К Музе Стихотворение в прозе

Только теперь, когда Муза моя молчит, осознаешь ее звучание в прежней жизни, ее бытие в моих стихотворениях, в которых ни разу не удостоил ее своего внимания, не назвал ее прямым именем, не обратился к ней по-человечески. Жил ее кредитом, всем своим видом показывая, что никого рядом нет, а значит, нет никакого долга. Она была, и ее словно и не было. Иначе пришлось бы во всеуслышание поделиться с ней славой, достоянием, мастерством. Всю жизнь она прожила в двух мирах. И это не те знаменитые тютчевские миры, жилицей которого явилась его душа (его Муза). Моей Музе пришлось довольствоваться куда более бедным существованием, невзрачной квартирой обыденности и мелкотравчатости, скупости и крайне урезанного немецкого счета.
Только теперь я оглянулся на свое счастье, – когда оно исчезло, когда оно померкло. Куда ты ушла, Муза моя? Стерлась ли ты в безвидности и безызвестности, певцом которых стал твой поэт. Задохнулась ли ты в обиде, малая часть которой доставляла столько сладостно-горьких хлопот мне.   
А что составляло зерно моей поэтики? Вычтя жизнь Музы, видишь, что вся новизна твоей поэзии, ее тихий голос, понижавшийся до шепота, оказываются лишь формой мимикрии, и не очень удачной, для человека. Теперь мне кажется, что Муза недостаточно сильно звучала в моих стихах. А раньше я сдерживал ее, стараясь не высовываться среди людей далеких от поэзии. Может быть, это было уместно из тактических соображений. Но свой метод я перенес в глубинную работу мысли, чувства и слова, где вызревали стихи, и проиграл.
Голос Музы должен звучать в полную силу, в полную, ей и ее поэту отпускаемую, меру. Пусть он не найдет признания и отклика (на это он и не надеется), пусть в глазах критики, закусывающей побегами молодых авторов, поэт будет выглядеть по меньшей мере идиотом, гением-в-себе, профаном и наивным мечтателем. Муза должна почувствовать в стихах хозяйкой очага, матерью своих детей и ни в чем не нуждаться. Вот-вот.
Моя вина перед Музой выпадает из разряда мук творческих исканий, страданий в области поэтического эксперимента. Я не позаботился о ней как мужчина. Не насытился уютом ее  мерного шепота, не взял мне полагающееся, не наложил на нее своей волосатой руки, не прикрикнул в гневе – не сделал того, чтобы, в замен этого, ей многое ей отдать. Я ее и замечать не хотел, только боковым зрением отмечал ее присутствие в комнате моей души и уходил в себя. А она оставалась вне меня. Мне казалось, что я ее боготворю платонически, но так не поступали даже картинные рыцари и донкихоты всех эпох. Я слишком много внимания уделял себе, только себе. Я проглотил свою душу и Музу. Поэтому ее голос раздавался во мне столь сдавлено, что приходилось многое списывать на природную немузыкальность, этическую глухоту.
Она ушла, оставив меня с моим насморком (о чем же писать как не о невозможности справиться с утекающим вдохновением), замерзающим в нетопленной квартире, с ворчанием на соседей и на заоконные пространства.
Мне хочется, сейчас заорать, завыть. Но я этого не сделаю. Нет, сделаю, когда отвернусь от бумаги, покончу с письменными делами, которые одни и сдерживают мое горе. И то, что я пишу, в погоне за улетевшим счастьем, лишь создает иллюзию парения, иллюзию скорости, нагнетаемую в мимолетной попытке схватить за хвост время. Это так, пустяки.

четверг, 11 декабря 2003 г.