маска. На нем застыло выражение потерянности и покорности. Зеркало было все в пятнах. Сбоку висел пучок какой-то травы. Медленно и рассеянно Роман провел рукой по запотевшей поверхности стекла и вдруг резко обернулся.
— Кто здесь?.. - спросил он хриплым голосом и с непонятным отчаянием. Видно было, что он напуган. Павел услышал его прерывистое дыхание, уловил легкий, почти неуловимый запах вина. От нахлынувшей щемящей жалости перехватило дыхание...
Начался дождь. Павел включил свет. Какое-то время, склонив голову набок и постукивая пальцами, точно пианист, он читал рукопись отца. Он пытался представить себе, о чем думал и что чувствовал отец, когда рисовал картину покушения.
В глазах зарябило. Отложив рукопись, Павел прилег на кровать и не заметил, как заснул, весь ушел в сон...

Юлия, жена Павла, пришла около полуночи. Она была на репетиции в театре.
— Который час?.. - спросил Павел, сглотнув слюну. Он совершенно потерял представление о времени.
— Около часа ночи... - сказала Юлия. Она уже разделась и притиснулась к нему всем своим горячим и полным телом, пытаясь пробудить в нем желание. Он отстранился, удивляясь, что вялое создание, похожее на змея искусителя, тоже он.
— Что с тобой?..
— Ничего, просто что-то нашло, не знаю что... ты спи...
Юлия погасила свет и в ту же минуту заснула.
Длилась ночь. Зеленовато-водянистый свет сочился сквозь гардины и растекался по полу, как вода. Павел невольно улыбнулся. Вспомнилось детство. Зимой они купались в бадье, а летом в пруду. Перед купанием отец внимательно осматривал берег, нет ли там лягушек и пиявок, потом обвязывал всех детей веревкой и только после этого разрешал им ступить в воду. Он не отпускал веревки, пока дети снова не оказывались в безопасности на берегу. Дети плескались в воде, а он читал или, заслоняя книгой глаза от солнца, сквозь близорукие стекла вглядывался в даль, как будто искал там кого-то. На губах его блуждала странная улыбка. И вдруг он увидел в зыби вод голову мальчика, который плыл от берега. Роман не узнал Павла, подумал, что это, вероятно, кто-нибудь из соседних домов. Мальчик как-то странно зашлепал по воде ногами, потом поднял руки над головой и исчез из вида. Через какое-то время мелькнула его рука. Все, кто был на берегу, застыли в ужасе.
— Он тонет... - воскликнул Роман и начал собирать детей, тянуть их за веревки. Вытянув детей на берег, он бросился в воду и тут же захлебнулся. Он не очень хорошо плавал и от волнения вообще почти позабыл, как это делается. Дети бегали вдоль берега и отчаянно кричали, не зная, что им следует предпринять, пока отец и Павел не утонули совсем. Положение спас дядя, полковник, неожиданно появившийся на берегу.
Роман выглядел бледным перепуганным и все еще задыхался, когда полковник вытащил его на берег.
— Я вдруг потерял дно... никак не мог нащупать дно... - с трудом выговорил он. На его лице застыло выражение удивления и растерянности. Взглянув в сторону воды, он зашелся кашлем.
Домой дядя нес Павла на руках, а братья и Роман сопровождали его. Нетрудно представить себе эту процессию и ужас Марии, когда она увидела мокрого, облепленного водорослями своего дядю в форменной одежде полковника и Павла в его объятиях. Дядя улыбнулся, прищурив как всегда левый глаз (этот глаз у него был искусственный), а Мария, подняв руки и как бы защищаясь от опасности, опустилась на кушетку. Она не могла говорить. Внезапно что-то оборвалось у нее внутри, в ушах зашумело, в глазах стало темно.
Через несколько дней дядя уехал, он инспектировал лагеря, а Павел еще долго смотрел на все его глазами и ему снились сны о подводной жизни среди водорослей и рыб. Текучие росписи теней на потолке и водянисто-зеленые гардины, пронизываемые светом луны, помогали воссоздать этот странный мир рыб.
Павел включил свет и снова погрузился в рукопись отца, как в мутную воду. Он лежал на кровати, а ему казалось, что он лежит на дне в гамаке из водорослей и течение расчесывает ему волосы и переворачивает страницы.
Все браться были похожи на отца, а Павел был просто копией дяди, и волосы у него были как у дяди, и глаза его, водянисто-серые, сумрачные. Как-то Павел спросил отца об этом своем странном сходстве с дядей. Роману было что рассказать, но на эту тему он говорил путано и несколько двусмысленно, то голосом судьи, то голосом адвоката и голоса часто перебивали друг друга. Показалось, что в спор вмешался еще чей-то голос. Павел поднял голову и настороженно прислушался. Юлия стонала во сне.
Усталость взяла свое. Павел выключил свет и попытался заснуть, но, лишь наполовину погрузившись в сон, проснулся от тупой боли в паху. Пережидая боль, он попытался вспомнить сон. Он боялся своих снов. И этот сон был неприятный с самого начала. Во сне он увидел отца. Он лежал мертвый на кровати с никелированными дугами и шарами. Когда Павел склонился над ним, он неожиданно приоткрыл глаза.
— Вот и пришло мне время умирать, - сказал он, как-то странно моргая, - слишком долго я был героем этой грустной истории, но не автором... Боже мой, смотрю на тебя и вижу Марию, ты весь в нее... и шея, и кудри, как они лежат в беспорядке на плечах, только вот нос и губы у тебя чужие... нет, не могу сказать чьи, хочу сказать и не могу... - Сжав руку Павла, он говорил и говорил. Он говорил так, как говорят во сне. Слова были неясные и за ними что-то таилось. Павел в ужасе смотрел на него. - Что ты на меня так смотришь?.. нет, я не жалуюсь, несчастным быть простительно... - Лицо Романа, точно обтянутое пергаментом, искривила улыбка. Он попытался привстать. Кровать жутко заскрипела, и Павел очнулся, все еще сжимая руку отца, протянутую ему из сна. Боль в паху не проходила и осталось ощущение, что отец сказал ему что-то важное, нечто такое, что заставило его с неприязнью взглянуть на Юлию. Она спала. Он перевел взгляд на смутно синеющее окно и сел. Он сидел, покачиваясь, словно бился головой об стену. Стена дала трещину. Он замер. Что-то иное увиделось ему там, за трещиной. Нет, все то же иллюзии и образы, нечто вроде библиотеки ангельского мира. Здешний мир - это всего лишь попытка осуществления ангельского мира в ощутимой форме, одна, другая, третья, как начало всякого совершенства.
С предубеждением и с недоверием Павел какое-то время вглядывался в этот ангельский мир, пока не увидел среди ангелов девочку 13 лет в белом, синем и золотом. Это была Настенька, его первая любовь и первое искушение. Она смущенно улыбалась. Лицо в ореоле рыжих волос. Словно испугавшись этого видения и желая его отогнать, он вскинул руки перед собой и встал. Еще не понимая, что делает, он, крадучись и торопливо, как преступник, оделся, собрал свои вещи. Он спешил поскорее выйти из этой жизни, в которой приходилось что-то утаивать, постоянно принуждать себя к чему-то, и которую он медленно и мелочно, исподтишка, сам подрывал и расшатывал.
— Куда ты?.. - спросила Юлия, сонно потягиваясь и пытаясь поймать сползающее на пол одеяло. Обнажились ее бедра, грудь. Павел отвел взгляд. Ему стало трудно дышать. Он сел на сундук, доставшийся ему в наследство от отца, длинный и узкий, как гроб. Минуту или две он сидел неподвижно, словно оглушенный. Юлия заснула. Он встал и пошел к двери чуть ли не на цыпочках. Осторожно прикрыв за собой дверь, он облегченно и шумно вздохнул, и весь как-то просветлел, но тут же и погас.
— Боже мой, что же это я... что я делаю?.. - прошептал он и почти против воли начал спускаться вниз по лестнице черного хода...

* * *

Павел вернулся на Воздвиженку, в дом, в котором жил его отец до ссылки. Путаясь в ключах, он открыл дверь. В комнате было сумрачно. Он раздвинул гардины, завел будильник и, не раздеваясь, лег на кровать с никелированными дугами и шарами. Он лежал точно мертвый, сложив руки на груди...
Настенька, в облике девочки 13 лет, просунулась в щель между гардинами. Ее светлая фигурка в белом, синем и золотом как будто расцвела в воздухе. Павел нерешительно потянулся к ней и вдруг понял, что умеет летать. Какая-то невидимая сила помогала ему и поддерживала в воздухе. Покружив над террасой, заставленной бегониями в горшках, он взмыл вверх. Чем выше он поднимался, тем тьма становилась гуще. Она уже не пропускала ни света, ни взгляда. Стало холодно и страшно, но неожиданно тьма прорвалась и внизу, в свивающихся клочьях тьмы Павел увидел знакомую каменистую гряду и поселок ссыльных. На площади царило оживление, играл духовой оркестр. Он облетел площадь, высматривая Настеньку среди извилисто плывущих фигур мужчин и женщин с розами на щеках. Увидев Настеньку (она танцевала с сестрой), Павел как-то сразу успокоился и опустился в траву чуть поодаль от танцующих пар. Он следил за Настенькой и думал об этом уютном и укромном мире былинок и всевозможных букашек, полном смысла, совершенном и законченном. Постепенно его мысли перепутались, а взгляд затуманился. Он жил, точно во сне, и улыбался неизвестно чему...
Дом задрожал. Звякнули стекла. Павел сжался в комок и, судорожно всхлипнув, очнулся на миг, пытаясь увериться, что кошмар, в который его занесло, лишь нечто временное, случайное. Мимо окон проползли несколько обшарпанных вагонов, подталкиваемые "Овечкой". Вялой и влажной рукой он потер лоб, глаза и снова погрузился в ту душную и дождливую майскую ночь, пропитанную запахом лаванды. В серой смутности постепенно высветлилась призрачная фигура Настеньки, ее мокрое от дождя лицо, глаза с фиалковыми отблесками на дне, губы, слегка припухшие и синие, как сливы. Он долго не решался подойти к ней, наконец, решился и пригласил ее на вальс.
— Кажется, "На сопках Манчжурии"... - прошептал он, мысленно представляя себе танцевальную веранду с неровными дощатыми полами и небольшой сценой, на которой играл духовой оркестр. Настенька кружилась, закрыв глаза. Неожиданно погас свет. В темноте поблескивали только гнутые трубы духового оркестра и ее испуганные глаза. Он поцеловал ее...
Это случилось в субботу, а в понедельник утром Настенька уехала в город вместе с сестрой и теткой. Весь остаток дня Павел, как сомнамбула, слонялся по поселку. Ближе к вечеру ноги сами привели его к вокзалу. Тяжело дыша, к платформе подползла вечерняя кукушка. Павел прокрался в вагон, забрался на верхнюю полку и пугливо затаился там, в ожидании отправления поезда. Лязгнули буфера, вагон качнулся назад, потом дернулся вперед, снова качнулся назад. Мимо окон поползли огни станции. Промелькнул переезд. Павел откатился к стене, пережидая, когда по вагону пройдет проводник. Он проверял билеты у пассажиров. Поезд набирал ход и вагон затрясло. Павел лежал и пытался представить себе, как воспримут его исчезновение родители. Он не потрудился оставить им даже записки. Когда проводник ушел, Павел перевел дух. Он лежал и смотрел в окно, и ничего не видел, кроме сияния, разливающегося над макушками деревьев. Вставала луна...

Утром чуть свет проводник разбудил Павла и после недолгого разбирательства высадил его на какой-то безвестной станции. Час или два Павел слонялся по привокзальной площади, потом свернул в переулок и оказался в торговых рядах. Неожиданно кто-то схватил его за плечи. Всего мимолетней наружность, но Павел навсегда запомнил лицо незнакомца, который обвинил его в воровстве и потащил за собой.
Ночь Павел провел в монастыре, приспособленном под детское исправительное учреждение. Под утро он попытался бежать, но не удачно и целую неделю просидел в изоляторе почти голый. У него отобрали одежду. Он не поддался отчаянию, старался быть веселым, каким был до сих пор, и ему не было холодно, как будто он носил одежду под кожей. Он лежал на кушетке и смотрел на стену, которая, как зеркало, освещалась изнутри. В ней угадывались и скрывались смутные, размытые сном картины и видения. В создании таких видений каждый человек вполне художник, а у Павла был дар. Этот дар перешел к нему от отца и пригодился ему в последующие дни. Иной раз он протискивался сквозь стену, как будто там была дверь, и бродил по монастырю вместе с видениями, какие ему случалось встретить. Он заглядывал в кельи, в общие спальни, на кухню, где полыхал рыжеватым пламенем очаг, и когда это происходило, ночь длилась дольше, чем обычно. Бывало и так, что он летал над монастырем и облака были то под ногами, то над головой...
Как-то среди ночи к нему в камеру пришел отец. Он так сильно изменился, что Павел с трудом узнал его. Весь в черном, лицо вытянутое, бледное, все исписанное морщинами, точно клинописью.
— Как здесь темно и сыро... - сказал Роман негромко и чуть в нос, каким-то чужим голосом.
Павел потряс головой, пытаясь стряхнуть с себя какое-то странное оцепенение, точно он уже умер, но продолжал все видеть. Отец стоял у окна, забранного решеткой. Павел видел только его лицо, слегка изъеденное по краям тенями, и руки, как будто отделенные от туловища.
— Вид знакомый... - Роман поправил очки, тронул пуговицу на рубашке. - Правда, все как будто не на месте... как-то все странно сдвинуто... и Башня выглядит несколько иначе и склоны холма голые... что ты на меня так смотришь?.. я что, похож на привидение?.. - спросил он, скорее представив, чем разглядев мальчика, который кутался в грубое полушерстяное одеяло.
Павел еще не научился различать, что на самом деле есть и чего нет в этой темноте и тесноте, и готов был ухватиться за любой повод, лишь бы признать случившееся вполне естественным фактом, чтобы избежать неприятных объяснений. Он не умел врать и оправдываться, но как правдоподобно объяснить отцу свое исчезновение из дома и заточение в этой келье? Он поправил очки, тронул пуговицу на рубашке, как отец. Они и в манерах и во всем походили друг на друга: оба высокие, худощавые и близорукие. Отец подошел к нему почти вплотную, но так и не узнал его. Он сел на край кровати. Павел поджал ноги.
— Что делать, жизнь всех нас исправляет и делает непохожими на самих себя... - Пошарив в карманах плаща и не найдя там ничего, кроме дыр, Роман сморщил губы улыбкой, как бы оправдываясь. Глаза у него были блеклые, в красных прожилках и тоскливые. После довольно продолжительного молчания он снова заговорил, осторожно, как будто взвешивая слова. - Ты так похож на Бенедикта... в детстве у меня был друг, Бенедикт, мы с ним не расставались... намекали даже на особые отношения между нами... мы жили среди книг и в книгах... мечтали о сцене, о славе... нет, только мечтали, не больше... а потом Бенедикта убили, но представили все так, как будто он покончил с собой... что-то у него выпытывали об отце, генерале, с которым он не поддерживал отношений... отца его тоже убили... ходили слухи, что генерал был замешан в заговоре против власти, но и это вздор... несчастье с Бенедиктом перевернуло всю мою жизнь... я был в отчаянии, помню, даже пытался покончить с собой, но не знал, как это сделать... и мне не хватило бы духу... я не переношу боли... потом я женился, пошли дети, мальчики, один за другим... их было так много, что я перестал их различать... увы, и жена и дети пришли и ушли, как вода, и я остался ни с чем...
— Папа... - прошептал Павел.
Роман медленно и неуверенно оглянулся. Пальцы его как-то жутко и неестественно сжимались в воздухе. Он пытался поймать очки, болтающие на шнурке. В каком-то опьянении, Павел прижался лицом к колючей щеке отца и залился слезами. Он весь трепетал. Он был так одинок и унижен. Он пытался рассказать отцу все свои обиды, но от волнения не мог говорить, заикался и ловил ртом воздух...
Звезды поредели. Вставал новый день. Все еще всхлипывая, Павел лежал у стены и прислушивался к отрывочным и бессвязным шепотам и тяжким вздохам ветра в листве...
Отец еще не раз приходил к Павлу. Они могли встречаться только ночью и неизменно прогуливались по длинному коридору или стояли на террасе над обрывом, перегнувшись через перила и вглядываясь в темноту. Там что-то пламенело, вспыхивало, свивалось. Они почти не разговаривали. Им достаточно было улыбки, едва заметного кивка или пожатия руки, чтобы понять друг друга.
Как-то отец сказал:
— Мне кажется, это наша последняя ночь...
Павел взглянул на него сквозь очки и слезы. Отец сильно сдал, похудел, лицо его вытянулось, стало тонким и почти прозрачным.
— Нет, ничего серьезного, просто у меня нехорошее предчувствие... - Отец грустно улыбнулся и замолчал. Вскоре он ушел. Больше он не появлялся...

Три года Павел провел в монастырском заточении. Наконец монастырские ворота с жутким скрипом открылись перед ним. Минуту или две он жил в пространстве между двумя шагами. Глаза слезились. Он отвык от света в монастырской темноте. Краем рубашки, собранной в комок, он вытер слезы и пошел, не оглядываясь. Он шел и шел вслед за солнцем с угрюмой и упорной настойчивостью. По пути, под влиянием минутного побуждения, он останавливался и что-то записывал в тетрадку, потирая лоб и встряхивая головой. Как и отец, он спасался от жизни в иллюзиях, пока еще единственной и подлинной для него реальности. Глаза его немного косили, и писал он левой рукой. В его неуклюжих и медлительных пальцах буквы разбегались, точно муравьи, стоило только перестать на них смотреть, или приобретали совершенно незнакомый вид, а мысли, при соприкосновении со словами, терялись, и в записях попадались пустые места с крошками от вчерашнего ужина и выпавшими волосами. Время в этих минутных рассказах шло то вперед, то назад, а то и вовсе останавливалось.
Вслед за солнцем Павел прошел через кочующие пески, подобные волнам, через болота, не хуже стигийских, вброд переправился через ручей, длинным ползучим телом разделивший каменистую гряду и к вечеру после всех подвигов нетвердым шагом пришел на ту же безвестную станцию. У колокола стоял дежурный с жезлом в руке и за его спиной Павел увидел грека, которому был обязан своим заточением. Грек подмигнул ему одним глазом, прижмурив другой. Он торговал кефалью. Перехватило дыхание от мгновенно вспыхнувшей ненависти, и Павел отвернулся, чтобы не выдать себя.
В зале ожидания было душно и людно. Павел нашел себе место и сел. В ожидании вечерней кукушки он разглядывал стены зала ожидания, потолки, мозаику пола. На людей он избегал смотреть. Взгляд его остановился на пальме, живущей в кадушке, как Диоген. Он улыбнулся и вдруг сквозь запотевшее стекло со следами сползающих капель увидел девочку 13 лет. Кокетливо, с утонченной грацией она потянулась всем своим узким телом и быстро глянула на него. Губы ее сложились в непонятную усмешку. Он отвел взгляд, не выдержал и, почти против воли, снова глянул в окно. Девочка уже повернулась к нему спиной.
Начался дождь, день стал тусклым и негодным, и девочка забежала в зал ожидания. Она была так похожа на Настеньку. Павел следил за ней, прячась за пыльными листьями пальмы. Девочка села на диван, подобрав под себя ноги, и какое-то время делала вид, что читает. Книга упала на пол лицом вниз. Брови девочки затрепетали, как крылья бабочки. Она спала, а Павел еще долго смотрел на нее и смутно улыбался. Ему грезилась танцующая в темноте фигура Настеньки...
Танцующая в темноте фигура Настеньки грезилась Павлу и в тесном и тряском купе пригородного поезда. Уже проваливаясь в сон, он вдруг привстал. У него перехватило дыхание. Тень предчувствия, что Настеньке суждено рано умереть, коснулась его. Эта покорность судьбе сквозила во всем ее существе: в ее жестах, в походке, в изгибах танцующего тела, такого тонкого и хрупкого....
Поезд замедлил ход. Мелькнуло закопченное здание депо, потянулась платформа, укрытая навесом...
Ночь Павел провел на вокзале. Здание вокзала опоясывала терраса, с которой открывался вид на город, окруженный стеной темноты. Какое-то время он слонялся по террасе, потом прилег на скамейку у балюстрады. Он лежал и вглядывался в темноту над собой. Он искал там седьмое небо. В серой колеблющейся смутности возникали какие-то картины, образы. Сначала размытые, они неожиданно ярко вспыхивали, и он просыпался, пугливо прижимаясь к балюстраде, за которой что-то скрябало, скрипело, летало, проскальзывало мельком шорохом движения или вздохом. Порыв ветра взвихрил пыль. Зашумела листва. Снова начался дождь. Он закутался в отцовский плащ, пытаясь согреться. Кто-то невидимый неслышно коснулся его, и что-то прошептал на ухо. Он приоткрыл глаза. В мороси среди теней, подобных водорослям в мутной воде, мелькнула фигура Настеньки. Она опустилась к нему по небесному откосу и, сложив прозрачные крылышки, прилегла рядом. Он почувствовал и узнал ее губы и затих, как в детстве, в ожидании чуда, уже уносимый сном...
Проснулся Павел от холода. Дождь утих, и небо чуть просветлело. Стали видны очертания города, дома, углами и уступами крыш спускающиеся к реке. Час или два он блуждал в паутине петляющих улиц и переулков. Уже отчаявшись найти дом Настеньки, он вдруг наткнулся на него в Садовом тупике. Дом был длинный, какой-то весь закопченный, с аркой посередине и с верандами по краям. В окне над аркой мелькнула фигура беременной девочки. Лицо у нее было смуглое, как у жительницы с побережья Каспийского моря и как будто испуганное.
— Настенька... - прошептал Павел неуверенно и шагнул к арке. В ту же минуту он поскользнулся на осколках битого стекла и, ударившись виском об угол ограды, соскользнул по глинистому откосу в ручей. Ощутив лицом набегающую рябь, он поплыл...

* * *

Зазвонил будильник. Павел судорожно вздрогнул и забарахтался, словно пойманный сетью. Ему показалось, что он задыхается. Опомнившись, он глянул по сторонам. В комнате царили сумерки, в глубине которых обрисовались стол, заваленный бумагами, этажерка, сундук. Он перевел взгляд на окно и увидел незнакомку. Она стояла на сквозняке, заплетающем ей косы. Лицо у нее было смуглое, как у жительницы с побережья Каспийского моря. Изумленный, Павел потер глаза. Створка окна качнулась и захлопнулась. Незнакомка исчезла, но он еще долго вглядывался, что-то высматривал в зеленовато-желтой мути стекол, потом полистал рукопись отца, еще раз вздохнул и закутался в лоскутное одеяло. Он затаился в темноте сна и в каких-то неясных и опасных мыслях.
Его одиссея за иллюзиями ни к чему не привела. Он не нашел ни Настеньку, ни золотого руна, лишь сомнения.
По радио прозвучали сигналы точного времени. Начали передавать последние известия. Переломив себя, Павел встал и подошел к окну. Все еще шел дождь. Он приоткрыл створку окна. Незнакомка стояла под навесом у афишной тумбы. Вскользь глянув на окна, она опустила голову и сделала вид, что читает афишу. Она явно следила за кем-то, и как будто чего-то ожидала и боялась. Павел отошел от окна, торопливо оделся и вышел на улицу через черный ход и какое-то время наблюдал за незнакомкой. Она все еще стояла у афишной тумбы.
“Где я мог ее видеть?.. лицо незнакомое, но жесты..." - Он глянул на часы и пошел к арке, то и дело оглядываясь, почти против воли.
В школу Павел пришел с опозданием. В коридоре было пусто, царила полутьма и тишина и он чуть ли не на цыпочках, стараясь не шуметь, прошел в свой класс. Дети уже ждали его и волновались.
Павел преподавал историю, как и отец. Так уж случилось. И все благодаря дяде, полковнику, который делал эту историю. Полковник вытащил его из сточной канавы и спас во второй раз. Он же поведал ему о трагедии, разыгравшейся в поселке ссыльных. После исчезновения Павла 7 дней лил ливень. Из-за наводнения случился оползень, и дом ссыльных вместе со своими обитателями оказался погребенным под землей. Так что из всей семьи уцелел только Павел. Вот такой поворот истории, которая писалась на небесах, в ангельском мире, а Павлу пришлось переживать ее на земле. Но это еще не все. От полковника Павел узнал и о смерти Настеньки. Она умерла от родовой горячки и ребенка не удалось спасти. Новости настолько потрясли Павла, что он попал в больницу и 7 месяцев был между небом и землей. Его выписали из больницы, но он все еще не мог поверить в смерть Настеньки. Постепенно отчаяние отступило. Через год он с помощью полковника поступил в институт на исторический факультет, а в 30 лет, опять же не без участия полковника, женился. Юлия была старше его на 7 лет. С тех пор он медленно, день за днем, спускался в свою жизнь, на самое дно усталости и одиночества. Желание стремиться куда-то выше прошло, осталось лишь неясное ощущение вины. Он не мог себе простить, что не умер вместе с родителями и братьями, от которых даже могилы не осталось. В минуты душевной подавленности он думал о Настеньке. Иногда он видел ее. Она стояла на террасе и на ее плечи слетались птицы. Бывало и так, что она заходила к нему в комнату. Она всегда что-либо рассказывала, как будто читала по книге и переворачивала страницы...
Минуту или две Павел молча ждал, когда дети успокоятся и придут в себя. Он переворачивал страницы классного журнала и рассеянно поглядывал в окно на кривые улочки и серые, смутных очертаний унылые дома, сбившиеся в кучу, с ржавыми крышами и стенами, объеденными сыростью. Они как будто закапывались в грязь и в нищету, вместе со своими обитателями.
Волнение в классе постепенно затихло и Павел начал урок. Вслушиваясь в голоса детей и вглядываясь в их глаза, в которых отражалось то, что обычно ускользает от историков и истории, он вспоминал свои опасные мысли.
Весь день, постукивая мелом по доске, Павел рисовал схемы, объяснял и рассказывал детям очевидное, а в перерывах между уроками листал рукопись отца, с которой он с некоторых пор не расставался, и что-то замышлял. Время от времени между строчками и мыслями рисовалось лицо Настеньки в ореоле рыжих волос, ее глаза с фиалковыми отсветами на дне. В них собирались грусть и молчание...
Уроки окончились. Остаток дня Павел провел на улице, примыкающей к площади Восстания, что-то высматривал, вдыхая острый запах дождя и загнивающих бегоний, и о чем-то сосредоточенно думал, иногда судорожно, как во сне, вздрагивая.
На город уже опускались сумерки. Зябко кутаясь в длинный до пят плащ, полы которого хлопали у него за спиной, точно крылья нетопыря, он миновав сквер, свернул в переулок и остановился, как-то странно озираясь. По привычке он пришел на Стромынку, где жил с женой.
Послышались голоса, шаги, постепенно затихающие. Глухо хлопнула дверь. Глянув на темные окна своего дома, по всей видимости, жена была на репетиции в театре и вернулась не одна, Павел вдруг и так остро почувствовал одиночество, даже его запах, словно открылась дверь комнаты, в которой жил полупарализованный грек и оттуда в лицо ему пахнуло старостью и отчаянием...

Павел вернулся в комнату на Воздвиженке только под утро с каким-то свертком под мышкой. Спрятав сверток в нижний ящик стола, он лег, не раздеваясь, на продавленную кушетку и час или два лежал в темноте, изредка потирая лоб и встряхивая головой, словно отгоняя какие-то лишние мысли, мешавшие ему сосредоточиться на главном.
Дом задрожал. Задребезжали стекла. Мимо окон проползли несколько обшарпанных вагонов, подталкиваемые "Овечкой". Павел привстал. Свет едва пробивался сквозь близорукие стекла, но он так ясно увидел по ту сторону стекол строгое и бледное лицо отца и себя в майке со спущенной бретелькой и в сандалиях на босую ногу. Отец слегка склонился перед ним, и Павел обвил его шею руками, в восторге от этой близости. Его губы затрепетали, что-то выговаривая в два голоса, неясно и негромко...
Порыв ветра отпахнул и захлопнул створку окна. Павел зябко повел плечами и сел на край кровати. Он сидел, уставившись в пол, зажав руки между колен, и боялся вспомнить о том, о чем думал
— И все же я должен это сделать... - прошептал он и, откинувшись спиной к стене, уставился в потолок. Потолок напоминал сумрачное и слоистое небо, и там, среди птиц и ангелов обрисовалась фигура Настеньки. Она спустилась к нему по ступеням неба и, сложив прозрачные крылышки, прилегла рядом. Он почувствовал тепло ее тела и затих...

* * *

В сценарии покушения, написанном отцом, все было продумано до мелочей. Оставалось только выбрать время и место. Из газетных сообщений и сводок новостей по радио Павел узнал, что в субботу ожидается важное событие и тот, кого он выбрал в качестве жертвы, приедет в город. Все упрощалось. Не нужно было скитаться по углам в чужом городе, подвергая себя риску случайного ареста. Несколько дней прошли в лихорадочных приготовлениях и все эти дни Павел ужасно волновался, хотя внешне выглядел вполне спокойным и продолжал, как ни в чем не бывало, ходить в школу.
Наконец наступила суббота. Павел проснулся чуть свет, приготовил все нужное и пошел в школу. Чувствовал он себя как-то странно, необычно и своим видом напугал техничку, с которой столкнулся на лестнице. На повороте лестницы он неожиданно поскользнулся и потерял очки. Он долго искал их, слепо шаря по ступеням, пока техничка не помогла ему найти их.
После первого урока у Павла был перерыв. Он спустился в переход, ведущий в заброшенную котельную, где переоделся в форменную одежду, которую взял у Ростовцева, преподавателя военного дела, и вышел через задний двор в переулок.
В центре города царило оживление. На лужайке перед бывшим домом губернатора играл духовой оркестр. Павел смешался с толпой и стал ждать.
Показался эскорт мотоциклистов и несколько черных лимузинов. Он протиснулся к обочине и занял позицию. Револьвер он спрятал в рукаве кителя...

В форменной одежде Павла трудно было узнать, но Настенька сразу его узнала. Она стояла в толпе и не сводила с него глаз. Павел почти не изменился, лишь поседел.
Лимузин поравнялся с Настенькой. Выведенная из терпения ожиданием толпа прижала ее к Павлу. Он вскользь глянул на нее и как-то вдруг и нелепо вскинул руку. Выстрелы прозвучали сухо и неожиданно. В толпе возникла паника, которой Павел воспользовался и, ускользнув от своих преследователей, вернулся в школу. В заброшенной котельной он переоделся и избавился от револьвера. До начала урока еще оставалось время прийти в себя. Урок он провел как обычно.
Вечером из сводок новостей по радио Павел узнал, что покушение не удалось. Пострадал совершенно невинный человек. Этого он не мог предвидеть.
— Как же так?.. - судорожно передернув плечами, как будто стряхивая с себя какую-то налипшую мерзость, он попытался улыбнуться. Он стоял у окна и вдруг, с ужасом, вызвавшим у него приступ непонятной, ускользающей боли в паху, увидел в размытой сумеречной смутности стекол фигуры матери, отца и братьев. Они прошли мимо, один за другим, опустив головы, точно цветы на холоде. Он неуверенно оглянулся и, глухо застонав, упал ничком на кровать. Кровать тяжко заскрипела. Час или два он лежал, кутаясь в лоскутное одеяло, и неожиданно для себя заснул...
По радио прозвучали сигналы точного времени. Заиграл гимн.
Павел встал и, покачиваясь от слабости и пересиливая боль в паху, подошел к шкафу. Порывшись в вещах, он достал шарф отца, на минуту задумался, потом сел за стол. Он отговаривал себя и писал письмо Юлии.
Письмо было длинное и путанное. Перечитав письмо, он попытался смять его, но пальцы как будто одеревенели. Чувствуя себя бесконечно несчастным, он прижал шарф к лицу. От шарфа исходил едва уловимый запах лаванды. Уже привязав конец шарфа к дуге кровати, он увидел незнакомку. Она стояла на сквозняке, заплетающем ей косы. Губы ее шевелились. Она что-то говорила, но шум крови в висках оглушал Павла и мешал ему услышать ее. Спасение было так близко, но, увы, свободный конец шарфа уже мягко обвился вокруг его шеи, словно руки Настеньки, как это бывало не раз во сне и всякий раз по-другому. Он, произнес несколько бессвязных и невнятных слов и захрипел, обвис в петле...

Настенька следила за Павлом сквозь тусклые с желтизной стекла. Она была по другую сторону стекол и не могла его остановить. Когда все самое страшное осталось позади, она вошла в комнату. Павел сидел у кровати с петлей на шее. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, как будто он и не умер. Настенька поцеловала его, перекрестила, как мать перед сном, и вышла из комнаты, забыв погасить напрасно горевшую лампу.
Прошел час или два. Лампа замигала и погасла. Павел так ясно увидел этот гаснущий язычок пламени и погрузился в беспамятство, как в мутную воду, полную теней и водорослей. Где-то над головой разлился слабый, ширящийся свет, но как далеко. Минута отчаяния, удивления и ужаса и, сделав судорожное движение головой и шеей, он вынырнул на поверхность с громким всплеском, шумно вдохнув воздух. В комнате не было ни души. Через приоткрытое окно на террасу открывался вид на то, что он видел каждый день. Взгляд его скользнул вглубь комнаты, на миг утонул в приставном зеркале, выплыл, тронул расколотый горшок с бледными, начинающими загнивать бегониями, зеркало, шкаф. Дверца шкафа приоткрылась и оттуда вылетела стайка моли. Павел сморгнул и перевел взгляд на окно. Сквозь тусклые, близорукие стекла он увидел террасу и сидящего на пустом стуле полупарализованного грека, который что-то читал, прячась за спиной ветра. Листки вырывались из его рук один за другим и падали на плешивый коврик со следами птичьего помета. Чуть дальше, в глубине двора несколько граждан из обычной жизни пили портвейн и играли в домино.
"Такое впечатление, что для них жизнь - это зал ожидания... а что?.. вполне может быть, что так оно и есть..." - подумал Павел, пережидая головокружение. В этом открытии было что-то жуткое, какой-то зловещий смысл. Он зябко повел плечами. Ветер заносил в комнату мертвые листья, бабочек. Накинув на плечи плед, он подошел к столу. Минуту или две он что-то дописывал в рукописи отца, как отец, левой рукой, и улыбался. Он перенял от отца и его почерк, и улыбку. Чернила уходили вглубь бумаги, оставляя на поверхности слабый, едва заметный след. Он зачеркнул все написанное. Пальцы сводила судорога и почерк был неразборчивый. Размяв пальцы, он попытался что-то написать, но строчки плыли, обрывались и текст заслонялся чем-то сомнительным, обманчивым, пагубным. Уронив очки, он вышел из комнаты на террасу, избавив себя от всех дальнейших попыток дописать рукопись отца. Он вступал в иную жизнь, где ничего не надо было дописывать и исправлять. Порыв ветра смахнул рукопись со стола и листки один за другим пролетели мимо него. Он ощутил их нежное прикосновение. Показалось, что в свившихся страницах прячется чье-то знакомое лицо, строгое, с подобранными волосами. Узнав незнакомку, он на миг очнулся и снова забылся.
Был уже час ночи. Он шел по бульвару, подняв голову, и улыбался. Он шел на седьмое небо. Так ему казалось. За ним молча, как тень, шла незнакомка и оплакивала его, ибо ангелы все знают о нас, прежде нашей жизни...