милениум

 
            Millenium
   Бог создал его Чеченцем, Судьба подарила ему родину – тихий и ласковый  город  Грозный. Он вырос в нем, стал студентом филфака, занимался журналистикой, писал рассказы. Получил даже всесоюзную известность. Он всегда с гордостью показывал дипломы конкурсов молодых литераторов, регулярно проводимые тогдашним комсомолом.
Безумно влюбился, женился. Жена умерла в родах. Дочка родилась больной, врачи поставили страшный диагноз - детский церебральный паралич.  Он был благодарен судьбе, за то, что жена не узнала о страданиях дочурки. Иногда он плакал от бессилия. Он так хотел помочь дочке, но это было не в его силах. Росла она смышленой, очень терпеливой. Он и этому радовался. Жили они в своем маленьком доме, недалеко от центра Грозного.
   Но все это было совсем в другой, забытой жизни, и даже ностальгия по ней забылась.   Его и Грозного новая жизнь оказалась жестокой и одинокой.
 Он пережил и ужас рабства, и ужас свободы. Он не понимал, почему это происходит, не различал лиц войны. Люди, идущие под зелеными и белосинекрасными идеями, убивали одинаково спокойно. Он привык к взрывам, свисту пуль, приходу боевиков, которые на следующий день сменялись федералами. Они проверяли его дом, кричали на него, издевались над ним на глазах больной дочки, грабили и уходили.
    Утром, в последний день декабря уходящего тысячелетия, Чеченец встал, умылся, зашел к дочке. Она не спала и ждала его. Улыбнулась отцу.
     Он поцеловал ее: Как спала, лапа?
 Дочь закрыла глаза: Хорошо.
   Умница, дочка. Я пойду на рынок, куплю еды к празднику.
 Он знал, что во дворах, за площадью Минуткой, более - менее безопасном месте, работал рынок. Выбор был не богат, да и обменивать практически было нечего. Он купил хлеба, молока, два яблока. Русская бабка продавала шампанское. Его поразило название - Советское.
  Он подошел: С каких времен хранишь, бабуля?
- Давно, дорогой, лет двадцать. Все думала, вот придет самый счастливый день в моей жизни,  открою и выпью  до капли. А сегодня решила, пойду, продам или обменяю на хлеб - есть нечего, сынок.
 Он извиняюще улыбнулся: Бабуль, я бы купил, да денег нет. Вот дочке молока и хлеба выменял.
-  Дочке?  - удивилась бабка. Да что ты в аду с дочкой делаешь. Тебе ее  не жалко?! Беги отсюда, куда глаза глядят. Дочку спасай. Большая дочь – то?
   - Да не очень, десять лет. Болеет дочка. Врачи говорят, дороги не перенесет, да я и сам вижу, что она очень слабенькая. Куда  я с ней побегу? Да и куда мы поедет? Кому мы нужны, в России, задохнувшейся от ненависти к собственному народу? Может, пронесет. Прошлый раз мы не уезжали, выжили.
Бабушка неожиданно взяла его руку и положила в нее бутылку шампанского.
  - Возьми, выпей за здоровье дочки, меня вспомните добрым словом.
  Он не отказался, поцеловал бабульку: « С новым веком, с новым счастьем».
Вернувшись, он решил дописать рассказ. Работал он много – по десять часов в день. Писательство спасало его от внутренней катастрофы, от сумасшествия, которое, он чувствовал, ходило последние годы за ним по пятам.
Он сел за свой письменный стол, бросил взгляд в окно – серый тяжелый воздух пронзали белые вспышки снежных крошек. Давно не было солнца над городом, подумал он. Перечитал написанное прошлой ночью - неплохо. Взял ручку и … 
 “Император не мог оторвать взгляд от двигавшейся в такт речи мочки уха сенатора. Выступал его друг, которого он сам и назначил сенатором, выступал,  как всегда умно и нудно. Император позволял ему выступать долго. Сенатор всегда поддерживал Императора, да и мочка двигалась очень интересно. Сенатор завершил свою речь очень патетически и со слезами на глазах: « Я поддерживаю Императора в его тяжелом, но законном решении. Мы должны опустить тяжелую длань Закона на преступивших его. Этого требуют интересы Рима.  Да хранят римские боги здоровье и разум императора».
   Император удовлетворенно кивнул сенатору. Пора было завершать заседание Сената, пора было принимать решение. Он встал, воплощение славы и власти Рима, его верховный жрец. Император окинул взглядом сенаторов, приглашенных представителей граждан Рима. Он специально затягивал паузу, подчеркивая важность принимаемого решения.
  Как они смотрят на него, одни ждут помилования, другие жаждут крови и всех объединяет надежда. Император даже посмотрел вверх, как будто хотел увидеть ее - Надежду, летающую над Сенатом на черном крыле смерти  и белом крыле жизни. Сенаторы тоже послушно посмотрели вверх.
   Взгляд Императора зацепился за трещины и пыль на потолке. Пора зданьице Сената ремонтировать – подумал Император.
  Он спустился вниз и подошел к рабам. Четыреста человек – мужчин, женщин, детей стояли на коленях с опушенными головами.   Император  специально приказал привести их, чтобы они слышали и чувствовали, как решается их судьба, как постепенно, слово за словом будет соткан для них смертельный саван. Они должны испытать не только ужас смерти, Император знал, что он очень короток, но ужас минуты за минутой, шаг за шагом приближения смерти,  бессилия перед ней. Чтобы не только эти уже обреченные рабы испытали его, но и чтобы смертельный страх передавался из поколения в поколение рабов. 
 Жаль, что он не видит глаз рабов, и не может понять их чувств. Только глупышка малыш, лет шести, посмотрел на него и широко улыбнулся. Император инстинктивно улыбнулся в ответ. Славный мальчуган, подумал он, чем- то похож на моего внука.
  Улыбку императора заметили, и по рядам граждан Рима прошла волна приветствия. Мелькнула надежда, что император изменит свое решение, отменит закон и подарит жизнь этим несчастным рабам.
Император вернулся на свое место и начал говорить, как бы сомневаясь, как бы рассуждая вместе со всеми. И люди поддались на его уловку, поверили. Он целый вечер репетировал свой прием рассуждения, сопереживания. Ему важно было, чтобы народ видел, как он страдает, принимая  решение.
  Император говорил: « Завтра в Риме, и во всем подвластном нам мире огромный праздник  - мы переходим границу тысячелетий. Я приготовил празднества для всего римского народа. Праздники станут легендой предстоящего тысячелетия.
Не наша вина, что на пороге великого праздника тысячелетий мы должны принимать тяжкое решение. Само провидение дает нам знак, заставляя в последний день тысячелетия сенат и императора решать судьбу 400 рабов. Наше решение будет фундаментом для других поколений. Поэтому мы должны принять единственно правильное пусть и жестокое решение.
   Вы знаете,  хозяин рабов был убит в собственном доме. Мы так и не узнали причину его трагической гибели».
Император слукавил. Он знал, почему был убит Хозяин. Он знал, кто убил. Да и  как ему было не знать, если он сам отдал приказ уничтожить неподвластного Хозяина, если убийцей был его охранник, стоявший сейчас недалеко от Императора.
Император продолжал: « Вы также знаете, я недавно восстановил закон, по которому казни подлежат все  рабы, находившиеся в доме на расстоянии окрика в момент убийства  господина, независимо от того причастны они к убийству или нет. Таков Закон.
В нем нет исключений ни для женщины, ни для ребенка. Хозяин погиб, значит, виноваты все рабы.
  Ни один дом не может быть иным  способом обезопасен, как тем, что бы страхом смертной казни принудить рабов охранять своего господина от опасности.
   Поэтому я говорю, наше решение историческое – мы должны обезопасить  свои дома, свои жизни. Мы должны быть уверены в покорности рабов. Должны быть уверены в их преданности. Такую уверенность даст только повиновение и страх рабов перед нашей силой и нашим Законом.
  Мое решение – смерть».
Сенаторы встретили последние слова Императора криками одобрения.
   Император был доволен, подданные восхваляют, рабы страдают. Управляй умом, а не сердцем, и век твой будет долгим - думал он, выходя из здания Сената – долгим, но жестоким. Власть, зверь, который кормится человеческим  мясом и пьет горячую кровь. Сегодня у зверя будет сытный вечер.
  Император сам наблюдал за приготовлениями к казни, отобрал воинов, проверил их оружие, подбодрил их. Воины боготворили императора, и обещали показать вечером свое боевое мастерство. Он рассказал им соленый анекдот и они долго хохотали, пересказывая его друг другу.
 Рабов выводили по одному. Воины короткими мечами протыкали их тела в области живота. Рабы корчились от боли, но смерть наступала медленно, мучительно, вместе с вытекающей из них кровью.
 Мечи с хрустом входили в тела людей. Многие рабы хватались в предсмертных судорогах за меч и воины с еще большим ожесточением пронзали их.
  Сначала казнили мужчин. Римляне приветствовали их казнь криками одобрения и славы Императору.  Затем казнили женщин. Воины  механически протыкали их и сваливали в реку. Последних вывели детей.  Дети плакали, искали глазами жалость у  разгоряченных тяжелой работой воинов. Но те, потеряв всякое ощущение жизни, также спокойно и ритмично продолжали убивать.  Одним ударом меча иногда убивали сразу двоих детей.
   Граждане Рима были потрясены казнью детей. Женщины заплакали и закричали: « Император, пощади детей».
Император продолжал наблюдать казнь. Как жалостлив народ. Стоило им увидеть сопливых детей рабов, и они готовы все простить. Но Он слуга Закона. Смерть порождает только смерть, а не жалость. Это должны знать все и всякий.
 Ему не было жалко рабов. Сейчас убивали не людей, сейчас делали историю, строили империю, единую, мощную, с послушными рабами. Жалость сегодня, завтра обернется разрушенной страной. А эти слезливые бабы просто не понимают, что происходит перед их глазами. Жалость застилает их глаза.  Нет, он будет тверд. Закон и наказание, вот главное для народа и империи. Он  не для того проводит бессонные ночи, чтобы глупая человеческая жалость погубила великую страну. Это не казнь, не кровь, это исторический урок.
 Последним убивали мальчика, который так открыто и приветливо улыбнулся Императору в Сенате. Он ходил между убитыми женщинами – рабами и кого- то искал. И вдруг он закричал: « Мама, мамочка. Спаси меня от этих дяденек. Я не хочу, чтобы мне было больно - он тянул за руку мертвую женщину - мама  - мама - всхлипывал он - Мне страшно.
 Жалость захлестнула людей. Все застыло. Воины остановились и посмотрели на Императора, но он кивнул головой,  и несколько мечей пронзили тело ребенка.
 Солнце поднималось над Великим Римом. Солнце первого тысячелетия новой эры. Великий отсчет времени совершился. Замкнулся тысячный круг человеческих страданий и радости. По красной от крови реке плыли трупы. Плыл и трупик мальчика. Глаза его были открыты. Он как будто смотрел на солнце нового тысячелетия и не мог понять, почему оно такое красное»…
  Чеченец дописывал рассказ, при свече, которую осторожно зажгла дочка. Он и не заметил этого, так его увлек текст. Дочка всегда была рядом, когда он работал. Она никогда не нарушала тишину, иногда засыпала под его мерное бормотание, когда писалось легко и быстро, что было очень редко, но чаще всего читала, либо просто наблюдала за ним, когда работа не получалась и он маятником ходил по комнате, пытаясь восстановить равновесие слов и сердца.
 Дочка спала. Он мягко прикоснулся к ней. Лапа, подъем. Скоро новый год, новое тысячелетие проспишь, мой хороший. Я пойду, накрою стол, а ты пока  прочти мой рассказ.
 Дочка была его первым, а последние годы единственным читателем. Его нигде не публиковали. В России хорошо отзывались о его рассказах, но ссылались на сложную обстановку, на то, что сейчас не поймут публикации чеченского писателя. В Чечне просили тексты ненависти и войны с Россией.
  Он накрыл стол, поставил бутылку шампанского. Получилось хорошо, празднично. Как в добрые старые времена. Он вернулся в комнату. Дочка дочитала рассказ.
 - Папа, рассказ очень жестокий. Так в жизни не бывает, правда. Мальчик должен жить, папа
  Он погладил ее: Правда, дочка, правда. Давай, отметим новый год, и я  перепишу окончание.  Так, а нам надо торопиться.
  Он открыл шампанское. На удивление оно сохранило свою шипучесть и аромат. Он разлил по хрустальным бокалам золотистый напиток из советского времени, подал бокал дочке.
  Давай загадаем желание на будущий год.
  Давай – улыбнулась дочка. Я хочу, чтобы болезнь хоть немножко отступила от меня, я хочу, чтобы папа был здоров и любил меня еще крепче, и еще я хочу, чтобы мама улыбнулась нам сейчас с неба, и чтобы у нее в раю никогда не было войны.
  А я хочу, дочка, чтобы мы пережили эту зиму,  чтобы пришла весна и мы, как всегда, будем подолгу гулять с тобой по полям, вдоль реки, наслаждаясь запахами молодой травы, юных цветов. Может быть, напечатают мою книжку в Москве, и я куплю тебе праздничное платье.
Он посмотрел на часы. Все дочка, новый год. Он прикоснулся бокалом к ее бокалу, и нежный звук хрусталя наполнил комнату.  Звон хрусталя не умолкал, он звучал необычно долго. Он не затихал, а усиливался. Смычок смерти играл свою нехитрую мелодию на струне мгновения.
   Снаряд... летит снаряд…совсем рядом…нет, не рядом... он летит в них. Руки Чеченца и Ребенка переплелись, образовав круг – круг ожидания смерти.
  Как, жаль, мелькнуло у писателя, рассказ не закончил.
 Как жаль, мелькнуло у девочки. Я так и не узнаю, что такое ходить. Что такое трава под ногами.
   Выстрел был случайным. Русский офицер приказал выстрелить из пушки в честь нового тысячелетия.
  Снаряд, вынесенный из жерла пушки, был обжигающе горячим, но морозный и ясный воздух над Грозным его остудил.  За секунды полета он пролетел над всем городом. Только редкие огоньки мелькали в чудом сохранившихся домах. Снаряд летел над умирающим  Городом. Он тяжело дышал изувеченными улицами, истекал электричеством, газом, нефтью из своих разорванных сосудов. Его затухающие глаза – огоньки в окнах – мерцали в последней надежде на чудо.
 Взрыв убил их сразу, разорвав и разбросав слабые тела. Начался пожар. Он стал жадно пожирать листки с рассказом Чеченца. Листки пытались вырваться из огня. Волна взрыва подняла их над городом. Они долго кружили, ища своего творца.
  Его оторванная голова лежала на пороге дома. Рядом, как будто пытаясь прикрыть открытые глаза Чеченца, лежала оторванная детская ручка. Еще наполненные жизнью голубые глаза Чеченца начали остывать. Они наблюдали нехитрый прощальный танец белых листов, появление первых лучей красного солнца нового тысячелетия. Один из листов упал на его лицо.
 Мертвые должны спать с закрытыми глазами.