Легкое дыхание современная экранизация рассказа и. бунина

По шоссе через грязную рыночную площадь, главную в этом провинциальном российском городке, идет маленькая женщина в трауре, в черном пальто, в черных перчатках, с черным зонтиком.
Мы, зрители, рассматриваем ее так же, как две старушки, плетущиеся позади. Из их разговора узнаем о «маленькой женщине» следующее:
- Гляди, гляди, это директриса той школы для девочек, где преподают нашим внучкам  всё на манер иностранцев… Она каждое воскресенье тут ходит… Куда? Ведь одинокая совершенно… а живет, представляешь, словно и вовсе не живет взаправду… Выдумка всё. Сначала воображала, что брат ее будет известным, а он так, статейки строчил в местную армейскую газетку… Ну, а когда его убили -  он в Чечню у нее поехал военным журналистом – стала убеждать себя, что она – идейная труженица…
Пока мы слушаем все это, женщина продолжает свой путь: пробирается средь луж под стеной старого мужского монастыря (местной достопримечательности), поворачивает налево, входит в калитку белой ограды, которой обнесен большой заброшенный сад, опоясывающий церковь. Маленькая женщина смотрит на блестящий на солнце купол, вонзающийся в апрельское небо иглой, мелко крестится и привычно идет по главной аллее к кладбищу.


Над кладбищенским холмиком стоит массивный, гладкий мраморный крест. Тень от его распластавшихся рук падает на лицо женщины-директрисы, нашей знакомой, из-за чего оно (лицо) кажется черным. Женщина сидит на скамейке, и шаловливый ветер набрасывается на нее, погружается в складки черного платья, спадающего с колен зловещим саваном, потом порывисто поднимается в небо, раскрывая полы пальто, и надсмехается  над нашей героиней, звеня фарфоровым венком у подножия креста, который глядит на нее радостными глазами с фотографического портрета. Глазами школьницы. Удивительно живыми, ибо, когда по фотографии небрежно проскальзывает ветер, кажется, что они слегка хлопают ресницами.
«Ольга Мещерская», - значится под портретом.


«Девочкой она ничем не выделялась в толпе других школьниц», - говорит женщина, и взор ее переносится в прошлое, в воспоминания. А мы, зрители, вместе с нею. Вот перед нами предстает школьный двор, где девчонки во время перемены прыгают в классики. Вот уже видим Олю Мещерскую – ее легко узнать по этим самым живым глазам. Темные кудрявые волосы выбились из косы и лезут в рот, а она жует их, не стесняясь, и выглядит эта шалость по-детски непосредственно.


«Что можно сказать о ней? Она была из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек…Способная, но шаловливая…»
Воспоминания поспевают за мыслью, рисуют классную комнату, в которой за партами над прописью склоняются девочки и старательно выводят буквы. Оля не только пишет, но успевает еще грызть ручку, а также щипать соседку за коленку, толстую, некрасивую неряху. Последняя то и дело вскрикивает, раздражая учительницу, и в отместку выдавливает пасту из стержня ручки на тетрадь Мещерской. Олю это только забавляет. Безобразную кляксу она превращает в  кругленькую «а», дорисовав ей пальцем надлежащие хвостики, и продолжает щипать толстушку.



«В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовались груди и все те формы, что отличают девчонок от мальчишек…»
Мы видим Олю Мещерскую повзрослевшей, в тонкой блузочке,  в юбке выше колен и в капроновых колготах. Она вертится перед зеркалом, а подружки завистливо глядят на нее.



«В пятнадцать она слыла уже красавицей…»
Под школьной лестницей прячутся двое мальчишек. Оля, возглавляя стайку девчонок, спускается по ступенькам, а ребята, неожиданно выпрыгнув из убежища, преграждают ей путь.
- Пропустим за один поцелуй, - нахально заявляет самый здоровый и тянет к Оле руки, но она легко сбрасывает их с плеч и, проворно проскользнув между мальчишек, убегает вперед.


«Никто не танцевал так, как Оля Мещерская…»
По залу с блестящим паркетом вальсируют школьники, разучивая классические танцы.
- Нина Николаевна, мы правильно делаем? – спрашивает кто-то.
- Нет-нет, - отвечает учительница. – Посмотрите на Олю! Вот как надо!..
…И слезы умиления, спутники самодовольства и гордости от сознания успеха в преподавании, струятся по ее щекам.


«…Никто не бегал так на коньках, как она…»
На катке, единственном во всем городе, молодежь со всех школ соревнуется в беге на коньках. Склоненные фигуры в позе «перед стартом», лица, алчущие победы… и глаза Мещерской, смеющиеся, игривые. Кажется, сегодняшний день не имеет для нее никакого значения. Она несерьезна, она играет.
Поза ее, почти расслабленная, вовсе не являет следов напряжения… Бег ее, стремительный, с удивительно-красивым скольжением, - всеобщая зависть, ее достояние, залог победы…
…И аплодисменты, радость болельщиков за нее, ее выигрыш ничуть не трогают Олю.


«И уже пошли толки…»
В городском парке под ручку со статным блондином гуляет Оля, громко смеется над анекдотами, рассказанными им, обращая тем самым на себя внимание. Одна пожилая пара особенно предосудительно взирает на них. Женщина твердит своему спутнику:
- Говорят, эта девчонка невероятно ветрена!.. К ней домой в отсутствие родителей ходят мальчишки, якобы играют в карты… Но ведь никто не знает, чем именно они там занимаются… Кроме того, карты – такая распущенность! Фу!.. А еще говорят, что этот парень… гляди, гляди, тот, что ее сейчас обнимает… так вот, говорят, что этот Шеншин безумно в нее влюблен, да и она, вроде, тоже, но крутит им как хочет: то позовет, то прогонит… Он, представляешь, руки на себя наложить хотел… Видишь, какая у него шея длинная? Это он вешаться пробовал…


«Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили у нас в школе. Однажды…»
Оля в школьном дворе с первоклассницами играет в снежки и в догонялки. Девочки, поймав ее, обнимают, так и льнут, и смотрят в глаза с любовью, восторженностью, как дети смотрят только на старших сестер и добрых учительниц.
- Ольга! Ольга, иди к директрисе! – неожиданно прерывает игру зов главного дежурного по школе. – Тебя вызывают.
Мещерская с разбегу останавливается и бесстрашно входит в школу. Сбросив дорогую шубку на скамейку, делает только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным движением заправляет кудрявые прядки за уши, спустившуюся на плечо бретельку лифчика поспешно прячет под блузку.
…Оля, постучав в кабинет директрисы, тихонько входит в большую, необыкновенно чистую комнату. Женщина, хорошо знакомая нам, зрителям, как повествователь, спокойно сидит с вязаньем в руках за письменным столом, что выглядит старомодной причудой и не может не позабавить Олю. Точно так же ее улыбку вызывает портрет Ленина на стене, чей срок, равно как вождя, так и жильца на этом свете, давно минул. Директриса в противоположность Мещерской  вовсе не улыбается и даже не поднимает  на Олю глаз, томит молчанием.
- Здравствуйте, miss Мещерская, - наконец, говорит она по-английски. – Я, к сожалению, уже не в первый раз вынуждена вызывать вас к себе, чтобы поговорить с вами относительно вашего поведения.
- Я слушаю, misses, - отвечает Оля, подходя к столу. Лицо ее не имеет никакого выражения. Она опускает головку с таким виноватым видом, с таким покаянием, что ей, как обычно, хочется верить, но глаза блестят лукаво, немножко дерзко.
- Слушать вы меня будете плохо, как всегда; я, к сожалению, успела в этом неоднократно убедиться, - произносит директриса назидательно и, потянув нитку, из-за чего клубок на лакированном полу завертелся, подняла глаза на девушку для придания своим словам большего значения. Но Мещерская будто не слышит. Ей гораздо интересней наблюдать за клубком. – Вы уже не девочка.
- Да, misses, - просто, почти весело отвечает Оля.
- Но и не женщина, - многозначительно говорит директриса, сама стесняясь своих слов. – Прежде всего, что это за прическа? Школьницам непозволительно ходить с распущенными волосами!
- Это вы так считаете, misses. Я не виновата, что у меня хорошие волосы и что я не могу этого скрывать, - в подтверждение своих слов она встряхивает копной блестящих кудряшек и улыбается обезоруживающе.
- Ах, вот как, вы не виноваты! -  вскрикивает директриса и начисто забывает про вязание. – Вы не виноваты в прическе, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в три тысячи рублей! Но вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только школьница…
И тут Мещерская, не теряя спокойствия и простоты, вежливо перебивает ее:
- Простите, misses, вы ошибаетесь: я уже женщина. И виноват в этом – знаете кто? Ваш брат, который также является другом моего папы, Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом у нас на даче…


«А через месяц после нашего разговора…»
Платформа вокзала. Суета, давка. Кто-то бежит по направлению к выходу, кто-то, наоборот, к месту скопления людей. «Убили! Убили!» - слышатся крики и чей-то безумный визг. Двое молодчиков-милиционеров проталкиваются сквозь толпу, затем через кольцо любопытных, обступивших девушку, в неестественной позе распластанной на асфальте платформы. Дорогое платье ее испачкано кровью, на груди – рана. Кажется, кровь из нее никогда не перестанет сочится.
Один из милиционеров заламывает руки молодому мужчине в офицерской форме. Глаза его безумны. Слезятся.
- Она… Она клялась быть моей женой!.. – выкрикивает он яростно, надрывно. – Она завлекла меня, соблазнила… Обманула!


И тут же перед его воспаленным, яростно-несчастным взором мелькают кадры только что закончившейся встречи.



Оля и офицер на платформе вокзала стоят, обнявшись. Он покрывает ее лицо поцелуями, смотрит в глаза.
- Я скоро должен уехать… Скажи, ты меня любишь?
- Нет, - отвечает она просто, без заминки. – Даже не думала никогда любить.
- Но… как же? Ведь ты обещала!.. Эти разговоры о свадьбе – что это? Зачем?!.
- Может быть, я издевалась? – говорит она с улыбкой, нисколько не боясь его обезумевшего взгляда. – А, может быть, нет… Возьми, - она протягивает ему тетрадь в кожаной обложке.
- Что это?.. Зачем сейчас?
- Это мой дневник. Прочти. Да-да, именно сейчас, я подожду. Запись от десятого июля прошлого года.
Она отходит в сторону и начинает неспешно прогуливаться вдоль платформы. Офицер все еще никак не может понять происходящего, но все-таки открывает тетрадь, находит нужную страницу, читает. Оля следит за ним, она знает каждое слово этих строчек и может пересказать наизусть. Она читает вместе с ним, для нас, зрителей. Мы видим ее глазами все, что было.


Оля в постели. Спит беспокойно, вздрагивает всем телом во сне, просыпается и садится в кровати.
«Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас проснулась…Сегодня я стала женщиной! Все уехали в город, я осталась одна.»


Мещерская гуляет по саду, окружающему загородный дом.
«Я утром гуляла в саду…»


Мещерская – в поле, потом – в лесу.
«…гуляла в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни».


Оля сидит одна за обеденным столом.
Оля играет на гитаре.
«Я и обедала одна, потом целый час играла», - сопровождает голос воспоминания.

В окно Ольга видит подъезжающий к воротам дома «мерседес». Из него выходит импозантный седовласый мужчина.
«Приехал Алексей Михайлович… Я ему так обрадовалась».


Мы видим, как Оля сбегает вниз по лестнице, встречает на крыльце Малютина, провожает его в дом и сетует на начавшийся проливной дождь.
- Папы нет дома, - говорит она.
- Очень жаль! Мне так хотелось его застать, но я даже гораздо больше рад видеть вас…
«Он был очень оживлен и держал себя со мной кавалером».



Солнце блестит через мокрый сад. Двое идут по дорожке, мощенной цветным камнем. Алексей Михайлович держит Олю под руку. Когда ее плечи вздрагивают от порывов холодного ветра, он прижимается к ней крепче, говорит:
- Мы с вами, Оленька, ну совсем как Фауст с Маргаритой, - Мещерская обольстительно улыбается. – Знаете, я ведь давно влюблен в вас, - он смеется, и Оля тоже.
«Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегда хорошо одет…», - говорит нам Оля, вспоминая лицо Малютина.



За плетеным столом на застеклянной веранде пьют чай Оля и ее гость.
- Я чувствую себя не совсем здоровой… извините меня, - быстро шепчет Мещерская и ложится на тахту, закрывает глаза. Лицо ее выглядит измученным. Малютин курит, не отводя от него взгляда.
- Да, Оленька, вы, в самом деле, выглядите неважно… - быстро мнет в пепельнице окурок. - Наверно, у вас температура…
Алексей Михайлович подходит к Оле, склоняется над ней и целует в лоб.
- Вы вся горите… - констатирует он, обнимая ладонями ее лицо. В этот момент Оля открывает глаза. Несколько секунд они пристально смотрят друг на друга. Малютин не перестает ласкать ее щеки длинными ухоженными пальцами, шепчет что-то едва слышно ласковым голосом, потом берет ее лицо за подбородок и осторожно целует в губы.
Угасающее к концу дня солнце медленно плывет к горизонту, отбрасывая на лицо Малютина, обезображенное вожделением, страшно-красные всполохи своих лучей.
«Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход… Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»


И вот уже красное солнце - кажется, то же самое, что в тот роковой день - танцует на лице Оли Мещерской, идущей к офицеру.
…Непослушные мужские пальцы нащупывают кобуру, открывают замок… ложатся на курок револьвера.


Директриса смотрит на бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов. Зажженные свечи оплывают. Голос батюшки, читающего молитву «За упокой» мерно звучит в комнате. Но нашей знакомой  слышится совсем другой голос, голос Оли Мещерской, говорящий: «Я в одной папиной книге, - у него много старинных, смешных книг, - прочла, какая красота должна быть у женщины… Там столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, - ей-Богу, так и написано: кипящие смолой! – черные, как ночь ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, - я многое почти наизусть выучила, так все это верно! – но главное, легкое дыхание! А ведь оно у меня есть… Ведь правда, есть?»
- Есть, есть, - шепчет директриса, целуя Олю в бело-восковый лоб. – Где же оно теперь?..



Сидя на кладбище все на той же скамейке, что и до начала воспоминаний, она продолжает повторять эти слова:
- Где же оно, Оленька?.. Где же оно теперь, твое легкое дыхание?..
Пальцами, обтянутыми черными перчатками, она гладит фотографию Оли… и вдруг в испуге отдергивает руку: керамическая поверхность портрета начинает запотевать, как будто бы лицо на нем дышит… легко-легко, едва заметно.
- Показалось… показалось, - шепчет директриса, но все-таки поспешно уходит.