Из жизни народов Севера

Вайко Пихтере в своём Хельсинки подозревает, что где-то в одной из стран неподалёку от родной Финляндии происходит какая-то раздача слонов. А может, даже и не в одной. И по этому поводу уже который год он пытается написать докторскую диссертацию в местном Всевеликофинском казачьем институте. А ведь так и есть. Причём это нечто большее, чем свободный доступ к пиву Heinecken в соседней Швеции или копеечная водка в России. Нет! Это нечто большее. И Вайко Пихтере сидит и ****ся над этим вопросом. А почему бы и не поебстись? Неужели он, сотник, в свои годы так и не научился ебаться, а умеет только дрочить свой горячий финский *** и мозги? Какие это слоны? Где их раздают? Какова бесплатность этого мероприятия? Эти и многие другие вопросы терзают разум бедного докторанта уже долгое время.



А вокруг, на самом деле, нихуя не раздают. Вайко дрочит.

Олаф Свенсдик в своём родном Стокгольме подозревает, что в Упсале кто-то мутит что-то неясное и расплывчатое. Возможно, в этой старой доброй Упсале появился новый художник-инвалид. Но Олаф не простак и он не думает, что всё так примитивно. Он со временем стал более чем уверен, что дельце заваривается покрупнее. Свенсдик, мэтр, магистр очередной высокотехнологичной логии, просидевший глубокие ямки на скамьях Стокгольмского гетманского громадянского Университета, не такой уж дурак, чтобы всё внимание свести к какому-то новоявленному талантливому инвалиду. И он ведёт расследование и пишет монографию о упсальских мутках. И нити по его мнению, раскинулись и в соседние Норвегию, Германию, Финляндию, даже в Россию и мелкие прибалтийские тормозные и спесивые новородки. Только в какую сторону ведут эти нити? В Упсалу? Из Упсалы? А может быть, это дуплексные каналы муток?

А на самом деле никаких муток нет. Олаф ковыряет пальцем в жопе.

Фроде Фиксен в полубредовом сотоянии лежит на своё любимой кушетке в квартире, расположенной в центре Осло, он отпаивается кофе. С какого-то момента ему стало казаться, что поблизости от границ Норвегии стала играть музыка. До границы было далеко, но он отчётливо слышал, как по всему периметру его Родины тирлинькали и бренькали какие-то неизвестные ему доселе мотивы. Со временем эта иллюзия переросла для него в твёрдую веру в существование Пограничной музыки. Пять лет назал он закончил Великокняжескую Звукарню Осло. Фроде вообще не расставался с музыкой с тех пор, как в возрасте двух лет он подёргал струну отцовской балалайки. И теперь он услышал музыку границ, и пришёл к выводу, что это вибрирует сама граница, натянутая, словно струна, готовая вот-вот лопнуть и кто-то её дёргал извне. Кто-то хотел сыграть небывало прекрасную симфонию вторжения.

А на самом деле, никакой музыки не было. Фроде Фиксен просто хотел укусить самого себя за левый сосок.

Эрна Сикльсдоттир сидела на крыше старенького здания на окраине Коппенгагена и парилась. С позпарошлого года её парило то, что ей казалось, что отовсюду вокруг с одной стороны, а вроде бы как и в одном определённом направлении, которое она всё равно не могла просечь, происходило что-то такое, от чего у неё возникало физическое ощущение, будто она беременна, её подташнивало. Но врачи Копенгагенской клиники имени Петревича с периодичностью раз в месяц осматривали её и не находили никаких физиологических признаков беременности. И каждый раз после обследования она вместо того, чтобы идти в волостной институт искусств садилась на крышу и испытывала обострение ощущений своей мнимой беременности. Она смотрела то в одну сторону света, то в другую и никак не могла въехать, откуда оно, это чувство?

А на самом деле, нихуя она не была залётная, ни мнимо, ни реально. Она просто сама не знает, что хочет проколоть клитор и вставить туда титановое колечко.

Роман Николаевич Химиков, поджав колени и приложив к ушам руки, смотрел в окно на ночное небо над Мурманском. Он уже и не считал, когда началось то, что с ним происходило. Просто он сидел поздними вечерами на своей кухне и смотрел на небо его города. Он видел в нём, как в одну точку параболами сходятся радуги. Он проклинал того заморского ****ько, который по его мнению всё это организовал. Но продолжал заворожённо и с ужасом смотреть на это притягивающее и пугающее зрелище. После наблюдения он, доцент Бундесакадемии космологии шёл и уделял ровно два часа документированию своих мыслей, а так же их систематизации. Все мысли Романа Николаевича, которые он записал уже столько, что они начали занимать целый стеллаж, касались именно этих Ебланских Сияний, как он их назвал, когда увидел впервые. На этой основе он как раз и защитил в своё время диплом и теперь пытался подниматься выше по лестнице научных чинов, выгодно используя свои страхи и отвращения к тому, что он выдел и о чём в итоге писал. Однако, конца и разгадки секрета кто и откуда пускает радужные параболы, он пока не видел.

А на самом деле, никаких радуг не было. Просто Роман Николаевич в глубине своей учёной души страстно хотел оскопиться.

Гуннлауг Скафтиссон стоял у футбольного стола в одной из рейкьявикских тошниловок и тупо удерживал свои ворота от гола, вращая вертелами, на которые были насажены пластмассовые фигурки футболистов. Он занимался этим каждый вечер после возвращения из океана. Сраная селёдка сидела у него в печёнках. После того, как в уже далёком восемьдесят восьмом году в его стране запретили продажу пива, ему оставалось только пинать мячик выебанными в жопу пластиковыми болванчиками и пить только крепкую бормотуху по вечерам, а днём в похмельи плавать и выковыривать из океанских глубин ненавистную ему селёдку. И так по кругу, день ото дня. Временами он подумывал на счёт того, чтобы отправиться на отдых в путешествие, но всё время у него что-то как-то не срасталось и он так и торчал в своей Исландии, слово слива в жопе эскимоса.

Гуннлауг был вообще ни при ****е. Просто в своё время он с горя от запрета пива в Исландии передумал жениться.