Хроника летального исхода, главы 13-21

13.

 (1984 г.)

...Когда Чернова заснула, Игорь осмотрел её прямо в кровати. Услышать сердцебиение плода не удалось. Чернова лежала спокойно, дыхание её было ровным, глубоким. Шейка матки оказалась полностью открытой. В подобной ситуации, чтобы поскорее закончить роды, иногда накладывают «высокие» щипцы (их ещё называют «атипичными»). Игорь это делать побоялся: больная лежит на кровати, накладывать щипцы очень неудобно. Тем более что без анестезиолога, без обезболивания всё равно не получится.

Игорь побежал к телефону. Беспокоила пациентка с кровотечением, которую Градов направил в гинекологию. Ей тоже помощь требовалась, да разве бросишь Чернову? Самое лучшее теперь – вызвать второго гинеколога, но Игорь знал, что Хургин уехал к родителям. Так что больную с кровотечением пришлось лечить... по телефону: викасол, питуитрин, пузырь со льдом на живот. Минут через сорок медсестра сообщила, что кровотечение заметно уменьшилось.

И ещё нужно было найти лаборантку. Ведь Чернова совсем не обследована, даже группа крови неизвестна. Стал Игорь Николаевич выяснять, дежурит ли лаборантка. Фельдшер приёмного отделения пообещала разузнать. Градов вдруг вспылил:
-Вы обязаны отвечать на такие вопросы сразу: перед вами под стеклом график дежурств!
-Нет тут никакого графика.
-Всё равно.

Через десять минут лаборантку нашли в реанимационном отделении.

Кстати, обязательно вызвать реаниматора. Седьмого, восьмого и девятого ноября было много работы, Аржановский провёл эти дни в больнице, на демонстрацию не ходил. Десятого утром Леонид Константинович позвонил в родильное отделение, убедился, что всё в порядке (Чернова  была ещё дома) и с легким сердцем уехал домой.

По внутренней сети больницы в город дозвониться очень сложно. Градов набрал номер приёмного покоя и попросил фельдшера выяснить по городскому телефону, приехал ли Аржановский домой, а затем послать за ним «скорую». Вскоре Игорю ответили, что трубку взял ребёнок, сказал, что папа с мамой ещё не вернулись из Дубровки. Наверно, малыш что-то перепутал. Какая ещё Дубровка?

Прошло минут десять – опять звонок из приёмного. Оказалось, отозвался-таки Леонид Константинович, интересуется, что случилось. (Время, время!..) Фельдшер соединила трубки внутреннего и городского телефонов – приставила их друг к дружке, чтобы Градов смог поговорить с  начмедом.
-Вы дома, Леонид Константиныч?
-Дома...

Голос Аржановского еле пробивался сквозь треск помех. Разговора не получилось. Игорь стал орать в трубку, звать фельдшера, но она долго не могла понять, что гинеколог кричит именно ей, а не реаниматору.
-Передайте Аржановскому всё, что я скажу, – сказал Градов. – Слово в слово.
-Но Леонид Константиныч уже положил трубку...
-Как так?
-Наверно, ждёт, что вы позвоните ему сами.
-Не могу я отсюда дозвониться! – закричал Игорь. – Поймите же вы это!
-Выход в город через шестёрку, – с наигранным участием сказала фельдшерица.
-Да знаю я. Не получается.

Градов бросил трубку.

От райбольницы села Доброжатвино до города и пешком-то всего каких-нибудь тридцать минут, это рядом совсем... но телефоны работали ужасно, только с восьмого или девятого раза удалось дозвониться в Щукин. Игорь доложил Аржановскому о ситуации в роддоме  и сказал полувопросительно:
-Вам надо бы приехать, наверно.
 (Вот уж не ко времени эта деликатность. Издержки воспитания. А может быть, просто трусость, нерешительность. Или неуверенность в своей правоте.)
-Приехать? – жёстко переспросил Аржановский. – С какой стати?
-Но ведь у нас тут... тяжелая нефропатия, высокое давление...
-Вести роды – это работа акушера. Вызывайте санитарную авиацию, если сами не можете.
-Да ведь из Сомова когда ещё приедут...

Трубка отозвалась короткими гудками отбоя.

Градов задумался. «Вызывайте санитарную авиацию». Легко сказать. Во-первых, для этого нужен как минимум городской телефон. Это что же – бросай больную, беги в главный корпус и долго наворачивай по коду номер областной больницы? А когда тебе ответят, начни свои объяснения с самого начала. Там ведь тоже фельдшер сидит, он свою задачу знает чётко: всё записать, во всё вникнуть, заполнить необходимые бумаги и только потом пригласить к телефону врача. А тот снова начнёт расспрашивать… Поручить кому-нибудь? Например, Ольге Огневой, акушерке, или Инночке Полянской? Ну нет! В такой запарке каждый помощник дорог. А может быть, дежурному терапевту? Да где его найдёшь сейчас, в разгар рабочего дня? В детском отделении? В терапии? В инфекционном? В приёмном покое? Это же десяток телефонных номеров... А если дозвонишься, начнёт и он расспрашивать, кто да что...

 (Потом в городе Сомове Градову сказали: «Поручили бы этот звонок санитарке с другого этажа или лифтёрше». Мечтатели, идеалисты... Как будто не знают, что здание роддома одноэтажное, а иной санитарке не то что ответственное дело – полы не всегда доверишь помыть.)

И ещё: санавиацию разрешено вызывать только администратору (приказ главврача), а сегодня – четвёртый выходной. За начальника нынче дежурный терапевт, Шиков Алексей, но какой с него прок? У него самого четыре отделения под надзором, и в каждом есть тяжёлые больные...



***

Около часа дня Чернова родила мёртвого мальчика, который весил чуть меньше четырёх килограммов. Акушерка неуверенно шлёпнула малыша по попке, потом осторожно подняла двумя пальцами его крохотную ручонку, отпустила – ручка безвольно упала на стол, ладошкой кверху. Новорожденный лежал в позе подстреленного в спину: голова запрокинулась и немного склонилась набок, маленький, по-стариковски беззубый рот чуть приоткрылся, на лице застыла гримаса скорби...

-Ну, введи, введи ему что-нибудь в пуповину, – безнадёжно махнул рукой Градов, поймав вопросительный взгляд Оли. – Преднизолон, глюкозу, хлористый... Да ты сама знаешь.

Он понимал, что это бесполезно, ребёнок мёртв.

И с т о р и я    р о д о в    №399/2720

12-50. Во время потуги родился доношенный мальчик. Дыхание, сердцебиение и рефлексы отсутствуют. Оценка по шкале Апгар 0 баллов. Дыхательные пути новорожденного освобождены от слизи, начата ИВЛ при помощи мешка Амбу с одновременным непрямым массажем сердца. В сосуды пуповины введено: хлористый кальций... глюкоза... бикарбонат натрия... преднизолон... аналептическая смесь Кудрина... кокарбоксилаза... Внутримышечно: викасол... сульфат магния... Холод к голове, горчичник на грудную клетку. Реанимационные мероприятия эффекта не дали. Через десять минут констатирована биологическая смерть новорожденного.


Перестарался Игорь Николаевич. Ему так в области сказали. Зря возился с ребёнком, только время потерял... А Градов и не возился вовсе. А то, что сделал такую запись, так это перестраховаться хотел...

Чернова спала. Складки в углах её рта обострились, и чуть подалась вперёд нижняя губа – даже теперь родильница казалась упрямой, своенравной особой.

Через десять минут удалили послед, и началось кровотечение. Градов ждал этого, заранее позаботился, чтобы набрали в шприц метилэргометрин. Да только в локтевую вену не попали, пришлось в бедро колоть. Дальше: катетеризация мочевого пузыря, массаж матки, холод на живот... Ах, чтоб тебя!.. Пузырь со льдом на брюхе не держится, скатывается: живот-то огромный, гора. Пришлось Инночке руками удерживать. А как нужны в такой момент её руки! Не догадался Игорь Николаевич пузырь со льдом к животу простынёй привязать. И даже в голову это не пришло: идея-то, в общем, бредовая, с какой стороны ни глянь...

Но кровотечение не остановилось. Поэтому возникла необходимость сделать ручное обследование полости матки: а вдруг там долька плаценты? Засомневался Градов: полагается дополнительное обезболивание, но больная спит, на голос не реагирует. Вероятно, никак от предыдущих инъекций не очухается. Как бы тут не переборщить с наркотиками... Кома здесь или наркотический сон – поди разбери в такой суматохе. (Когда потом обсуждали этот случай в облздравотделе, главный гинеколог Знаменская заявила, что Градов сделал ручное обследование матки без обезболивания, «и эта последняя капля переполнила чашу...»).

Натянул Игорь перчатку, уселся в предродовой прямо на пол (на кровати очень неудобно было) и полез рукой в матку. Тут как раз лаборантка подоспела – молоденькая, курносая, бойкая. Взяла родильницу за руку и, не смущаясь нисколько, стала добывать «из пальчика» кровь для анализа. Так и накинулись вдвоём: Градов всей пятернёй в матке шарит, по его руке кровь течёт, с локтя на пол капает, а лаборантка из пальца капельку добывает, сопит, старается. Набрала, к окну приблизилась, к свету, чтоб лучше разглядеть, удовлетворённо кивнула и пошла себе.

Чернова отозвалась беспокойной конвульсией рук и глухим мычанием, а потом снова задышала шумно, глубоко. С трудом проникнув рукой в полость матки, Игорь собрал ладонь в кулак, а второй рукой кулак этот нащупал через брюшную стенку и осторожно помассировал. Потревоженный орган, словно в последнем отчаянии, вдруг быстро сжал кулак Градова. Кровотечение остановилось. Держа на весу окровавленную по локоть руку, Игорь поднялся с пола, сделал шаг назад.

Снова позвонила фельдшер приёмного покоя.
-Санитарную авиацию вызывать будете? – спросила.
Откуда узнала об этом? Ах, да! Аржановский сказал ей.
-Так будете или нет?
-Какая уж теперь санавиация... Срочно гоните машину за реаниматором! – рявкнул Градов.
Всё-таки опять не сдержался. Эх!.. А ведь потом стыдно будет. С этими людьми, между прочим, ещё работать и работать...

Звонок из лаборатории. Ну же, курносая, говори, не тяни!
-Биохимический анализ не получится: кровь гемолизировалась.
Ну вот, одно к одному. Наверно, Инна с Ольгой взяли пробу во влажную пробирку.
-Могу сообщить только цифру глюкозы, – добавила лаборантка.
-Вот что: ты мне лучше группу крови определи и резус. А то матка мягкая, как кисель, кровотечение может повториться, – попросил Градов.

А сам подумал: «Когда оформляли историю, Чернова сказала, что у неё третья группа, резус-отрицательная. Плохо, если это правда: такой крови в роддоме нет. Хорошо, если в реанимации есть. А не окажется у них – тогда помощник потребуется: бумагу напиши, на пункт переливания сгоняй, а если и там не будет – мозгами поработай, обаяние и красноречие своё в ход пусти,  умри, но хотя бы литровочку кровицы добудь. Где? Да мало ли... Например, в городской реанимации или в железнодорожной больнице. Места надо знать!»

…Так, уже что-то стряслось: вон Инка бежит.
-Давление сто на сорок!
-Вы хорошо измерили?
-Сначала даже перепугались: показалось, что восемьдесят на тридцать.
-Что значит «показалось»?
-Очень тихий пульс, еле слышно.
-Просыпалась?
-Нет.
-Судороги, озноб?
-Не было.
Это хорошо. Значит, до эклампсии пока не дошло. И на том спасибо: судорог нет, озноба нет. Как будто бы нет...

Впрочем, эта неуверенная оговорка возникла уже позже, когда Игорь сел оформлять документы. Он вдруг вспомнил, что примерно в час дня изо рта больной выделилась струйка пенной жидкости (Градов решил тогда, что это что-то вроде рвоты), а чуть позже Чернова задышала трудно, напряжённо. Создалось впечатление, будто она пытается проглотить свой язык. “Ха-а-аф-ффф...” – вдохнула, и её едва приметный за толстым слоем жира кадык тревожно задвигался. Игорь двумя пальцами вытолкнул её язык наружу и ухватился за него языкодержателем. Спустя минуты три Чернова стала дышать свободнее, но когда Градов ослабил бранши языкодержателя и отпустил язык, больная снова сделала несколько беспокойных движений всем своим тяжёлым телом – так, как если бы ощутила спиной на простыне осколки стекла...

Градов вдруг понял, что уже не может сказать наверняка, была ли у Черновой эклампсия или нет. Строго говоря, до настоящих судорог не дошло, тело больной в дугу не сгибалось, дыхание не останавливалось... но ведь картина могла быть смазанной: промедол вводили, нейролептики...

А с другой стороны, ну какая же тут эклампсия, когда давление ниже ста? Кстати, почему? Откуда, чёрт побери, взялась эта гипотония? Из-за кровопотери? Вряд ли: крови миллилитров семьсот ушло. Впрочем, разве сосчитаешь толком? Лужа на матрасе, лужа на полу, миллилитров триста в лотке, насквозь промокшие пелёнки и простыня...



14.


                Дневник.

16 ноября 1988 г.
В целом, всё не так уж мучительно. Те, кто, бросив курить, слишком уж страдают, попросту не уверены в себе. Но не исключено, что у каждого организма своя степень зависимости от никотина.
Кстати, не служат ли мне эти записи постоянным напоминанием о том, что я мог бы курить, да вот не курю, «мучаюсь»? Не лучше ли просто забыть о курении и не травить душу?
Сегодня забежал к соседу. Стоит на лестничной площадке, курит. Спрашиваю: «А почему не дома?» «Нет, говорит, зачем себе вредить?..» Вот логика!
Пытаюсь понять, почему курят врачи. Ладно сантехники там, механизаторы, лесники... Но медики-то, особенно терапевты и онкологи, которые наблюдают последствия курения каждый день?
Однажды я спросил у терапевта: «Почему куришь?» Он ответил, что человек до последней минуты надеется, что беда его не коснётся. «И ты тоже надеешься?» – спрашиваю. Нет, говорит.

18 ноября.
Зачем на пачках пишут: «Минздрав СССР предупреждает...»? Разве этим испугаешь? Сегодня в «Литературке» на 16-й полосе: «На днях коллектив табачной фабрики «Дым коромыслом» торжественно отметил триллионное предупреждение Минздрава».
Вчера очень захотелось подымить. Это продолжалось минут двадцать. Почему? Непонятно. Вероятно, такие приступы неизбежны.
Сегодня вечером мои гости курили без передышки. Я разрешил дымить прямо в комнате, а сам отказался, сославшись на нездоровье. О том, что бросил, не сказал. Была неплохая музыка и хороший ужин с вином – я сдержался, не курил.
Существует ещё такая опасность: бросил курить, да вдруг заболел. Мало ли что. И сама собой возникает мыслишка: когда курил, болел не чаще. У некоторых «пропагандистов» курения популярен такой мотив: «Бросил ты курить – организм обалдел от неожиданного подарка и расслабился. И вот итог: заболел». И пусть ты не споришь со своим оппонентом, но в мыслях обязательно должен сказать себе: это ложь, всё поставлено с ног на голову, я болею как раз оттого, что долго курил и т.д.

20 ноября.
Сегодня показывали «Собачье сердце». Профессор Преображенский несколько раз появляется на экране с сигарой. И снова: зачем это хирургу? Конечно, с сигарой в руке профессор выглядит совершенным барином, но... вот такие дурацкие мысли.

25 ноября.
Кажется, у Марка Твена есть афоризм: «Бросить курить? Нет ничего легче. Я сам делал это много раз». Такой вот подленький, лукавый юморок. Тому, кто бросил, следует забыть этот афоризм как можно быстрее. Если ты легко избавился от своей привычки, у тебя появляется иллюзия, что процесс не так уж мучителен, значит можно опять немножко покурить, а потом снова бросить... А второй раз – труднее.
Тот, кто позволяет себе «только одну сигарету на ночь», и вовсе проигрывает. Эти – ни то, ни сё. И не курят толком, и «завязать» не могут.
К сегодняшнему дню я сэкономил на сигаретах около двух рублей.



 (1988 г.)

-В ваших рассказах слишком много второстепенных деталей, – сказал Михаил Иванович Бурлаков. – Этим болеют все начинающие. Некоторые сюжетные линии у вас появляются случайно и неоправданно и исчезают бесследно. Так нельзя. Раз уж заикнулись, продолжайте тему дальше. Или вообще не упоминайте, иначе внимание читателя рассеивается, а главная мысль получается размытой. Приучайтесь к точности.

Он придирчиво подбирал слова, тщательно взвешивал их, чтобы ничем, упаси бог, не обидеть молодого своего собеседника. Видимо, Бурлаков чувствовал некоторую неловкость. Общаясь с Градовым, он старательно избегал менторского тона.

Игорь написал рассказ о том, как сбежал из армии восемнадцатилетний парень. Мотивы этого поступка автор не объясняет. Просто сбежал солдат и всё. И, конечно, его ищут. Приходят из военкомата к матери и расспрашивают о сыне, причём настолько бестактно и жестоко, что после допроса мать попадает в больницу. Собственно говоря, вокруг этой болезни и разгорается весь сыр-бор. Начинается постыдная возня родственников. Каждый преследует свои ничтожные цели и старается нажать на врача, внушить ему, что женщина больна вовсе не тем, о чём думает доктор. В какой-то мере это им удаётся. Желая произвести на врача выгодное впечатление, племянник этой женщины (примитивный человечишка, ограниченный, самоуверенный, влюблённый в самого себя) хвастает своими связями с влиятельными людьми, пытается навязать доктору дефицит и вообще много-много болтает...

Бурлаков основательно перекроил весь рассказ, сделал его вдвое короче, фразам придал точность и лишил их той грамматической непогрешимости, которая делает язык пресным, бесцветным. Эпизод побега из армии был удалён.

Михаил Иванович пригласил Игоря к себе домой, вручил ему газету с рассказом и поздравил с первой публикацией. Пытался он завязать беседу, заговорил о достоинствах и просчётах опубликованного сочинения, но ошеломлённый Игорь был рассеян, глаз с газеты не сводил, всё никак не мог поверить, что рассказ напечатан. Нет-нет да и заглянет Градов на последнюю страницу, чтобы полюбоваться своей фамилией, набранной внушительно, жирно, нет-нет да украдкой и проведёт кончиками пальцев по бумаге. Скоро Бурлаков заметил это и, прервав свою мысль на середине, благодушно сказал:
-Читайте, читайте...

И, стыдясь своего жеребячьего восторга, Градов уставился в текст. Подумать только, напечатали! Глаза Игоря разбегались. Хотелось видеть всю страницу целиком – от первого до последнего абзаца, – хотелось повторять, повторять диалоги вслух, прислушиваясь к их великолепному звучанию, хотелось дышать сладким запахом типографской краски и радоваться своей удаче... Напечатали!

Потом ещё с неделю, должно быть, Градов возбуждённо дарил комплименты и улыбки направо и налево, поглядывал на суету мирскую несколько свысока и охотно прощал ближним их прегрешения...

Впрочем, полного удовлетворения от публикации всё же не было. В рассказе медленно умирает пожилая женщина, ветеран войны и труда, а её родичи, преследуя свои сиюминутные интересы, шушукаются, перемигиваются, пытаются повлиять на доктора, склонить его на свою сторону и, чтобы доказать, что больная всего лишь тронулась, не более того, приводят к ней психиатра, который уже обработан соответствующим образом и, конечно же, напишет и подпишет всё, что требуется. Лечащий врач поддаётся охотно, он понимает, что знакомство с племянником пациентки, крупным чиновником, сулит немалые выгоды и поможет решить множество мелких житейских проблем. Больная же тем временем тихо угасает – без жалоб и  упрёков, и это не даёт доктору покоя. Он ведь тоже не мальчик. Врач давно уже понял, что равнодушие, карьеризм, эгоизм разъедают общество, как раковая опухоль. Эта мысль в новом варианте прозвучала невнятно. Позже Бурлаков признался, что всё заслонила ему колоритная фигура сановного племянника. Вот она-то в редакции писателя получилась выпукло, ярко. Рассказ Градова кончался фразой о том, что, несмотря на благоприятные результаты обследования, больная через год всё же умерла. От рака. В варианте Бурлакова этой фразы не оказалось.
-Рак – это слишком уж многозначительно, – сказал Михаил Иванович. – Но, возможно, вы во многом правы. Может быть, зря я так вот, по живому...

Он оборвал свою фразу на полуслове и задумался.

Градов, правда, быстро нашёл себе утешение в подержанных прибаутках типа «первый блин комом», «лиха беда начало» и прочее, и лишь один только момент беспокоил его по-настоящему, а именно: добрая половина текста написана самим Бурлаковым, а другая очищена писателем от грубого балласта затасканных эпитетов и метафор и сильно изменена. Игорю казалось, что было бы справедливым, если бы автором рассказа назвали не только его, но и Михаила Ивановича. Но уместно ли в подобной ситуации предложение соавторства? Не оскорбится ли член СП СССР М.И.Бурлаков, не обидится ли напрасно?



15.

(1985 г.)

-Милиция, – первой заметила Карасёва, кассирша. – К чему бы это?
-Жезлом машет, – проворчал шофёр. – Откуда только они взялись в этой глуши?
Парторг чуть пригнулся и, сощурившись, стал пристально вглядываться в надвигающиеся сумерки.
-Наверно, рейд безопасности движения, – сказал он. – Придётся остановиться.
-Километра  четыре не дотянули, – вздохнул водитель.
-Погоди, Сергеич, – всполошилась вдруг Карасёва. – Может, не надо?
-Чего ты, Татьяна?
-Да ведь ценности у нас. Деньги...
-Оно-то так, а только менты это, понимать надо...
-Всё равно, не имеем права.
-Останови, Сергеич, – приказал парторг.
УАЗ взвизгнул тормозами и пристал к обочине.
-Что случилось, товарищи? – строго произнёс парторг, высунувшись в окошко.
Милиционер неспешно, вразвалочку подошёл к машине. Второй остался в «жигулёнке». Он только ногу свою вывалил из салона и поставил её на прогретый за день асфальт.
-В чём дело? – повторил  парторг. – Мы торопимся, товарищи.
-Сколько вас? – мент заглянул в кабину и улыбнулся. – О, полным полна коробушка. Жаль...
Выстрелы  прозвучали неожиданно. Нет, и кассирша, и парторг, и другие пассажиры – экономист, бухгалтер – сразу увидели, что милиционер достал пистолет. Но никто, конечно, не ждал выстрелов...
Парторг умер, не издав ни звука. Он лишь ткнулся лбом в переднюю панель автомобиля и стал медленно оседать, оставляя алый липкий след на крышке бардачка. Цепкая рука выволокла парторга за шиворот из кабины. По-звериному захрипела Карасёва. Холодея от ужаса, Сергеич вдруг почувствовал на своём плече её искажённую судорогой ладонь. Второй рукой кассирша держалась за горло. Изо рта шла кровь. Неловко выставив плечо, замерла с пулей в голове бухгалтерша. В кабине стало совсем темно: по стеклу автомобиля стекала кровавая муть.
-А ты, папаша, – сказал «мент», усаживаясь на место парторга, – валяй в посадку. Вон за тем «жигулёнком».
-Ребята, это же... у-убийство... – еле выдавил Сергеич. – Ведь отвечать придётся...
-Много, слишком много слов, – скучно произнёс бандит. – Поехали.



Эта история потрясла район. Средь бела дня были застрелены парторг совхоза «Дубровский», главный экономист, главбух, кассирша и шофёр (его убили уже в лесопосадке). Машина возвращалась из щукинского госбанка, везла зарплату. Если верить слухам, ждали сто двадцать тысяч, но по какой-то причине получили только половину этой суммы. На следующий день радиостанция «Свобода» сообщила, что в СССР, в Щукинском районе, уже убивают коммунистов...

Чуть позже выяснилось вдруг, что сцену убийства видела девчонка-третьеклассница, неизвестно почему оказавшаяся в тот вечер в придорожных посадках. Она прибежала домой сама не своя, плакала, кричала, переполошила мать, перепугала младшую сёстренку и – свалилась без памяти. И только утром обо всём, как смогла, рассказала. Она утверждала, что в банде было человек пять, среди них две женщины с приклеенными бородами и два милиционера, один из которых и стрелял. Мать заторопилась в милицию. К тому времени в селе уже работала следственная группа из Москвы. Выслушав рассказ третьеклассницы, направили девочку к психиатру, однако каких-либо отклонений в здоровье ребенка не обнаружили. Показания школьницы были взяты, конечно, под сомнение, но ещё долго рассказ о бородатых женщинах и ментах-убийцах будоражил воображение жителей Дубровки.

Трупы были найдены ночью. Когда машина не вернулась к положенному сроку, заволновались родственники. Для поиска собрались две группы. Одна пошла по дороге, вторая (её возглавил местный фельдшер) – полем. И вот – чернеющие на фоне серого ночного неба лесопосадки, гнетущая тишина и в огромной луже крови  – УАЗ с трупами...

Дочь погибшей кассирши Вероника Карасёва почувствовала себя плохо у гроба матери. Вдруг закружилась голова, замелькало перед глазами, начался озноб. Объяснение напрашивалось самое простое: мать ведь... И никто, абсолютно никто не подумал о том, что Вероника беременна.

Она поступила в роддом на следующее утро после похорон. В половине шестого утра появились схватки – на два месяца раньше положенного срока. Встретил Карасёву доктор Градов, сразу же, как и полагается, измерил давление (оказалось повышенным). Весть о смерти матери настигла Веронику в областном роддоме. Врачи подозревали серьёзное почечное заболевание. Градов на этот факт должного внимания не обратил, решил сохранить женщине ребёнка. Довольно ей одной потери, рассудил он. А между прочим, сам с пеной у рта доказывал коллегам когда-то, что раз уж организм старается избавиться от беременности, значит это необходимо, есть, стало быть, тому причина. Пойдёшь против законов природы – жди осложнений...

Нужно было остановить схватки. Решил Игорь ввести в вену пациентки разбавленный спирт. Годом раньше Хургин и Градов прочитали в одной монографии о том, что внутривенное введение этилового спирта подавляет родовую деятельность, и сильно засомневались в этом, решили проверить. И вправду, схватки прекращались. Под влиянием алкоголя женщины медленно растекались по подушке, хныкали, делались печальными, сентиментальными, розовели, глупели и заплетающимися языками звали маму.

Когда наладили капельницу и начали вводить спирт, у Карасёвой снова появился озноб и поднялось давление. Но это Градова не остановило. «Вот так действует на них алкоголь», – подумал Игорь Николаевич. Транквилизаторы, промедол, гипотензивные средства – и всё вернулось к норме. Примерно в семь часов вечера родовые схватки прекратились, давление снизилось. Градов побеседовал с Вероникой минут десять и заторопился домой.

А дальше было вот что. Градов сел ужинать, выпил бутылку пива, закусил сосисками с зелёным горошком, варёной картошечкой с маринованными огурчиками, и тут явился Хургин – крайне взвинченный, подслеповатый молодой человек в больших очках с толстыми стёклами. А возбуждён он был на сей раз потому, что только что приехал из Сомова, с очередного заседания акушерско-гинекологического общества. В Сомове пропесочили молодую докторшу из соседнего района, там опять умерла роженица. Главный гинеколог Ванда Станиславовна Знаменская ругалась, возмущалась и щедро сулила всевозможные неприятности тем, кто хоть раз ещё не сделает то и это и хоть единожды не поставит в известность того-то и того... Словом, Саша Хургин натерпелся такого страху, что, вернувшись домой, немедленно прибежал к Градову, чтобы срочно поделиться с ним своими дурными предчувствиями и пожаловаться на нелёгкую судьбу.
-Лучше садись, пива попей, – предложила Ирина, жена Градова.

Она относилась к Александру чуть-чуть с иронией («И чего мужик суетится вечно?»), но на этот раз Хургина пожалела даже: уж очень красочно описал он сцену народного ликования по поводу прокола коллеги.
-Да смотри поосторожней: холодное оно, аж скулы сводит, – добавила.

Хургин присоединился к компании, быстро осушил две бутылки и заметно успокоился. В голове отозвались первые звоночки, возникла приятная вялость в каждом уголке утомлённого тела, а тут ещё – Игоряха Градов, нормальный, в сущности, мужик, со своей милой супругой – эх, нормально! Благодушие осязаемо разлилось по комнате, потянулся неторопливый трёп, жалко только, что всё об одном и том же, медики ведь и дома – о болячках да о профессиональных своих проблемах...

-А что, сильно они её... это самое? – поинтересовался Игорь, ковыряясь в зубах.
-Не-а, – махнул рукой осовевший Хургин.
-А Знаменская что?
-А что Знаменская? Раскричалась, пар выпустила, потом успокоилась. Переживёт.
-А докторша? Небось, плакала потом?
-Не знаю, – Хургин зевнул. – Вроде бы не с чего было.
-А чего ж ты сначала-то сопли распустил?
-Да так... Привиделось что-то. После Оксаны Гриценко всякие ужасы мерещатся.
-Бывает...
-Что нового в роддоме?
-Ничего особенного, – Градов тоже зевнул. – Поступила беременная. Отголосок дубровской бойни: мать у неё застрелили. Вот и прихватило беднягу. А я ей спиртику в вену...
-Ну? – оживился Александр Львович.
-Знаешь, здорово. Схватки остановились, всё хорошо. Вот только давление чуть-чуть подскочило...
-Ты с этим не шути, Игорь, – погрозил ему захмелевший Хургин. – Давление – это, брат...
-Да ладно тебе.
-А что «ладно»? Вот что ты всё «ладно» да «ладно»? – возбудился к наставничеству Хургин. – Да знаешь ли ты...
-Угомонись.
-Нет, ты слушай! Мы должны сейчас же, немедленно – слышь? – встать и пойти в роддом!
-Да зачем же?
-Тотчас, немедленно!
-Вот разорался...
-Давай, Игорь, а? – вдруг тихо попросил Александр Львович. – Не засну ведь.
-Слушай, Саша, а что если и вправду? Вот так – прямо в таком виде, в тапочках, а?
-Да куда это вы на ночь? – удивилась Ирина. – Неужто до завтра не подождёт?
-А что, Саш, вот прямо сейчас, а? Пошли, а? Саш?
-Игорь...
-Саш...
-Игорь...

Короче говоря, через десять минут они, сосредоточенно сопя, шагали уже в направлении роддома – огородами, потайными тропками меж домов и сараев, так что добрались быстро.

Дежурная акушерка возлежала на кушетке и читала журнал «Здоровье».
-Ну как, всё пучком? – спросил Градов.
-Угу, – ответила она, не подняв головы.
-А давление?
-Мм... – акушерка перевернула страницу.
-Чёрт бы вас всех!.. – вдруг взъярился Хургин и поспешил в предродовую.

Веронику бил озноб. Она постанывала и поглаживала живот. Измерили давление: 180/110.
-Только не волнуйся, – прошептал побелевший Хургин то ли Карасёвой, то ли самому себе. – Не волнуйся, пожалуйста... – И, скосив в сторону рот, одними губами – Градову: – Быстро!

Поставили капельницу, ввели спазмолитики и наркотики, отправили пробу мочи на анализ. В половине десятого вечера вскрыли плодный пузырь. Околоплодные воды оказались зелёными, густыми. Через сорок минут из лаборатории сообщили, что содержание белка в моче выше нормы в двадцать раз.

Вызвали дежурного реаниматора Жихарева. Тот долго не чикался, сразу поставил катетер в подключичную вену. Туда и стали вводить кровезаменители. Оглушённая Вероника дремала, лишь иногда отзываясь на схватку. Давление немного снизилось, но в любой момент могли возникнуть судороги. Было тревожно. Попробуй усиди на пороховой бочке, когда вокруг бушует пожар. Достаточно ведь одной шальной искорки...

В два часа ночи начались потуги. Снова поднялось давление. Стало совсем страшно. Вот-вот мог начаться припадок. Ещё чуть-чуть – и...

И тут Хургин принял отчаянное решение: поскорее извлечь ребенка вакуумным аппаратом. У Александра сдали нервы. Мыслимое ли дело – вакуум-экстракция недоношенного плода! А тут ещё гипертония... Такая манипуляция запросто могла бы привести к судорогам, то есть как раз и стать той самой шальной искоркой в пороховом складе... О ребёнке никто не думал. Было ясно, что таких испытаний малышу не выдержать.

Реаниматолог ввёл в подключичный катетер пентамин, давление снизилось. Теперь Хургин особенно не деликатничал. Вакуум не подвёл. Процедура была для роженицы болезненной, но всё закончилось быстро. Новорожденного положили на инструментальный столик. Присосавшуюся к головке чашку вакуум-экстрактора снять забыли. Младенец казался мёртвым. Внимательный глаз заметил бы, конечно, редкие движения его грудной клетки, но сначала было не до малыша: спасти бы мать. А тут ещё началось маточное кровотечение. Остановили его быстро. А потом надо было осмотреть послед, обсудить с реаниматологом план лечения, правильно оформить историю родов...

...А новорожденный сразу не умер. За окном разливался мутно-молочный рассвет, Игорь курил в ординаторской, Александр Львович, вздев очи, мучительно подбирал нужные слова для письменного обоснования своих действий, а тут, наконец, вернулся из родильного зала Жихарев.
-Принимайте работу, – весело заявил он. – Кричит.
-Кто?
-Да я этого мальца чуть-чуть полечил... Так что с вас бутылка, ребята.
-С мамаши  возьмёшь,  авантюрист, – ухмыльнулся  Хургин. – Такие малютки у нас не выживают. Не в Японии...

Ребёнок весил около килограмма. Новорожденный прожил в родильном отделении девять дней. Педиатры не отходили от него ни на минуту, да и Хургин принял самое активное участие в судьбе своего «крестника»: поставил индивидуальный пост, раздобыл необходимые лекарства... Он даже взвешивал младенца самолично – чуть брезгливо, но серьёзно, сосредоточенно: дескать, чего уж тут, работёнка такая. На десятый день мальчика перевели в детскую больницу, в отделение для новорожденных. Там он в тот же вечер и умер.


16.

В первое время (год, два) Градову не очень-то верилось, что его пациентка может погибнуть во время родов. Ему казалось, что в учебниках и монографиях перегибают палку, напускают туману, пугают. Теперь же, когда умерла Оксана Гриценко, Игорь сделался труслив. Чтобы вернуть себе уверенность, стал он много читать, но от этого легче не стало. Ещё бы: в стране несколько «школ» акушерства, одни исповедуют одно, другие – другое, а третьи вполне, казалось бы, обоснованно, с цифрами и фактами, отвергают опыт и тех, и других, однако и в их теоретических выкладках, пожалуй, не всегда присутствует логика. Чем больше Градов вникал во всё это, тем безнадёжнее запутывался. Ему бы запастись терпением и попытаться отыскать в высоколобых теориях рациональные зёрна, а он занервничал. Градов сам себя загонял в логические тупики. Сначала, к примеру, он никак не мог понять, как это так: у больной отёки, а ты должен ей жидкости вводить, капельницы ставить. Зачем? Не лучше ли мочегонные назначить? Вот тогда лишняя вода из организма и выйдет, отёки уменьшатся или вообще пропадут... Порылся Градов в литературе, разобрался, понял: у больной дефицит объёма крови, мочегонные средства в этом случае только во вред будут. А тут снова-здорово: в облздраве упрекнули Аржановского в том, что он «залил Гриценко жидкостями», не справились-де почки женщины с нагрузкой, это и привело к летальному исходу. Игорю потолковать бы с квалифицированным специалистом, который объяснил бы, что упрёк, мягко говоря, не совсем обоснован. Да только не нашёл Градов такого человека...

Впрочем, справедливости ради следует сказать, что был в больнице старый терапевт, Ахальцев Ардальон Евсеевич, который охотно делился с начинающими врачами своим житейским и профессиональным опытом. Должно быть, нетрудно вообразить себе маленького старичка, у которого утончённость и осторожность движений удивительным образом сочетается с тяжёлым погасшим взглядом и асимметричной, как при параличе лицевого нерва, ухмылкой. Таким был Ахальцев.

-Молодой человек, – настороженно щурился Ардальон Евсеич, – вы хотите всего... э-э... сразу. А в жизни ничего просто так, за здорово живёшь, не бы... не бы... не бывает. Необходимо, батенька мой, авторитет заслужить, да! Вы иной раз и часа лишнего на работе не согласны ... э-э... И не понимаете, что только лет эдак через пять, да что там – даже через десять, а то и пятнадцать вам, наконец, воздастся  стори... стори... сторицей. Только тогда больной поверит вам,  и... мм... вы почувствуете это...

В речи Ахальцева был странный дефект: иногда фраза обрывалась на середине слова, Ардальон Евсеич совершал быстрый вдох, словно для того, чтобы глотнуть набежавшую на нижнюю губу слюну, а потом делал ещё одну попытку, другую...

-Вот вы, милочка, изволили расписаться сразу после своей записи, а зря! Да. Позволю заметить, что надобно оставить местечко, да не ску... не скупиться: а вдруг завтра, или через неделю, или через год возникнет настоятельная необходимость добавить что-либо, внести, так сказать, коррективы, уточнения... Обстоятельства бывают... фф... раз... фф... раз... ные...

Говорил, а сам глядел на собеседника чуть искоса, как старая больная птица, и во взгляде его порой угадывались то сарказм и недоверчивость, то усмешка, а чаще всего – отсутствие интереса к жизни. Иногда же казалось, что взор Ахальцева  направлен куда-то внутрь, в толщу собственной памяти. Терапевт любил сидеть у окна ординаторской, смотреть, не мигая, на безлюдную улицу и курить. В силу своего возраста Ахальцев не был обременён работой. Папаша позволил ему трудиться на полставки, и поскольку Ардальон Евсеич никогда не торопился домой, времени было у него много.

-Вы, юноша, полагаете, что ваш главный врач глуп  и... э-э... так сказать... Ан нет, оши... фф... баетесь, – неспешно цедил Ахальцев, поглаживая свои голубые, как июньское небо, седины. – Этот человек умеет считать на десятки ходов вперёд. Так что на выговор не обижайтесь. Так-то. Завтра явится комиссия с проверкой факта вашего, простите, разгильдяйства, а у нас уже, так сказать... э-э... выводы сделаны. Тем более что запись, да будет вам известно, внесена в ваше личное дело каран... карандашом...

Наставления Ахальцева Градову не нравились. Беседуя с Ардальоном Евсеевичем, Игорь смутно ощущал свою ущербность, что ли, униженность, ибо юнцом зелёным себя вовсе не считал, а обращения типа «молодой человек» или «юноша» сильно раздражали его, и он еле сдерживался, чтобы не ответить колкостью. Поэтому едва Ахальцев, чинно раскланявшись, удалялся к себе, Градов не упускал случая произнести что-нибудь язвительное:
-Ардальон в своём репертуаре. Старый Мазай разболтался в са... фф... рае.

И сердито возвращался к работе.


17.

(1984 г.)

...Когда приехали Аржановский и анестезистка, Градов сразу как-то обмяк, расслабился. Появление Леонида Константиновича вселило в Игоря уверенность. Чернова по-прежнему спала. Аржановский быстро подошёл к ней и тихо спросил Игоря:
-Что-нибудь вводили?
-Дроперидол, промедол, реланиум, димедрол...
-Лишь бы «загрузить», – реаниматолог обращался больше к своей спутнице, нежели к Градову.

Видно было, что Леонид Константинович очень раздражён: выходной ведь всё-таки...
-Вас к телефону, – сказала ему акушерка. – Жена.

Аржановский взял трубку и сердито произнёс:
-Света, тут надолго... Нет, до шести не успеем... Ну, значит не получится, ничего не поделаешь...

Вернувшись к Черновой, он попытался ввести катетер в подключичную вену. Зная, что реаниматоры во время этой процедуры не терпят зрителей, Градов попросил акушерку и детскую сестру выйти. Но катетеризация всё равно не удалась. Аржановский нервничал, ругался, потом махнул рукой и занялся венесекцией. Была выделена вена голени, к которой реаниматор прикрепил тонкий  катетер. Время приближалось к трём часам дня. Измерили давление: 90/60. Дыхание Черновой было шумным, клокочущим. Наладили капельницу. Анестезистка отправилась в главный корпус за растворами. В одной из запертых комнат реанимационного отделения всегда был запас на самый экстренный случай.

К этому моменту Градов настолько успокоился, что успел похлебать в ординаторской давно остывших щей и покурить, а затем, примостившись в коридоре, неподалеку от предродовой, стал оформлять историю родов. Время от времени пробегала мимо растрёпанная, пунцовая Инночка: Леонид Константиныч требовал то одно, то другое, а ампулы с нужными медикаментами каждый раз оказывались в процедурной на противоположном конце коридора.

Анестезистка запаздывала. Окончательно разъярённый реаниматолог позвонил дежурному терапевту Шикову и потребовал немедленно разыскать её. Ещё через десять минут Аржановский подбежал к телефону, набрал номер и, скосив глаза в сторону Градова, разразился в адрес Шикова злобным матом:
-Алексей Павлович, вам велели найти анестезистку. Какого хера вы сидите и греете свою задницу?

Он запнулся – кажется, терапевт попытался что-то возразить, – но спустя секунду закричал с удвоенной силой:
-А мне плевать! Я хочу, чтобы вы работали, а не... Короче, так: берите хирурга, анестезистку и бегом в роддом.

Потом с треском бросил трубку, шумно выдохнул и произнёс:
-Наверно, уйдёт баба...

Он сказал это в воздух, но сидевший у телефона Градов понял, что реплика предназначена именно ему, и похолодел. Он и теперь не верил ещё, что Чернова умрёт, но в интонации реаниматолога Игорь различил такое отчаяние, такую безнадёгу, что сердце бешено застучало и сразу высохло во рту.

Прибежали дежурные врачи. Чернова задыхалась. Аржановский решил переложить её на более жёсткое, чтобы ввести в трахею трубку для искусственной вентиляции лёгких.
-Это смертельный номер, ребята: может остановиться дыхание, – предупредил он. – Но выхода нет.

Они приподняли Чернову за углы простыни и, дружно крякнув, перемахнули больную на каталку. Ещё одно точное и быстрое движение – и введена трубка. На короткое время дыхание родильницы остановилось, и странная тишина оглушила предродовую. Сбылись худшие опасения Аржановского. Но заработал аппарат, студенистая грудь Черновой снова задвигалась в такт дыханию. Реаниматолог вытер плечом испарину.
-Класс! – одобрил Шиков.

Он был весел и полон энергии.
-Понадобится машина, – сказал Аржановский.
 «Должно быть, для перевозки в реанимацию», – подумал Градов и побежал к телефону.

Приёмное отделение не ответило. Никто не подошёл к трубке и в хирургии. Детское отделение, гинекология – всё впустую. Игорь поспешил обратно, в предродовую. «Пошлю сестру за машиной», – решил он. Но, увидев бегущую навстречу Олю, понял, что теперь не до этого.
-Адреналин можно вместе с хлористым... в одном  шприце? – испуганно спросила акушерка, задыхаясь.
 «Всё, это финиш», – вдруг пронеслось в голове у Градова.

Он вошёл в предродовую. Шиков делал непрямой массаж сердца – неуверенно, неловко, согнутыми в локтях руками. Голова Черновой безвольно тряслась. Аржановский спокойно стоял рядом. Он уже не глядел на больную, и оттого Градову стало страшно.
-Давай подменю, – предложил Игорь мокрому от пота Шикову.
-Хватит, ребята, – сказал реаниматолог и поднял глаза на Чернову. – Довольно. – И после паузы добавил: – Это ещё похуже Гриценко будет...

Инночка Полянская в слезах выбежала из предродовой и закрылась в детской палате.



18.

(1983 г.)

Первое самостоятельное дежурство Градова. Ночь. На улице тихо, и только из предродовой доносятся стоны. Роды в тазовом предлежании. В учебниках это именуется так: «состояние, граничащее с патологией». То есть ещё не патология, но уже и не норма. Нечто среднее. Дитя продвигается по родовому каналу попкой вперёд. Милый пустячок, деталька... Но ох как неприятно сталкиваться с этим «состоянием» в первое же дежурство!

Градов совершает короткие перебежки из предродовой палаты в ординаторскую и обратно. Стоны женщины действуют на нервы. Неловко встречаться с внимательным взглядом акушерки. Она понимает, что доктор не совсем уверен в своих силах. На столе в ординаторской разложены книги, открытые на главе «Ведение родов в тазовом предлежании». Прочитал абзац – и беги к роженице, исправляй свои ошибки.

При первом осмотре Градов не понял, что ягодичное предлежание. В пять часов вечера начали подтекать зелёные околоплодные воды.

Игорь повторил влагалищное исследование. Так: плодный пузырь ещё цел... Что ж, вскроем его, все равно амнион уже не держит воды. Вон, как подтекают обильно. Теперь эта тонкая плёнка только мешает.

Мешает – так уберём. Градов прокалывает плодную оболочку браншей пулевых щипцов и нащупывает ягодицы ребенка.

Ситуация проясняется. Жаль только, что поздновато. Проклятье! Увидел, понимаете ли, что околоплодные воды зелёные, и поторопился, за ребёнка испугался, решил, что у младенца началась гипоксия. А если бы не спешка, вспомнил бы, наверно, что такая же зелень характерна ещё и для ягодичного предлежания – в подобных случаях это допустимо. Вспомнил бы и насторожился.

Ах, как нужен сейчас плодный пузырь! Шейка матки открылась бы быстрее и легче. Но... что сделано, того не вернёшь.

Впрочем, может быть, это и правильно: раз уж воды излились, вряд ли стоит сохранять плодный пузырь, даже если тазовое предлежание.

Градов мечется, ныряет в учебники за помощью, пичкает роженицу медикаментами. Но схватки по-прежнему короткие и болезненные, а сердцебиение плода еле слышно.
А может быть, сразу решиться на кесарево сечение? Хорошо бы... да только кто это сделает? Санавиацию вызывать не хочется. Почему? Да так просто. Неловко и всё. Эх, вляпался!.. Тоска.

Плохо ещё, что посоветоваться не с кем. Один на один ты с роженицей. И акушерка рядом – немой исполнитель твоих указаний. Ночь. В паузах между стонами женщины – оглушительная, угрюмая тишина.

Но что это? Игорь слышит шорох. Подрагивает гардина. В окно заглядывает ночная тьма, а по гардине бегут волны. Мыши. Пытаются взобраться на подоконник. Они цепляются лапками за лёгкую ткань гардины, раскачивают её, срываются,  снова... снова... Сколько же их – две, три? Да какая разница?.. Градов боится мышей. Он бросает в сторону гардины тапок. Шорох стихает. Сердце Градова колотится где-то высоко в горле. Нужно взять себя в руки.

Три часа ночи. Роженица устала. А что если усыпить её? Отдохнёт, забудется, а потом с новыми силами в бой. Да, но ребёнок?.. А что ребёнок? Введём сигетин, кордиамин, дадим мамаше подышать увлажнённым кислородом, и малышу станет лучше... Эх, зараза! Анестезиолога-то всё равно нет. Тот бы усыпил её как следует!.. А так… Она-то, может быть, и уснёт, но ненадолго.
«Усыпил…» Какое неприятное – ветеринарное какое-то – слово.

Но что-то ведь нужно делать! Сейчас родовые схватки совсем остановятся, и тогда конец.
Ну, не конец, но... Э, да не крути, не крути. Ничего хорошего уже не будет. Ребёнок вряд ли выдержит такие роды. Не надо было вскрывать плодный пузырь, чучело.

В вену – промедол, но-шпа, пипольфен. Это самое большее, на что решается Градов. Но роженица и не думает спать. Такие дозы ей – плюнуть и растереть. Вот если бы ГОМК ввести... Но без анестезиолога страшновато.

...Так, а это что ещё за новости? Игорь несколько раз перечитывает абзац.
 «Когда плод рождается до пупка, возникает реальная опасность прижатия пуповины головкой... такое сжатие плод может выдержать не более пяти минут... если больше, развивается тяжелейшая  асфиксия, из которой не всегда удаётся ребёнка вывести... а через пятнадцать минут от момента прижатия пуповины плод будет мёртвым...”»
Час от часу не легче. Стало быть, всё зависит от расторопности Градова. Ну почему, почему он не обращал внимания на этот абзац раньше?

Шесть часов утра. Роженица в потугах. Градов надевает фартук, перчатки. Никуда не деться, акушерка уже не поможет, придётся самому.

Вот родились ягодички – ага, девочка. Это хорошо, девочки выживают легче. А вот и пупок – ого, как натянута пуповина! Она уходит внутрь, в тело матери. Появился пупок – значит голова ребёнка уже сдавливает пуповину. Теперь не мешкай, выводи ручки плода. А потом самое трудное: извлечение головки ребёнка. И на всё – пять минут...

В институте тренировались на муляжах и тряпичных куклах. А тут – скользкий плод, стоны роженицы... Как дрожат руки!..

Девочка рождается слабенькой, синей. Женщина облегчённо откидывается на подушку, но через несколько секунд быстро поднимает голову и прислушивается. Ребёнок молчит. Дышит, слабо двигает ручками, но молчит.
-Жива? – плачет мать. – Жива?
-Жива, жива, успокойся, – грубо отзывается Градов, пересекает пуповину и уносит девочку на пеленальный столик, где разложены уже шприцы, ампулы, подушка с кислородом – всё это нужно для  реанимации новорожденной...



19.

Видно, плохим ты был студентом, Игорь, если элементарные вещи узнаешь случайно, в постыдной панике да в самую последнюю минуту. Любой студент-медик обязан знать это «правило пяти минут», касающееся родов в тазовом предлежании. А может быть, и ты знал это? Ведь сдавал же экзамены и зачёты, получал четвёрки и пятёрки. Знал, наверняка знал. Беда только в том, что знания свои ты никак не увязывал с будущей работой. Что греха таить, пробелов в твоих знаниях немало. Но, может быть, виноват в том не только ты. Твои учителя, кажется, тоже не очень-то напрягались. На занятиях почему-то делался главный акцент на лучевую терапию рака, эндоскопические методы исследования, ультразвуковую диагностику и так далее. Вам показывали компьютерные томографы и, словно на шоу, водили на сложнейшие (и редчайшие) операции, вас заставляли учить наизусть пространную классификацию женских опухолей и три, четыре, пять часов подряд рассказывали о сахарном диабете при беременности, а когда, наконец, ты стал врачом, понял, что самые распространённые заболевания в гинекологии – это воспаление придатков, кольпит, климактерический синдром и эрозия шейки матки, а диабетчицы обычно рожают в специализированных роддомах. Ты обратился за помощью к учебникам и, к удивлению своему, обнаружил, что для полной ясности необходимо вспомнить патологическую анатомию и фармакологию, а те, в свою очередь, вряд ли поймёшь без основательного знания биохимии, гистологии, физиологии... И неприятная мысль начала сверлить тебя: вернуться бы на первый курс и всё начать заново!

А может быть, просто времени не хватило профессорам и доцентам, чтобы сделать из тебя медицинского эрудита? Ведь акушерство ты изучал месяца четыре, не больше, зато философию, историю партии, атеизм – несколько лет. Вот и щеголяй теперь перед пациентками полученными знаниями. Ведь ты хорошо знаешь, как  реорганизовать какой-то там Рабкрин, и неплохо ориентируешься в трёх источниках марксизма... Ну,  расскажи, расскажи, даме с дисфункцией яичников об открытой Адамом Смитом и Давидом Рикардо теории стоимости – может быть, поймёт пациентка, чего стоишь ты сам...

И ведь что интересно: были, были талантливые преподаватели.
Например, ты часто вспоминаешь доцента Лукошкина, терапевта. На семинарах он самозабвенно сосал трубку, но чтобы не обкуривать вас душистым голландским табачком, прятался за стеклянной дверью и оттуда, из-за двери, читал вам стихи по-латыни и рассказывал о своих друзьях – поэтах, актёрах. А заодно и о сердечно-сосудистых болезнях тоже.
-Друзья, при таком нарушении кровообращения вы не сможете наслаждаться жизнью – играть в теннис, ездить на пикники, водить автомобиль, заниматься любовью...
А вы были молоды, вы острили и хихикали.
-А если... того... потихоньку? – спросил ты.
Лукошкин оценил твой юмор и ответил – остроумно, весело, а главное толково, не забыв, что предмет его – госпитальная терапия.

Он носился по этажам из палаты в палату, от одного больного к другому, и гуськом – вы за ним. Он показывал вам самых интересных пациентов, и вскоре вам стало казаться, что вы много знаете и умеете. Доцент стал вам добрым товарищем.
-Юноши, – вдруг прерывался он на полуслове и оборачивался вслед стройным ножкам какой-нибудь ординаторши, – вы обратили внимание, какая интересная женщина прошла только что мимо?
-Да! да! – дружно басили вы и перемигивались.
-И правильно. Это надо замечать всегда!

Когда-то Лукошкин занимался альпинизмом, но был вынужден бросить.
-Страшно, ребята, – честно признался он, – у меня ведь трое мальчиков...
Плечистые, высокие, в своих тесных, с трудом застёгнутых халатах вы выглядели гигантами рядом с щуплым, подвижным, затянутым в импортный джинсовый костюм доцентом, но он казался моложе вас. И только проседь в клинообразной бородке выдавала его возраст. Вы же были – как молодые бычки в стойле. Он называл вас «хоккейной командой города Детройта».

...А преподавателя латыни помнишь – пунктуального, тактичного, вежливого профессора Шмидта? Он звал вас только на «вы» и искренне восхищался вашими скромными успехами в латыни. А ты ещё долго потом гордился тем, что Шмидт, автор вашего учебника, поставил тебе пятёрку «автоматом». У тебя никогда не было проблем с языками, верно?
Шмидт тоже читал вам стихи – свои переводы с латыни. Он был членом Союза писателей, и этот факт буквально завораживал тебя. Ты смотрел на преподавателя, как на уникальное явление природы, ты любовался его тонкими руками и маленькой, красиво поставленной головой с резко очерченными височными впадинами, восхищался его безукоризненной осанкой, крупным орлиным носом и накрахмаленными манжетами, подчеркивающими благородную белизну рук, упивался его правильной, стилистически выверенной речью и бархатным, как у диктора, голосом, который, должно быть, так нравится женщинам. Когда Шмидт читал  вам свои переводы, держал книгу изящно, на весу, тремя пальцами, словно энтомолог редкую тропическую бабочку. Каждый его жест, каждое слово свидетельствовали о незаурядном интеллекте. Ты слушал преподавателя, и тебе хотелось бросить всё и заниматься только латынью. Одной латынью.

...Преподавателя акушерства звали Тертуллианом Иванычем. На первом занятии он терпеливо объяснял вам, почему родители наградили его таким уникальным именем. Ты до сих пор жалеешь, что не записывал за ним. Вы слушали его, открыв рты. Преподаватель поведал вам о сыне римского центуриона Квинте Септимии Флоренсе Тертуллиане, который принял христианство и стал пресвитером в Карфагене. Автор многочисленных богословских трактатов, пресвитер Тертуллиан прославился своим афоризмом «верую потому, что нелепо». Наверно, родители Тертуллиана Иваныча очень рисковали, назвав в конце тридцатых годов сына своего не Владленом, не Кимом и не Феликсом, а Тертуллианом – в честь человека, который некогда заявил, что «погребённый, Христос  воскрес – это верно, ибо невозможно».

А потом были семинары по акушерству. Тертуллиан Иваныч смотрел на вещи широко, нестандартно, и вас учил тому же.
-Друзья! Коренным образом ошибаются те женщины, которые полагают, что, забеременев, имеют право день-деньской валяться на диване. Нет, только движение и труд – вот гарантия успеха в родовом акте! Посмотрите на стадо антилоп, удирающих от гепарда. Какие животные бегут впереди? Какие антилопы сильнее всех? Беременные самки! И в этом есть биологическая целесообразность. Ибо если бы всё обстояло иначе, беременные антилопы гибли бы в первую очередь, и стадо лишилось бы потомства. Выживает сильный – вот в чём суть естественного отбора. Такие самки производят на свет здоровых чад. А каких детей рождают наши, человеческие, так сказать, самки? Чего ждать от издёрганных, болезненных женщин, которым с ранних сроков беременности гарантировано государством право на лёгкий труд? Считается, что перевод на более лёгкие условия труда служит надёжной профилактикой невынашивания. Но ведь это не так! Хочу рассказать вам такую историю: некая дама (шофёр, между прочим), желая избавиться от беременности, опустила себе на живот тяжёлый скат от грузовика. Ноль эффекта! Тогда она выпрыгнула со второго этажа. И что же? Она переломала все кости, но выкидыша не добилась!
-…Уважаемые коллеги! В 1952 году Джуна Ирвин завоевала олимпийскую бронзу по прыжкам в воду с десятиметровой вышки. А ведь спортсменка была беременна! Вдумайтесь в это. Её тело при входе в воду достигало скорости около пятидесяти километров в час! На Олимпиаде в Мельбурне в трёх случаях золотые медали были завоёваны беременными. Маргарет Курт участвовала в международных теннисных турнирах до восьмого месяца беременности!  Шведские женщины едут на роды на велосипеде. И, наконец, обо мне, – это Тертуллиан Иваныч позволил себе пошутить. – Для того, чтобы быть в хорошей физической форме, я должен в сутки делать около пяти тысяч шагов. Беременным же требуется до двадцати тысяч шагов в день! Если бы мы не выхаживали задохликов, рождённых хилыми мамашами, нация была бы крепче. И тогда, возможно, наш труд оказался бы ненужным. Между прочим, животные прекрасно обходятся без акушеров. Гориллы умеют делать своим новорожденным детёнышам искусственное дыхание по методу Сильвестра. Самец-дельфин помогает дельфинихе рожать. Его задача – подбросить дельфинёнка вверх, чтобы он сделал первый свой вдох в воздухе, а не в воде. У китов – так же. А слоны... О, это любопытно! Когда рожает слониха, всё стадо поворачивается к ней спинами, а одна из самых опытных самок принимает роды, поддерживает слонёнка, чтобы он не разбился, свалившись с большой высоты на землю.
-…Во всём мире молодые девушки предпочитают не носить лифчиков. Это весьма полезно для кровообращения молочной железы. А вы посмотрите, что творится у нас! Ах, эти ханжеские требования порядочности!.. Впрочем, другое дело, если грудь чрезмерно развита, тяжела. Тогда бюстгальтеры просто необходимы – из тех же соображений полноценности кровотока.
-…А знаете ли вы, что почти нигде в мире женщины не пользуются противозачаточными таблетками? Эти контрацептивы поступают к нам из Венгрии, ГДР и Индии, но ведь там в моде чистые гестагены, совсем не содержащие вредного эстрогенного компонента! Как это называется, дорогие товарищи? А вот как: «На тебе, боже, что нам не гоже».

Тертуллиан Иванович активно пропагандировал роды в положении на корточках, «как это принято в Индии». Он утверждал, что в такой позиции родовой акт наиболее физиологичен. А вы недоумевали, спорили: мол, в этом случае невозможно оказать помощь роженице, разве что лечь под неё, как под автомобиль во время ремонта. Тертуллиан стоял на своем. Он размахивал руками, горячился, доказывал, что при такой позе вообще не нужна помощь.
-Но как же, Тертуллиан Иваныч, как это выглядит?
-А вот как! – преподаватель в полемическом раже влезал на широкий стол и демонстрировал вам позицию рожающей индианки.

Вы хохотали до слёз, вы валились на пол, вы галдели и хватались за животы, вы рассказывали о своём наставнике анекдоты, – но, согласись, всё-таки узнали вы немало полезного...

         
   
20.

Но, пожалуй, самый заметный след в твоей памяти оставил хирург Евгений Павлович Журбин. Он говорил с вами о чём угодно, только не о хирургии, но вспомни: после лекций Журбина ты кидался к учебникам, как одержимый.

Вот ваша первая встреча с ним.

 (1976 г.) Лекции по физике читал доцент Сорокин, робкий, страшно зажатый человек, добренький дядюшка с застенчивой улыбкой. Одевался он скромно, буднично, и манеры его были такими же неброскими. Физику он любил, рассказывал о ней вдохновенно, размашисто.
Первую лекцию доцент Сорокин затянул минут на пятнадцать дольше положенного, а потому перерыв перед следующей, которая была обозначена в расписании как «Введение в специальность», оказался совсем коротким. По рядам носился слушок, что ждут какого-то Журбина...

И вот распахнулись двери, и в аудиторию решительно вбежал плечистый крепыш в идеально отутюженной тройке, в ослепительно белой рубашке с ярким галстуком. Контраст со скромным доцентом Сорокиным был более чем разителен. Новый преподаватель поднялся на кафедру и картаво провозгласил:
-Здгавствуй, племя младое, незнакомое!

В аудитории зааплодировали. Кто-то засмеялся. Пред ваши ясны очи предстал профессор хирургии Евгений Павлович Журбин. Свою лекцию он начал с сердитого заявления о том, что он нынче не в духе.
-Мне испортили настроение, – сказал он. – Я очень люблю знакомиться, но пришлось ждать этой минуты дольше, чем предполагалось. Чёрт знает что такое!

И он стал ругать физика за то, что тот затянул  лекцию.  Вы немного растерялись. Такая открытая неприязнь одного преподавателя к другому, да ещё выставленная напоказ, была для вас, вчерашних школяров, непривычной. Журбин же, не дав вам опомниться, начал поносить систему медицинского образования.
-За два года вам изрядно засорят мозги всякого рода чепухой, – сказал он, сильно картавя. – Вы же обязаны знать и помнить, что медицина стоит на четырёх китах, – он стал загибать пальцы. – Это – анатомия, физиология, гистология и биохимия. Остальное вам не нужно вовсе. Вряд ли вам пригодится знание физики или, например, количественного анализа, если вы будете работать в практической медицине. Я уж не говорю о математике и зоологии...

И опять – эпитеты в адрес тех, кто своими глупыми лекциями отнимает время у студентов...

Стрижка «ёжиком», маленькие оттопыренные уши, внушительный живот, широкие плечи, короткие крепкие ноги – таким был профессор Журбин. Он очень напоминал капитана дальнего плавания, а ещё больше – боцмана из приключенческого фильма для подростков.

Было видно, что Журбин искренне сердится, но, тем не менее, в мыслях его была логическая последовательность, лекция получалась складной, насколько вообще может быть внятной лекция по такому расплывчатому предмету, как «введение в специальность».

Журбин вдруг спросил:
-Кто мне скажет: что означает слово «студент» в переводе на русский?
В аудитории возникло напряжённое молчание.
-Нуте-с, я жду.
Пауза затягивалась.
-Имейте в виду, – сказал профессор: – тому, кто ответит, поставлю пятёрку по хирургии – позже, на третьем курсе.
И тут из зала донеслось:
-Студент – значит «усердно работающий».
Профессор резко обернулся на голос, вскинул руку и потребовал:
-Фамилия!
-Мокрицкий...
-Как? Громче, чтобы все слышали!
-Мокрицкий.
-Запишите, – велел Журбин своему ассистенту, который сидел в первом ряду. – Пятёрка у Мокрицкого в кармане. Молодчина, Мокрицкий!

Журбин повёл разговор о том, что изучение медицины есть напряжённый труд, и только настойчивость и упорство ведут к успеху. При этом профессор энергично подчёркивал некоторые слова взмахом кулака, а в пример приводил... самого себя, картаво напирая на прилагательное «каторжный».
-Всё, чего я добился в жизни, достигнуто каторжным трудом – работой до седьмого пота, до дрожи в конечностях.  Ка-тор-жным трудом! Я до позднего вечера вкалывал в клинике, в морге или в библиотеке, а мои товарищи развлекались и лоботрясничали. Они ходили в театры, читали пикантные романишки и  пьянствовали, я же работал, как проклятый, забыв об удовольствиях земных. Пролетели годы, я многого достиг, стал профессором, возглавил кафедру и теперь могу читать любые книги и ходить в какие угодно театры. А где они – мои вчерашние приятели, прожигавшие когда-то свою молодость? Их и след простыл. Но вы-то этого ещё не понимаете. Вы желаете быстрых результатов. А наука – не девка, она не сдастся сразу. Вы растёте и становитесь половозрелыми. Вам хочется многого: славы, денег, положения в обществе... Вы мечтаете вот о чём: красиво развалиться в импортном кресле, включить «Панасоник», открыть свой ба...

Он попытался произнести слово «бар», но у него не получилось.
-Уж не обессудьте, – сказал Журбин, – в моём языке, как у китайца, нет буквы...
Он обернулся к доске за мелом, чтобы написать литеру «р», но мела не нашёл.
-А что, – брезгливо поморщился профессор, вспомнив доцента Сорокина, – этот – уже сжевал?

Трудно было не рассмеяться, представив застенчивого и как будто даже постоянно обиженного чем-то физика, жующего мел у доски... Вы понимали, что профессор немного переигрывает и не слишком тактичен, но всё же смеялись, потому что восторженной юности вообще свойственна смешливость, а повод к ней – нередко дело десятое...

Журбин размеренно вышагивал по... так и подмывает сказать «по сцене», настолько это выглядело по-актёрски точно и звонко. Его выступление было переполнено цитатами (всё больше из Пушкина), а ещё – пословицами, анекдотами, неожиданными сравнениями, необычными эпизодами из практики. Журбина невозможно было не слушать.

 (1979 г.) Запомнилась тебе и другая лекция профессора – уже на третьем курсе, по общей хирургии. Евгений Павлович был в ударе: запальчиво рубил воздух ладонью,  умело повышал голос или, напротив, понижал его до трагического шёпота, цитировал классиков литературы и медицины, театрально жестикулировал, саркастически смеялся и весьма натурально гневался – это был спектакль! А сакраментальную фразу его, прокарканную зловеще, по-вороньи: «Самый стгашный стафилококк – стафилококкус аугеус!», – вы потом повторяли на все лады ещё не один год, чаще с интонацией провинциального актёра, возвещавшего на детском утреннике нечто вроде «Я Гудвин, Великий и Ужасный!!!»

Лекция уже приближалась к своему финалу, когда Журбин вдруг осёкся, уставился куда-то в самую гущу ваших голов и после мастерски выдержанной паузы потребовал:
-Немедленно снимите шляпку!

Приказ был адресован Галочке Мониной, самолюбивой и ершистой девушке, которая осмелилась явиться в аудиторию в модной шляпке.
-Я, девушка, вам, вам говорю! – повторил Журбин и направил на Галочку свой жирный, совсем не хирургический палец.
Та заёрзала, но сделала вид, что не понимает.
-Кто? Что? – забеспокоились сидевшие рядом с Мониной студенты, увидев, что профессорский палец направлен куда-то в их сторону.
-Вы, вы, – не унимался Журбин. – Я к вам обращаюсь.
-К кому? Кто?
-Да вон же... нет, не вы, рядом с вами – барышня в шляпке!

Наконец все головы повернулись к Галочке, и воцарилась опасная тишина. Возникла щекотливая для Мониной ситуация: с одной стороны, не грех бы подчиниться, профессор ведь настаивает, сердится, с другой же стороны – что за бесцеремонность такая, в самом деле? Ведь не ребёнок же Галочка, девица на выданье, можно сказать. Хочется пофорсить, покрасоваться, блеснуть девичьей статью и гордостью, похвастать фирменной шмоткой... Не выполнить приказ лектора – значит пойти на конфликт, отважиться на дерзость, а выполнить – так унизиться безмерно, глупо и бессмысленно, как застигнутой со шпаргалкой отличнице.
-Я жду! – неумолимо закипал профессор. – Вы испытываете моё терпение.

И тут Галочка слабо подала голос.
-Между прочим, в соответствии с нормами международного этикета женщина имеет право носить головной убор в помещении.
-Что? Как??? – взревел Журбин. – Как вы сказали? Международный этикет?

И профессора понесло. Он метал молнии, бушевал, тряс кулаками, кричал, иронизировал, насмешничал. Речь его казалась бесконечной и бессвязной, но даже по отдельно взятым словам можно было с большой долей уверенности догадаться, что Журбин безжалостно бичует всё наносное, чуждое нам, весь этот трижды гнилой международный этикет с его бессовестной лживостью и чванством.
-Мы, простые советские хирурги, – гремел профессор  (вообще-то в его исполнении последнее звучало как «хиганги»), – на прошлогоднем симпозиуме в Стокгольме одни только и делали дело... все вокруг, болтуны и пижоны заморские, красиво курили, красиво, понимаешь, пили и жрали... а мы, труженики, пахари, стеснялись при них – селёдку, боялись расстегнуть пиджаки и не вовремя из-за стола выйти, потому что – этикет... потому что они, трепачи поганые, не дай бог, если на нас свысока... боже упаси нам опростоволоситься, боже упаси!.. Они, зажравшиеся бездельники, ни бельмеса ведь в хирургии, но зато знают э-ти-кет!!! Они, как пугалы огородные, в смокингах и бабочках, с сигарами, всё по-французски да по-английски, а мы, в пиджачках и галстучках, как бедные родственники перед ними... не знали, как подойти, как спросить...

И через каждые два-три слова – язвительно-ядовитое «международный этикет», произнесённое картаво, с неподдельным  раздражением...

Пришлось Галочке в конце концов смириться. Она пожала плечами, покраснела и шляпку сняла.

Но не успел Журбин успокоиться, как к нему на стол передали записку. Что в ней было – ты уже не помнишь. Главное, что подписана она была так: Н. Шадрин. Кто-то жестоко пошутил, потому что никакого Н. Шадрина у вас на курсе не было. Жестокость же заключалась в том, что хирург Н. Шадрин состоял когда-то в подчинении у Журбина, стал кандидатом наук, а потом, кажется, и доктором, и написал роман о врачах, где в главном персонаже, руководителе солидной клиники, большом мастере своего дела, но тиране, самодуре и бабнике легко угадывался сам Журбин. Разумеется, роман профессору не понравился. Журбин выжил Шадрина из клиники. Теперь же какой-то шельмец напомнил профессору об этом. И опять взыграло в Евгении Павловиче самолюбие. Он побагровел до корней волос, окинул недобрым взглядом аудиторию и заговорил о том, что, дескать, вполне догадывается о коварной подоплёке записки, ибо хорошо знал этого самого Н. Шадрина – хоть и был он неплохим  «хигангом», да человечишкой оказался неважнецким, накропал позорный пасквиль, в медицине, вишь, каждый пятый мнит себя Чеховым, а методы их насквозь прогнившие: берут историю болезни и перекраивают её «под литературу», однако толку от этих писак недобитых – чуть. Вот так и прошла та лекция – под смешки, крики и плохо скрытое улюлюканье. Не исключено, что записку ту сама Галочка Монина и написала...

А как забыть врачебные конференции на кафедре Журбина? Однажды главной темой утреннего совещания стала банальная ресторанная драка. Вышло так, что молодые ассистенты кафедры перепились, подрались, угодили в милицию, откуда и пришла в клинику соответствующая бумага. Вот профессор и понёсся галопом:
-Вместо того, чтобы самоотверженно работать, совершенствоваться, вкалывать, как это делаем мы, старшие и опытные товарищи, несколько скудоумных молокососов – встаньте, встаньте, когда о вас профессор говорит, не притворяйтесь, что не понимаете, о чём я, – так вот, эти зарвавшиеся недоросли соизволили развязать гнусную потасовку. И где?! В моём! персональном! ресторане! Вот так, не больше и не меньше! Ну, чего молчите? Потрудитесь ответить... за свои поступки. Да, мы тоже дрались! – профессорский голос начала переходить на торжественное crescendo. – Дрались! Мы были молоды, честолюбивы и тоже дрались!
 (Оркестр заиграл forte.)
-Повторяю, и мы тоже! И, бывало, в кабаках! И, случалось, под столом – ногой! в живот!!!
 (Fortissimo.)
-Но мы – пахали, как каторжники, демонстрируя удивительную преданность раз и навсегда избранному пути. И мы создавали себе добрую репутацию – день и ночь, день и ночь. И неустанно заботились о своём реноме. И нас – у-ва-жа-ли!..

И дальше в том же духе.

Потом Журбин поднял седовласого хирурга и поинтересовался:
-А ты, Сергей Кузьмич, ты там не был – с ними, с этими?
Общий смех (впрочем, довольно сдержанный).
-Что вы, Евгений Палыч...
-А то смотри. Я вот рекомендую тебя на женевскую конференцию по пластическим операциям желудка, так желательно бы мне не краснеть потом...

Ты искренне осуждал манеру поведения профессора. Ты, конечно, не мог не знать, что Журбин – выдающийся практик и большой учёный, но считал его неотёсанным грубияном. И был по-настоящему удивлён, когда увидел, какую волну всеобщей скорби родила весть о кончине профессора. Оперировал Журбина его лучший друг, заведующий кафедрой госпитальной хирургии. Но, видимо, встретился хирург с тяжелейшим осложнением, операция облегчения профессору не принесла (у Журбина была опухоль), развился перитонит, возникла кишечная непроходимость.

Вы узнали об этом чуть позже.
На лекции по кожным болезням голос доцента Малюковой был слаб, потом и вовсе задрожал, зазвенел слезой.
-Мне трудно говорить, – чуть слышно произнесла она. – Умер Евгений Павлович Журбин. Это... это поразительно...
Она заплакала.

На лечфаке были отменены занятия.
Вы шли за гробом бок о бок с ректором, преподавателями, родственниками профессора, больными. Было много венков, и душу терзал траурный марш Шопена. Светлая печаль обнимала своим тяжёлым крылом это скорбное шествие. Музыка звучала сдержанно, торжественно – хоронили государственного человека. Но тогда ты не думал так высокопарно. Ты просто шёл за гробом профессора Журбина, который мало говорил с вами о хирургии – почему-то после его лекций ты бросался к учебникам, как одержимый...




21.

Воодушевлённый первой публикацией, Градов стал писать много и быстро. Попытался было он следовать известному принципу «ни дня без строчки», но скоро понял, что не получится: слишком уж много сил  и  времени отнимала врачебная практика. Зато если уж садился за письменный стол – работал сосредоточенно и увлечённо. Он по-прежнему отдавал предпочтение юморескам, даже если и с рискованными шуточками. Градов делал их легко, за вечер, и это попахивало халтурой. Игорь был убеждён, что рассказ должен рождаться трудно, в муках. Конечно, совсем неплохо, когда первые строчки и абзацы ложатся на бумагу легко и свободно. Но потом, когда придёт пора подчищать огрехи, автор просто обязан ощущать неловкость за любую свою неточность и нескромность. Ему должно быть немного стыдно за то, что он, здоровый крепкий мужик – пишет...

В его опусах Ирина всегда получалась насмешливой, ироничной, эмансипированной особой. Игорь часто писал от первого лица, – стало быть, для непосвящённого в тайны сочинительства читателя любое упоминание жены рассказчика имело безусловное касательство к супруге самого автора, то есть к Ирине Градовой. В жизни же было по-другому: «тираном» в семье значился именно Игорь, а не Ирина. Градов посмеивался над женой по любому поводу, будь то неправильно произнесённое слово, неточно поставленное ударение или неверно сформулированная мысль. А тихая, милая Ирина всегда спокойно сносила насмешки. В истории любви Игоря к ней, пожалуй, не было ничего примечательного, но, может быть, именно такие браки – самые крепкие.

Впрочем, Градов никогда не был пуританином. В студенческие годы, например, был эпизод, который надолго отложился в его памяти. Сблизился он как-то с одной студенткой. Катю-«Рафаэллу» в общаге все знали: стильная девчонка, раскованная, без комплексов. Поклонников она меняла довольно часто. Не устоял перед ней и Градов. Стал он захаживать к ней на огонёк. Пили чай или, скажем, «Котнари», болтали о том о сём, бренчали на гитаре. В общем, ничего особенного. Но однажды Кате пришла в голову шальная мысль сделать несколько «оригинальных» фотоснимков – там же, в комнате общежития. Катя быстро сбросила халатик и осталась в одном белье, бесстыдном и манящем, которое, судя по всему, подарили ей ливанцы из соседней комнаты. «Рафаэлла» была активисткой общежитского интерклуба. Многим арабам эта глазастая курносая блондиночка очень нравилась. Да и сама она, кажется, была весьма неравнодушна к ярким белозубым брюнетам из Ливана и Иордании, которые запросто расхаживали по этажу в длинных своих расписных тогах, по утрам варили на кухне ароматный кофе, а потом красиво курили «Мальборо» и громко спорили об Анваре Садате и Менахеме Бегине.

Идея сделать фото принадлежала Кате, но тогда Градов не придал этому решающего значения, о чём потом, в минуты безутешной сексуальной жажды, жалел. Катя профессионально позировала Игорю, умело принимая самые соблазнительные позы, покусывала ноготок мизинца, зазывно приоткрывала ротик и изображала на своём кукольном личике наивное изумление. Вожделенно поглядывая на обтянутый тонкими  прозрачными трусиками круглый задок «фотомодели», Градов старался не суетиться, растягивал удовольствие, откладывал его на потом. Он думал о том, что у Кати, вероятно, это ****ство в крови и что снимки получатся замечательные. В конце концов Градов подзавёлся основательно. И немудрено было: интимная подсветка комнаты, две широкие, поставленные рядышком кровати и похожая на итальянскую певицу Рафаэллу Карра Катюха в умопомрачительных шмотках, словно созданных для искушения мужиков... Но вдруг, в самом конце «сеанса», Игорю стало как-то не по себе, и скорей не по причине робости, а просто то ли гадливость возникла в душе, то ли глянул Градов на себя со стороны – словом, погас он, выпал из настроения. Опытная Катя, по всей видимости, угадала состояние своего фотографа и без обиды неуместной неторопливо оделась, с деланной печалью приблизилась к Игорю, по-киношному нежно провела рукой по его волосам, прильнула к нему в долгом поцелуе, зачем-то вдруг прижала своим язычком к его зубам жевательную резинку, которую весь вечер мяла зубками, потом отстранилась, вынула из фотоаппарата плёнку и пошла к двери. А напоследок обернулась и медленно, таинственно помахала Градову ручкой.

Градов влюблялся редко, но довольно серьёзно. Очень трудно было скрывать свои чувства от жены, но – скрывал. Он  искренне  верил, что мужчины, в отличие от женщин, изменяют не душой, но телом, а это не так уж страшно. Всерьёз увлёкшись другой женщиной – как правило, медсестрой («У каждого врача была в жизни хотя бы одна медсестра», – говаривал он), Градов, тем не менее, продолжал любить Ирину. Со своими временными подругами Игорь расставался тихо, мирно, продолжая хранить к ним тёплое чувство. Он и потом никогда не вспоминал их с досадой или неприязнью. Разрывом это не назовёшь: объяснений, слёз и тяжёлых батальных сцен не было. Просто рано или поздно возникали определённые обстоятельства (долгая разлука, болезнь, перегруженность работой), что вело к отчуждению, к последнему «прощай», чуть приправленному лёгкой дозой грусти, а после – к чувству облегчения и... новой вспышке любви к Ире.

Любвеобильный Шиков, товарищ Игоря по работе, изредка, в шутку, интересовался, какие женщины нравятся Градову, «чёрненькие или беленькие», на что Игорь всегда отвечал так:
-Это монопенисуально. Всякенькие. Блондинки делают меня нежным и романтичным, брюнетки будят во мне сексуального зверя, а шатенки толкают на смешные глупости.
Иногда же снисходил до ответа более конкретного:
-Мне, неуклюжему блондину, по душе изящные востроглазые брюнеточки с пушком над верхней губкой.

В свете вышесказанного тем более странным выглядит роман Градова с Ольгой. Внешность её не отвечала тому идеалу, который придумал себе Игорь. К сожалению, автору здесь не обойтись без портрета своей героини, однако это вряд ли даст ответ на вопрос, почему Градов влюбился болезненно и истерично, забыв обо всём на свете –  влюбился так, как, пожалуй, никогда ещё не влюблялся. Ольга... Лёгкая, а потому очаровательная полнота в сочетании с правильными пропорциями тела, упругостью походки, утончённой грацией и идеальной стройностью ног, ещё не обезображенных синевой вен. Выразительные влажные глаза с чуть приметными штришками морщин, возникших то ли от постоянной готовности к улыбке, то ли от внимательного и немного насмешливого прищура, которую, очевидно, можно было бы объяснить слабой близорукостью. По-мальчишески короткая стрижка, возбуждающая самые порочные, полные нежности и страсти фантазии. Тонкие черты открытого лица, сразу почему-то напомнившие Градову о матери, отчего в душе возникла смутная горечь тревоги... он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким, брошенным... Ольга, будучи старше Игоря, между прочим, на девять лет, смотрела на него тепло, улыбчиво, с плохо скрытым восхищением – так глядят иногда молоденькие учительницы на самого отпетого сорванца в классе, угадывая в мальчишке одновременно и черты героев своего недавнего ещё детства, и первые признаки мужской напористости, силы и надёжности.

Они познакомились на лесной турбазе, в маленьком тихом Славяногорске. Градова поселили в одном домике с Васькой Цыпкиным и Володей Подольским. Подружились быстро. У ретивых, оторвавшихся от жён мужиков всегда найдутся общие интересы. Ходили по кабакам, крутили с бабами. Иногда приятели Градова уединялись со своими подругами на всю ночь, на завтрак являлись не выспавшись, с чернотой вокруг  глаз. Того же хотел и Градов, но шустрые говорливые бабёнки из вечерних кафешек не вдохновляли его на подвиги. Во время ресторанных попоек на его лице легко читалось разочарование жизнью и насмешка над мирской суетой.

Новую партию женщин привёл в домик неугомонный Цыпкин. Среди них была и Ольга. Вскрыли водочку, нарезали  колбаску, выложили огурцы и яблоки. После первой же рюмки Васька стал травить похабные анекдоты, но в его исполнении они звучали настолько безобидно и наивно, что гостьи откровенно забавлялись, даже не пытаясь изображать негодование и смущение. Ольга тоже посмеивалась, но сдержанно, негромко, поглядывая на распетушившихся мужичков с лёгкой иронией. Казалось, что она с неподдельным любопытством ждёт дальнейшего развития сюжета.

Расшевелился и Игорь. В конце концов, ну сколько ещё можно корчить из себя скучающего dandy? Поначалу Ольга не произвела на него впечатления. Очень скоро по намёку одной из дам он узнал, что Ольге тридцать девять, она повторно замужем и у неё почти взрослая дочь. Но дело даже не в этом. Она показалась ему совершенно неприступной, чересчур серьёзной и для незатейливого курортного флирта абсолютно непригодной. Впрочем, Игорь немедленно отметил её яркую внешность египетской царицы и такую же ясновельможную осанку. И ещё – голос, в котором угадывались страстность и бурное прошлое.

По инициативе всё того же Цыпкина последовал традиционный поход в ресторан, уютно притаившийся на берегу полного таинственных шорохов Северского Донца. В тёплом воздухе плавали звуки саксофона. Музыканты исполняли «Влюблённую женщину» братьев Джибб. Издалека, со стороны пляжа, доносился сильно приглушённый музыкой женский визг. Вечер был наэлектризован чувственностью и вседозволенностью. Пахло тиной и лесной сыростью.

Уговорились с дамами бражничать в складчину. Успев поднабраться опыта и войдя во вкус, парни согласились на это охотно. Володя Подольский активно ухаживал за стройной, вертлявой шатенкой. Написанное на его лице выражение романтической мечтательности не слишком-то гармонировало с Володькиной фигурой атлета и плохо скрытой хитрецой в голосе. Очевидно, он считал, что для достижения быстрого результата надлежит строить из себя сказочного принца. Шатенка это хорошо видела, но подыгрывала ему.

Васька метался, не зная, на ком остановить свой  выбор. Он много танцевал, произносил рискованные сальности, строил глазки направо и налево, провозглашал громокипящие тосты за прекрасных дам-с, интимно шушукался с официантками относительно новых доз спиртного и смены блюд – словом, был гвоздём программы. Наконец он решительно сосредоточился на Ольге, недвусмысленно дав ей понять, что в этот вечер она должна принадлежать ему, но Ольга ответила Ваське ласковым равнодушием, причём получилось это как-то очень естественно и совсем не обидно: пара-другая дежурных фраз, шутливый подзатыльник, струйка табачного дыма, выпущенная прямо в лицо Цыпкину – и незадачливый ухажер, почёсываясь, отчалил.

И тут Игорь поймал на себе долгий взгляд Ольги. Компания в очередной раз бросилась танцевать, Градов же не очень любил это. Осталась за столом и Ольга. Она наколола вилкой колечко колбасы, надкусила и, улыбнувшись, посмотрела прямо в глаза Игорю.
-Может быть, всё-таки потанцуем?
-Конечно! – пьяно рисуясь, отозвался Градов.

Они задумчиво топтались вместе со всеми на узком пятачке перед музыкантами, и Градов чувствовал неизъяснимую уверенность, лёгкость. Неспешно лилась беседа, полная намёков и аллегорий. Чуть раскосые глаза Ольги излучали тепло и побуждали к отчаянным поступкам. Игорь уже не старался вести себя, как  подвыпивший плейбой. Напротив, теперь он был само обаяние. Он предупредительно назвал свою партнершу «Ольгой Михайловной», но, встретив решительный протест, засмеялся, ляпнул не к месту «Оленька», а когда музыка смолкла, медленно наклонился и поцеловал Ольгу в шею чуть пониже уха, успев уловить изысканно-бесстыдный аромат французских духов и тотчас вспотев от этого запаха.
-Ты смелый мальчик, – усмехнулась она.

Реплика не выбила Градова из колеи. Ольга немного актёрствовала, но строгого насмешливого тона не получилось. Поцелуй отчего-то вдруг взволновал её. Игорь это почувствовал. Не прерывая беседы, вернулись к столу. Слова, лишённые теперь какого-либо значения, сиротливо зависали в воздухе – бесконтрольные и, в конечном счёте, ненужные. То была игра взглядов, жестов и интонации. Часто и возбуждённо прикладываясь к рюмкам, они не заметили, что Васька крупно повздорил с соседями по столику из-за нескромной фразы, брошенной ими в адрес Ольги.
-Как объявят конец, не уходи, – шепнул Цыпкин Градову. – Будет разборочка.

Васька отошёл с обидчиками в сторонку и о чём-то долго с ними препирался.
-Уведи Ольгу, – тихо сказал Игорю Володя. – Это всё из-за неё...
-Да-да, Игорёк, нам пора, – заявила она, нежно коснулась щеки Градова и, пошатываясь, встала.
-Предстоит драка, – возразил Игорь. – Я н-не могу...
-Вот уж глупости! – Ольга взяла Градова под руку. – Пошипят  и  разойдутся. Или я не знаю поддатых мужиков?
-Послушай умную женщину, – поддержал её Подольский и зубасто оскалился в улыбке.

В такси Ольгу совсем развезло. Она много и громко смеялась и звучно целовала ошеломлённого Градова прямо в пересохшие губы. Шофёр старательно изображал безразличие, но по его монументальному затылку Ольга поняла, что он с интересом прислушивается. Она тронула водителя за плечо.
-Ты, парень, не обращай на нас внимание. Мы шутим.
И с хмельной строгостью погрозила ему пальцем.

Потом вдруг успокоилась, закурила и задумчиво уставилась в окно.
-Ты что? – тихо спросил Градов и накрыл её ладонь своей.
-Всё нормально, – она потёрлась щекой о его плечо. – Доехать бы  поскорей.

Ввалившись в домик, они уселись за столик друг против друга, и Ольга в новом порыве нежности стала целовать Игоря, вытягивая шею и положив свои ладони ему на щёки.
-Милый, смешной мальчик... – шептала она. – Ты даже не представляешь...
-Зачем ты зовёшь меня мальчиком? – высвободившись из её объятий, обиженно спросил Игорь. – Мне уже тридцать.
-А кто же ты? – улыбнулась Ольга. – Посмотри, посмотри вокруг.
Градов растерянно огляделся.
-Ну?
Ольга засмеялась.
-Дурачок! Ведь мы – одни! А ты... – она осторожно провела маникюрным коготком по его переносице, – ты такой робкий...
-Я? Я... – заволновался Градов.

Не найдя подходящих слов, он вдруг взял её на руки и отнёс на кровать. Ольга с любопытством глянула на него снизу вверх и усмехнулась.
-Ах, вот даже как?
Градов выпрямился и, несколько секунд постояв над ней с опущенной головой, медленно отошёл. Ольга села и обняла колени руками.
-Ну, вот видишь, – тихо сказала она.
Но Игорь нахмурился и не поддержал её игру.

Минут через сорок вернулись Цыпкин и Подольский. Градову стало стыдно: ведь, по сути, бросил ребят, а они защищали честь дамы, к тому же, между прочим, не своей...
-Как-то нескладно вышло, – начал было Игорь.
-Ерунда! – отрезал Васька. – Правильно сделал, что ушёл. Эти кобели уже сделали на Ольку стойку, а ты увёл.
-Дрались?
Цыпкин вяло почесался.
-Квакнули по сто пятьдесят грамм водяры, – сказал, – ударили по рукам и разбежались.
-Что-то по тебе не видно, что всего по сто пятьдесят, – заметил Градов.
-А он немного отвлёкся, – осклабился Володька. – Приклеился к какой-то тёлке. Так что пришлось ему за двоих пить...
-Ну, а дамочка как – ничего?
-Динамо, – сплюнул Цыпкин и начал укладываться.
Ольга оскорблённо пожала плечами и ушла. Васька подмигнул Игорю.
-Всё путём? Успел?
-Ты же интеллигентный парень, – протянул Градов с досадой.
-Зачем же, я шофёр, – возразил Цыпкин.
-Ну так что же?
-Всё нормально, Игоряша, – осадил его Васька миролюбиво. – Отдыхай.

С утра пораньше ворвалась шатенка.
-Мальчики, – сказала она, – а головка-то бо-бо...
-А вот мы её сейчас и полечим, – весело отозвался Подольский.

Он открыл бутылочку и усадил шатенку к себе на колени.
-Вовка, это алкоголизм, – хмуро заметил Цыпкин.
-Кстати, – сказала шатенка ехидно, – ты бы, Игорёк, поддержал хрупкую женщину. Ольга с утра вся никакая.

С деланной игривостью Градов вышел из домика. Игорю не очень-то нравилось, что события цинично развиваются на глазах у чужих.

Ольга была одна – всё в том же вечернем платье. Она лежала уткнувшись лицом в подушку.
-Ты жива ещё, моя ста... старушка? – неловко сострил он, шагнув в комнату.

При свете дня ситуация, лишённая своей непредсказуемости, выглядела совсем иначе. Игорь не знал, как себя вести.
-Отвали, – глухо отозвалась Ольга.
-Вчера ты была совсем другой...
-Вчера? А что было вчера?
Ольга вяло приподняла голову.
-Неужто не помнишь? – не поверил Игорь.
-Нет...
-Совсем-совсем? Ты всё-таки припомни...

Ольга повернулась на спину, забросила руки за голову и недоумённо посмотрела на гостя. Градов заметно смешался. «Притворяется, что ли?» – пронеслось в его голове.
-Так что же такое особенное случилось вчера?
-Ты вспомни, вспомни, – с глупой настойчивостью повторил Градов.
-Ну, кабак. Ну, танцевали... Это помню.
-И всё?
Градов неуверенно переминался с ноги на ногу, не решаясь сесть. Ольга посмотрела на него подозрительно.
-Слушай, – наконец спросила она, – я вчера тебя... целовала?
Градов понял, что она напряжённо ждёт ответа.
-Вот так номер! – удивился он. – А ты забыла?
Ольга зачем-то поднесла ладони к лицу, внимательно и тяжело глянула в них, а потом, густо покраснев, обняла голову руками и снова уткнулась в подушку.
-Боже, какой ужас!
-Ты что, в самом деле... – начал догадываться Градов.
И осёкся. Возникло неловкое молчание.
-Ты уж извини, – подала, наконец, голос Ольга. – Много выпили...
Она вздохнула и медленно села в кровати.
-Кошмар!.. Ах, я старая дура!
И сокрушённо покачала головой.
-Ну, какая же ты дура ста... старая...
Градов чувствовал себя крайне неуютно. Диалог не клеился, и едва только появился самый пустячный повод, Игорь поспешно сбежал.

-Вот и ладно, – заметив вопросительный взгляд Васьки, процедил он, когда вернулся  к себе. – Всё встало на свои места.
–Не понял: что там у тебя встало?.. – сострил Цыпкин.

Вечером компания собралась в домике парней. Включили приёмник, поймали голос Патрисии Каас. Дамы оживлённо защебетали о пустяках. Градов вызвался учить приятелей игре в нарды. Простоватый Васька никак не мог сообразить, кто куда ходит. Увлёкшись, разгорячился Игорь, раскраснелся, стал сердиться.
-Да не так, голова ты садовая! С горы по одной бери. Э, нет, шесть в ряд не ставь, пока я тебе за спину не забежал... «Почему, почему»... Правила такие!.. Всё равно нельзя!.. Да ты в другую сторону иди, против часовой...

Случайно подняв голову, он заметил внимательный взгляд Ольги. Встретившись с Игорем глазами, она улыбнулась.
-Ты что? – не понял Градов.
-Да так... Просто хорошо. – Она немного помолчала. – Слушай, а ты правда гинеколог?
-Ну.
-Вот уж никогда бы не поверила.
-Почему?
-В двух словах не объяснишь. Не похож.
-Я тебе оставлю адрес. Приезжай – убедишься.
Цыпкин заржал.
-Могу себе представить...
Ольга шутливо погрозила ему:
-Эй, ты не очень-то представляй...

Утром всей компанией ходили на пляж, по вечерам – в кино. Иногда, поддавшись уговорам приятелей, Градов рассказывал о своей работе – честно, без прикрас, порой с болью и раздражением: о неудачных операциях, о взятках, об абортах по знакомству, об ошибках, бессоннице... Его слушали с интересом. Для непосвящённых такие рассказы – неплохое развлечение. Не меньше других получал от этого удовольствие и сам Игорь. Он старался отвлечься, вернуться мысленно в Щукин – туда, где есть дом, жена, сын, работа...

Как-то вечером, когда Володька заперся со своей шатенкой, а Цыпкин унёсся в неизвестном направлении, Градов покосился на Ольгу и с наигранным равнодушием произнёс:
-Пригласила бы в гости, что ли, а то я теперь бездомный.

И многозначительно кивнул на дверь своего домика, где Подольский с подругой предались приятному разгулу.

Ольга заглянула Градову в самые зрачки.
-А может, не нужно, Игорь?
Он не нашёл подходящих слов и только пожал плечами.

Вечером от ресторана решили воздержаться: поджимали финансы. Собрались у ребят. Возбуждённая обильной выпивкой, Ольга была весела, дурачилась, острила, подначивала Ваську, а если танцевала – то только с Игорем. За столом они сидели рядом, и Градов чувствовал, как холодеет его затылок и колотится сердце, когда Ольга как бы невзначай притрагивалась к его локтю, а её обтянутое капроном колготок колено обжигало его бедро.
-Алё, ребятки, курить – на улицу, – предупредил Подольский, заметив, что Ольга потянулась за сигаретой.

Вышли на воздух. В пряной тишине вечера шуршали сосновые кроны. Из домика долетали приглушённые голоса. Высоко над головой мерцали звезды. Игорь заметил, что у Ольги дрожат пальцы.
-Что это с тобой?
Он осторожно тронул её руку. Ольга долго молчала. Время от времени огонёк сигареты освещал опущенные её ресницы. А потом вдруг –
-Я люблю тебя, Игорь...
Она произнесла это просто, искренне. В этот миг нельзя было не верить ей. Затем задумчиво, словно прислушиваясь к своим чувствам, добавила:
-И я тебя... хочу.
Голос её вдруг сорвался. Медленно подняв глаза, она печально улыбнулась. Еще недавно эта чуть надломленная женщина казалась такой неприступной...
-Оля... – хрипло выдавил он, – я... мне...
-И хватит, – вдруг успокоилась она, – и больше не будем об этом. Ничего умного ты не скажешь.
-Но я... Ольга...
Она сделала шаг и резко обернулась.
-Ну что, что «Ольга»?  Милый, смешной мальчик... Эх ты...
Градов приготовился было сказать что-то глубокомысленно-благодарное, он уже набрал для этого воздуха в грудь, но она остановила его, невесело усмехнулась и, словно забавляясь, дернула его за нос.
-Пошли в дом, – сказала со вздохом. – Как-то глупо всё... Забудь. Ни к чему это... ни тебе, ни мне. Обязательно забудь, слышишь?
Её глаза влажно блестели, а в голосе чудилось раздражение.
-Обещаешь?
-Уже забыл, – ответил он и бережно коснулся ладонью её волос.
Мягкие, солоноватые губы Ольги неуверенно отозвались на его поцелуй. А потом она медленно отстранилась и, не глядя на Градова, пошла к домику.

На следующее утро Ольге вдруг срочно понадобилось лететь в Ленинград к какой-то своей тётушке. Это походило на бегство.
-Но как же так?.. – расстроился Игорь.
Ольга не дала ему договорить.
-Я всего на три дня. Другой  возможности не будет. На всякий случай – телефон у Нельки. И вообще... хватит с тебя.

К вечеру Градов затосковал, занервничал. Он  уже не мог думать ни о чём другом. Недопетая песня оставляет после себя ощущение дискомфорта. Игорь злился. Он чувствовал себя обманутым и боялся, что Ольга вернётся к нему холодной и равнодушной.
-А ведь ты, парень, того... втюрился, – чутко уловила шатенка. – Так вас! Знай наших.
Она откровенно веселилась.
-Что же делать, Нелька? – взмолился Градов, сам не ожидая от себя такого порыва.
-Ох и глупый! – она подмигнула. – Раз оставили телефон, значит неспроста...
-Ты думаешь?..
Нелька покачала головой.
-С кем приходится работать... Собирайся, да поживее, а то ленинградская тётушка скоро уляжется в постельку, и мы ей помешаем.

Аппарат междугороднего телефона-автомата оказался прямо в холле, без кабины. Было очень шумно, а в трубке трещали какие-то помехи. Разговор не клеился, громко не скажешь то, что хочется – шёпотом. Видно, Ольга поняла это. В её голосе не было ни тени насмешки или досады. Она говорила Игорю что-то ласковое и ужасно глупое, а Градов отвечал ей невпопад, не договаривая фразы. Ему казалось, что все вокруг слышат его. Рядом возбуждённо переминалась с ноги на ногу Нелька.
-Слушай, – сказал ей Градов, повесив трубку, – пошли в бар, что ли. Пересохло...
-Ох уж эти мужики, – усмехнулась шатенка. – Тебе бы сейчас уединиться да стишки сочинять, а ты – «в бар». Всё Ольке расскажу.
-Ну и пожалуйста, – весело отозвался Игорь. – Завтра же позвоню и предупрежу её о твоих гнусных намерениях...

...Самолёт должен был прилететь в середине  дня. С утра пораньше Градов помчался в Донецк, в аэропорт. Игорю нездоровилось. Болели суставы, слезились глаза. То ли перегрелся на солнце, то ли простудился. Он очень боялся, что подхватил грипп. Ему казалось глупым кутаться летом в курточку, но Васька Цыпкин настоял.
-Ещё скопытишься где-нибудь в дороге, – сказал.

Забавно: он, кажется, переживал за Градова. А может, просто радовался, что Игорь уезжает на целый день: видно, с новой зазнобой дела у Васьки обстояли как нельзя лучше, а Володьку можно было запросто сплавить куда-нибудь.

Самолёт запаздывал. Градов несколько раз прошёлся по аэровокзалу, заглянул во все киоски, прочитал от корки до корки «Комсомолку». Сунулся был в справочное бюро, но там ничего толком не объяснили. Очень болела голова – где-то в области переносицы. Почувствовав озноб, Игорь опустился в жёсткое деревянное кресло и запахнулся поплотнее в свою курточку. Несколько раз проплыл мимо милицейский патруль. Стражи порядка подозрительно глянули на Градова. Игорь поёжился. Болела спина, руки. Он никак не мог найти удобное положение в кресле. Вскоре явилась уборщица. Игорь чуть приподнял ноги, чтобы не мешать ей мыть пол, но, заметив тяжёлый её взгляд, нащупал в нагрудном кармане пачку «Столичных» и пошёл курить. Выйдя из здания, Градов угодил в сильный сквозняк и сразу замёрз. Беспокоила мысль, что можно прозевать объявление диктора о прибытии самолёта. Пришлось напрягать слух, но радио портачило и мешало эхо. Самолёты приземлялись каждые десять минут, это нагоняло тоску. Всегда так, когда мысли об одиночестве и дальних дорогах...

Градов увидел Ольгу сразу. Она шла ему навстречу и  улыбалась.
-Я, кажется, прозевал твой самолёт, – сказал он, отнимая у неё чемодан. – По-моему, не объявляли.
-Ты, верно, не понял. Мой симферопольский...
-Как это?
-Летит дальше, в Симферополь.
Она озабоченно коснулась его лба.
-Что-то выглядишь неважно.
-Болею, – тускло ответил Градов.
-Нашёл время.
Она ободряюще взъерошила ему чуб.
-Пошли скорее в автобус.
Но он вдруг остановился и поставил чемодан на асфальт.
-Ты чего?
-Привет, – тихо сказал Градов и поцеловал её в лоб.
На секунду Ольга прижалась к нему, а потом, обняв за талию, повлекла к автобусной остановке.
В дороге Ольга рассказывала Игорю о Ленинграде – дороговизна, пустые прилавки, продукты по визиткам, в Эрмитаж уже давно не протолкнуться, там теперь всё больше иностранцы, – но вконец ослабевший Градов почти не слушал её. Его мутило. Болели суставы.
-Э, да ты совсем плох, Игорёк, – заметила, наконец, Ольга и  умолкла.

На турбазе сразу уложила его в постель, напоила чаем, аспирином и пошла в Славяногорск за молоком. К вечеру температура поднялась под сорок, Градов окончательно расквасился. Стал донимать его сухой кашель, заныла грудная клетка, заболело горло, отчего процесс глотания сделался мучительным. И, как нарочно, рот переполнился слюной – горькой, вязкой. Пришлось сплёвывать в банку. Градов старался делать это незаметно и быстро: было неловко перед Ольгой. К ночи Игорь забылся – всё вокруг закружилось, зазвенело... Володя с Васькой улеглись в постели, но Ольга не ушла. Она включила ночник и села вязать. Изредка, сквозь забытьё, Градов ощущал на своем лбу осторожное прикосновение её прохладной руки – и пытался что-то сказать, называл её Ириной, советовал ложиться спать. Позже, уже далеко за полночь, он вдруг очнулся и поднял голову. Склонившись над вязанием, Ольга плакала – тихо, украдкой, быстро смахивая ладошкой слёзы.

-Ты что это, мать? – прохрипел Игорь.

Ольга вздрогнула.

-Какая я тебе мать? – Она встала. – Ты лучше попей. Тебе нужно побольше пить. Лучше меня ведь знаешь.

С большим трудом Градов сделал несколько глотков.
-Аспирин, – приказала она.
Тяжело дыша, Игорь приподнялся, проглотил таблетку и рухнул на подушку.
-Может быть, всё-таки врача? – встревожилась Ольга.
-Не надо, я сам врач. Это грипп.
Он задохнулся в кашле и судорожно схватился за грудь.
-Что, плохо?
-Что-то лёгкие... того... – Градов прижал ладонь к рёбрам. – Как бы не пневмония... Придётся, кажется, принимать антибиотики.
-Вот поменьше бы курил! – вдруг разозлилась Ольга. И вернулась к своему вязанию.
-А сама-то!..
-Я уже старая, мне можно.

Игорь провалялся два дня. На третье утро проснулся холодный, мокрый от пота и почувствовал, что полегчало. Он даже попытался было подняться, но тут быстро, без стука, вошла Ольга, и пришлось спрятаться под одеяло. Как все выздоравливающие, Градов вдруг стал замечать, что одет не совсем подходяще.
-Оленька, – позвал он притворно слабым голосом.
Она участливо наклонилась к нему.
-Что, совсем худо?
Не дав ей опомниться, Градов быстро обнял её и привлёк к себе. Немного отупевшая от двух бессонных ночей, Ольга растерялась.
-Ты... ты с ума сошёл!
-Знаешь, – жалобно произнёс он, – така-а-ая слабость...
-Слабость?
-Ага. Двумя руками согнуть не могу...
-Ах, пошляк! – Ольга захохотала. – Лежи, лежи... слабак...

После обеда Градов поднялся и вышел на воздух. Сделав несколько глубоких вдохов, он задрал голову. Вверху, под самым, казалось, куполом неба умиротворяюще  шуршали сосновые ветки. Быстрый, суетливый росчерк – пробежала белка. Прямо к ногам упала наполовину изгрызенная шишка. Где-то вдали, в лесу, отозвалась кукушка.
-Здорово, – вздохнул Градов. – Нужно один раз сдохнуть, чтобы как следует научиться замечать всё это.
-Ох, как я перепугалась, – Ольга опустилась рядом с Градовым на лавочку. – Гляну на тебя – и всё внутри холодом... У тебя было такое лицо, Игорёк...
-В науке это именуется «маской Гиппократа», – хитро прищурился Градов.
-Как это?
-Ну, когда пациент готовится концы отдать, у него заостряются черты лица, вваливаются глаза, резко обозначаются скулы...
-Не городи чушь! – рассердилась Ольга.
Она раздражённо дёрнула плечом, поднялась и подошла к колонке, чтобы вымыть руки. Потом  вернулась и нежно впечатала мокрую свою ладонь Градову прямо в лоб.
-Не пори ерунду, – повторила  Ольга.  И, немного  помолчав,  поинтересовалась: –Кстати, Гиппократ помер от гриппа?
Тут уж Градов не выдержал и расхохотался.
-Ага, подавился соплями...
-Мальчишка ты, совсем мальчишка, – она покачала головой.
-Это только с тобой...

Он обнял её за талию.
-Ты что? – удивилась Ольга.
Градов поднял глаза по-собачьи преданно, вопросительно.
-Люблю тебя... – сказал он. – Очень трудно перешагнуть через барьер, как это ни странно...
Она внимательно заглянула ему в глаза.
-Ты вправду хочешь этого? Почему?
-Глупый вопрос. – Градов пожал плечами. – Вполне естественно... зов генома…
Он резко поднялся.
-Какой вздор мы несём, Оленька! Неужто непременно нужно называть вещи своими именами?
Она рывком сорвала полотенце с веревки, вытерла руки и пошла к домику. Но, сделав несколько шагов, обернулась и почти неслышно, одними лишь губами, произнесла:
-Минут через двадцать Нелька уйдёт на пляж.
-А если нет?
-Вот дурачок… Уйдёт!

...Когда Градов вошёл в комнату, Ольга сидела на кровати в излюбленной своей позе – обняв одно колено руками. Она неотрывно следила за дверью, и этот обжигающий взгляд заставил Игоря остановиться в нерешительности.
-Запри, – тихо приказала она.
-Оля... – выдохнул Игорь неуверенно.
-Чшшш, сумасшедший мой, – прошептала она. – Не нужно ничего говорить...

Он обнял её и с леденящим восторгом почувствовал, что под халатом у неё нет никакой одежды. Он ощутил ладонью тепло её тела, но это не прибавило ему сил. Трудно и аритмично дыша, он целовал её и, слабея от запаха её духов, шептал её имя. Она задёрнула гардины и сама расстегнула ему рубашку, потом, застенчиво отвернувшись, сбросила халатик и юркнула под одеяло. Градов медленно разделся, мучаясь оттого, что каждое движение, каждый жест стали вдруг казаться ему пошлыми и неуместными в своей излишней откровенности.
-Ну, иди же! – взмолилась Ольга. – Глупый... глупый...

Он лёг рядом, накрылся одеялом, прикоснулся к ней и почувствовал, что она, дрожа от возбуждения, прижалась к нему и затаилась. Бедра её покрылись гусиной кожей. От этого прикосновения в голове Градова загудело, застучало в висках, зазвенело в ушах...
-Оля... я... я люблю... тебя...
-Милый, смешной... малыш... – запрокинув голову и закусив нижнюю губу, стонала она, прижимая его голову к своей груди.

Градов задыхался... Потом он вдруг испугался, что всё кончится слишком быстро, и замер.
-Что с тобой, Игорь?

Она тяжело дышала. Громко и болезненно стучало его сердце. Он закашлялся.
-Что-то не так? – она открыла глаза.

Он лежал, стиснув зубы и уткнувшись в подушку.
-Игорёк...

Градов быстро сел.
-Это всё от аспирина... – сказал он.

Она осторожно коснулась его руки.
-При чём тут аспирин, глупый ты мой?

Она постаралась произнести это как можно мягче, но, поняв это, Градов ещё больше рассердился.
-Всё при том же! Ингибитор синтеза простогландинов...
-Чего? Нет, ты и впрямь сумасшедший, – она тихо засмеялась.

Но ему было не до смеха.
-Да, и вправду чушь несусветная, – едва слышно произнёс он и стал одеваться.

Ольга закрыла лицо ладонями.
-Ах, какая я идиотка!

Испугавшись за неё, Градов быстро подошёл к кровати... и услыхал смех. Ольга смеялась истерично, со всхлипами и тяжёлой одышкой, вздрагивая всем телом.
-Ничего, ничего, Игорь... сейчас пройдёт...
-Ты извини, – мрачно выдавил Градов, – тут дело не в тебе. Ты... ты самая удивительная женщина в мире... Это правда, Оля.  Я люблю тебя, понимаешь?

Он вздохнул и отошёл к окну. Она притихла. Помолчали. Потом Ольга виновато посмотрела на поникшего Градова и улыбнулась.
-Ну, брось! Всё чепуха. Просто ты устал. Пройдёт, Игорёк. В первый раз почти всегда ведь – неудача...

Градов не отозвался. Ольга встала, накинула халатик, подошла к окну, обняла Игоря за шею.
-Всё будет хорошо. Ты славный парень... Слышишь?

Она успокаивала его, как ребёнка. Градов молчал. Она погладила его по голове.
-Ну, будет... А хочешь, я сейчас угадаю твои мысли?

Он сумрачно глянул на неё. Успокоившись, Ольга уже вполне владела собой.
-Ну.
-Ты думаешь о том, что... – начала она загадочно, словно сказку, – что... мм... вот: «Эх, я кретин бездарный! Не смог трахнуть бабу!» Точно?

И засмеялась.
-Угадала?
-Ладно, хватит, – вяло усмехнулся  Градов. – Не будем больше об этом.
-Конечно, не будем. А я ведь говорила: ни к чему это. А ты, глупыш, не поверил. Тем более, если после болезни. Тем более после аспирина... ингибитора... – её стал душить смех. – Старших нужно слушать!
-Что ж, отложим. Ненадолго, – решительно заявил Игорь.

Она ещё пуще захохотала.
-Ах, ты мой неугомонный!
В её глазах выступили слёзы. Изнемогая от смеха, Ольга согнулась и прислонилась к стенке.
-Господи! что же это?..
Наконец, успокоившись, она осушила глаза платком и сказала:
-Ладно, пошли на пляж.
Спрятавшись за дверцу шифоньера, она быстро оделась. Градов подошёл к ней и взял её за плечи.
-Погоди.
-Что ты, Игоряша? – тихо спросила она.
-Я люблю тебя, слышишь? Никого так не любил, как тебя.
-Не лги себе. Это тебе только кажется.
-Боюсь, что это правда: никого, никогда...
-Я тоже... очень-очень... Но сейчас мы всё-таки пойдём на пляж.
Она легонько, как несмышлёное дитя, поцеловала его в висок.
-А вечером, – добавила Ольга, – что-нибудь придумаем.

Вечером же было совсем по-другому. Они уже не психовали и не горячились, не захлёбывались ненужным многословием, не ставили перед собой задачу во что бы то ни стало блеснуть, произвести впечатление – они дарили себя друг другу такими, какими и были в сущности своей, и были счастливы этим. Они вели свои партии уверенно и умело, это был на удивление слаженный дуэт. Бурные всплески сменялись минутами расслабленного затишья, наполненного лишь громким дыханием, совершенно бессвязным шёпотом и сладким запахом пота, и тогда чудилось им, что сил уже совсем не осталось, сердца их не выдержат, остановятся. Но это им только казалось. Всё возвращалось к своему началу.
-Милый, милый мальчик... – бормотала Ольга. – Зря я называла тебя... мальчиком...

И был момент, который намертво впечатался в память Градова и ещё долго не давал ему покоя. Лицо Ольги исказилось гримасой муки, тело её, лишившись вдруг своей гибкости, выгнулось, одеревенело, и она хрипло вскрикнула:
-Больше... не м-могу!
Что-то в горле у Ольги влажно клокотнуло, последний звук оборвался на самой высокой ноте, Градову показалось, что дыхание Ольги остановилось, и он, перепугавшись, стал трясти её и звать, пока не почувствовал облегчённо глубокий её вдох.
-Ты меня совсем измучил, – еле слышно произнесла она, с трудом открыв глаза. – Напрасно, напрасно я называла тебя мальчиком...

...Последние их дни были полны счастья, горечи и горячечного бреда. Одержимые любовью, они не замечали ничего вокруг. Их полное равнодушие к окружающим граничило с пошлостью и вызывало недоумение и почти суеверный ужас даже у видавших виды товарищей Градова. Ольга врывалась в домик и, на ходу расстёгивая верхнюю пуговицу блузки, коротко приказывала ошеломлённым соседям Игоря:
-Мальчики, быстренько оставьте нас вдвоём минут на сорок: надо поговорить...

Иногда Ольга задерживалась у Градова на всю ночь. Они с опаской прислушивались к ровному дыханию спящих (или притворяющихся) друзей Игоря и мучительно контролировали свои движения, каждый жест и вздох, стараясь не допускать предательского скрипа кровати. Понимали, что в чужих глазах выглядят глупо, юношеский их задор до неприличия смешон, но мысль о том, что отпущено им слишком мало, всего несколько дней, подстёгивала их, возбуждала в них пароксизмы печали, отчаянной бесшабашности и иссушающей душу и тело нежности. Иногда Градов терял самообладание в самый неподходящий момент: у стен славяногорского монастыря, в кафе, на пляже, чаще же – в кино... Они брали билеты на последний ряд, и, едва выключался свет, Игорь усаживал Ольгу себе на колени и, шаря рукой по её упругим бедрам, отчаянно осыпал её шею и лицо быстрыми злыми поцелуями. Ольга слабела, прижималась к Игорю, тяжесть её тела провоцировала Градова на ещё более безрассудные действия. Достигнув последнего рубежа, за которым уже начиналось полное помешательство, Ольга всё же находила в себе силы отстраниться от Игоря, поправляла юбку и громко шептала ему «глупый... сумасшедший...», вызывая заметное оживление у сидевших впереди  зрителей.

Рано или поздно всему приходит конец. Предстоящая разлука пугала их, и, обманывая самих себя, они клялись друг другу в преданности, обещали, конечно, писать – часто, подробно...  словом, полностью отдались панике и отчаянию.

Володя и Васька уехали раньше, расцеловав на прощание Ольгу и обняв Игоря. Градов нарочно отложил свой отъезд, чтобы остаться с Ольгой, но когда в домике стало тихо и пусто, Игорь вдруг почувствовал себя осиротевшим, обездоленным, словно капитан на мостике тонущего корабля. Проводив парней до порога, Ольга медленно опустилась на голые пружины кровати, уткнулась лицом в свёрнутый матрас и расплакалась – в голос, по-бабьи, быстро вытирая слёзы ладонью.
-Что ты? Зачем это? – бесцветно произнёс побелевший вдруг Градов, не поднимая головы. – Не надо, Оленька...
-Ведь это финиш, Игорь, больше этого не будет, никогда не будет, понимаешь?
-Всё обязательно вернётся...
-Ты... ты и сам не веришь в это, – воскликнула она так, словно один только Градов и был виноват во всех её несчастьях. – Ведь не веришь же?
-Не нужно об этом, – попросил Игорь. –  И без того тошно.

Он подошёл к ней и попытался обнять, но она оттолкнула его, встала, отступила к окну и, уткнувшись лбом в стекло, сказала:
-Ничего ты, Игоряша, не понимаешь. К твоему сведению, мне почти сорок лет.
-Я давно знаю это.
-Давно?
-Ну да. С первого же дня.

Ольга недоверчиво посмотрела на Градова и, убедившись, что он не врёт, снова отвернулась.
-Как это ни печально, молодость прошла, – горько усмехнулась она. – Впереди сплошной туман...
-Но ведь у тебя же семья, дочь, – вырвалось у Градова. – Нельзя же так...
-Семья? Что ты знаешь о моей семье?
-Да, собственно, ничего...
-Вот именно. И лучше бы тебе не знать...
-Что-нибудь не ладится? – Градов старательно прятал глаза.

-Не ладится? – Ольга с удивлением прислушалась к своим словам. – Как думаешь, Игорь: вечно убегающий куда-то по вечерам муж, глупые его упрёки и подозрения, грязные намёки соседей и сочувствие родственников – это, по-твоему, «не ладится»? Постоянные скандалы в семье по малейшему поводу, наглые сослуживцы мужа с сальными глазками, полагающие, что имеют право на плоские шуточки и пошлые анекдоты – это «не ладится»?  Нудная, изматывающая  работа и назойливые ухаживания начальника отдела – а это как? Скука смертная... секс, как по расписанию, раз в две недели – и это, по-твоему,  «не ладится»?
-Ну так разведись.
-А дальше?
-Ну, не знаю...
Она опять заплакала.
-Он... сказал, что заберёт дочь, если...
-Но она ведь уже не маленькая...
-Всё равно заберёт, запретит мне видеть её...
-Оленька! – взмолился Градов. – Я больше не могу это слышать.
-Да, извини. Сейчас, – она поспешно вынула из сумочки «косметичку», – сейчас буду в порядке... ведь у нас с тобой целая ночь... Подожди минутку.

Несколько точных движений – и Ольга подняла глаза, улыбнулась.
-Ну, вот и всё. Как будто отлегло. Забудь, ничего я тебе не говорила.
И подмигнула Игорю. Градов облегчённо засмеялся.
-Блеск!
-Знаешь, – сказала она, – мне кажется, что лучше, чем сейчас, у нас уже не будет. Слишком уж я люблю тебя. Так не бывает. Может быть, это и хорошо, что мы скоро расстанемся...
-Ольга!
-Чшшш, любовь моя последняя. Не нужно больше слов...

В ту ночь они не сомкнули глаз до самого утра. Они упивались друг другом, дурачились и плакали, шептали милые глупости, а потом подолгу молчали, осторожно и удивлённо касаясь друг друга кончиками пальцев – словно в первый раз...

Когда начало светать, Градов ненадолго забылся, Ольга же так и не уснула. Она устало вглядывалась в постаревший вдруг, обострившийся профиль Игоря и, затаив дыхание, прислушивалась к тиканью своих старомодных часиков, лежавших на тумбочке  рядом с кроватью. Потом она поднялась, причесалась и сказала:
-Пора, Игоряша, пять утра.

Собрались быстро. Градов заботливо свернул постельное бельё – так, чтобы не были видны следы минувшей ночи – и отнёс его дежурной кастелянше, вернулся в домик, подхватил чемоданы, шагнул к двери, потом обернулся, заметил под кроватью свои изношенные кроссовки, которые в последнее время служили ему домашними тапочками, и вопросительно посмотрел на Ольгу.
-Оставь, – махнула рукой она. – Времени больше нет.

Они вышли на шоссе и остановили такси.
-Мне в Донецк, в аэропорт, – сказала Ольга.
-А мне на автовокзал, – добавил Игорь.
-Сначала, конечно, на автовокзал, – кивнул головой таксист.

Автомобиль тронулся с места.
-Слушай, – сказал Градов, – но ведь и в Донецке есть автовокзал...
-И, между прочим, не один, – жёстко ответила Ольга.

В этой фразе прозвучало многое: и немалая разница в возрасте, и лучшее, чем у Градова, умение контролировать ситуацию, и безусловная решимость покориться судьбе и больше не трепать себе нервы.
-Но я могу и из Донецка добраться до дома.
-Мы же договорились, Игорёк: ты со мной не поедешь. Ни к чему нам это индийское кино...

Она обняла Градова и прижала его голову к своей.
-Просто мне хотелось побыть с тобой ещё немного, – чуть слышно произнёс он.

Больше они не проронили ни слова до самого автовокзала.
-Приехали.

Голос шофёра вывел их из оцепенения.
-Как, уже? – удивился Градов. – Так быстро?
-У нас не Париж, – пожал плечами шофёр.

Игорь вздохнул, повернулся к Ольге.
-Иди, – тихо приказала она, побледнев от волнения.
-А ты... выйдешь?
-Нет, не могу.

Она вдруг порывисто обняла Градова, горячо зашептала прямо ему в ухо:
-Не забывай, Игоряша, помни... помни меня, помни, любимый...
-А самолёт когда? – поинтересовался как бы между прочим таксист, прикуривая сигарету.

Ольга выпрямилась.
-Ну, всё, Игорь. Иди же, наконец.

Градов быстро поцеловал её в губы и вышел из автомобиля. Прежде чем захлопнуть дверцу, он еще раз нагнулся, глянул Ольге в глаза и произнёс ровным бесцветным голосом:
-Но ты всё-таки не исчезай. Без тебя мне будет трудно...

Она торопливо кивнула, желая побыстрее закончить этот изматывающий разговор.

Автомобиль сердито загудел, заворчал, Градов отступил на шаг, Ольга обернулась и помахала ему, изо всех сил стараясь улыбаться. Машина быстро набрала скорость и когда, наконец, исчезла из виду, обессиленный Градов вынул из кармана пачку «Космоса» и, жадно затягиваясь, закурил, прислонившись к стволу акации и закрыв глаза.

(продолжение следует)