сумерки

Ю.ТРЕЩЕВ

Сумерки
рассказ

г


Д
ень угасал. Опираясь на зонт с острым наконечником, Глеб шел по набережной своей обычной нетвердой походкой. Он любил сумерки и пасмурную погоду, как будто в нем жила осень. Это неестественно и страшно, но это факт. Миновав Цепной мост, он свернул в переулок и приостановился у мертвого дома, затянутого лесами, и, после минутного затмения, направился к арке, которая вывела его к одиноко стоящему дому, опоясанному горбатой террасой. В этом доме Глеб родился и прожил почти 50 лет. По привычке он глянул на свои окна. Они слабо светились. Это его поразило. Казалось, он не доверял тому, что увидел и в его движениях проскальзывала какая-то неуверенность, когда он во власти своих фантазий поднимался по жутко скрипящей лестнице и, путаясь в ключах, открывал дверь. В комнате никого не было. Он забыл погасить лампу.
Громыхая на стыках рельс, мимо окон прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали. В ту же минуту начался дождь. Какое-то время Глеб наблюдал за каплями, зигзагами скатывающимися по стеклу. В мутном, белесом свете от уличного фонаря ему увиделась Катя. Ей было 13 лет, не больше. Смутно улыбнувшись, она прошлась по горбатой терраске, как по сцене, и исчезла. Невольно и судорожно вздохнув, Глеб снял плащ и подошел к окну. Видение, преследовало его уже несколько дней, с тех пор, как он принес из архива эту папку с досье на отца. Он работал в архиве и ему удалось сделать копии документов, которые вернули ему отца и прошлое.
Створка окна неожиданно отпахнулась и захлопнулась. Глеб испуганно вздрогнул, обернулся. И снова в сырой полутьме ему увиделась Катя. В одной тоненькой исподней сорочке она прошлась по горбатой терраске, точно по сцене без задника и декораций, хотя в качестве декораций вполне могли бы быть использованы обмокшие стены тесного дворика. Она явно разыгрывала сцену ожидания из Макбета, правда, ее лицо, движения, и одежда не вполне вязались с ролью и интригой, вдруг онемевшей. Она пугливо замерла, когда Глеб попытался открыть окно, выходившее на горбатую терраску. Створка намокла и не поддавалась. Катя стояла, прижав ладони к груди, как на репродукции под стеклом, которая висела в простенке между окнами. Она изображала кающуюся Магдалину. По ее скорбно застывшему лицу струями стекал дождь. Порыв ветра на миг обнажил ее бедра, потаенное место, округлившийся, матово отблескивающий живот. Она была беременна.
Пока Глеб возился с окном, Катя спустилась вниз, к фонтану с позеленевшей и безрукой фигурой какого-то божка. Словно копируя статую, она стояла, жалко сгорбившись и спрятав руки под мышки. Глеб с трудом открыл створку, выбрался на горбатую терраску и, прихрамывая, побежал вниз по лестнице с осыпающимися ступенями. Когда он прикоснулся к ней, она вдруг рассмеялась русалочьим смехом и увлекла его за собой в арку и дальше, на улицу, на которой царило оживление и все выглядело как-то странно, временно, изменчиво. В небе зажигались фейерверки, словно вспыхивали и распускались цветы, красные, синие и белые. На бульваре играл духовой оркестр...
Домой Глеб вернулся около полуночи какой-то притихший, потусторонний. Из всего сумеречного и безумного блуждания по улицам ему запомнился лишь русалочий смех Кати и запах дождя, как от загнивающих бегоний, которые росли в горшках на горбатой терраске. Он закрыл дверь на задвижку, повесил сушиться на гвоздь за дверью мокрый плащ, весь заляпанный какой-то рыжей грязью, после чего зажег лампу и погрузился в бумаги из досье на отца. Он все еще не мог понять мотивы, толкнувшие отца покончить с собой.
Лампа замигала и погасла.
Глеб устало поднял голову и глянул в смутно синеющее окно. Светало. Сумерки утра преобразили комнату. Вещи приобрели совершенно незнакомый вид. Он потер красные от усталости и бессонницы глаза. Его взгляд с недоумением скользнул по комнате и остановился, наткнувшись на семейный портрет, висящий над допотопным комодом. Лица на портрете смутно поблескивали, обнаруживая свою призрачность и нереальность. Опустив голову, он исподлобья еще раз глянул на портрет и вздохнул. Все его родственники давно умерли и ему предстояло занять свое место среди них...
Дед Глеба по отцовской линии был пианистом, отец, как и бабушка, врачом. Его довели до самоубийства доносами и допросами. Вещь обычная в то время, суровое и строгое, даже жестокое...
На миг Глеб перенесся в детство, увидел ржавую оградку, гроб с телом отца и мать. Она обнимала мертвого отца, как живого.
— Не плачь, умоляю тебя... и не кричи, ради Бога, тише, кругом уши... - услышал Глеб успокаивающий и какой-то потусторонний голос дяди, полковника в отставке. Дядя легонько подтолкнул Глеба к гробу, чтобы он поцеловал отца. Глеб нерешительно приблизился. Крупное и оплывшее лицо отца было стянуто в какую-то страшную маску, веки чуть приоткрыты. Он как будто притворялся мертвым и подсматривал за ним.
Этот год для Глеба был особенно трагичен. Осенью умерла и мать. Ее задушила астма...

Громыхая на стыках рельс, мимо дома прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали. Глеб весь сжался, как от удара, но ничего не произошло. Последнее время его угнетал страх и ожидание какого-то несчастья.
Сдвинув бумаги из досье на отца в сторону, Глеб час или два писал письмо, чем-то напоминающее донос на самого себя. Письмо уместилось на нескольких листках, исписанных мелкими разбегающимися, как муравьи, буквами. Глеб что-то дописал на полях, нервно зачеркнул и смял листки. Не раздеваясь, он прилег на узкую железную кровать с никелированными дугами и шарами. Он лежал на спине без движения, уставившись в потолок. Там рисовались картины, которые сон то размывал, то возрождал, внося в них неожиданные и почти реальные детали...
Сон оборвался. Катя разбудила его поцелуями и увлекла в свой сон. Он шел за ней в каком-то безмолвном и страстном обожании, поглядывая на ее тонкие ноги. Они все дальше удалялись от Цепного моста.
— Куда мы идем?.. - спросил он, не в силах унять дрожь. Он уже дрожал всем телом, как в лихорадке.
— Потерпи... - сказала она без каких-либо объяснений.
— Я больше не могу... - он приостановился и увидел между домами сумрачный пруд, округлый и отблескивающий, как зеркало с неясной глубиной. По краям пруд оброс камышом. Желтели плавучие островки лилий. Они напоминали пятна отслоившейся амальгамы. Под сенью осин обрисовался дом на сваях, к которому вел дощатый настил. Настил покачивался. Под настилом хлюпала красноватая жижа, когда Глеб шел по нему к дому. Хлюпанье напоминало сонное бормотание.
— Ну, вот мы и пришли... - Катя склонилась, поискала ключ под ковриком. Дверь ржаво скрипнула и приоткрылась. - Входи... я живу здесь с полупарализованной теткой... между прочим, она бывшая жена твоего брата... она много мне чего рассказала и о твоем брате, с которым она развелась по причине, о которой я умолчу, и о твоем отце... одно время она вела следствие по его делу, но ее отстранили, подозревая, что между ними... ну, ты понимаешь... - Катя зажгла лампу, обернулась и окинула его взглядом нежно-карих глаз. Она была так прелестна на фоне коврика с павлинами. На миг он увидел, как ее уносят облака.
— Катя, прости меня... - Как-то нелепо всхлипнув, Глеб упал на колени и приник лицом к ее животу, погружаясь в бездонную и благоуханную тьму ее нежности. Она ласкала его, возбуждала желания и не давала удовлетворения. Наконец она вся отдалась ему и с такой необузданностью...
Сон спутался и Глеб очнулся, хватая ртом воздух и судорожно сжимая руками ржавые дуги кровати.
Послышался осторожный стук в дверь. Наверное, он кричал во сне и обеспокоил соседей, которые занимали две смежные комнаты. Это была совершенно безобидная пожилая пара: Вагнер - судья в отставке, невысокий, полный, и Маргарита, сухопарая и еще весьма миловидная особа. Она преподавала музыку в начальной школе. Чем-то она была похожа на тетю Глеба.
Скосив глаза, Глеб глянул на семейный портрет. Освещение и перспектива как-то странно, неправдоподобно исказили лица. Нервно зевнув, он встал и подошел к окну. Небо было пасмурное, серое. Все еще шел дождь.
Стук в дверь повторился.
— Кто там еще?.. - стряхнув с себя оцепенение, Глеб сдвинул задвижку и приоткрыл дверь.
— Можно?.. - Вагнер как-то вскользь, несколько неуверенно глянул на Глеба и по сторонам. Он еще ни разу не был в этой тесной и мрачноватой комнате с выходом на горбатую терраску, заставленную загнивающими бегониями в горшках. Обстановка в комнате была довольно убогая: допотопный комод, расшатанная этажерка, стол, заваленный какими-то бумагами, над которыми коптила лампа, венский стул, кровать с заржавелыми дугами и шарами, плюшевое кресло, видавшее лучшие времена. Взгляд Вагнера скользнул по полу, застланному измызганным ковриком и  вырезками из газет. Вырезки шелестели и на стенах. Они напоминали покалеченных птиц. Стараясь не наступить на них, Вагнер вошел в комнату.
Глеб настороженно следил за ним. Вагнер шел почти так же, как и он в ту страшную августовскую ночь, словно по зыбкому и непрочному настилу, под которым хлюпала топь. Вдруг Глеб увидел, как из-под досок пола выступила красноватая вода и тина. Он невольно вздрогнул и побледнел...
— Что с вами?.. - спросил Вагнер.
— Ничего... ничего страшного... - Глеб потер лоб и принужденно улыбнулся.
— Не мое это дело, но я должен вас предупредить... - Вагнер запахнул полы халата, чем-то напоминающего судейскую мантию, и отвел глаза, наткнувшись на обморочный взгляд Глеба.
— Не понимаю, о чем вы?.. - Глеб заставил себя улыбнуться и слегка пожал плечами.
— В свое время она вела ваше дело, но ее отстранили, вмешался ваш брат, и теперь она собирается написать обо всем этом в газету... боюсь, что я не очень внятно говорю... определенно, я в затруднении... никогда не чувствовал себя так неловко... - По лицу Вагнера пробежала мимолетная рябь, а в глазах выступили слезы. На миг Вагнер ослеп, как это случалось с ним всегда, когда он волновался. Комната почти расплылась и лицо Глеба начало двоиться.
— И что из этого следует?.. - спросил Глеб.
— Дело в том, что все повторяется, как будто кто-то водит нас по кругу... - Порыв ветра отпахнул створку окна. Вагнер невольно вздрогнул и обернулся. В комнату заглянула его жена. Горло ее было замотано полотенцем. Она простудилась и потеряла голос. Что-то показав Вагнеру немыми жестами, она увела его.
Глеб закрыл дверь на задвижку. Он еще долго рылся в архивных документах и думал о странной и страшной судьбе своего отца. Он воображал Бог знает что, а ему открылись все эти мелкие и гнусные подробности, сделавшие из отца обыкновенного преступника. В его жизни все было так спутано. И почему-то самые близкие и любимые люди приносили ему только боль и горе. Следствие по его делу было тщательно и подробно. В досье были собраны все анонимные письма, раскрывающие его поступки, порой дурные и необъяснимые. Прилагался и целый список женщин, с которыми у него была связь. Он всех их любил. Все в его жизни было замешано на любви. Женщины как бы освещали его довольно будничную жизнь своим присутствием и он терял всякое чувство осторожности. Нет, он был поэтом, актером, кем угодно, но только не обыкновенным преступником. Запах роз витал в воздухе над ним, и он не мог выглядеть униженным, такое благородство и достоинство сквозило в каждом его движении, жесте.
Глеб узнавал себя в отце. Он испытывал те же страсти и пристрастия. Что-то толкало его к женщинам и удерживало. Ему почти всегда удавалось подавлять желания и не запутываться в своих отношениях с ними.
Уронив очки, Глеб устало откинулся на спинку стула. На миг он оказался возле самого неба и увидел отца таким, каким он был в темноте и одиночестве, простым и понятным. Он прикрутил фитиль лампы. Сумерки сгустились, странно преобразив комнату и вещи. В детстве вещи казались Глебу одушевленными и живыми. Он часто просыпался ночью, не осознавая этого, и в темноте и неясности слышал их крадущиеся шаги, голоса. Вещи тихо и значительно переговаривались друг с другом, двигались, менялись местами. Первое время он боялся их и плакал, пока не привык, и уже ожидал это сумеречное представление вещей. К утру движение в комнате постепенно замирало и вещи прикрывались некой готовой подлинностью: фикус из какого-то доисторического животного превращался в обыкновенное растение, и довольно пыльное, а блуждающий по комнате призрак отца, превращался в халат, обвисший на гвозде у двери.
Когда это случилось с отцом, Глебу было 9 лет. Среди ночи он проснулся, как от толчка. Какое-то время он лежал, смотрел в потолок, похожий на вылинявшее небо, и прислушиваясь к уличному шуму за окном. Шел дождь. Небо было почти сплошь затянуто комками туч. На миг выглянула луна и все вокруг стало иным, оправданным и прекрасным, даже это нелепое здание котельной с ржавой крышей и слепыми от копоти окнами. Он закрыл глаза и медленно погрузился в сон. Его разбудили шаги и голоса в коридоре. Он встал и, кутаясь в лоскутное одеяло и щурясь, вышел из комнаты в ярко освещенный коридор, как на сцену, на которой разыгрывалась трагедия. Ночью отец покончил с собой и в коридоре толпились чужие люди. Глеб всхлипнул и уронил одеяло на пол. Весь в слезах он выбежал на горбатую терраску. Небо было сумрачное, затянутое комками. Отец был уже там, на небе. Его охватила дрожь, когда он подумал об этом.
Вскоре после похорон отца умерла и мать. Глеб стал сиротой. Старший брат Глеба, Герман, работал в каком-то закрытом учреждении, был постоянно в разъездах и не мог заниматься его воспитанием. Эту роль взял на себя дядя, отставной полковник со своими странностями и причудами. Он преподавал в школе военное дело. После смерти жены, он жил один, но в 60 лет решил вдруг жениться, и женился на молодой женщине, эмигрантке.
Глебу вспомнилось, как дядя пытался играть роль отца, которая плохо ему удавалась. Тетя вела себя еще более странно и Глеб прятался от нее на крыше горбатой терраски, на которую забирался по сучковатой яблоне, и лежал там, как на облаке. Ржавое железо постепенно остывало и покрывалось росой, а очертания города бледнели, теряли четкость. В волнах тумана уже покачивались только верхушки деревьев, как призраки, над которыми, точно ангелы, скользили, перелетая туда и сюда, незнакомые птицы. Он летал вместе с птицами, покуда не захватывало дыхание. Наступало отрезвление, скрытое за всякой радостью. Надо было спускаться с облаков на землю…
В ту ночь все было как обычно. Зябко вздрагивая, он перебрался с крыши на яблоню, по которой сполз на терраску и, крадучись, чуть ли не на цыпочках пошел по коридору. Его комната была в конце коридора. Едва он успел раздеться, как в комнату вошла тетя. Выглядела она нелепо в дядиной рубашке. Он с изумлением воззрился на нее.
— Я услышала шум и подумала, что ты... - Сглотнув комок в горле, она склонилась к нему и неожиданно, со стоном обняла его.
Глеб резко дернулся и на миг очнулся, где-то между сном и явью, которая испугала его, но мягкие и нежные руки тети успокоили. Он стал отзываться на ласки тети. Он ничего не мог поделать с собой.
Утром Глеб собрал свои вещи и ушел, доверившись своей темной судьбе. Почти неделю он жил у одинокой старухи в комнате с одним окном, перегороженной шкафом. Старуха рассказывала ему о том, о чем обычно говорят между собой старики, а он готовился к экзаменам в архивное училище. Успешно сдав экзамены, он переселился в общежитие на Болотной улице, напоминающее тюрьму. Комнаты, как камеры, располагались по обеим сторонам длинного коридора. Они были заставлены узкими железными кроватями с продавленными панцирными сетками. Глеб увидел комнату, в которой жил, и так ясно. Он даже почувствовал запах керосина и услышал сонное бормотание спящих, хрипы и стоны. Керосин не спасал их от клопов. Первую ночь он провел без сна, лежал в темноте в состоянии оцепенения, словно под взглядом Медузы, и цеплялся за какие-то дневные события, происшествия. Окно постепенно светлело.
Утром комната напоминала поле боя. Между жильцами комнаты существовали весьма непростые отношения. Об этом Глеба предупредил комендант. В предупреждении коменданта не было ничего осязаемо-конкретного, но страх овладел им. Еще и клопы…
Встряхнув головой, Глеб встал. Какое-то время он слонялся по комнате, рассеянно трогая и переставляя вещи, потом развернул смятые листки, что-то дописал на полях, нервно зачеркнул, и открыл папку с делом отца. Листая папку, он жил жизнью отца. Папка сползла с его колен на пол. Он сидел, закинув руки за голову и уставившись невидящим взглядом в окно. Как бы со стороны увиделся Цепной мост, небольшая площадь, в которую вливались несколько узких и крутых улочек. На площади трамвай делал круг. Взгляд Глеба остановился на котельной, потом переместился на длинный дом с аркой, чем-то похожий на гостиницу. Над аркой тускло светилось окно, куда его воображение смогло проникнуть и в желтоватых сумерках разглядеть разлапистый фикус, этажерку, книги на полках, висящие в пустоте часы и черный диск радио, выпуска 1953 года. На комоде поблескивал пожелтевший снимок отца в раздвижной металлической рамке с треснувшим стеклом. Отец смутно глянул на Глеба. Радио неожиданно ожило, наполнилось шепотами, хрипло всхлипнуло и тут же умолкло. Глеб очнулся и в воцарившейся тишине услышал шаги, голоса. Он неуверенно огляделся. Шевелящиеся листья фикуса создавали впечатление правдоподобной реальности, а вид, заключенный в раму окна, напомнил уже где-то виденный пейзаж, почти лишенный примет, с голыми деревьями и серыми, покосившимися заборами. Глеб вспомнил, что видел этот пейзаж из окна больницы. В общежитии он заболел какой-то нервной болезнью и попал в больницу, где его и нашел Герман. Почти год он пропадал в командировке. В расстегнутой шинели, небритый, он был так похож на отца, когда тот возвращался из своих поездок в провинцию, где он иногда консультировал и принимал роды. Глеб расплакался и рассказал Герману обо всех своих несчастьях. В тот же день Герман забрал его из больницы домой. До ночи он о чем-то говорил с дядей и тетей. Утром они уехали на свой остров в Белом море.
Глеб спал. Отъезд происходил без его участия. Около полудня он проснулся и вышел в коридор. Герман стоял у телефона в длинном халате. Из-под складок халата выглядывали тесемки кальсон и его бледные ноги.
— Вот, это тебе... все не решался... - Брат протянул Глебу письмо. - Послание тебе от отца... чем-то оно напоминает донос на самого себя... это копия, подлинник остался в деле... моя бывшая жена передала, она вела его дело... да... вот такая вот судьба... говорят, что наша судьба пишется на небесах, так что мы не писатели, а читатели... - Брат усмехнулся и закашлялся.
Дрожащими пальцами Глеб неловко развернул письмо. Читал он, близоруко щурясь. Строчки прыгали перед глазами. Письмо было путанное. Почерк неразборчивый. Чернила кое-где расплылись и выцвели.
— Такой выбор кажется безумием, - заговорил Герман, - но он не мог примириться с ролью, какую ему отвели в этом спектакле... а это был спектакль и я знаю, кто его поставил... отец сам виноват, запутался в своих отношениях с женщинами... нет, я пытался ему помочь, даже писал прошение, но... - Герман нервно ощупал пальцами плохо выбритое лицо. Глеб обратил внимание на его треснувшую и кровоточащую верхнюю губу.
Вдруг зазвонил телефон. Глеб резко обернулся и увидел в проходе у окна девочку 13 лет, не больше.
— Да, вот, познакомься, это твоя кузина... - сказал Герман, окидывая девочку ласковым и нежным взглядом.
— Катя... - представилась девочка, перебирая в обвисших карманах забытого теткой халата клочки бумаги, ключи и наперстки. Глеб обежал ее взглядом: худенькая, неприметная, глаза карие, с рыжеватыми отсветами на дне. Полный какого-то смутного и темного чувства, он опустил голову, пробормотал:
— Очень приятно... - и попытался обойти девочку, но наткнулся на столик с запасом свечей. Свечи рассыпались по неровному полу. Девочка рассмеялась, а Глеб с пылающим лицом выбежал на горбатую терраску. Переждав головокружение, он спустился вниз, к фонтану с позеленевшей и безрукой фигурой какого-то божка, перешел двор, заглядывая в лужи, свернул налево, потом направо и по переулку вышел к обрыву. Внизу, в тумане, как будто по воздуху, проплыла баржа, груженая песком. Вверяясь какому-то спасительному голосу, он медленно отступил от края обрыва. В ту же минуту он увидел ползущую от края обрыва к его ногам трещину. Начался оползень, который увлек за собой несколько деревьев и часть каменной ограды.
Домой Глеб вернулся около полуночи. В коридоре было темно и тихо. В угловой комнате за стеклянной дверью горел свет. Он осторожно постучал. Занавеска, прикрывающая стеклянную дверь, качнулась, мелькнула тень Кати, и свет погас. Он прошел в свою комнату и, не раздеваясь, упал ничком на кровать. Кровать жалобно скрипнула. Он долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал. Заснул он только под утро. Во сне он блуждал в лабиринте каких-то коридоров, натыкаясь на стены и пугливо заглядывая в темные тупики, откуда доносились искаженные и странно тревожащие голоса. Он искал Катю и не мог ее найти. Наткнувшись на стеклянную дверь, он осторожно постучал. Занавеска качнулась, мелькнула чья-то тень. Он приоткрыл дверь и вошел в залу с галереей и портиком. Высокие своды удерживались арками, которые создавали иллюзию глубины и дали. В зале было тихо и светло, как днем. Свет падал дождем откуда-то сверху, заливая полы и стены, укрытые гобеленами с изображением мужчин и женщин в кринолинах. Странный шум заставил его насторожиться. Оглядываясь, он неуверенно шагнул к нише в стене, думая, что за ней скрывается дверь, и замер, наткнувшись на пугающее и застывшее отражение самого себя. Изображение затряслось. Задребезжали стекла. В ту же минуту глухо прозвучал гонг. Фигуры мужчин и женщин ожили. Они сплелись в пары и пошли по кругу, с грациозной точностью изысканно и сдержанно подчиняясь музыке. Пятясь, Глеб отступил к двери, повернул налево, потом направо, и очутился на горбатой терраске, заставленной загнивающими бегониями в горшках.
— Я думала ты уже не придешь... - сказал кто-то за спиной Глеба не очень громко и без какого-либо чувства. Он неуверенно обернулся. Перед ним стояла Катя. В ее рыжих волосах путались мотыльки, вспыхивали и гасли, точно бледные цветы, оттеняя ее слегка вытянутое и вспотевшее личико. Забывчиво потянувшись, словно пробуждаясь от сна, она медленно закружилась перед ним, приближаясь и отдаляясь, тонкая, как тростинка, и даже тоньше, узкоглазая, гибкая. На ней было что-то почти прозрачное, серебристо-чешуйчатое. Он попытался остановить ее, но она проскользнула в комнату с грацией и шипом змеи, рассыпая по полу гирлянды ромашек и лютиков, которые мешались с вырезками из газет. Иногда она склонялась и мельком, вскользь читала вырезки. Ее голос, далекий, мягкий, как плеск воды, странно преображал текст. Обычные газетные сообщения превращались в обрывки белых стихов...

Сон спутался и оборвался. Глеб сдвинул гардины и попытался приоткрыть окно. В комнате было душно. Он задыхался. На горбатой террасе маячила Вика, племянница Вагнера. Она развешивала рубашки, и испуганно вздрогнула и обернулась, когда Глеб распахнул окно.
“Боже мой, она просто вылитая Катя... тот же очерк лица, те же глаза, меняющие цвет, как вода...” - думал он, вспоминая о давней и весьма призрачной своей любви.
— Что ты на меня так смотришь?.. - спросила Вика голосом Кати и улыбнулась, по-детски прикрыв низ лица ладонью.
— Не обращай на меня внимание... - сдавленно промолвил Глеб и отвел взгляд в сторону. Вид у него был несколько смущенный и обескураженный.
— Нет, ты скажи....
— Как-нибудь в другой раз... - Он отступил от окна.
Порыв ветра смял гардины и наплодил двойников Кати в складках ткани и в стылых лужах, разлившихся на террасе...
“Кажется я схожу с ума... или это сон и мне нужно проснуться...” - С каким-то тупым непониманием и удивлением Глеб прислушался к унылым и странным звукам. Как будто кто-то неумело дергал струны арфы. Это дребезжали стекла в раме окна...
Фигура Кати потерялась в складках гардин, остался лишь нависающий над терраской ствол сучковатой яблони и мертвый дом, затянутый лесами, в котором когда-то размещалась балетная школа. Побывал на горбатой терраске среди загнивающих бегоний и мокнущих на проволоке рубашек Вагнера, взгляд Глеба переместился вглубь двора, скользнул по закопченным окнам котельной, потом по витрине фото студии, в стеклах которой отразился взвод солдат, направляющихся в баню, и фигура Кати. Она пересекла улицу перед солдатами, приостановилась, ловя их взгляды и поправляя сползшие ремешки сандалий.
Уступив искушению, Глеб выбрался через окно на горбатую терраску, спустился вниз по лестнице с осыпающимися ступенями к фонтану с позеленевшей и безрукой фигурой какого-то божка и пошел вокруг мертвого дома, затянутого лесами. Он следил за Катей, которая, миновав портик входа в балетную школу, неожиданно свернула в переулок, спускающийся к набережной у Цепного моста. Она вела себя как-то странно, разговаривала сама с собой в два голоса, точно на сцене. Из ее реплик он сделал вывод, что она собирается покончить с собой. Неожиданно, с жестом отчаяния она вскинула руки и исчезла из вида. Глеб бросился к парапету, споткнулся о бордюрный камень и полетел в воду. Беспомощно и беспорядочно барахтаясь в воде, он попытался нащупать дно. В воде смутно обрисовалось увитое лентами и водорослями бледное, слегка искаженное лицо Кати. Покачиваясь, она лежала на дне, раскинув руки, точно целлулоидная кукла. Ее глаза едва заметно мерцали, ловя рассеянные отблески, а рот открывался и закрывался, как у рыбы. Продолжалось это всего несколько секунд. Глеб нащупал дно, оттолкнулся и, судорожно цепляясь за камни, выполз на берег. Какое-то время он лежал на боку и следил за незнакомцем в длинном поношенном дождевике. Он стоял чуть поодаль у лестницы, которая спускалась к воде. Незнакомец обернулся и Глеб узнал участкового. По всей видимости, он возвращался после дежурства домой и случайно наткнулся на труп утопленницы, застрявший в камнях. Лицо серое, усталое и плохо выбритое. Верхнюю губу уродовал шрам. Участковый поинтересовался документами, которых у Глеба не оказалось.
— Ты, случайно, не с ней за одно?.. - Участковый мотнул головой в сторону Цепного моста.
— Нет... то есть, да...
— В таком случае тебе придется пройти со мной для выяснения всех обстоятельств дела... - сказал участковый голосом, лишенным выражения.
— Послушайте... это ошибка... ужасная ошибка... - пролепетал Глеб обморочным шепотом, хватая ртом воздух. Неожиданно для себя он разрыдался. Он чуть ли не задыхался от слез. В дальнейшем события развивались по сюжету драмы. Глеб очутился в следственном изоляторе, где ему пришлось столкнуться с весьма неприятными персонажами...

Громыхая на стыках рельс, мимо дома прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали. Глеб пугливо вздрогнул и невольно привстал. Он сидел у окна, которое выходило на горбатую терраску. За стеклами маячила фигура Кати. Она то исчезала в складках мокнущих под дождем рубашек Вагнера, то появлялась. Уже который день она преследовала его, как навязчивый кошмар, странный и спутанный.
— Нет, я точно схожу с ума... - простонал Глеб и закрыл глаза ладонями, погружаясь в темноту, но и там он видел бледное, как будто напудренное лицо Кати в венке из водорослей.
Катя была точной копией своей матери, Юлии, в которую Глеб одно время был тайно влюблен. Он влюбился в нее на похоронах дальней родственницы, давно уставшей от жизни старухи, бывшей графини, которая умерла от одиночества. Людей на кладбище было немного, лишь самые близкие. Юлия выделялась среди них. На ней было невыразительно-черное, но очень стильное платье и ботики на меху. Глеб не сводил с нее глаз. Неожиданно рядом с ней выросла, как будто из воздуха, фигура Кати с букетиком пасмурных, грязновато-белых лилий. Как и Глеб, она терпела церемонию похорон. Юлия подтолкнула Катю к Глебу.
— Это твой кузен... - сказала она.
Состроив гримасу, Катя подставила Глебу лицо для поцелуя. У него закружилась голова, когда он обнял ее. Она уже отстранилась, а он все еще ощущал нежность и тепло ее кожи. Сделав над собой усилие, он улыбнулся и хотел сказать что-нибудь, приличествующее ситуации, но не решился, промолчал, из опасения, что не сможет ясно выразить то, что его переполняло, как это уже случалось с ним, и не раз...
Осенью, спустя несколько месяцев после похорон графини, на улице, где жила Катя, случился жуткий оползень, в котором погибли не только ее родители, но и еще несколько семей. Катя случайно уцелела. Она задержалась на репетиции в балетной школе. Зиму Катя прожила с полупарализованной теткой, а на лето Герман, брат Глеба, взял ее к себе. К тому времени Глеб был уже сиротой...
Минуту или две Глеб лежал, не зная, где он. Сумерки странно преобразили комнату и вещи приобрели совершенно незнакомый вид. Глянув на часы, он встал и, испытывая какое-то странное возбуждение, вышел в коридор, повернул налево, потом направо. Он остановился у стеклянной двери, помедлил и осторожно постучал. Дверь приоткрылась. Катя спала в топях теней. Он на цыпочках вошел в комнату и присел у ее кровати, оглядываясь. На коврике с павлинами шелестели какие-то афиши. На столике у кровати лежала раскрытая книга, перевернутая лицом вниз, на полу валялись куски апельсиновой кожуры, огрызок яблок, над которым вились мелкие мошки.
Катя вздохнула во сне и потянулась. Одеяло медленно сползло на пол. Открылись ее ноги, потаенное место, живот. В каком-то болезненном порыве, не осознавая того, что делает, Глеб коснулся губами ее живота, округлого и матово отблескивающего. Катя проснулась и села, натянув рубашку на поднятые колени и сплетя руки.
— Что тебе нужно?.. - Лицо ее неприятно сморщилось. Ощупью, украдкой она ловила пальцами сползающую бретельку своей исподней сорочки и бормотала сквозь стиснутые зубы: - Ну, пожалуйста, уходи, оставь меня, оставь...
— Я просто поправил одеяло... а ты что вообразила?.. - спросил он, глуповато улыбаясь.
— Что я вообразила?.. – Катя, наконец, нашла бретельку и подтянула рубашку к горлу. Она смотрела на руки Глеба, которые осторожно и нежно ласкали ее бедра, постепенно подбираясь к потаенному месту.
— Ты вся дрожишь... тебе холодно?.. - спросил Глеб.
— Нет... - сказала Катя хрипловатым шепотом и, отзываясь на его ласки, спустила бретельку рубашки...

Начался дождь. По запотевшему стеклу неуверенно, зигзагами одна за другой скатились несколько капель. Глеб рассеянно и угрюмо проследил за ними. На душе было смутно, тревожно. Его слегка лихорадило. И снова он окунулся в воспоминания, как в мутную воду. Он увидел Германа, который уговаривал Катю остаться. Голос Германа срывался и слова звучали, как заклинание. Катя молча слушала его и собирала свои вещи.
Катя ушла к полупарализованной тетке, так и не сказав ни слова о причине, заставившей ее уйти.
Проводив Катю и Германа до порога, Глеб испытал нечто вроде уродливого облегчения, но еще долго его охватывало волнение, когда он натыкался то на шерстяные чулки Кати, траченные молью, то на ее измызганные сандалии, то на огрызок яблока, брошенный за плюшевое кресло...
Шум за окном отвлек Глеба. Стреляя и пфыкая дымом во двор въехал черный лимузин с помятыми крыльями, чем-то напоминающий катафалк. Глеб приоткрыл створку окна. Из лимузина кто-то вышел. Хлопнула дверца. Послышались шаги на лестнице. Все это как-то связалось с появлением в комнате незнакомца в длинном поношенном дождевике болотного цвета.
— Что вам угодно?.. - спросил Глеб, пытаясь вспомнить, закрывал ли он дверь на задвижку или нет.
— Рад тебя видеть, хотя повод не совсем подходящий... - Незнакомец обнял Глеба, потом отстранился, разглядывая его и чему-то удивляясь.
— Может быть, вы меня с кем-то путаете?.. - Глеб униженно и принужденно улыбнулся и повел плечами, пытаясь освободиться от объятий незнакомца.
— Мальчик мой, ничего я не путаю... дело в том, что все повторяется, как будто кто-то водит нас по кругу...
— Что повторяется?.. - спросил Глеб и быстро глянул на стол. Стол был завален документами из досье отца. Взгляд его нашел среди бумаг несколько исписанных и скомканных листков, в которых он подробно описал трагедию у Цепного моста и мотивы, толкнувшие Катю покончить с собой. Он побледнел.
— Да ты не волнуйся... - заговорил незнакомец.
— Я не волнуюсь, но... где же мои очки... - Глеб оглядел стол. Делая вид, что ищет очки, он сдвинул бумаги и накрыл ими листки.
— Я говорю, все повторяется... то писали доносы на твоего отца, теперь вот на тебя пишут...
— Я ничего не понимаю, вы все так запутали...
— Ничего я не запутал, хотя в ваших семейных отношениях сам черт ногу сломит... - Незнакомец хмуро оглядел Глеба. Выглядел он так, как будто его пытали. Лицо унылое и изрядно помятое. Одет бедно. Он вовсе не напоминал преступника и был похож скорее на пациента сумасшедшего дома. - А ты не похож на своего отца, ты скорее похож на мать...
— И что из этого следует?.. - Глеб наконец узнал незнакомца. Это был участковый. Таким он увидел участкового, когда он очнулся от кошмара в камере следственного изолятора, весь опутанный водорослями.  Глеб попытался сделать безразличное лицо, но не смог скрыть какой-то навязчивой ненависти к нему.
— Что из этого следует?.. хм... ничего... - Участковый вскользь глянул на стол, заваленный бумагами.
— Отпустите же мою руку...
— Да, конечно...
— Вы что, меня арестуете?.. - сдавленным голосом спросил Глеб, переносясь в драму ареста. Представилась камера следственного изолятора, надписи на стенах, выцарапанные его предшественниками, колючая проволока, собаки, надзиратели...
— Нет, но тебе придется пройти со мной, чтобы кое-что прояснить и подписать... ну, ты понимаешь, мы обязаны как-то реагировать на сигналы...
Они вышли на улицу. Глеб шел впереди, а участковый чуть сзади и сбоку. Из переулка выполз обшарпанный трамвай с одной включенной фарой. На мгновение участковый ослеп и этого мгновения было достаточно, чтобы Глеб толкнул его. Участковый заскользил вниз по откосу к сточной канаве, тщетно пытаясь остановиться, как в замедленной съемке.
Из облаков вышла луна. Невидимый режиссер кошмара еще раз повторил всю сцену и Глеб побежал, петляя и пригибаясь. Свернув за угол, он со всего маха налетел грудью на ржавый прут арматуры, который торчал в стене мертвого дома, затянутого лесами, и обвис. На какое-то время он потерял сознание, а когда очнулся, то увидел перед собой Катю, и так ясно. Слегка покачиваясь, она стояла в проеме стеклянной двери, босая, в одной тоненькой исподней сорочке, едва прикрывающей колени.
— Катя, прости меня... - прошептал он, пересиливая боль. Он видел ее сквозь надувшийся на губах пузырь. Вскинув руки, она отвела волосы за спину. Ее узкие, с красными ободками век, глаза едва заметно поблескивали, ловя свет луны, а слегка припухшие и обветренные губы приоткрывались и закрывались, как у рыбы. Пузырь лопнул и Катя исчезла. И исчез смутный, терзающий его страх...