Они были созданы друг для друга, но я любила его больше

Он был – не знаю, можно ли назвать его хорошим человеком. Странным? – Не уверена. Необычным? – А что, вообще-то говоря, означают эти слова, «обычный человек»? Обычный – значит такой же, как все вокруг.

Не мной сказано: “Все счастливые семьи похожи друг на друга. Каждая несчастливая – несчастлива по-своему.” Вы встречали много счастливых семей? Я – нет. А ведь семьи состоят из людей!

А сколько людей, у которых нет семьи? Таких, у которых просто не сложилось? Или тех, кто побоялся взять на себя ответственность за другого человека? Или просто одиноких? И насколько в самом деле может быть счастлив одинокий человек? Свободен – может быть, а счастлив? И как долго?..

Да, так вот. Он был одинок. Он был самым одиноким из всех одиноких людей. И одновременно не был таким.

Он любил смеяться, любил двигаться, любил быть среди людей. Вокруг него всегда были люди – когда он был среди людей, разумеется. Он любил людей. В каждом он умел рассмотреть что-то необычное, что отличало этого человека ото всех остальных. Неинтересных людей для него просто не существовало. И каждого человека он любил.

Каждого он встречал так, как будто много лет назад они сидели за одной партой и были лучшими друзьями и наконец-то, через много лет, случайно, встретились снова.

Он всегда очень внимательно слушал, никогда ни к кому не лез с расспросами, но всегда спрашивал, если чувствовал, что человек хочет, чтобы его спросили. И никогда в этом не ошибался.

Особенно не задумываясь, он умел завоевать – нет, завоевывал – симпатии самых разных людей – от дипломатов и политиков до уголовников включительно. Я видела это своими глазами! И везде он чувствовал себя – точнее, был – своим среди равных.

Он был открытым, искренне внимательным и совершенно искренне расположенным к людям – ко всем без исключения. В какой бы компании он ни оказывался, вокруг него сразу же образовывался кружок. Людям было с ним интересно, и они тянулись к нему. Он был очень расположен к людям, и все они были ему искренне интересны, но… Вот тут-то и начиналось его самое главное “но...”.

Я бы не сказала, что он был занимательным собеседником. Я имею в виду, он не был одним из тех людей, которые всегда стараются обратить на себя внимание или развлекают компанию, непрерывно рассказывая анекдоты. Вообще-то говоря, ему было совершенно безразлично, обратят на него внимание или нет. Просто люди были ему на самом деле интересны, а они это чувствовали– и тянулись к нему.

Он почти никогда ничего о себе не рассказывал, хотя на самом деле, ему было бы что рассказать, захоти он этого. Но – просто это он уже знал, и ему было неинтересно об этом говорить. Поэтому он обычно отмахивался от вопроса, особенно, если это касалось чего-то личного, и спрашивал о том, что интересовало его. Ну, а людям всегда намного интереснее разговаривать о себе, чем о собеседнике, особенно если чувствуется искренняя заинтересованность собеседника, подтвержденная его искренним дружелюбием – это всегда ощущается и всегда срабатывает. Хотя не думаю, чтобы он когда-нибудь над этим особенно задумывался. Просто он всегда поступал так, как было для него естественно. Всегда. Может быть, в этом, отчасти, и заключался секрет его успеха?

Он был хорошо образован, знал несколько языков и при необходимости тут же с лету выучивал следующий – хотя бы на уровне разговорного, хотя даже не знаю, какое у него было базовое образование, я имею в виду, кем он был по специальности. Я никогда не спрашивала его об этом – как-то к слову не пришлось.

Он очень много знал и очень много умел – это было неизбежно при той жизни, которую он вел.

Он много путешествовал – кстати, так мы с ним и познакомились, хотя, как позже выяснилось, жили мы с ним в одном городе.

Он много путешествовал, но никогда не был просто туристом.

Он принимал участие в самых невероятных экспедициях, нанимался на самые разные работы – и справлялся со всеми, как бы тяжело ему ни приходилось. Он очень любил смеяться, и в тех случаях, когда другие обычно ругаются или плачут от невозможности преодоления собственной слабости или трудностей, возникших по ряду объективных причин, он только смеялся – над собой, над своей слабостью, над бросившими ему вызов силами природы, над временем и над обстоятельствами.

Казалось, он ничего не принимает всерьез. Казалось, он воспринимает жизнь, как своего рода игру, в которую можно играть все время, не отвлекаясь ни на что серьезное. Игрой была работа – любая. Как для него не существовало неинтересных людей, также для него не существовало неинтересных работ. Во всем, абсолютно во всем он умел найти что-то завлекательное. Любая работа в его руках превращалось в развлечение. И если оказывалось, что он не в состоянии с ней справиться – он смеялся над своим неумением и собственной неуклюжестью, смеясь, учился тому, как это делают другие – и все так же, как будто развлекаясь, справлялся со всем.

Он много ходил – с грузом и налегке, по дорогам и бездорожью. От этого у него выработалась особая походка и невероятная пластика, заставлявшая обращать на него внимание всегда, где бы он ни шел. Он ходил по улицам городов так, как тени скользят по стоволам деревьев – бесшумно, никого и ничего не задевая, не делая ни одного лишнего, ненужного или суетливого движения. Он не был резким, но все его движения были невероятно быстры и пластичны. Может быть, именно так двигаются пантеры, когда они вырастают на свободе, не ограниченные решетками зоопарков и надежно укрытые непроходимыми джунглями от людских глаз?

Он никогда не тратил время на то, чтобы “собраться с силами”. У него невозможно было заметить момент перехода от состояния полной расслаблености и неподвижности к началу действия. Казалось – вот только что, мгновение назад, он сидел совершенно спокойно, расслабившись, отдыхая, слушая, размышляя или разговаривая – а сейчас уже действует, причем так, как будто занимался этим все время. Периода “врабатываемости” у него не существовало. Во всяком случае, мне никогда не удавалось его заметить. И всегда он оставался спокойным, внимательным и в меру дружелюбным.

Он сплавлялся по рекам, взбирался на скалы, пересекал непроходимые леса, мучался от жажды в пустынях, но даже тогда, когда казалось, что больше выдержать человек просто не в состоянии, он улыбался, пожимал плечами – и преодолевал очередной барьер.

Он плавал по всем морям и океанам, но никогда не платил за билеты. Обычно он бывал в составе команды, иногда на кораблях, иногда – на яхтах. Несколько раз он принимал участие в исследовательских программах на выживание – переплывал моря и океаны разных широт на яхте-одиночке.

Он прошел через штили, штормы, туманы, кораблекрушения, голод, жажду и одиночество – и никогда, причем действительно никогда ничего не принимал всерьез. Все, что с ним происходило, он воспринимал, как очередное развлечение.

Он, как губка, впитывал новые знания, ощущения, впечатления, людей, с которыми встречался, новые города и страны, но – и вот здесь опять возникало то самое его большое “но...” – все то, что он видел, чувствовал и запоминал, так же как вода на губку, не оставляло на нем ни малейшего следа. Все это он просто принимал. И все. Принимал так, как оно есть, безо всяких объяснений или последствий. Мир складывался для него в своеобразную мозаику, кусочки которой никак не были связаны между собой ничем, кроме взгляда смотрящего и того чисто эстетического удовольствия, которое он, смотрящий, получает, глядя на эту мозаику.

С ним происходили невероятные происшествия, о которых – он говорил мне это – он не рассказывал просто потому, что это было слишком невероятным. Никто бы не поверил его рассказу, а объяснять, уговаривать или оправдываться ему не хотелось.

Ну кто, к примеру, поверил бы в такую историю?

Однажды, когда он куда-то переплывал на яхте-одиночке, он попал в сильнейший шторм. Яхта потеряла управление, и, в конце концов, ее, вдребезги разбитую выбросило на берег небольшого островка, лежащего вдали от морских путей.

На этом острове было лежбище котиков (или это были каланы? или тюлени? – уже и не помню). Они ежегодно приплывали туда выводить своих детенышей.

Не знаю уж, как он это сделал, но животные приняли его в стаю. Более того, наравне с детенышами он кормился их молоком. И они позволяли ему это.

История совершенно невероятная, и я бы сама ни за что в нее не поверила, если бы не видела это собственными глазами. По случайному совпадению мы со съемочной группой приплыли к этому острову снимать фильм о морских львах – да, правильно, это были морские львы. К тому времени он уже почти два месяца пробыл на этом острове. Он был в обтрепаной одежде, обветренный и заросший, но он улыбался.

Я познакомилась с ним случайно, в далекой заброшеной горной деревушке, одной из тех, куда можно добраться только на вертолете. Кстати, как раз я так там и оказалась – из-за поломки вертолета.

Уже не помню почему я в тот раз задержалась и отстала от съемочной группы. Группа была уже далеко в горах, и я должна была догонять остальных, но по дороге у вертолета что-то незаладилось с двигателем, и мы были вынуждены произвести посадку. По счастью, это произошло недалеко от поселка, и мы пришли туда.

Горцы – люди строгие и суровые, но в помощи не отказывают.

Итак, мы туда прилетели. А он пришел – пешком. В тот раз он принимал участие в экспедиции, которая должна была пересечь горы пешком по определенному маршруту, до тех пор считавшимся непроходимым. Маршрут оказался настолько тяжелым, что постепеннно все участники экспедиции один за другим повернули назад. А он пошел дальше. Он добрался до деревушки почти ползком, голодный, измученный, но со своей неизменной плоуулыбкой на губах и холодным блеском в глазах. Он смеялся над самим собой и издевался над собственной слабостью.

Я уже говорила о его почти невероятной способности завоевывать симпатии самых разных людей. Так произошло и на этот раз. Горцы, суровые и гордые, не допускающие в свою жизнь никого из посторонних приняли его.

За то время, пока они выхаживали его, он научился с ними разговаривать, выучив глухие гортанные звуки их языка. Они открыли перед ним двери своих жилищ, ели с ним за одним столом, перестали прятать от него своих женщин, которых берегли, как зеницу ока. А когда мужчинам пришло время уходить на дальние пастбища – они сложили перед ним кучу срубленных веток, приглашая строить там свой дом и оставаться с ними навсегда.

Он смотрел на них – и был им благодарен – за их отношение, за гостеприимство, за любовь к нему. Но в его глазах уже стояло – он уходит. Они поняли это – и молча ушли.

Но я знаю, что если когда-нибудь, безразлично через сколько лет, он снова придет к ним – они встретят его так, как будто он никуда не уходил, а просто вышел на минутку во двор.

В тот же день улетали и мы, а он пошел дальше.

Мы встретились снова где-то через полгода, на улицах нашего, как выяснилось, родного города.

Я уже говорила о том, что пластика его движений привлекала к нему внимание в любой толпе. А тем более нельзя было его не заметить, если хотя бы раз с ним уже встречался. Так было и на этот раз. Я заметила его в толпе издалека, и пока решала, хочется мне с ним поговорить или нет, он тоже меня заметил и сразу же подошел.

Мы разговорились (вот тут-то я как раз и узнала, что мы живем в одном городе, к тому же не слишком далеко друг от друга). Выпили по чашечке кофе в ближайшем кафе, обменялись номерами телефонов, который я тут же куда-то засунула, договорились скоро созвониться и снова встретиться, уже не на бегу и снова расстались.

Конечно, мы не созвонились. Вернее, даже и не созванивались. Про себя могу сказать точно, а узнав его впоследствии ближе, почти совершенно точно могу сказать про него то же самое.

Было для меня в нем что-то такое, что раздражало меня до невозможности, как какой-то знакомый, но полузабытый запах. Как будто что-то очень знакомое и тревожащее, но настолько забытое, что почти невозможно вспомнить. Ощущение было не из приятных, и я постаралась выбросить его из головы.

Вскоре я уехала в командировку, потом в другую, потом в следующую, в промежутках была суета повседневной работы, смена лиц, водоворот информации, которую необходимо переработать и выжать самое главное…

Иногда в своих поездках я наталкивалась на него снова, как, например, произошло в тот раз, когда мы ехали снимать морских львов. Но об этом я уже говорила. Я привыкла к нему и с стала замечать то, что обычно маскировалось его невероятной искренностью, дружелюбностью, сердечностью и обаянием. То самое, его большое “но…”.

Когда оказалось, что я могу смотреть на него просто со стороны, уже не увлекаясь и не очаровываясь, дружелюбно, но все же со стороны, я стала замечать, что где бы он ни был, с кем бы он ни разговаривал, как бы ни была разгорячена компания, например, винными парами – он всегда был один, как бы отгороженный от всех плотной воздушной прокладкой. Да, он и в самом деле был совершенно искренним, внимательным и дружелюбным – но... никогда не сливался с компанией до конца. Поддерживал – да, но не сливался.

Не хотел? Не мог? – Тогда я этого не знала. Он веселился или грустил наравне со всеми, работал и даже сражался при необходимости, не жалея себе, и все-таки всегда оставался один. И всегда уходил. Как будто что-то все время гнало его вперед, не давая ему ни минуты передышки. И это “что-то” он принимал, как должное, как будто по-другому и быть не могло.

Когда я смотрела на него, мне казалось, я слышу, как в душе у него звенит натянутая до предела струна. Хотя, может быть, мне это только казалось?

Отношения наши оставались никакими, точнее, прохладно-дружескими. Мы хорошо знали друг друга – в лицо. То, что мы иногда встречались в самых неожиданных точках земного шара, добавляло в наши отношения известный оттенок близости, которой на самом деле не было. Но, конечно, приятно на неизвестно каком конце Земли вдруг встретить человека, которого хорошо знаешь хотя бы даже просто в лицо, а тем более – земляка, которого точно так же, как и тебя, носит нелегкая по всему свету.

Наверное, он был привлекательным мужчиной. Он был несколько выше среднего роста, широкоплечий, очень ловкий, не слишком худой, но и не излишне крепкий, темноволосый, с короткой стрижкой – когда не оказывался на долгое время вдали от цивилизации. В таком случае он завязывал волосы на затылке хвостиком. Подвижный? Скорее, да, чем нет, но, как я уже говрила, суетливым его назвать было уж никак нельзя.

Какие у него были глаза? – Честное слово не помню. Кажется, серые. А может быть карие или зеленые, не поручусь. Но голубыми они уж точно не были, в этом я уверена. Кажется.

В общем, он не принадлежал к моему типу мужчин. Мне всегда нравились невысокие изящные мужчины с небрежным изяществом движений, с тонкой матовой кожей, способные мгновенно вспыхнуть и так же мгновенно взять себя в руки, способные на легкий изящный флирт и тонкую, почти незаметную иронию, хорошо знающие литературу и изящные искусства, в общем, похожие на французских аристократов эпохи Ренессанса. Вот таким-то он уж точно не был. Так что с моей точки зрения особой привлекательностью он не отличался. Но это мое личное мнение.

Во всяком случае женщины его любили, а он любил их. Любил, как я могла заметить, так же, как и всех остальных – с глубокой благодарностью за их отношение к нему, не отдавая себя до конца и не принимая до конца никого из них, не доводя отношений ни до чего серьезного, и никогда ни с кем надолго не оставаясь, так же, как не остался он тогда в той самой горной деревушке, где мы с ним встретились впервые.

И такие наши отношения продолжались довольно долго, пока однажды…

Я в очередной раз вернулась из командировки и работала в основном дома, обрабатывая материалы. День подходил к концу. Я как раз заканчивала запланированную на день работу и встала из-за стола, чтобы поставить чайник и приготовить что-нибудь поесть, когда раздался звонок в дверь. Я открыла. Это был он.

Я удивилась. Не помню, чтобы я когда-нибудь давала ему свой адрес или приглашала в гости. Но, в конце концов, найти человека в своем городе достаточно просто.

Он сказал:

– Прости, я без предупреждения. У тебя никого нет? Я не помешаю?

Я была одна и никого не ждала и разрешила ему зайти.

Он остановился прямо возле двери и сказал:

– Я страшно устал. Мне необходимо выспаться. Ты разрешишь?

На этот раз он не улыбался. Исчезла его привычная легкость общения. На нем действительно лица не было от усталости.

Я не знала, что сказать, поэтому просто провела его в комнату, и пока доставала белье, чтобы постелить на диване, он уже спал. Я придвинула ему поближе подушку, накрыла одеялом и пошла готовить себе еду.

Конечно, в голове у меня сразу возникла масса вопросов, вроде того, почему это он не может спокойно выспаться у себя дома? Насколько я помнила, он живет один. И если у него возникли проблемы, то при чем тут я?

Я понимала, что, наверное, существует причина, по которой он пришел ко мне, даже если он сейчас об этом и не говорит. И конечно, меня разбирало любопытство. К тому же, он мне действительно не мог помешать. У меня в тот момент было слишком много работы, чтобы я могла позволить себе отвлечься на любые амурные дела, так что я и в самом деле была совершенно одна.

И еще я подумала, что если бы я начала его сразу расспрашивать, он бы пожал плечами, улыбнулся бы своей обычной чуть насмешливой улыбкой, как бы иронизируя над собой, и спокойно ушел, как уходил всегда. А в этой ситуации было что-то новое, и это было интересно.

Но тут чайник закипел, яичница тоже была готова, и я отложила все размышления на потом, тем более, что размышлять больше было не о чем – источник информации спал на диване в соседней комнате.

Я поела, выпила чаю, передохнула и вернулась к работе. Потом посмотрела немного телевизор и легла спать.

Он проспал больше двух суток. Я занималась своими делами, разбирала и обрабатывала материалы командировки, пару раз ездила на работу, чтобы сдать готовую часть и взять новые материалы, а он продолжал спать. Иногда во сне он начинал беспокоиться и метаться, наверное, ему снилось что-то страшное. Уж чего-чего, а острых ощущений в его жизни было больше, чем достаточно. Тогда я подходила и гладила его по голове. И он успокаивался, затихал и начинал дышать ровнее. А я возвращалась к своей работе.

Он проснулся на третьи сутки, где-то после обеда.

Я сидела, целиком погруженная в работу, когда он подошел ко мне и сказал с улыбкой:

– Доброе утро!

Я ответила:

– Ага, доброе, чайник на плите, – и сообразила, что что-то изменилось только после того, как он поставил передо мной на стол чашку горячего кофе.

Нет, даже не тогда, а когда я обожглась, глотнув неожиданно горячий кофе. Обычно, пока я сварю кофе и донесу его до рабочего стола, попутно сделав еще что-нибудь, кофе успевал остыть. И только когда я обожглась, я сообразила, что он, наконец, проснулся, и, что наверное, уже можно начать удовлетворять свое любопытство.

Я дописала абзац до конца, чтобы не прерывать мысль и не тратить для продолжения работы времени больше, чем это действительно необходимо, и спросила:

– Ну что, хорошо выспался?
– Да, спасибо! Не знаю, что бы я без тебя делал!

Я поморщилась. Что бы делал! То же, что и всегда! Ни за что не поверю, что такая ситуация, какой бы она ни была, возникла у него впервые в жизни.

Он очевидно понял, что сказал что-то не то, потому что взял меня за руку и сказал:

– Прости, я знаю, что это с тобой не нужно, – чем снова поставил меня в тупик. Что “это” со мной не нужно? Разговаривать? Благодарить? Быть вежливым?

Я почти открыла рот, чтобы задать сразу все вопросы, но что-то остановило меня, и я не спросила его ни о чем. Вместо этого я сказала:

– Ты есть хочешь?
– Да, идем, я уже все приготовил, – ответил он, и мы пошли на кухню.

Он действительно приготовил все, что приготовила бы я, если бы готовила сама, и накрыл на стол. Неужели же я действительно настолько с головой ухожу в работу, что не замечаю ничего вокруг? Гм, печально, но буду знать.

Мы поели, помыли посуду, точнее, он помыл посуду. Потом мы сидели, пили кофе и разговаривали. И чем дольше мы разговаривали, тем больше нам хотелось разговаривать, и тем страшнее мне становилось.

Он рассказывал мне всю свою жизнь так, как не рассказывал ее никогда и никому. Он так сказал, и я верю ему. Потому что если бы у него был человек, к которому он мог бы прийти так, как пришел ко мне, он не сидел бы в тот день у меня на кухне.

Он рассказывал и не мог остановиться. На этот раз он не улыбался. Нет, его вечная, чуть ироническая улыбка время от времени появлялась у него на лице, как будто он просил прощения за свои неожиданные откровения. Но рассказывал человек, смертельно уставший от самого себя, от той жизни, которую он вел, и от всего мира.

Сколько он себя помнил, он был обреченным счастливчиком. Ему всегда все удавалось. Нет, конечно, у него были и неприятности, и падения, и не всем девочкам он нравился, которым хотел, и не все ребята, которые его интересовали, обращали на него внимание и становились его друзьями, но это были только исключения, подтверждающие общее правило: ему достаточно просто чего-то действительно захотеть, чтобы он смог это сделать. Другое дело, что за собственную удачливость он привык всегда расплачиваться – собственным трудом, делая то, что при этом сделал бы человек, фанатично хотевший занять то место, которое занял он.

Он захотел поступить в университет на модную специальность – и поступил, несмотря на бешеный конкурс и на то, что эта специальность его, в общем, не привлекала.

После университета он услышал, что собирается научная экспедиция на Северный полюс – и захотел туда. Его специальность для этого не подходила – он решил устроиться рабочим. Таких желающих тоже было много, но в последнюю минуту поступило уточнение программы. В экспедиции понадобился человек пусть и не совсем его специальности, но смежной. Его документы уже лежали в комиссии. Его приняли. И он поехал.

Он работал за троих – выполнял работу рабочего, место которого занял, выполнял программу научных исследований, поставленную комитетом, готовившим экспедицию, и срочно доучивался по той специальности, по которой поехал. Учебные материалы он взял с собой, а комиссии нужен был качественный отчет. Слишком большие средства были вложены в экспедицию. Работы было много, условия были очень тяжелые, но ему было смешно – его желание исполнилось. Теперь приходилось расхлебывать. Там он и научился смеяться над собой в самой тяжелой обстановке – сам виноват, захотел сам.

На маленькой полярной станции ссор, недоразумений и неприятностей быть не должно. И он научился ладить со всеми, общаясь доборжелательно, но как бы вскользь.

Он еще не был ученым, поскольку только что закончил университет и еще ничего не успел сделать в науке, но поехал с научным заданием. Он не был рабочим, поскольку умел не больше того, что умеют все молодые люди его возраста, только что выпустившиеся из университета, но поехал как квалифицированый рабочий – комитет был непрочь сэкономить на зарплате. Таким образом он не принадлежал ни к тем, ни к другим, и ни те, ни другие его не принимали.

Вместе с тем ему было страшно интересно, какие же они, люди, которые по-настоящему были отобраны для работы на станции? Чем они отличаются от всех остальных людей той же специальности, которые тоже хотели и могли бы поехать? Что же в них было такого особенного, в этих людях?

Он чувствовал себя неадекватным им, и работал, как зверь, стараясь догнать их.

Они видели – и несмотря на то, что все они были достаточно взрослые, умные и компанейские люди, не принимали его.

Он изо всех сил тянулся, чтобы не так страшно отставать от них, а они считали, что он пытается продемонстрировать им свое превосходство, тем более, что работоспособность у него была невероятная, в работе он себя не жалел, и результаты оказывались заметны очень быстро.

Он понял – и начал и здесь смеяться над собой.

С Северного полюса он вернулся с улыбкой на лице, с новой специальностью и рабочими навыками, с новым интересным вопросом – а чем этот человек отличается от других таких же, с новой “скользящей” манерой общения с людьми – и на двадцать лет постаревший морально.

После сдачи отчета по экспедиции ему предложили новое место работы. Работа показалась ему интересной, но надо было снова немного доучиться, специальность опять оказалась смежной. Он принял предложение и работал, одновременно срочно доучиваясь.

В этот раз с коллегами по работе он был уже осторожнее. О своем “доучивании” он говорил только в том случае, если его спрашивали в упор, и уйти от ответа на вопрос было невозможно. В таком случае он посмеивался, пожимал плечами, какой, мол, уже из меня ученик, когда-то в университете случайно забрел на лекцию и что-то запомнил.

На самом деле, и учиться, и работать ему было очень интересно. Он всегда радовался возможности узнать что-то новое. И когда он, наконец, доучился, то вдруг с ужасом понял, что у него появилось время, которое совершенно нечем занять!

Он пытался найти себе хобби. Это помогало – на время. На то время, пока он учился и узнавал нечто новое. Когда процесс впитывания знаний замедлялся, и приходило время просто получать от хобби удовольствие, он начинал метаться. Он просто не мог найти себе места.

Он пытался развлекаться. Развлечения действовали на него так, что ему хотелось залезть или на стену, или в петлю, особенно когда он видел, что те самые люди, перед которыми он так преклонялся, и которые могли сделать так много того, что не мог он, начинали вести себя на уровне животных, подчас теряя дар речи.

Все. Ловушка захлопнулась. Его начал сжигать информационный голод. Он это понял, и когда подвернулась первая попавшая возможность воткнуться в какую-то экспедицию, он это сделал, нимало не интересуясь тем, что же это, собственно, была за экспедиция. Он снова учился и снова работал за троих – и был счастлив.

Он преклонялся перед людьми – любой из них с гарантией мог сделать что-то такое, чему ему надо было еще только учиться. Любой из них знал что-то, чего не знал он. Он никогда не думал о том, что он сам уже давно знает и умеет столько, что хватило бы на десятерых. Он думал только о том, чего он еще не знал и чему мог бы научиться. И он учился.

Со временем устраиваться в экспедиции становилось все легче, он становился известным. У него было уже очень много специальностей, как научных, так и рабочих, и он не уставал учиться дальше. И всегда относился к работе добросовестно.

Он тянулся к людям и боялся сближаться с ними, чтобы не причинять им боль, и чтобы самому не испытывать боль потери, когда придет время расставания. А то, что такое время наступит, он уже знал точно.

Он уже понял, что не в состоянии остановиться и работать на одном месте, вести размеренный образ жизни, обзавестись семьей, детьми, домом и привычками. Его изматывающая, постоянно требующая максимального напряжения всех сил жизнь стала единственной возможной для него реальностью. Иной жизни он не выдерживал. Он это понял – и смирился.

Он больше не думал о том, что же будет дальше. Он уже знал, придет время – что-то произойдет. И все принимал, как должное.

Он не хотел никому приность горя, поэтому ни с кем не сближался. Он понимал, что вполне возможно, во время одной из экспедиций ему не повезет, на чем его дни и закончатся. А возможно будет иначе, и он закончит свои дни в инвалидном кресле, запертый в четырех стенах своей квартиры. Все возможно. Но изменить что-либо он был уже не в состоянии. Он смирился.

Я слушала его, и мне становилось страшно. Чем больше я его слушала, тем страшнее мне становилось. Он говорил про себя, но рассказывал он не только о себе. Он говорил и обо мне тоже!

Я была точно такой же, за исключением того, что я была женщиной. Или наоборот, он был точно таким, какой была бы я, если бы была мужчиной.

Именно по той же причине я выбрала свою сумасшедшую работу, заставлявшую меня носиться по всему миру, не давая ни минуты передышки. Именно поэтому я не могла позволить себе завести ни друзей, ни любимого – никто не мог выдержать темпа моей жизни. Лица сменяли друг друга, а я всегда оставалась одна.

Мы проговорили несколько суток. Потом он ушел.

Мы продолжали жить каждый своей жизнью, иногда встречаясь в перерывах между поездками, а иногда все так же случайно наталкиваясь друг на друга в разных уголках земли. Но теперь нам стало немного легче – появилась отдушина. Появился человек, с которым можно поговорить. Иногда мы спали вместе, но это не стало определяющим в наших отношениях. Возможность поговорить была важнее.

Родственные души? – Возможно. Скорее, мы понимали друг друга в то время, как никто другой не мог понять каждого из нас. Как, например, понимают друг друга два больных малярией человека в тех местах, где люди не видели и не испытали ничего, серьезнее простуды.

Мысль объединиться и жить одной семьей не приходила в голову ни ему, ни мне – это было просто невозможно, каждый шел своей дорогой, свернуть с которой уже не мог. Но важно было то, что когда от безнадежности и одиночества уже темнело в глазах, и когда уже не спасали случайные друзья-приятели, теперь можно было придти к человеку, который все поймет, ни о чем не спросит, и с которым можно просто быть рядом.

Да, и я любила его. Любила, наверное, всеми силами своей беспокойной одинокой души. Любила за то спокойствие, которое испытывала, находясь рядом с ним и еще долго после того, как мы расставались. Любила за то, что ему ничего не надо объяснять и никогда не надо оправдываться. За то, что ему безразлично, как я выгляжу, а важно, что у меня на душе. За то, что ему не приходило в голову пытаться в чем-либо ограничить мою свободу. За то, что зная меня, он принимал меня такой, какая я есть, и не старался что-либо изменить.

Кем я была для него? Наверное, отчасти мамой, если вспомнить, как он плакал у меня на груди, пытаясь спрятаться от боли потерь, слабости и неуверенности в себе, отчасти сестрой, с которой можно всем поделиться на равных, отчасти женщиной, поскольку я и есть женщина.

А потом он встретил ее.

Она была молодая, тоненькая, и насколько он всегда тянулся ко всему новому, настолько она всегда тянулась к радости. Она во всем успевала заметить что-нибудь веселое или красивое – и обрадоваться этому. Она тянулась к людям, и с ее приходом на лицах даже самых хмурых людей появлялись улыбки. И конечно, она не могла не заметить его и тут же в него не влюбиться.

Они были созданы друг для друга, и конечно, он тоже сразу же влюбился в нее.

На наших с ним отношениях это практически отразилось. Просто для меня рядом с ним появился тоненький солнечный лучик. От нее и в самом деле исходили радость, свет и тепло.

А вот дольше началось страшное.

Я уехала в очередную командировку, на этот раз довольно долгую. Когда я вернулась, его в городе не было, он уехал как раз накануне. На этот раз ко мне пришла она.

Она плохо выглядела, глаза были заплаканы, и в ней как-будто что-то потускнело. Она держалась очень неуверенно и скованно, что было совершенно на нее не похоже. Я провела ее на кухню, сварила нам кофе – я как раз собиралась выпить чашечку, и она расплакалась. Под слезы, смешанные с кофе она рассказала мне печальную историю их отношений.

Она не могла не бывать среди людей – а он не мог этого выдержать. Он обрушил на нее всю силу любви своей бурной души – и это оказалось для нее слишком много. Она была бабочкой, порхавшей в солнечном луче, а его любовь была лавиной извергающегося вулкана, сжигающей все вокруг себя. Уйти она не могла – она любила его. Он не мог отпустить ее – он ее любил. Но быть вдвоем оказалось для них мукой.

Ему хотелось бы остановиться, чтобы быть с ней, но он не мог это сделать, от такой жизни он лез на стену. Взять ее с собой он тоже не мог, она не выдерживала темпа его жизни. Он мучался сам, мучал ее, но ничего не мог изменить.

– Я так его люблю! Я для него на все готова! Я все для него делаю! Что ему еще надо? – спрашивала она снова, заливаясь слезами.

Я знала, что ему еще надо, но что я могла ей сказать? Только то, что со временем все образуется.

Она поплакала, потом мы посмеялись немного, вспоминая всякие смешные случаи семейных неурядиц, и она ушла.

К тому времени, как он должен был вернуться, она уже пришла в себя, забыла обо всем плохом и мечтала только о встрече.

У меня подходила очередная командировка, и я уехала до того, как он вернулся.

Мы встретились с ним снова где-то года через полтора, случайно оказавшись на одном корабле. Он был совершенно не похож на себя – издерган, мрачен, почти не улыбался и почти не разговаривал.

Когда он меня увидел, мне показалось, что он какое-то время не мог поверить своим глазам. Потом он бросился ко мне, прижался, и дрожа, как маленький ребенок, сказал

– Какое счастье! Какое счастье, что есть ты...

Потом мы с ним снова сидели и разговаривали, благо в этот раз он был в составе экспедиции, а не в составе команды.

Он говорил:

– Я все понимаю, я верю ей, но если бы ты знала, как я боюсь однажды приехав, узнать, что потерял ее! Не важно, по какой причине. Просто боюсь узнать, что ее нет больше со мной. Я пробовал изменить себя, устроился работать на постоянное место – и через два месяца понял, что извожу ее придирками просто оттого, что ничего не делаю – слишком легко жить, оставаясь на одном месте.

Когда мы среди людей – я не могу видеть, как все обращают на нее внимание – а как же на нее можно не обратить внимание, ты же ее знаешь! А я все время думаю, что вот как-нибудь так же, когда меня не будет рядом, она от меня и уйдет. К тому же ты ведь знаешь, насколько я старше ее!

Что я могла ему сказать? Что все это глупая ревность, что она его любит и надо доверять друг другу? Что он для нее один свет в окошке? Чему бы это помогло?

Я-то ведь понимала, что он в первый раз напоролся на то, с чем я сама впервые столкнулась когда-то давным-давно, и после чего навсегда оставила мечты о семейной жизни. Но он был мужчиной, он был сильным, и считал, что может что-то сделать.

Конечно, я все равно сказала ему все это, и еще многое другое, подходившее к случаю, и постаралась успокоить, как могла. Кажется, мне это удалось. Во всяком случае, когда мы сходили на берег, он был почти таким же, как обычно – в меру дружелюбным, в меру прохладным, спокойным и слегка подсмеивался над собой.

Потом какое-то время мы не встречались ни с ним, ни с ней. Работа у меня действительно сумасшедшая, проблем у меня, слава Богу, в то время не возникало, просить помощи необходимости не было, и они тоже не объявлялись.

А потом она пришла. Но Боже мой, в каком виде!

Насколько я поняла из того, что она мне рассказала, какое-то время у них все продолжалось с переменным успехом – радость встреч, потом все возрастающее напряжение до следующей поездки, трагические расставания с неизбежными сценами ревности, затем период разлуки – время, за которое она приходила в себя, а он замучивал себя окончательно. Потом – снова встреча, и все плохое смывалось безумным счастьем быть вместе. Потом все начиналось заново.

А потом он решил попробовать еще раз себя переломить. И от участия в очередной экспедиции отказался.

Ничего хорошего из этого не вышло. Так наркоман не может преодолеть тягу к наркотикам, а завзятый курильщик – бросить курить. Но тем приходится легче, они встречают поддержку и понимание окружающих. А он… Он понемногу сходил с ума и лез на стену, стараясь не показывать виду. В конце концов он сорвался – и избил ее. Ни за что, просто потому, что должен был что-то делать и не делал этого. И за то, что это было связано с ней.

Зная его отношение к людям вообще, а к ней особенно, я представила, каково было ему после этого. Конечно, что и говорить, поступок ужасный, но его мне было тоже жаль. Может быть даже сильнее, чем ее. Потому что физическую боль можно со временем забыть, а моральная травма, нанесенная им самому себе по своему самому больному месту останется с ним навсегда.

Я спросила ее:

– И что же ты решила? Что будешь делать дальше?

– Уеду к маме... Все забуду и начну жизнь сначала... Я больше не могу! Я не могу его видеть и не быть с ним. Поэтому уеду – и никогда его больше не увижу... А там встречу кого-нибудь другого – и забуду его совсем, – и она снова расплакалась.

Я про себя подумала, что не так это легко сделать, как сказать, хотя видно было, что решение далось ей нелегко.

Она умылась, и я помогла ей привести себя более или менее в порядок. Она попросила меня проводить ее на вокзал. Она хотела уехать сразу, чтобы сразу все отрезать. А барахло – да что там, будет другое.

Было еще не поздно, начинало темнеть, но в витринах уже зажигали свет.

Я увидела его на противоположной стороне улицы. Он сидел за одним из столиков уличной площадки кафе. Вокруг него, как обычно, была компания. Все смеялись.

Он обернулся, и я увидела, какая глубокая мука стояла в его глазах. Конечно, как всегда, он прятался от самого себя среди людей. И тут они увидели друг друга.

Он мгновенно изменился. Его лицо просветлело, глаза вспыхнули любовью и счастьем, как будто внутри зажглось солнце. Он протянул ей руку.

Ее глаза мгновенно высохли, в них вспыхнули два солнца, и она, как ласточка бросилась к нему.

Через мгновение она уже сидела у него на коленях, прижимаясь к нему и снова плакала – на этот раз от счастья, а он прижимал ее к себе, покрывал поцелуями ее бесконечно дорогое для него лицо и что-то говорил, видимо, успокаивая.

Да. Они были созданы друг для друга... Они были созданы друг для друга, но я любила его больше...

Эти слова раз за разом звучали у меня в голове, почему я и назвала так эту историю. Они были созданы друг для друга, но я любила его больше. Или еще один Герой Нашего Времени.

17.11.2002