брусника

 Брусника   
 Луна то куталась в шелк облаков, растворяясь на темном небе, то появлялось во всей своей ранней осенней красоте, рисуя лунные дорожки на тихой прохладной реке, на мокрой от вечернего дождя траве, на тополиных листьях, на темных иголках высокой ели, что росла около приземистого дома. Луна заглядывала в окно дома, напоминая засидевшимся за столом мужчинам, что пора расходится. А они только смотрели на нее захмелевшими глазами, и думали, какая красивая сегодня луна, но очень беспокойная. Все в окно норовит попасть.
Субботний вечер завершался.  Троица после бани сидела на кухне, за «чаем» и обсуждала виды на урожай брусники. Вел разговор дед под восемьдесят лет. Двое других так его и называли – Дед. А он обращался к одному  Рыбак,  другого называл Студент. У них были и имена, хорошие, российские, но позволь мне читатель называть моих героев так, как они сами себя обозначили в жизни. Да, для ясности, Рыбаку отметили за неделю до банной беседы шестьдесят, а Студент, был уже старшенький, тридцати одного года.
  Разговор после бани и чая шел громкий, сумбурный, но обязательный. Троица решила завтра утром,  точнее сегодня – студент показал на ходики на стене, на них отбило половину первого ночи -  поехать  за брусникой. Дед настаивал на Убинском районе. Он,  в пятидесятых, работал  бригадиром рыбаков на местных озерах, и хорошо помнил,  ягода там  богатая.  Студент засомневался, времени прошло достаточно, и все могло измениться. Дед неодобрительно посмотрел на него и солидно заметил, что там сплошная тайга, а тайга не меняется, она может становиться только более  таежной.  Мужики Деда  не поняли, но  ответ  убедил. В Убинку. Разработали план движения:  Дед поднимает Рыбака, они будят Студента, едут на западный вокзал,  на электричке доезжают до Каргата и  пересаживаются на электричку до Убинки. Это был единственный путь до заветной тайги с брусникой.
 Дед и Рыбак договорились взять по три бутылки водки, консервы, хлеб,  остальную еду должен прихватить Студент. Все берут теплую одежду. Палатка не нужна, ночевка у лесников. У них хороший дом и люди они добрые. Студент опять проявил некоторое сомнение, что хороший дом и добрые люди все там же. На него неодобрительно посмотрели теперь уже Дед и Рыбак.  Студент, решил  больше  не сомневаться. Иначе его просто не возьмут. В два часа ночи все обсудили, решили и разошлись  по домам спать. Подъем предстоял ранний, первая электричка  отходила от западного вокзала в семь.
  В шесть утра в стекло звонко ударил камень. Студент оторвал голову от подушки, выглянул в  окно  и увидел в речном тумане  головы Деда и Рыбака. Бодрые и  выспавшиеся они  неодобрительно смотрели на мятую физиономию студента.
  - Парень, не выдерживаешь, может тебе не ехать, поспать день, два, отдохнуть. Студент схватил приготовленный с ночи рюкзак и вылез в окно. Он спал в одежде.  Выбежал пес, тявкнул, узнал дедов, студента, завилял хвостом. Исчез. Студент  зевал,  он еще спал. Деды поздоровались и бодро двинулись по тропинке вдоль домов. Студент потянулся за ними. Некоторая неуверенность в правильности происходящего закралась, но ночной хмель и  мужицкая гордость не позволили проявиться здравому смыслу. 
 На развилке тропинки остановились. Дед предлагал идти на автобус, на Чемской, Рыбак настаивал на трамвае. Студент обошел их и двинулся к трамваю. Услышал сзади шаги, обернулся, дед и рыбак догоняли его. Да, капитализм это молодость мира, и его возводить молодым. Спорили, спорили, а как до дела, так за молодым пошли.
  Трамвай стоял на кольце. Вагоновожатая  узнала их -  Мужики, куда так рано собрались.
  - Дед  солидно ответил: В Убинку, за брусникой.
- А кто тебе сказал, что там есть брусника. Я слышала от подруги, нет ягоды, не уродилась.
- Тебя кто злыдня подослал с утра, не иначе моя благоверная. Она мне то же самое талдычила. Нет ягоды. Да как же ее нет в Убинке. Единственное место на земле, где ягода есть всегда.
- Мой трамвай, единственное место, где в шесть утра сразу три дурака собрались по ягоды в Убинку. Ты дед точно рехнулся, и парням голову замутил. Мужики нет там ягод. Идите себе домой, поспите, потом сходите в баньку, выпейте и все пройдет.
- Толково говорит - одобрил ее Рыбак. Мне тоже кажется рановато для ягоды. Может правда, останемся, черт с ней с Убинкой.
- Вот что, мужики, вы как пожелаете, а я еду -  заявил Студент. Сами подняли меня, а теперь дезертира играете. 
 Сели в вагон. Вагоновожатая закрыла шипящие двери, строго посмотрела на Студента. Тот купил талон, пробил  и трамвай тронулся.
На следующей остановке вагоновожатая громко объявила: Школа
Деды вздрогнули. - Ты кому орешь, дуреха, тут все свои. Знаем  без тебя, что школа.  Тут раньше кинотеатр был, Обь. Сраные демократы  его закрыли на ремонт. Десять лет ремонтируют. Так написано на доске, где раньше объявления о фильмах были. Представляешь,  десять лет один фильм смотрим - ремонт называется. Врут ведь гады, сами ни гвоздя еще в этот самый ремонт не забили. Кинотеатр приспособили под склад. Коммуняки  за подобный ремонт давно бы  расстреляли. Нет, ты представь, народ  в кино ходил, я, мои внуки ходили. Ремонтировали, месяц, два, не больше. Но не десять лет. Тьфу, козлы.
Резкий голос вагоновожатой объявил  Механический завод.
- Посмотри - ткнул пальцем в окно Рыбак:  в цехе, где я  работал, сделали магазин, водочный, и название удачное - Родничок. Дед опять плюнул - говорю, козлы.
Вагоновожатая не выдержала и через микрофон гаркнула: Кончай плеваться, ты так до западного пока доедешь, весь вагон исплюешь. Уральская.
  Уральская - полоснуло деда. Что совпало в это мгновение. Название остановки, скрип закрывающейся двери, начало движения вагона, шинель солдата, заскочившего в последний момент. Да, верно солдат. Или пейзаж за окном, серый, растерзанный грязной городской жизнью. Полоснула сердце, остановила дыхание. Сердце не стучало, он чувствовал, на мгновенье весь организм замер, сердце, дыхание, движение глаз, рук сковал холод памяти. Холод далеких, страшных дней сорок первого.
  Оловозаводская. На остановке было оживленно. Вышел народ со смены, шумно заполнил трамвай, и он  побежал по проспекту Мира  отщелкивая остановки Металлобаза, ДСК, Магазин, площадь Сибиряков- Гвардейцев , по новому мосту мимо издательства, на площадь Маркса. Через полчаса были на западном вокзале. Вышли.
  Неприветливое окно кассы, кашляя и скрипя утренним недосыпом, выбросило  три билета. Малоприветливая электричка, неуютные, после влажной и прохладной ночи, деревянные сиденья, вода на запотевших окнах. Начало путешествия было так себе. Дед и Рыбак переглянулись.
- С утра? Пьянка. Холодно. Мокро. Заболеешь, неровен час. Студент что подумает? Мы ему тоже нальем. До конца пути хватит? Если взяли, как планировали, хватит. И нечего бояться. С утра, с утра. Мы не алкоголики. Плохо ведь. Вот было бы тепло, сухо, приветливо, чего тогда  пить с утра. Только  родимая и спасет. Хватит? Закуска? Хлеб, сало, огурчик. Уговорил… Часик бы подождать. Напрасно. Тогда точно, пьянка с утра. А так мы продолжаем с вечера. Задержались за столом. С кем не бывает. Бывает.
  Диалог не был озвучен. Он мгновением промелькнул между Дедом и Рыбаком. И пока он, отразившись в их не по утреннему ясных глазах, растворялся в просторах, открывшихся за окном электрички, выскочившей из объятий города, они доставали бутылку, хлеб, аккуратно нарезанное сало. Студент закрыл глаза.  Осуждает. Молодец. Студенту так рано грех выпивать,  по молодости лет может и спиться. Напрочь. Сильный человек и незлобный. Вишь, им слова  не сказал. Правильно его взяли в компанию. Приличный человек. Не проронив ни звука и ни капли в шатнувшейся на повороте электричке, выпили за Студента, вторую выпили за согрев.
- Студент, чайку?
 Электричка была практически пустой. Только в дальнем конце вагона  пожилая женщина громко ворчала на паршивых и беспутных мужиков, беспробудно пьющих водку.
 Дед вспомнил женщину, ругающую вслед уходящему на фронт эшелону, войну, тех, кто увозил на погибель парней. Женщины. Ворчат, жалеют, любят и ворчат.
 Появившееся солнце разогнало серость тумана. Блеснули алюминиевые хвосты самолетов в Толмачево, воздушная сеть военных антенн, лента федерального шоссе пристроилась к трансибу, теперь до Омска они будут вместе. Закончились жидкие постройки пригородных поселков, и открылся расстилающийся до горизонта ковер из изумрудных трав, золотого  хлеба, белых лесов, голубых озер, зеленых рек. Память остро вернула путь на войну. Они проезжали эти места, тогда, в сорок первом, солдаты-дети.
 
                Притча о белом коне.

 Под Москвой было плохо. Так плохо, что охрипла черная тарелка репродуктора, передававшая сводки с фронта, так плохо, что это не скрывали от народа.  Часть перебросили за семь дней из Манчжурии. Навстречу шли эшелоны с напуганными людьми. Эвакуация. Эшелон загнали в тупик. Выгрузились. Разбились на расчеты. Минометы переносили частями. Моя была станина, тяжелая штука. Если сейчас дать потаскать, даже тебе студент, не поднимешь. Мы таскали. С насыпи в поле. Вытянулись в колонну. Пять часов марша. Холодно. Ветер. Казалось,  на лице нет кожи, только кости. Останавливались. Руки оттирали снегом, прятали в промежность. Шли. Низко пролетел самолет. Красные звезды. Помахал крыльями. Прибодрились. Прошла команда. Вышли на линию фронта. Пушистый снег, деревья в инее, алое заходящее солнце. Красиво. И фронт. Странный, мирный фронт. Может, они вечером не воюют, отдыхают. Команда - окапываться, готовить минометы к стрельбе. Тишина. Спокойная война. Так можно воевать. Окапываемся. Земля не поддается. Запахло кашей. Съел, вылизал. Съел бы и еще. Копали, по очереди дремали. К утру окопы были готовы. Прижавшись, друг к другу согрелись, заснули. Команда: Подъем. Обтер лицо снегом. В соседнем расчете не проснулся солдат. Замерз. Холод. Приказ выдвинуться на высоту. Шли два часа. Лесистый холм. За ним открылась деревня: белая церковь, колокольня, кресты, из труб над домами  дым. Народ не ушел из деревни. Бирюзовое небо и белые полоса дыма от домов. Белый снег на крышах и улице. Не могли насмотреться на эту красоту. Приказ - уничтожить колокольню. Выдали мину. На удивленный вопрос, почему одну - злобный окрик - что есть. Тылы  не подвезли. Одной миной разрушить колокольню? Только пошуметь. Патронов совсем не выдали. Командир приказал экономить. Глаза прячет. Уши красные. Стыдно. Учения,  не война. На учения тоже не похоже. На них всегда выдавали много боеприпасов. Стреляли до тошноты. Нет, не учения. И не война. Диверсия. Враги народа не дают боеприпасы. Ничего, паскуды, Сталин до вас  доберется. Живыми не уйдете. Непривычный холодок страха закрался в душу. Непобедимая и легендарная не имела боеприпасов. Обед. Приехала кухня. Повар молодец. Добрался со своей неуклюжей бочкой до них,  борщ  вкусный. Настроение исправилось. В деревне тихо. На улицах никого.
     Комсомольское собрание. Москва за нами. Понятно. Эх, попасть бы в Москву, посмотреть на матушку- столицу. Недалеко  Подольск. Деревня захвачена немцами. Задача - деревню отбить, закрепиться в ней и оборонять, до подхода основных сил. Хорошо, что есть основные силы. Наверное, они вооружены как должно на войне.
 Но где фашисты? Наблюдали весь день, ни одного человека по улицам не прошло. Очень хотелось увидеть немца. Было интересно, как он одет, как вооружен, как двигается. Ночью в деревне появились машины. Точнее видно было двигающиеся по улице пятна света. Утром увидел немцев. Кто-то ошибся. Похоже, немцы тоже день выжидали, осматривались, прежде чем войти в деревню. Вид у немцев был пижонистый для таких крепких морозов. Серая шинелька, шапочка с козырьком и смешно опущенными ушами, перчаточки, тонкие сапоги. Парни с морозами не рассчитали. Так и обморозиться можно, все отморозить. Ружья, странные, короткие, с длинной ручкой - автоматы. Немцы аккуратно разместились в деревне, поставили крупнокалиберный пулемет на колокольню, выставили посты, быстро, без лишних движений. Организованная машина. В заключение хлопот обнаружили безмолвно наблюдающих за ними русских солдат. Переполошились. По их данным русских тут давно  нет.
   Командир наблюдал немецкую жизнь и матерился. Боеприпасов они выгрузили, на всю их дивизию хватило бы. Вдарить бы по фашисту, да приказа нет, а больше всего противно,  мин и патронов нет, и за весь день ничего не привезли. Он орал в телефон. В ответ хриплое ждите, везут.
    Ждали. Ночь прошла спокойно. Немцы запускали огни в небо. Они висели над белыми полями. Видно было мышь, пробегающую по снегу. Немцы  тщательно приготовились к войне. Багрянец зари. Ослепительный свет исчез. Командир. Приказ. Через час атака на деревню. Интересная война. День сидели, наблюдали, как немец солидно и уютно размещался в деревне, и теперь, когда они устроились и готовы к неожиданностям, поступил приказ штурмовать. Разозлился. Наорал на напарника. У парня побелели губы. Отвернулся. Перехватило горло. Так стало жалко и его и себя. Рука на плече. Обернулся. Напарник. Предлагает закурить. С дымом уходит злость. Приготовили миномет. Проверил ружье. Мина одна. Патронов нет. Идем на верную смерть. Зачем? Посмотрел на остальных. Прячут глаза, бледные. Все понимают, что их будут просто убивать. Зачем? Команда. Огонь. Запели мины. Падают вокруг  колокольни, ни одной мины в колокольню. Мы умеем  стрелять. Я подправил координаты, не хотел, чтобы моя мина разрушила колокольню. Похоже, другие расчеты тоже понадеялись на товарищей. Больше мин не было. Немцы молчали.
 Командир, все- таки пацан , выскочил вперед - За Родину, за Сталина. Выбежал, обогнал командира. Напрасно он так рванул. До деревни километра полтора. Сдохнем, не добежим. Трусцой надо, парень, трусцой да изгибами, как заяц. А ты? Толкаю его. Меняет бег, пошел кругами и то хорошо. Немец экономный. Подпустил близко. Мгновение, и мы в деревне, в спасительных переулках. Вижу, в крайнем доме, отодвинулась занавеска, детские глаза напряженно смотрят на меня. Ему интересно. Война. Солдаты. Ружья. Лучше всякой игры.
    Немец стрелял как в тире. Короткая очередь и падают две-три фигуры. Очередь - падают. Фигурки в тире. Забавно  дергаются, разбрасывают руки и падают лицом в снег. Голова напарника разлетелась на куски, а сам  бежит. Упал командир с дырой в голове. Оглянулся, вокруг никого. Я один. До деревни один шаг. Несколько солдат ползли назад, но пули настигали их. Смерть, это так просто.
Отступить. Страшно. Бежать и ползти по телам. Пулемет работал как швейная машинка Зингер -  мягко, солидно, оставляя широкие кровавые стежки на русском поле.
 Вперед. Цель  - колокольня. Дома. Улица ведет прямо к церкви. Все как на ладони для немца. Перескочил забор. Под ноги бросилась черная собака с гниющими глазами. Забор. Огород. Двор. Опять собака, злая, стерва. Еще двор. Старуха на костылях испуганно смотрит.  Правильный переулок. Немец не видит. Выскочил  солдат. Обрадовался. Мы уже армия. Осмотрелись. Колокольня рядом. Ограда церкви. Перемахнули. Обогнули церковь. Перед входом - серые шинели. Немцы. Больше десяти. Неважно. Разорванный ура-криком воздух. За родину, мать твою. Два выстрела, и два немецких мешка с дерьмом падают на землю. Растерялись, суки. Стоят. Глазами лупят. Команды ждут. Рукопашная. Драться любил и умел с детства. Немцы  были тихого воспитания. От штыка не уклонялись. Только удивленно моргали.  Приклад. В переносицу. Один уклонился. Попал в железную каску. Вдавил ее в немецкие  мозги. Треснул приклад. Удары. Теперь я швейная машинка, оставляющая смертельные стежки на обмороженных лицах. Немцы лежали на снегу, корчились от боли.  Злобы не было, но оставлять живых немцев в тылу нельзя. Штыком добил раненых. Чуть не убил своего. Солдат дышал. Вместо живота - месиво мяса, кишки. Его расстреляли в упор. Глаза полные тоски и безразличия. Убей меня. Мне больно. Убей боль. Убей. Воткнул штык в сердце. Закрыл глаза. Прости. Волна ненависти. Лестница на колокольню. Мягко, беззвучно. Поворот. Четыре подошвы. Стальные пластины на каблуках. Солидная вещь. Первому воткнул штык в промежность. Хрюкнул. Второго схватил  и бил головой об пулемет. Кровь и волосы. Затих. Вытащил штык из немца. Он еще шевелился. Такие же глаза полные тоски и безразличия. Что-то шепчет. Убей меня. Убей боль. Соленая влага на губах. Полоснула жалость к немцу и к себе. Жалость? Нельзя. Сбрасываю немцев с колокольни. Летят. Два мягких удара. Приземлились. Деревня  на ладони. Земной рай из снега, голубого неба, золотого солнца. Немцев  не видно. Похоже, это были все немцы. К вечеру понял, наши не придут. Надо уходить. Схватил пулемет, патроны, у немцев забрал пайки, автомат. Вооружился. Шел по полю, тащил пулемет, спотыкался о тела солдат. Много, много тел. Зачем так много. Зачем. Командир. Лицо окаменело. На мертвых ледяных губах - крик за Сталина. Свалился в свой окоп. Никого. Прошел дальше. Брошенные минометы. Ушли. Сбежали. Один. Одиночество напугало. Что делать? Пошел по следам. Через несколько километров увидел замерзшего солдата. Бросают раненых. Да что же с ними произошло, если парней бросают в поле умирать. В темноте шел наугад. Луна спасала, не давала заплутать в полях, сойти с дороги. Увидел свою тень. Сгорбленная фигура, тащит пулемет. Дезертир. Вот как это называется. Покинул позиции без приказа. Расстегнулся. Пот струйками бежал по телу. Мороз не трогал организм. Мороз не мог победить страх. Дезертир. Развернулся. Пошел назад. В темноте напутал. Оказался на лесной дороге. Но страха перед лесом не было. Шел на фронт. Не дезертир. На рассвете набрел на пушку. Рядом спали три солдата. Обрадовался. Пристроился рядом. Заснул. Проснулся в сказке. Все покрыто белым пухом - деревья, пушка, солдаты. Провел по лицу - снег. Перед нами всадник на белом коне. Красиво. Всадник кричит. Вскакиваю. Наш генерал.
- Братцы, что же вы наделали. Опозорили бегством славное имя дивизии, знамя бросили. Под трибунал дезертиров.
 Только заметил, что вокруг вооруженные автоматами и хорошо одетые солдаты. Знаки энкевэдэшников. Ударом приклада  сбивают на снег. Опять удары. Гонят в поле. Ставят артиллеристов. Сухая очередь. Упали. Вывели меня. Офицер. Читает. Приказ о дезертирах. Расстрел на месте. Сухая очередь. Кинжальная боль. Падаю. Кто-то лижет лицо. Открываю глаза. Поле. Луна. Черная собака. Тянет меня за рукав. Боль в руке, в груди. Терпимо. Болят ноги. Я без сапог. Сняла расстрельная команда. Встаю. Иду за собакой. Провал. Черные кадры с перечеркнутыми белыми крестами. Лежу на печке. Рука, грудь перевязаны. Ноги опухшие, кожа облазит, язвы. Угол окна. В окно видна колокольня. Я в той же деревне. Вползает старуха на костылях. Месяц я не мог встать. Еще месяц учился ходить заживающими ногами. Выжил. Выздоровел. Немцы в деревне появлялись редко. Говорили, что были напуганы резней их солдат в церкви. Знали, что это был один русский солдат, и боялись. Партизанил. Потом армия. Особисты долго проверяли  данные. Война закончилась в прибалтике. Наградили меня медалью за храбрость. Представляли к орденам, но особисты не пропускали, подозрение осталось. Вот так я  солдатом Родине служил.
 
  Смотрит не на напарников, смотрит в окно электрички, на небо, на облака. Глаза,  затуманившиеся воспоминаниями и обидой, прояснились. В них отражались облака.
 Облака удивительны в Сибири. Страна облаков. Бесконечно плывут - высокие, прозрачные, низкие плотные, легкие, пушистые, черные, серые, желтые, красные, зеленые, белые, оттенки белого, бесконечно переливающийся, меняющийся белый цвет - прозрачный, дымчатый, туманный, морозный, утренний, вечерний, жаркий и холодный. Сибирь не имеет препятствий для движения облаков. И Они свободно и просторно  живут над Сибирью. 
 В Чулыме стояли двадцать минут. Студент выскочил на перрон. Знакомый вокзал. Знакомая улица, уходящая в центр поселка. Мимо школы, дома культуры. Долгая остановка в Чулыме взбодрила старших, и они решили выпить еще по чуть-чуть для настроения. Студента присоединили к компании на полном основании, что выпить для молодого человека в десять утра не грех, так ведь и день может пропасть у парня. Выпили. Студент смотрел на исчезающие постройки, вот и огромные нефтеналивные бочки, серебряные, стоят в ряд, охраняя Чулым, переезд и исчезла далекая страница молодости. Наивная и забавная. Лица, как в калейдоскопе, перевернешь, новое лицо, чуть тронул, стеклышки изменили положение и еще одно лицо - знакомое и далекое. Память, странное изобретение природы, радость молодости превращает в грусть зрелости и слезы старости.
- Почему загрустил?
- Был здесь в стройотряде. Давно, но кажется вчера. Ностальгия по себе, молодому, по пацанам из той жизни. Кого, забыл, кто меня забыл, а кто и умер. Но я начну с другого. Слушайте, деды, молодая жизнь перед вами.
            
                Притча об обучении письму левой рукой.

  Любое обучение - труд и мука. Все через силу. Нет более тяжелого и нудного труда, чем учеба, и нет более сладкого и долгоживущего результата, чем полученные знания и навыки.
  Ручка в левой руке. В первый раз в жизни, в тридцать лет пытаться писать левой рукой.  Зачем, не знаю. Самое бесполезное занятие за  всю мою жизнь. Захотел и все. Наверное, выпитое вино и тепло лета повлияли на голову. Ручки не ощущаю. Понимаю, что это ручка, но пальцам кажется, что это толстая сучковатая палка. Начинаю выводить первую фразу. Пальцам больно от непривычности движения. Получаются иероглифы. Продолжаю. Теперь болят не только пальцы, болит все, рука, тело, глаза, сердце. Везде покалывает, постанывает. Получается еще хуже. Написанное нельзя разобрать, и на иероглифы уже не похоже. Так. Делаем передышку. Думаем. Слова не идут. Начнем с  первого класса. Алфавит. Старательно вывожу букву  а. , получается  собачка из электронного адреса мыла. Исписана страница собаками с хвостиками. Вместо а упорно на странице появляется собака. Мелькает мысль, что виновата не рука а сама буква а.
    Перехожу к букве б. Вот, наконец-то что-то похожее. Нет. Похож на зодиакальный знак льва. Не похож, а точно он. Интересно, на что будет похож весь алфавит. Бросаю занятие. Заказываю кофе, ирландский- сливки и ликер. Пью. Сливки. Пишу сливки левой рукой, получается какое-то другое слово, Мекка.  Оказывается, в сливках зашифрована Мекка. Можно заболеть на голову. Не буду. Теперь точно, на сегодня урок завершен.
  На что это похоже, письмо левой рукой. Очень похоже на мою жизнь. Пишем одно, а получается совсем другое. Где все это было. Так, похоже.
  Может вот это.  Стройотряд. Строили школу. Точнее спортивный зал. Точнее вели заключительные работы по очистке и заключительной беловой отделке - покраска, побелка. Носилки. Напарник, смешливый парень, все время ронял их. Юмор такой был. Еще был местный молодец-пьянчужка. Он появлялся после обеда, всегда пьяный и обиженный и гонялся с дубиной за студентами. Мы молодыми козлами скакали по горам мусора, песка, по лагам под пол в зале. Некоторым доставалось. Потом доставалось молодцу. Он уходил избитый. И вновь появлялся на следующий день. Милиция приезжала один раз. Пьянчужка пожаловался, что его сильно избили. Так они приехали, предупредили, что у них конечно драки явление нормальное, но только все должно быть по-человечески. Без увечий и членовредительства. А гонялся он за нами, потому что решил, что мы строим зал не на фундаменте. Над ним смеялись, он сердился, хватал дубину, и все начиналось сначала. Никому и в голову не приходило просто  проверить его слова. Как это, мимо фундамента! Как советские строители могут сотворить такую херню. Сотворили.
 Потом, через два года выяснилось - стены спортивного зала поставили мимо фундамента, и зал развалился. Благо никто не пострадал. Как это случилось, никто не знает. Все свалили на бригаду черных, выполнявших основные работы. Правда,  свалили для комиссии, но местные жители знали, все произошло по пьянке. Фундамент делали долго, потом долго собирались ставить стены, так долго, что фундамент потерялся в земле, вот и промазали чуть-чуть,  сантиметров на тридцать. С кем не бывает. Вот пьянчуга и предупреждал нас, местные тетки  тоже говорили строителям, что фундамент вроде бы немного в другом месте был. Но кто их будет слушать, этих злых теток, вечно недовольных строителями за пьянки и грязь вокруг стройки. Вот так, левая рука.
   В том же стройотряде. Жили в старой школе, в центре поселка. В спортивном  зале была спальня.  Вечерами жгли костры. В конце сезона выяснилось, что сожгли парты первоклассников. Но кто мог додуматься, что эти колченожные создания, с торчащими во все стороны гвоздями многолетних ремонтов - парты. Помогли району, студенты- строители. Было.
   Упрямство, хороший пример человеческой глупости, оно спутник людей самоуверенных, не обремененных воспитанием и обязательствами.
  Есть еще настойчивость, но это больше  для людей одаренных интеллектуальных. Смесь настойчивости и упрямства выдает людей - полукровок. Воспитан - не чавкает, образован - читает заголовки на английском. Их настойчивость часто переходит  в упрямство, особенно там, где они не знают или не понимают что делать, но все равно пытаются сделать, так как они решили.  Все это завершается бесславно и на потеху окружающих. Я, наверное, из того же сословия полукровок. Не получилось писать левой рукой в первый раз, явно не нужное занятие, глупое, но настойчивость смешанная с упрямством заставляют вновь взять ручку в левую руку. Вывожу старательно букву за буквой, не тороплюсь, слово жизнь. Действительно стараюсь - ж и з н ь.  Читаю. Явно вышла не жизнь. Если быть искренним, то совсем не жизнь. Слово жизнь, написанное левой рукой читается как казнь. Так. Зачеркиваю. Слишком мрачный смысл. Пытаюсь еще раз. Жизнь. Точка. Казнь. Точка. Сволочь  левая рука. Предательница. Почему казнь, я же пишу жизнь. Не мучай меня левая рука. Напиши жизнь. Ладно, еще раз. Просто я тороплюсь. Жизнь - левая рука выводит казнь.  Это не торопливость и рука у меня нормальная и бумага и ручка. Что это, что - Жизнь - казнь. Что вы мне хотите сказать, черные кривые буквы, вписанные в синие квадраты.
  Я провожу опыты с бумагой в летнем кафе. Вишневая скатерть, бокал, красное вино, темное дерево стула, солнце сквозь листву, первые дуновения осени, тепло, но прохлада уже рядом, вокруг движение города. За соседним столиком шепчутся дамы, секретничают, посматривают на меня. Падает лист. Желтый лист на зеленую траву. Жизнь. И все это казнь.  Жизнь как очень медленная, очень, практически бесконечная казнь страхом, одиночеством, болезнями, нищетой, казнь любовью, деньгами, долгими годами, жизнь как  эвтаназия.  Бред, бред, бред. Жизнь - праздник, вечный великий праздник … казни. Опять. Это только неправильно написанное слово. Правой рукой получается все правильно - жизнь это жизнь. Напрасно я начал писать левой рукой.
   Пленум райкома партии. Центральный район. В нашем городе, это театры, музеи, конторы,  вузы ну и прочее и подобное. Пленум идет четвертый час. Идет тяжелый партийный разговор. Мы ставим серьезные, ответственные задачи перед коммунистами района. Прошел очередной исторический пленум ЦК КПСС, и в развитие его решений мы вырабатываем свои. Выступают ученые, врачи, артисты, функционеры. Да задачи напряженные, но выполнимые, да цели ясные, но мы их еще больше прояснили, да нужны дополнительные ресурсы, найдем, да потребуется напряженная организационная работа во всех партийный и комсомольских организациях. Проведем эту работу. И провели. Еще два месяца ездили по району и выступали функционеры на собраниях. Как вы думаете, над чем мы бились, и что так  серьезно и долго обсуждали, о чем говорили на собраниях. О мелиорации в сельском хозяйстве. Да. Мы даже приняли специальное постановление пленума райкома на десяти страницах о мелиорации.
Кстати, интересно, а как оно будет выглядеть написанное с левой. Так, мелиорация - иллюзия. Это смешно, но это, правда, оказывается, надо было в решениях писать не мелиорация, а иллюзия. Таков был смысл всех наших решений. 
  Да, можно вывести новый смысл слов. Хотите, тогда внимание - ложь значит лень, правда - фраза, ребенок - венок, свет - лет, кровать похожа на экскаватор, жалость - злость. Да, так они читаются, если вы пишите их левой рукой. Еще. Сейчас. Попробую. Любовь. Получается любовь. Нет, действительно любовь. Значит, есть слова, смысл которых не меняется. Женщина  - рядом, практически тоже самое. Мужчина. Больше похож на машину. Мужчина - машина. Очень может быть. А вот надежда похожа на жажду. А яйцо очень напоминает лидо. Шоу такое есть. Лидо. Кстати о яйце.
  После окончания медицинского, дежурство в инфарктном отделение. Тяжелое отделение. Перегруженное. В коридорах лежат больные. Я возбужденный своей властью дежурного врача мелькаю в коридоре, в палатах, на сестринском посту. Сестры прячут  улыбки, наблюдая
 мою неопытность и активность. В конце коридора лежит бабулька. Ее привезли вечером. Оставили на ночь, понаблюдать. Сильно стонала и плакала. Слово- стон.
- Доктор. Присядь на минутку.
 Останавливаюсь. - Да, больная, что случилось.
- Да ничего, я нормально. Боль есть, но терпимая. Мне тебя стало жалко. Бегаешь, мучаешься. А ведь, наверное, даже не ужинал. Возьми вот.
Протягивает два вареных яйца. Я растерялся.
 -  Бабуль, у меня есть что поужинать. Спасибо. Вы себе оставьте, завтра съедите.
- Внучек, не обижай меня и не расстраивай. Возьми. Ведь съешь с удовольствием. У меня внук очень любит яйца с солью и хлеб с маслом.
Прозвучало очень аппетитно. Да и, правда, чего обижать бабульку. Взял. - Спасибо. Зашел в ординаторскую, положил яйца на стол и забыл о них. Больные до поздней ночи. Затихают - засыпают,  уносят во сны страхи и боль. Прохожу мимо бабульки. Глаза закрыты. Спит, моя яйцедарительница. Вдруг меня что-то останавливает. Оглядываюсь. Сухая рука цепко держит подол халата. Так цепко, что он даже трещит.
- Доктор, ты яички мои взял?
-  Да бабуля, спасибо. Думаю, забыла, наверное, еще раз хочет подарить яйца.
-  Доктор, так ты яйца взял?
- Взял, больная. Очень вкусные.
-  Доктор, так почему я до сих пор в коридоре лежу. Меня бы в палату надо перевести. Яички то съел ведь, а не помог бабушке. Нехорошо.
Вот так, пишем яйцо и получаем шоу, лидо называется.
Все бессмысленно. Все так перепутано. Смысл, слова, буквы, руки. Жизнь. Левая рука. Правую обучили, и она запомнила смысл, и как бы мало, похоже, было написано слово, мы уверены в его смысле. Но левая рука не обучена. Она выводит смысл каждый раз заново. Не пытайтесь писать левой рукой. Можно сойти за сумасшедшего.

  Мужики внимательно выслушали студента. Говорил он непонятные слова, но сердцем они чувствовали его грусть. Почувствовали и сами загрустили. И устремились их грустные глаза за окно электрички, туда в убегающие поля. Сибирь - страна горизонтов. Вы дышите полной грудью, и от бесконечности пространства и времени кружится голова. Бежит электричка по великому Транссибу. Поля, березы, болота,  деревни, столбы, сельские дороги. Поворот. Вы видите хвост состава - зеленый с выбитыми окнами. Над составом летит кукурузник. Или пожарники, или санитарная авиация. Летят, вот поворачивают и исчезают в северных облаках. Вертолет. Геологи? Ушел на юг. Патрульный, гаишный. Навстречу идут составы - машины, военные, электричку обгоняют составы с углем, лесом. Живет Сибирь. Трудиться. На переезде - машины  с зерном. Пахнет хлебом. По шоссе обгоняет красивая импортная машина - Мерседес. Немецкие номера. Наверное, едут к родственникам в немецкие поселки, которых много вдоль транссиба. Серые элеваторы, одинокие дома железнодорожных разъездов, убегающее солнце в мелькающих деревьях, пацаны жадно всматривающиеся в окна электрички. Пасутся коровы, обмахиваются хвостами от мух и оводов, далеко, по берегу речки мчится табун лошадей. Коричневые блестящие тела, прозрачное облако пыли. Сибирь - матушка, деревни и городки, разбросанные за десятки, сотни километров друг от друга, населенные добрым и чуть пьяным народом, трудолюбивым и безалаберным одновременно, любящим незатейливые радости, понимающий толк в охоте, рыбалке, грибах и  огородах, народом, вздрагивающим и стыдливо прячущим глаза при словах секс и презерватив, народом не терпящим предательства и лжи. Беззубые улыбки, небритые подбородки, руки в земле, шерстяные носки и калоши, утиная походка - это они мелькают за окнами электрички. Это их народ. Они тоже плоть его и кровь. И в этом их сила. Они чувствуют себя на этой земле единым народом - русский, хохол, татарин, еврей, узбек - они сибирский народ, рожденный великой землей, имя которой Сибирь.   
  Эх! Мужики налили и выпили. Славно, на зависть вагону. И тетки не осуждали их. Может, почувствовали то же, что и наши мужики,  пьяные, но еще счастливые.
 Каргат. До нужного поезда два часа. Не пили. Старшие решили, если еще принять, можно  забыть, зачем собственно ехали. Жара. Водокачка. Деревянное здание вокзала, выкрашенное темно-коричневой краской, облупившейся от жары и мороза. Под коричневой краской видна грязно-зеленая, а под ней синяя, а еще под ней проглядывает белая краска. По красочным слоям можно отгадать возраст здания. Получается не меньше ста лет. Белая, радостная краска была положена в царские времена,  советы выкрашивали  темненькими красками, маскировали от врагов, демократы даже для интереса краской не мазнули.
    Одинокая корова бродит в привокзальном палисаднике и щиплет пыльную траву. Вдоль железной дороги бежит пацаненок, в руках авоська, набитая серыми буханками хлеба. Подъехал уазик, вылез мужчина, мятая рубашка, потное лицо, одышка, словно он вез машину. Исчез внутри вокзала, через  минуту вышел громко матерясь. Дед не выдержал: Ты чего орешь, мужик, лето испугаешь. Мужик посмотрел на них - Приезжие?
   - Городские - уточнил Рыбак.
- Вижу, что не с соседней деревни. Чего?
- Ждем поезд.
- Зачем?
- Брусники захотелось.
- Доброе дело. Только кто вам сказал, что там брусника есть. На той неделе был в тех местах, ни ягодки. Если за эти дни подошла, городские всегда  узнают раньше. За грибами собираюсь, а  леса уже обшарили, кедровый орех кажется, еще недельку и будет, глядь, а его  собрали городские. Сволочи, в вы ненасытные, жрете и жрете. Нам  ничего не достается.
Рыбак обиделся: Ты сволочей  назад забери, а то ведь можно и по физиономии получить.
- Мужики, не серчайте, в сердцах сказал, не со зла. Родственника нашего зоотехника - покойничка не встретил. Опоздал, расписание жена перепутала. Как можно смотреть расписание десятилетней давности. Кассирша говорит, такие поезда ходили  при советской власти.
- Вы  десять лет не ездили на поезде? - удивился  Студент
- Чего удивляться, я десять лет дальше деревни не выезжал, незачем было. Хозяйство у меня свое, прокорм весь на огороде да в стойле, а одежку все равно покупать не на что. Так и сидим в деревне.
- От чего зоотехник помер?
- От коровьей любви.
- Понятно - протянул Дед, понятно, подхватил Рыбак, да, действительно понятно, подумал Студент, наблюдая, как мужики доставали бутылку, стаканы, закуску. Вот русский народ. Чужое горе в собственную радость превращает. Лишь бы повод был. Деревенский тоже оживился, нырнул в уазик, вытащил рюкзак и из него бутылку самогона, помидоры, огурцы - Только с огорода - довольно похвалил он свою провизию.
 - Правильный мужик, шумливый, но правильный.
   Помянули  померших. Чокнулись. Пусть на небесах слышат веселый перезвон, знают,  что жизнь тут  не хуже, чем  в  гребном раю. Дай бог, им земля пухом. Да, студент, ты не пей, следи за расписанием.
- Напрасно едете, мужики, ягоды нет, оставайтесь,  люди вы хорошие, поехали ко мне, баню истоплю, песни попоем, в деревне давно праздников не было, а тут столько городских, вы нам новости расскажите, мы вам о своей жизни.
- Нет - Дед проявил стальную волю - за добрые слова, приглашение спасибо, низкий  поклон. Чем  занимаешься?
- Зоотехник.
- Хорошая и достойная работа. Давай за твое доброе дело выпьем.
Конечно, выпили. Конечно, закусили.
- Я хороший зоотехник, у меня и грамоты есть, значки всякие.
- От коров.
Все неодобрительно посмотрели на студента.  - Вот что значит, человек не пьет, у него и мысли черные, и зависть в нем просыпается.
- Молчу, молчу. Зоотехник,  расскажи  зоотехническое из своей жизни.
- У меня жизнь человеческая, вроде, а из коровьей расскажу. Студент, знаешь, почему у коровы глаза грустные?
- Не а.
- Ее доят аппаратом и оплодотворяют  клизмой, и никто не поцелует.
- Я этот анекдот в пятом классе дедушке рассказывал. Даже он не смеялся.
- Вот в этом и есть разница, между городом и деревней, для вас анекдот, а для нас, жизнь, доят, трахают, и даже не поцелуют на прощание.

                Притча о коровьей любви

Моя жизнь рядом со скотиной и только тем и интересна мне самому, что я скотину воспринимаю как человека. Красавицу-корову и быка я знал с рождения.
   Телочка родилась ночью. Мать рожала мучительно, долго, ножками вперед, неправильно, опасно. Я помогал, а в последние мгновения  казалось,  я рожаю, а корова только  стонет и смотрит  большими плачущими глазами. Родили. Мертвого. Пуповина затянулась вокруг шеи. Жалко стало корову, так мучилась, страдала. Корова  лижет детеныша, подталкивает мордой, а чего…  мертвое  и есть мертвое. Я коровьего ребеночка понес на улицу, у нас за фермой могильник  для таких случаев. Вышел. Туман. Земли не видно. Ноги в молоко опускаются, а воздух чистый и прозрачный и видно  необычно далеко. Я не помню, чтобы я  увидел столько земли и неба сразу, словно не было горизонта. Воздух, как увеличительное стекло,  с завода, без пятнышек, без пылинки. От зари воздух был  розовым, точно, розовый воздух. Я на красоту залюбовался, упал. Больно.  Вскочил, чертыхаюсь,  забыл, чего шел- то сюда. А где ребеночек то коровий? В туман руки опустил, ищу. Нет. Кругом пошел, нет. Думаю, наверное, когда падал, забросил далеко. Днем найду и схороню. Возвращаюсь. Покойница у мамаши титьки сосет. Я ее ищу, хоронить, а она, чертенок возле мамашки  трется. Еле стоит, ножки подгибаются. Чудо.
  В ту  ночь на соседней ферме родился бычок. Я потом расспрашивал -  как из пушки вылетел, сразу на ноги встал, и давай мамашу за вымя дергать.
  Они выросли на одной лужайке, быстро оформились. Знаете, я такой красивой коровы не встречал. В ней все было идеальным, утонченным - от копыт до хвоста, но особенно глаза - в них можно было смотреться как в зеркало, и, отражаясь в них сам, превращался в принца. А как она улыбалась - ни одна баба в нашей деревне так не могла - мягкие  губы, ровные белые зубы, ноздри чувственно вздрагивают. Мороз по коже, не поверите,  в такие моменты хотелось ее поцеловать. Красота, она и есть красота. Бык вырос первостатейным мужиком - мощное мускулистое тело, пугающие рога, ноги как бревна, мужское достоинство, член, яйца - таких в округе ни у кого не было. Да какая округа, в области  не было. И случилась у них любовь. Настоящая человеческая. Когда этот бычина подходил к корове-красавице, то становился нежным и тихим как ребеночек. Отгонял от нее мух, заглядывал  в глаза, ласкал ее. Красавица  млела и хорошела на глазах. Ревновала, если он на другую заглядывал, терлась об него, ходила вокруг, нежилась.
   Видно было, берег он ее и ждал, когда она будет готова, чтобы покрыть ее, а она ждала его, будущего ребенка, и радость ее будущая были написаны на ее морде самыми красивыми красками природы. Напрасно они ждали и готовились. Жизнь то колхозная, на ферме, в стойле.    
   Кому их любовь нужна, а  сперма первостатейного быка нужна. Нет, подождать день, два и все бы у них случилось, и  детишек нарожали - думаю лучших на всем земном шаре.
   Человек - зверь умный, а потому жестокий. Разъединил быка и корову. Бык закрепили на дыбу, долго мучали-возбуждали, откачали сперму, а потом порциями стали коровам заталкивать. Быка изнасиловали  на глазах возлюбленной, а потом корову оплодотворяли на его глазах. Она плакала, когда смотрела на его муки, а он смотрел - глаза горели ненавистью, налившись через край темной кровью.  Меня не было, я в город уезжал, я бы не допустил  издевательства, да чего теперь кулаками махать, в общем, никто им не помог. И вот что дальше. Бык подкараулил техника, что корову покрывал. А тот дурачок идет мимо спокойно жующего траву быка, не заметил, как его заднее копыто вырывало куски земли. Ненависть обостряет ум. Как бык поравнялся с ним, он перед ним встал, голову  опустил, рога вперед. Техник решил, что бык с ним играет, в корриду, лыбится, руку к быку тянет. Бык в один прыжок поднял техника на рога и понес  через поле. Мужик орет благим матом, а по голосу-то не страх, а смерть. Кровь хлыщет, голова быка красная, глаза ничего не видят, но ему и не надо было видеть, он  чувствовал дорогу,  нес несчастного к своей красавице. Приволок, сбросил с рогов. Мужик возле красавицы лежит, от боли корчится. Народ стоит, бездействует от неожиданности и быстроты происходящего. Да и что сделаешь, что с дикой силой. Красавица добила несчастного, копытом  грудь пробила.
   Что потом?  Быка и корову забили, они же убийцами стали, опасными для человека. Из любви конечно, деревня это понимала, горевала, но убийцы есть убийцы. Да и человеком техник, был неплохим, по нему всей деревней горевали. Все сорок девять дней пили и гуляли. А в конце праздников-похорон вдруг поняли, что провожали то не  техника, а быка и корову, и горевали за их коровью любовь и трагическую погибель. Вот такая она, коровья любовь.    

 До Убинки доехали к полудню. Долго гадали, в какую сторону идти до леспромхоза. Там у Деда был старинный знакомый, который всегда устраивал его на ночлег и отвозил в тайгу, на болота. Решили, Дед пойдет один, Студент и Рыбак подождут  на лавочке, около вокзала. Дед ушел, ворча, что вечно с ним спорят, а как до дела, так он должен все один делать. Вернулся быстро и сильно расстроенный. Ничего не объясняя, достал из котомки провиант, налил всем водки.
 - Помер мой дружок, семь лет назад помер. А ведь младше меня на десять лет был. Говорят, за год до смерти пить бросил. С горя и помер. Выпьем, за его светлую память.
   Студент, жуя огурец, спросил: Дед,  а  ягода?
- Ну, ты студент и сволочь, кака ягода,  горе у меня. Лучший друг помер.
- Дед, не юли, что с ягодой? - вмешался Рыбак.
- Ягода, вам, ягода, - бурчал Дед, разливая по новой. Вот за ягодку  тоже выпьем. Ну, поехали.
- Да приехали уж, дед.
- Дык права была баба с трамвая, нетути еще ягоды. Рановато будет.
- Ты чего дед, с горки упал, тащил нас через пол земли выпить два стакана водки, а сам заранее знал, что ягоды нет. Да ты в леспромхозе  был или тоже киркуду?
   Дед быстро разлил по новой: Ладно, языки чесать, бог троицу любит.
     Никто не отказался, хмель явно начал сглаживать остроту беседы.
- Так скажу,  конечно, догадывался, что для  ягодки рановато, и даже твердо знал,  ягодки   нет. Но мужики, сидеть просто так и пить эту чертову водку без всякого повода, это же пьянка, да и бабы заели бы нас. А так мы ехали за ягодой, стремились сделать что-то полезное для себя и семей. Не вышло, в этот раз. Поедем попозже, через месяц, и тогда точно наберем ягоды-малины полные штанины. В леспромхозе я не был, и мужик мой помер не семь лет назад,  а десять, и я был тут, хоронил его. Простите братцы за нечаянный треп. Все для удовольствия нашего совместного и жизни веселой.
Назад чудом успели на электричку. Последнюю. Ночную. До города. Людей - никого. Сели. Переглянулись. Рыбак смотрел на Деда, тот на него. Потянулись к рюкзакам. Первым крякнул Дед - пусто. Он знал что пусто, но искал с надеждой, с верой что найдется, может, завалялась на дне. Нет. Крякнул Рыбак, пусто. И рыбак знал, все выпито, но искал, шарил рукой. Нет. Студент наблюдал за этими движениями, выжидал. Наконец он опустил руку в свой рюкзак. Дед и Рыбак без всякого интереса наблюдали за передвижениями руки внутри рюкзака. Что можно ожидать от непутевых молодых людей - бутылку пива. Еще искать не умеет в собственном рюкзаке. Чего так долго шарить там! Вот, нашел, тащит. Минералка! На деревянное сидение ставиться бутылка водки.
- Ты где ее взял, парень. Дай, мы тебя расцелуем. Думали, весь день насмарку. В пути и без водочки, никак  нельзя.
 Разлили. Рыбак опустил стакан. Мужики, ваши сказки я послушал, теперь очередь моей. Какая есть, как сложилась.

                Притча о жизни, как она сложилась.

 Жизнь моя - работа. С детства на реке, рыбачил, коптил. Школу не помню. Завод. Сварной.
  Было так. Вызывает  начальник цеха. Надо поменять портреты на заводской доске почета. Портреты  штука тяжелая, рамки из уголка железного, и к основе почета привариварились. Почему? Чтобы никто не утянул. Тащили  с завода все. Аккуратно, незаметно, делал я один. Серьезно, я  сварной  лучший по городу. Что? Да нет, не только оградки на кладбище. Я сварной под давлением,  когда в гидравлике масло под сотни давит, а ты завариваешь швы да дырки. Поняли. Хорошо. Так о чем я. Да. Доска. Срезал старые портреты. Пристроил на место новые. Гляжу,  последний портрет - мой. Я и не знал, что меня решили отметить. По тем временам, мы гордились, как орденом, обмывали так же долго. Мой портрет будет висеть на заводском дворе. Обязательно приведу детишек, пусть знают, как их отец трудиться. Студент, не уводи глаза в улыбку. Тогда дети гордились отцами. Ладно. Вот я так думаю и привариваю свою физиономию к доске. Сделал. Лестницу убрал. Стою, на портрет смотрю. Ладная фотография, гладко выбритый, улыбчивый, трезвый мужик. Где  взяли  фотографию не пойму, потому как редко это все совмещалось одновременно на моей физиономии. Верно, жена дала. Любуюсь. Подошли мужики из цеха. Подначивают, давай беги, такое дело обмыть надо. Правы, конечно, надо. Стоим кружком, договариваемся, сбрасываемся.
Слышу неприятный звук, металл корежит, поднимаю голову,  медленно, точно кино, надвигается доска почета. Падает. Да портретом моим прямо на меня налегает. Вот ведь судьба-индейка, а жизнь копейка. Да, дела. Зовут меня. Открываю глаза. Темно. На мне что-то тяжеленное лежит. Вспоминаю - доска. Из темноты проступает лицо. На меня смотрит глаз. Мой глаз. Доставали долго, с руганью и солеными шутками. Вытащили. На мне ни царапины. Мой портрет оторвался и стал подпоркой. Но повезло мне одному. Двух мужиков придавило на смерть, одному раздавило ногу, ее отрезали. Вот дела, а у меня ни одной царапины. Мне потом рассказали, что я в первые минуты после падения доски молитвы читал. Громко, нараспев. Откуда - не помню. Может, детство вспомнил, дед-то в церковь водил. Страх, наверное, выгнал из памяти молитвы. Меня больше не награждали. Не, тут я не прав. Дали мне квартиру, но больше из жалости к моей болезни, чем за труд.
  Случилось так, иду домой, после смены и упал. Потерял сознание. Правда сам встал, добрался до дому, вызвали скорую, увезли в больницу и на два года, диагноз долго ставили, потом перевели в институт к Мешалкину, готовили к операции, говорили, что это  первая такая операция, и может мне поехать в Москву, не соглашался, предлагали повременить, полечить таблетками, но я сказал, если надо резать, то режьте, нечего тянуть кота за хвост, только затянете и помру. А помирать нельзя, детвора маленькая, дом не доделан, да и сам еще молодой. Как помирать то. Глупо. Оперируйте. Пришел сам Мешалкин, долго смотрел меня, потом говорит, ты отчаянный мужик, идешь на очень сложную операцию, ты первый, так что если что не так, не обижайся. Да вы  оперируйте, а то все пугаете, а дела нет. Мешалкин, по руке меня похлопал и говорит  - Завтра, все сделаем завтра. Утром забрали. Просыпаюсь, все болит. Буквально. Нога изуродована, из нее брали жилы для сердца, грудь разрезана. Жена рядом сидит, плачет. Чего реветь, биться надо. Больно мне, зови врача, пусть помогает. Пришел врач. Радуется дурачок. Квохчет чего-то, объясняет. Я не понимаю. Говорит, что я с того света вернулся, что во время операции умирал, после операции умирал, но, наверное, везунчик, выжил. Врачи странные люди, при чем здесь везунчик, мне надо  жить, вот я и выжил. В жизни так, кто какой себе срок определит, столько и проживет. Был у меня друг. Единственный друг на земле. Работали вместе в цехе, вместе рыбачили, вместе отдыхали. Я и не помню дня, что бы мы ни виделись. Выпивали, конечно. Большой мужик, видный, бабы по нему сохли. Моя то тоже заглядывала на него, я даже ревновал. Ну, это так, мужицкая глупость. Друг мог ведро киселя выпить за раз.  Так как-то рыбачим ночью, сетью, браконьерничаем  под плотиной. Тихо. Рыба плеснет, и круги на черной воде  пустит. И он  говорит. - Тоска  заела. Видно жизнь прошла. Я молчу, а сам внутри разволновался, напугался от его слов. Здоровый мужик, дома все хорошо, на работе нормально, сидим рыбачим, и на тебе - жизнь прошла. Внутри то говорю, а вслух нет, молчу. Чувствую, слова будут глупыми и ненужными. Закурил. Я на воде то никогда не курю, рыбу распугаешь.  Так и промолчали. Сети достали, рыбы много было. Утром сварили ухи, выпили, еще ухи. Ну, в общем, много выпили. Даже по нашим мерка. Он веселый был, шумный, как обычно. Ушел домой нормальный. А на следующий день узнаю - помер. Да так странно помер, жена говорит, захлебнулся собственной рвотой. На меня кричала, что из-за нашего пьянства мужик погиб. Нет, он тогда, на реке  решил помереть. Решил - и помер. А причина, она всегда найдется. В больнице  я не собирался помирать, выжил, а врачи - чудо -юдо. Наивные они, микробов выучили, а души человеческой не знают.
    После больницы инвалидность. На завод нельзя. Врачи запретили. И что делать? Детей кормить надо, одевать, да и без дела я не привык сидеть. Помыкался, начал разводить нутрий. Мех на шапки, мясо в еду. Кстати мясо у них очень вкусное. Ты не морщись Студент, я тебя, как ни будь, угощу, куплю на базаре и приготовлю, пальчики проглотишь. Я потом вычитал, что жир нутрий очень полезен при болезни сердца. Так  я после этого о другом уже и не думал. Разводил. Научился шить шапки, хорошо делал, на совесть, дырки и плешины не вшивал, научился продавать на базаре, люди покупали. На ноги начал вставать, дело появилось, деньги живые пошли, детишек приодел, жене шубу беличью купил. Все путем. Ан нет, зачастила санэпидстанция, за ними фининспектор, участковый, походят, посмотрят, все в порядке, по их нормам, учет правильный уходят. Через неделю опять приходят. Проверяют. Не поверите, в неделю раз пять приходили. Думаю, может, я их привадил. Я же мясца горячего, водочки холодной с огурчиком, а к празднику шапку пушистую. Участковый как-то говорит - Это твои соседи пишут во все инстанции, вот мы и ходим. Я аж побледнел. Я  с ними водку пью, в баню хожу, обо все рассказываю им, о проверках этих чертовых, а они, суки, меня послушают, повздыхают, и на меня же писать. Проводил я инспектора. Ружьишко зарядил, да и всадил несколько зарядов сначала в ворота одного соседа, а потом в почтовый ящик другого. Меня в милицию. Послушали, выматерились, ружье забрали и отпустили. Вот что характерно, перестали суки писать, понимаешь. Испугались. Подлость только силы боится. А у меня после этого все как- то внутри перевернулось. Бросил я заниматься нутриями. В раз решил и все. Стал рыбачить. Опять продавал. Случайно пошел к врачам в институт. Они удивились. Жив? Показали главному. Тот прямо  заохал, запричитал, в какую-то циклопедию решил меня поместить. Они меня давно помершим считали. У них после первых операций все давно померли, вот и меня туда же. А я то живой. Спрашивают, как живу. Я рассказал, водку пью, бревна таскаю, дом ремонтирую, огород копаю. Живу, в общем как все. Младшие врачи за голову схватились, вы же себя убиваете, вы же так умрете. Главный цыкнул на них, и говорит,   живи, как живешь, ты после операции двадцать лет без наших советов отлично прожил, вот и держи так же, живи, как нравиться. Мудрый мужик, понимающий. Я думаю, остальные то померли, потому что врачей сильно слушались. Ладно, так я под это их удивление и восхищение моей живучестью выпросил у них справку, что могу работать. Представляешь, прихожу на завод, даю справку, они обрадовались. Правда. Тут же меня оформили. Вот я сейчас и работаю. И так вам мужики скажу, лучшей смерти для меня не будет, чем на заводе.

      Гусеница электрички втягивалась в город. Ночная темнота   с прорезями окон, фонарей и фар машин. На окраине город темный, пугающий длинными заборами, темными строениями гаражей, заводскими проходными, одинаковыми своей неухоженостью. Троллейбус без пассажиров и, кажется, без водителя ползет, вздрагивает на дырявом асфальте, заправка. Пьяные вскрики да рев мигалок милиции и скорой. Вышли на Западном.
   Электричка проехала мост и  словно попала в другой город, другой мир, до которого наши мужики никогда не доезжали - чистый, яркий, шумный, наполненный светом рекламы, светом машин. Веселые, хорошо одетые  люди идут по тротуарам в сторону набережной. В центре всегда праздник.  Где-то должен быть всегда праздник, что бы можно было в любую минуту окунуться в него и забыть окружающую странную и угнетающую заботами жизнь.
 Мужики нашли забегаловку, пиво холодное и свежее. Долго смаковали по кружке пива. На большее денег не было, да и не пошла бы уже вторая кружка так хорошо, как первая.
  Так, мужики, а что завтра делаем? - Вопрос Деда явно застал  врасплох. Завтрашний день виделся в постели, на диване у телевизора. Действительно, они проехали сегодня пол области, выпили, да еще добавили пива. Нет, завтра отдых.
  - И что молчим. Завтра надо обязательно куда - ни будь рвануть. Нам должно повести. С брусникой не сложилось, бабы то нас сегодня засмеют, так что придется завтра за добычей  идти.
   - Дед - Рыбак осторожно подбирал слова - я бы завтра по дому поработал, есть работенка. Может, через несколько дней на рыбалку. Я знаю, где и что ловить.         
- Мысль правильная. Завтра идем на рыбалку. Кто против?
Молчание.
-  Я совсем забыл - Студент  спасал рушившиеся  планы личной жизни - у меня договоренность поработать в библиотеке.
 Дед отставил кружку. Строго посмотрел на Рыбака и Студента. -  Хватит болтать ерунду. Завтра в шесть подъем и идем на рыбалку. Если  не идете, я один. Понятно?
- Дед, не шуми, я пойду - Рыбак смирился с судьбой - а Студента давай отпустим на завтра, пусть поспит.
  Так и решили. Добрались до дому поздно, чудом попав, наверное, не на последний, а на самый последний в городе трамвай. Когда расставались, Студент сказал - Ладно, если вы завтра действительно встанете, в чем я сильно сомневаюсь, и зайдете за мной, я выползу на рыбалку.
- Молодец - Дед с чувством пожал ему руку - хорошую кампанию разрушать из-за лени нельзя. А мы хорошая компания, правда. Студент и Рыбак кивнули головами. Мужики разошлись по уже соскучившимся по ним домам.

   В окно стукнул камень. Студент оторвал тяжелую от недосыпа голову от подушки. Выглянул в окно и расхохотался. На траве, в палисаднике сидели Дед и Рыбак. Они не могли стоять, но они выполнили свое обещание. Они притащились в шесть утра на рыбалку. Он вылез из окна. Мужики, вы даете. Да из чего же вы сделаны. Я, молодой крепкий на ногах не стою, а вы как огурчики, готовы к бою. Как вы это делаете?!
 - Мы это не делаем, мы так живем. Удочки не забудь, рыбак.
 Троица уходила по тропинке, теряясь в тумане. Они шли на трамвайную остановку.