письмо еврейской мамы

Письмо мамы.


Ночью в июльском Иерусалиме тяжело, не спасает ни кондиционер, ни усталость после суточного дежурства в госпитале. Илья не спал. Он лег в кабинете, чтобы не мешать жене и читал детектив.
     Неожиданно защемило. Вспомнил, как в далекой русской жизни, жарким летом мама открывала окно, и ночная прохлада уносила его в счастливый сон.
  Как мама? Давно не было писем от нее. Звонит она редко, раз в год, на его день рождения, говорит, дорого для нее.  Илья звонить не любил, разговоры по телефону о здоровье, погоде, детях ему казались пошлыми и ненужными, да и времени вечно не хватало.
  Илья отложил книгу, выключил свет. Надо попытаться заснуть, завтра тяжелый день в клинике. Тяжелый не только из-за работы, но и потому, что приходиться каждый день вновь и вновь доказывать свое право быть врачом, хотя в России он своей работой в тяжелейшем реанимационном отделении доказывал это не раз.
   Сон пришел под утро. В  шесть часов зазвонил телефон. Илья не  открывая глаз, автоматически взял трубку. Он привык к неожиданным звонкам из клиники. Илья никак не мог понять, о чем ему говорит сбивчивый женский голос. Его удивило, что в клинике персонал стал говорить на русском языке. До него стали доходить слова: Ваша мама, одна, умерла. Надо приехать, похоронить. Это соседка, с милиционером. Мама умерла несколько дней назад. Но хорошо сохранилась, лежит как живая.
Господи, подумал Илья, что она говорит. Отвечал, как во сне: Прилечу сегодня. Без меня не хороните.
Женский голос опять начал сбивчивую скороговорку: Так мы и не сможем, некому, она же одна, а у нас денег нет хоронить.
Спасибо, я все понял – Илья положил трубку и несколько минут лежал без движения. Он ждал этого звонка, готовился к нему давно. Два слова мама умерла  вонзились в него с болью, доводящей до  безумства.
   Он прилетел в Москву днем. Соседи все-таки позаботились обо всем. Дома стоял гроб. Сухое тело мамы лежало, словно она прилегла с краюшку, что бы не занимать много места. На ней была темная одежда. Илья сел рядом,  погладил ее морщинистую, в старческих пятнах руку. Холодная. Он прижал руку к губам: Прости, мама, за все, что не сделал и не сказал тебе в этой жизни.
     Похоронили. Соседки по-доброму, без надрыва,  поплакали.  Говорили, хорошая была женщина, сердечная. Разошлись. Он остался один.
  Он действительно остался  один. На земле не было больше его семьи. Папа, бабушки, дед, теперь мама – все ушли и оставили его одного. Он вдруг остро ощутил страх смерти, который его охватывал в детстве. Но тогда на его ночные слезы приходили мама и папа, успокаивали его, убаюкивали и он засыпал счастливый. Жизнь была бесконечной и радостной. Теперь он один на один со смертью, преград для нее больше нет. Теперь за ним стоят его дети, а он оказался на первой линии.
  Он бесцельно бродил по родному дому, наполненному запахами старой красной мебели, вечной борьбы с тараканами, листвы деревьев за окном и чем-то убегающим на кухне – запахи его детства, юности, запах его первого поцелуя, свадьбы, запах проводов в Израиль. Посещал этот дом и запах смерти, но теперь он был наполнен безысходным запахом одиночества.
  Илья сел на кухне за стол, налил водки, выпил.  В Израиле он водку не пил и даже забыл ее вкус. Поморщился, горькая зараза. Выпил еще. Забытый русский хмель согрел тело, разжал обруч боли на сердце.   
 Опять пошел по комнатам. Все осталось без изменений. Родительская спальня, его комната, кабинет отца, столовая, маленькая кухня, темная кладовая, в которую он и сейчас боится заглядывать, как в детстве, комната бабушки и дедушки, после их смерти ставшая гостевой, в которой постоянно кто-то жил из дальних родственников, особенно после начала эмиграции евреев из Союза.  Все было прежним, устроенным и необходимым для жизни большой и шумной семьи и теперь никому не нужным. Он в Израиле. Папа умер до их отъезда. Мама с ними не поехала. Сказала, что будет их ждать тут, кто-то должен дом покараулить, пока все в отъезде. Она осталась с папой и теперь действительно  рядом с ним.
   В зале подошел к окну и сел в кресло. Кресло за многие годы приняло очертания тела мамы. В нем  нашли маму мертвой. Он вжался в кресло, словно пытаясь уловить тепло, движения ее тела, последние жесты, импульсы.
     В комнате потемнело, и Илья задремал под мерный стук часов. Проснулся он глубокой ночью. Часы пробили час ночи. Включил лампу на столике, рядом с креслом и только тогда обратил внимание на школьную тетрадь. На обложке маминой рукой было написано « Письмо».
 Он открыл тетрадь и начал читать.
   Илюша, это письмо тебе. Я не люблю эпистолярные шалости, но сейчас мне иначе не сказать тебе, того, что я  переживаю и думаю, уставшая женщина, которой до смерти остались считанные часы. Я уже не могу встать из кресла, но руки еще двигаются. Меня злит, что я не могу подняться, и я плачу и кричу от собственного бессилия.
  Я слегла после последней поездки на дачу. Я знаю, будешь ругаться, ты ее столько раз просил продать. Не могу. Вот и ездила до последнего. Из старых знакомых там уже никого нет. Умерли. Хозяева новые. У них высокие заборы, огромные собаки. Все перестраивают и переделывают. Несколько раз обращались ко мне. Вежливо говорят о долларах, о том, что этот участок им очень подойдет для бассейна и маленького парка. Я смотрю на них, и только качаю головой. Они уходят, думая, что старуха совсем выжила из ума. А что мне говорить-объяснять этим людям из другой жизни, что мы сами выкорчевывали пни, обустраивали, как могли по советским временам – бедно, но уютно. Продать. Продать свою жизнь, память. Продать дом, в котором все сделано руками мужа. Продать рябину.
    Ты помнишь рябину, она как-то сама прижилась. Росла незаметно. Мы и не знали сначала, что это за дерево растет под окном. Однажды весной она расцвела, а по осени покрылась гроздьями красных ягод. Так мы с ней и жили – весной цветение, осенью ягоды и всю зиму летают птицы и кормятся. К весне рябина, словно облезлый скелет, скучная и бесполезная. Только вокруг нее, на грязном, весеннем снегу валяются сморщенные черные ягоды. Это закон природы  - красный цвет всегда превращается в черный.
   Последние годы я живу вместе с рябиной. Расцветаю и замираю вместе с ней. Я разговариваю с ней. Часто говорю о вас – о тебе, о внуках. Скучаем мы без вас, поплачем иногда. Весной рябина зеленеет незаметно. Первые почки раскрываются на кончиках веток, а потом все ближе и ближе к стволу. Рябина расцветает, словно изнутри, белый цвет  идет от ствола и постепенно захватывает все ветви. Огромная масса белых цветов и молодых зеленых листьев колышется и переливается на солнце, отражается в оконном стекле. Для меня это была всегда радость, почти нечаянная, единственная красота, что осталась мне в жизни.
 Потом спадает цвет и появляются зеленые горошины - ягоды. Ночные заморозки поздней осени делают их красными. И в бабье лето рябина входит с гроздьями рубиновых ягод, закрывающих темную зелень листьев. Я тоже в свое бабье лето вошла красавицей. Муж, сын, страна. Я думала так будет продолжаться до конца моих дней.  Где все это? Мужа забрала болезнь, сына позвала другая жизнь, страна ?, ее уже и в учебниках нет.
В некоторые годы, особенно ягодные, рябина пугает - так обильны ягоды, так  насыщены они соком, что лопаются, и сок течет по ветвям, стволу на землю.
  Это мистика, но мне кажется, в годы беды и крови рябина цветет и плодоносит лучше всего. Словно она впитывает из земли пролитую людьми кровь, из тысяч и тысяч невинных жертв очередной русской жатвы. Мы опять воюем и опять рябина цветет пышно и жадно, ожидая богатый урожай осенью. С каждым днем мне все страшнее в моей любимой стране. Горе стало обыденностью, кровь просто жидкостью. Прости за грустные слова. Пришла зима. Опали листья былых надежд и радостей. Белая изморозь покрыла ветви, в которых нет жизни.
   В последний приезд на дачу тоже приходили покупатели. Они как вороны, залетали, чувствуют, наверное, близкую смерть, бояться прозевать.
  Я уехала. Еле добрела домой, смертельно устала от электрички, метро, от рыночного шума на Арбате. Случайно увидела себя в витрине магазина, вздрогнула. Старуха, седые растрепанные волосы, глубокие морщины, в которые затек  липкий холодный пот. Резинка от носков врезалась в ноги и кожа нависает над ней, стертые подшитые сандалии. Боже мой, я же пугаю людей. Я ушла от витрины, свернула в свой переулок, а у меня от жалости к собственному телу потекли слезы. Я не плакала сынок, я не хотела плакать, но слезы текли. Все думаешь, что ты ничего еще, молодуха,  и вдруг понимаешь, все прошло,  ты у последней черты. Дальше  – смерть. Я так и не поверила в эту сказку о вечной жизни. Прости меня, я знаю что ты искренне веришь в бога. Я пыталась, искала, ходила в синагогу, в церковь. В синагоге много почетных именных мест, много тихих разговоров о деньгах. Мне было стыдно там.
 Часами стояла на службе в  нашем маленьком православном храме. Мне было покойно в нем. Но однажды, в нижней церкви Храма Христа я попала на рождественскую службу высших церковников. Я была потрясена количеством хорошо откормленных, холеных  мужчин в нарядных женских платьях изображавших веру в бога. Некоторые были с охраной. Мне казалось, что говорят они между собой о плотском, а не о боге.
 После этой службе я перестала искать посредника между мной и богом. Я верю - бог во мне, я верю в светлое предназначение  человеческой жизни. 
Илья отложил тетрадь. Вера в бога. Он и сам иногда не знал вера ли это, или требования окружающей его жизни. Так принято, так он делает. Ходит в синагогу, соблюдает все правила и традиции, не задумываясь о том, верит он или нет. Мама так не могла. Он помнил, еще до отъезда, она нет , да зайдет в храм, поставит свечу, помолиться, но она не считала это верой, больше ритуалом. Мама так и не смогла сломать в себе атеизм, воспитанный в ней с детства. А может она и не пыталась. Она не верила  коммунистам, получается не верила и попам.
  Илья  пошел на кухню, захотелось кофе. Вдруг поймал себя на мысли, что варит кофе в родительском доме первый раз. Все время это делали папа, а после его смерти мама. Он улыбнулся. Они варили кофе плохо. Почему –никто не знал. Родители всегда долго над ним колдовали, мололи в ручной мельнице, добавляли какие-то специи, как они говорили по старинным рецептам, но кофе получался дрянь. Гости кофе хвалили и родители были уверены, что варят его хорошо, считали его фирменным. Но смешное и удивительное было в другом. Когда Илья сам начал варить кофе, он проделывал с ним все тоже самое, что и родители и кофе получался столь же плохим как и у них. И он ничего не мог с этим поделать. Они много раз ссорились из-за этого с женой, но в конце концов она смирилась и подавал его кофе, как старинный фирменный напиток семьи. Только это и извиняло его несносный вкус. Илья сварил большую, отцовскую кружку кофе и вернулся в кресло.
  Одиннадцать лет прошло, как он уехал из Москвы, из России. Мама приезжала к ним, но всегда была недолго и уезжала с нескрываемой радостью.
  Он спрашивал:  Почему, мама? У тебя тут внуки, сын, хорошее жилье, еда.
   - Корней  нет, сынок, корней. Вы еще приживетесь, дай бог, а я  старая, корни мои глубоко в земле, не выкопаешь, только рубить. Куда же я от могил и воспоминаний уеду.
   - Мама, тебе с нами будет лучше, спокойней.
  -  Что, сынок, зубы мне вставишь, все вылечишь, будете возить меня на мертвое море и поить живой водой.  И перед кем я должна щеголять новыми зубами и золотистым загаром? Все мои товарки в Москве.
- Мама, ты говоришь ерунду.
-  Конечно, сынок, полную чепуху для тебя. Мама ,старая женщина,  может позволить себе не только говорить, но и делать то, что ей хочется.  Я не уеду из Москвы никогда. Я в ней умру и буду этим гордиться на том свете.
  Теперь мама  ты гордишься собой,  умерла в Москве, лежишь рядом с отцом,  мамой и своим мужем, в котором души не чаяла. Я иногда даже ревновал, мне казалось что вы со своей любовью могли и про меня забыть,  когда были вместе. Я только теперь понимаю что это и была любовь, и честно , завидую вам.
 Кружка была пуста. Илья поставил ее на столик и вновь взял в руки  мамино письмо.
 Я смотрю на церковь напротив окна. Ее каменное тело изуродовано. Купол, лишенный креста, с пробитыми по верхнему ярусу окнами и торчащими из них кондиционерами напоминает старую, ржавую противотанковую мину. Пристроенный к  церкви склад, напоминает раковую опухоль. Колокольни  без колоколов, там живут голуби.
    Внутри Храма, с советских времен, находится строительная контора. По вечерам служащие конторы играют в бильярд и пьют водку. Это происходит регулярно.  Периодически вокруг храма бродит поп с верующими. Процессия поет жидкими голосами, обрызгивает Храм водой. Но ничего после них не меняется. Бильярд и водка продолжаются.
   Сынок, мне кажется, что  никогда над  Храмом не поднимутся кресты, не зазвенят колокола, не выгонят из Храма грех. Беда в том, что вы уехали, покинули свою землю, а что мы можем старухи в этом страшном мире, который они, внутри Храма, называют новой Россией. Но она не новая. Она все та же. Я знаю ее восемьдесят лет. Ничего не изменилось, ничего.
 Сыночка ты мой золотой, я умираю, каждую минуту меня покидают силы. Я давно не отвечаю на телефонные звонки,  не знаю какой сегодня день, год. Единственное, на что хватило сил, подложить еще одну подушку под голову и поэтому я сижу. Смешно, так наверное сидя и помру. А в книжках пишут, что старые  мамы умирают лежа, в постели, в окружении плачущих родственников. Неправда, мы умираем молча, тихо, без свидетелей, мы уходим из этой жизни как бездомные собаки, забившись в угол и воя на прошлую жизнь и не требуя ничего, потому что уже нет сил просить.
 Сейчас ночь, небо чистое, звездное. Храм освещен. В  нем опять играют в бильярд. Я вижу только половину тела играющего. Рука уходит назад, голова наклоняется над зеленым сукном, нога полусогнута в напряжении. Удар, радостный всплеск руки и в ней  появляется бутылка. Половина тела исчезает. По зеленому полю стола катиться белый шар.
  Я умираю сынок. Они  вновь и вновь бьют по шару, а он все падает и падает в лузу. Я умираю сынок.  Прости меня за все, сынок. За то, что оставляю одного, совсем одного без мамы  и родной земли. Прости.
   Последние слова письма.  Илья закрыл тетрадь, снял телефонную трубку и набрал свой номер в Израиле. Ответила жена.
- Анечка, как вы, как детвора. У меня все нормально, похоронили, помянули. Да, буду ждать девятый день. Москва?  Совсем другая, и жизнь тут совсем другая. Что с квартирой, дачей? Не знаю Анечка, не думал. Да вот что, Анюта, ты сейчас мне ничего не говори, но потихоньку начинай собираться, мы возвращаемся в Москву.
   Он положил трубку. Светало. Купол Храма засверкал под первыми лучами солнца. Телефон звонил не переставая.  Илья накинул куртку и вышел в прохладу московского утра.  По Пречистенке, спустился к Кропоткинской  и остановился потрясенный. Из утреннего тумана, от реки плыл над Москвой величественный белый Храм с Золотыми куполами и сверкающими Крестами.
  Илья крикнул, насколько хватало связок и воздуха в  груди: Здравствуй моя золотая, здравствуй Москва. И тихо добавил – как я по тебе соскучился, родная.