Трактатъ о Смерти

...Что же такое смерть изнутри, в аспекте, не побоюсь этого слова, первичности виртуального в бытии человека? А вот что. Смерть – это  отражение кое-каких фактов (ну там лягушка с распоротым брюхом или хомячок издох...) в наших ощущениях, которые в зеркале нашего же внутреннего мира молниеносно сплавляются в специфическую фигуру, в эдакий death-frame. И в тот момент, когда человек, увлекшись рефлексией, соотносит такой death-frame с представлениями о себе (self-frame), он вдруг понимает, что отнюдь не вечен, что рано или поздно ему предстоит помереть. А поскольку мордочкам death-frame привлекательность как правило не свойственна –  колорадский жук, расквашенный по асфальту, расплющенная по дороге кошка, "пожилой" покойник в гробу (и тэ-пэ) – то  любого нормального человека по отношению к смерти непроизвольно обуревает эмоционально-отрицательное чуйство. Оно и понятно, кому ж охота быть размазанным по асфальту подобно крохотной букашке?
Но так бывает не всегда, случается и по иному. Скажем, когда на Красной Площади, да под салют, да Герой Советского Союза... посмертно, и фабрики пронзительно воют в честь эффектно откопытившегося пионера-героя-святого-великомученника ("летят пароходы – привет Кибальчишу": прям завидно, ей-богу). И оказывается, что в таком социально-восторженном обрамлении death-frame смотрится куда симпатичнее, и что тогда по отношению к "достойной" смерти у многих возникают эмоции совсем другого рода – положительные до зелёных соплей (как, например, у Тома Сойера на его же собственных похоронах).
Конечно, кадрами "торжественной панихиды" и видами "раздавленного жука" разнообразие death-frame’ов не исчерпывается, природой не возбраняются (и даже поощряются) и смешанные варианты, но как ни крути, при любом раскладе, хоть плюс, хоть минус, всё, что худо-бедно ассоциируется с death-frame, здорово увлекает человека, густо насыщает его ощущениями и круто повышает уровень его психофизической активности. Сей факт испокон веку эксплуатируется писательской братией: какой роман (из пользующихся спросом у широких масс) ни возьми – "Анну Каренину"  или "Косой против Горбатого 2" – все они, шаловливо перебирая сексуальные лады (sex-frames), плотно бомбардируют читателя образами смертушки, во всяком из них в обязательном порядке талдычится "про войну" да "про любовь", ибо ничто другое (кроме наркоты и скальпеля нейрохирурга) за подкорки так споро не "зацепляет" и, следовательно, не увлекает читателя в завиральные дали.
Получается парадокс: чем ближе смерть – тем больше жизнь: чем правдоподобнее живому существу мерещится полный кирдык – тем экстремальнее им ощущается бытие, тем энергичней дёргается его психика ("аж вся жизнь перед глазами пробегает"), его нейро-среда, как бы желая громко хлопнуть дверью "на посошок", галопом взбирается на пик своих возможностей и жизнеутверждается вспышкой агонии... пока не стало поздно, покуда есть ещё время.
Обратное, впрочем, тоже верно: примелькавшиеся, набившие оскомину виды  разлагающихся "форм существования материи", особых трепыханий души не вызывают, палачи и врачи-патологоанатомы привыкают к трупам – профессионально, от мертвечины их не плющит, помер и помер – дело житейское, все там будем.