Евангелие от прохожего

……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
………………
Он.


“Преимущество помнить
заключается в невозникновении
новых мыслей и ассоциаций при
взгляде на известное.”
Он.

Она выскочила из дома расстроенная, как всегда после скандалов. Не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать, хотелось просто остаться одной, и чтобы до тебя никому не было дела. День был пасмурный, довольно теплый и безветренный, что тоже было хорошо.

Она шла вперед, не думая, куда и зачем идет, иногда так же бездумно сворачивала на перекрестках. Она была молодая, худенькая, бледная, невысокого роста, с короткой стрижкой. Намокшие темные волосы были растрепаны и торчали в разные стороны, но ей это было безразлично. Ей все было безразлично. Больше всего сейчас она была похожа на растрепанного воробья, разве что трудно представить себе воробья, настолько не заинтересованного в общении.

Хотелось курить. Сигареты лежали у нее в кармане, но зажигалка осталась дома. Конечно, в любом киоске или магазинчике по дороге можно было бы купить другую, но для этого пришлось бы заговорить с продавцом. Говорить она ни с кем не хотела. Поэтому просто шла вперед, не глядя по сторонам. На улицах, по которым она шла, прохожих почти не было. Тех, кто шел ей навстречу, она не видела. Она смотрела сквозь них.

Он шел ей навстречу по той же стороне улицы. Он был задумчив или печален, а может быть и то, и другое сразу. Во всяком случае было ясно, что ему ни до чего нет дела.

Не глядя на него, она спросила у него зажигалку. Он достал зажигалку и протянул ей и тоже даже не взглянул на нее. Она прикурила и отдала зажигалку обратно, забыв поблагодарить. Он не заметил ее молчания и положил зажигалку в карман. Они стояли молча, не замечая присутствия друг друга. Казалось, в них кончился завод, заставлявший их двигаться.

Ему было хорошо за сорок, а может быть, и за пятьдесят. Довольно худощавый, выше среднего роста, одет нормально – достаточно хорошо, чтобы не привлекать внимания, но не настолько хорошо, чтобы бросаться в глаза. У него уже начинала просвечиваться лысина. Его лицо было худым. Наверное, когда он улыбался, оно было привлекательным. Должно быть, улыбка его освещала. Но сейчас он был печален, смотрел в сторону, и казалось, что он о чем-то думает.

Все так же не глядя на нее, он произнес: “Ничто так не усложняет жизнь, как ненужные проблемы, возведенные из мелких обид и неудовлетворенных тщеславий...”

Он сказал это не ей, просто произнес вслух то, о чем думал. И она не услышала то, что он сказал. Просто стояла и курила, и ни о чем не думала. Ничего не хотелось.

Он стоял молча, глядя в сторону, а потом заговорил снова: “Не нужно сосредотачиваться на главном, нужно просто жить им. Все остальное – как мусор, плывущий по поверхности реки: если он становится огромным, он может остановить течение, мелочь – в конце концов просто прибьет к берегу, и она исчезнет...”

И она представила себе большую серую реку с сильным течением. Как по ней плывут бревна, как они разбухают, становятся все больше и больше, становятся огромными и в конце концов перегораживают реку. Река разливается, останавливается, превращается в болото… А потом перед ее мысленным взором потекла другая река, по которой плыли бревна, обломки досок, ветки, какой-то другой мусор… Их несло по течению, прибивало к берегу, выбрасывало на него, а река продолжала течь дальше, уже чистая. И она вяло подумала: “Правильно, не надо замыкаться на неприятностях. Через год уже и не вспомнишь, что произошло. А через пять лет?..”

Он смотрел вдаль на хмурое серое небо чуть-чуть прищуреными глазами и молчал. Потом, очевидно продолжая какую-то свою мысль произнес: “Фонари горят не для того, чтобы разогнать мрак, а для того, чтобы сделать ночь еще темнее, а человека еще беззащитнее. Для того, чтобы по-настоящему рассеять мрак, нужно солнце...”

Казалось, ни одну мысль он не заканчивал. Слова повисали в воздухе, как бы ожидая продолжения...

“...Не обязательно жить всегда на свету, чтобы не бояться тьмы. Наоборот, тьма становиться еще страшнее, если прятаться от нее. Надо признать, что она существует, впустить ее в себя, приспособиться к ней, как это делают животные, и тогда выяснится, что во тьме светят звезды, и что глаз способен различать тысячи оттенков, что можно быть точным и ловким и наслаждаться темнотой, и только наши страхи рисуют нам кошмарных чудовищ, имя которым – слабость и неуверенность в себе...”

Они стояли вдвоем на пустой улице, почти не замечая друг друга, и он говорил. Он говорил негромко, довольно медленно, с большими интервалами между фразами, не заботясь о том, что его услышат или не поймут.

“Неизвестность и обреченность – вот два движущих момента, управляющих поступками человека. Человек делает что-то потому, что ему неизвестно, что надо делать, или потому, что он обречен сделать это. Бездействие зачастую вызывается страхом и тоже есть поступок, причем не из лучших…”

Он был похож на учителя, который размышляет вслух просто по привычке, от навыка преподавать, в присутствии своей единственной ученицы...

“Созидая, человек неизбежно разрушает что-то не менее прекрасное и доброе, чем то, что он создает. Вся разница в том, что в тот момент это ему представляется лучшим, более нужным, чем то, что он разрушает...

Создавая картину или книгу, человек разрушает стену невежества в своей и чужих душах, но так ли уж необходимо, чтобы она была разрушена? Ведь это об нее разбиваются корабли нереализуемых желаний, грозящих раздавить хрупкую лодчонку человеческого счастья – того, что он достиг. Чего человек не знает – того он не может хотеть…”

Видимо, он вспомнил, что ему надо идти, и пошел, не обращая внимания, идет ли она следом. Она пошла за ним, почти не сознавая этого. У нее в ушах все еще звучали его слова: “...Темнота и фонари – вот прибежище фантазеров. Фонари и темнота создают блики, из которых фантазеры выстраивают свои фантазии...”

Они дошла до автовокзала, он купил билет на автобус. Как сквозь вату она услышала название – Руан. Она не обратила на это внимания, как не обращала внимание ни на что в тот день. Когда подошло время садиться в автобус, она пошла вместе с ним. Он заметил это, удивился, купил ей билет и снова забыл о ней.

Он сел у окна и отвернулся к нему. Она села рядом.

“...Всякая мысль – это как волна, вызванная шлепком ладони по воде – должно пройти время, пока вода успокоится. И тогда человек или осознает эту мысль – или выкинет ее из головы...”

И она представила себе озерную гладь и руку, которая шлепает по воде, и как от этого возникает волна. Как эта волна начинает расходиться, как сначала она, эта волна, большая, и как потом она становится все меньше, и меньше и, наконец, исчезает. И подумала: “Интересно, как же он говорит – похоже? Волна же пропадает, а мысль?..”

Автобус мягко ехал по гладкой дороге, негромко стучал дождь по крыше, негромко звучал его голос.

“...Парадоксы – как зеркало, показывают нам известное, но, как нам кажется, с неожиданной стороны, и потому вызывающее изумление. Нет ничего вреднее парадоксов, разрушающих простой мир обыденности. Парадоксы учат думать, а не просто производить мыслительный процесс, управляющий нашими поступками и желаниями...”

Она старалась расслышать и додумать его мысли, но у нее не очень получалось. Он говорил слишком сложно и о непонятном.

“Желания неизвестного часто приводят в тупик, потому что неизвестное есть неизвестное абсолютно, т.е. равновероятно, что его нет вообще. Тем оно и отличается от ожидаемого и угадываемого. Можно угадать – или ошибиться, а неизвестное остается неизвестным всегда…”

Он приехал, и они вышли из автобуса. Они шли по улицам города, он – туда, куда ему было надо, она – рядом с ним. Его слова звучали у нее в голове, непрерывно повторялись, опутывали ее непонятной паутиной, вызывая желание что-то понять и одновременно лишая способности действовать.

“...Логика афоризмов заключается в их правильном подборе. Если они выстроены правильно – по ним можно куда-то двигаться, разрозненные – они остаются подобны разрозненным кирпичам, которые лежат посреди лужи. По ним можно двигаться, но куда?..”

Они пришли на перекресток. На противоположном углу стоял дом, в его открытых окнах были видны женщина и дети, которые что-то делали.

Он остановился, посмотрел на нее и сказал: “Через квартал направо есть молочное кафе, можешь подождать меня там. Или налево недалеко есть конюшня, я могу отвести тебя туда.”

Она ответила: “– Да”.

Он отвел ее в конюшню и ушел. Он был невесел, и ему было не до нее. Она осталась. Она вдыхала теплый запах лошадей, слушала их дыхание, уходила, бродила по улицам, снова возвращалась, снова уходила и снова останавливалась. Она пыталась что-то понять и что-то решить. Что – она не понимала сама.

Было странно представить, что он занимается обычными делами, играет с детьми, разговаривает с женой. Что он, так же как и она, ушел из дома, потому что не было больше сил выдерживать ежедневные скандалы мелочного быта, потому что надо было что-то решать, а решения не было...

“...Дорога всегда длинна когда идешь по ней в одну сторону…”

Начинало темнеть. Он пришел и сел, раздавленный и опустошенный. Она чувствовала себя губкой, впитывающей воду. Водой были его мысли. Они пропитали ее всю, и сейчас она хотела впитать его до конца. Она хотел что-нибудь для него сделать. И она сделала то единственное, что испокон веку делали женщины для мужчин.

Она не знала, было это хорошо или нет. Был вихрь исступленной самоотдачи.

Потом они лежали и спали, измученные взрывом эмоций. В комнатушке было темно, из задернутого шторой окна пробивался слабый луч вечернего света. Внезапно ее разбудила мысль: “Он меня убьет”. Ее обдало жаром.

Она соскользнула с кровати, быстро бесшумно оделась и, держа туфли в руках, направилась к двери. Когда она открывала дверь, чтобы незаметно выскользнуть, она услышала его спокойный, немного печальный голос: ”Ты куда?” Он не спрашивал. Скорее, он констатировал, что она уходит.

Она бежала по улицам, сбивая дыхание, боясь, что он ее догонит. Она успела как раз к отходу автобуса и уже в автобусе часто оглядывалась, не догнал ли он ее. Мысль, что он убьет ее, не оставляла ее. Она не знала, что он уже сделал это, вложив ей в голову свой образ мыслей.

“...Нет ничего страшнее беспомощности. Одно сознание ее отнимает силы и не дает человеку действовать...”

Он умер в 1991 году. Никто из его детей не научился думать так, как думал он, и не был на него похож. Они были похожи на мать.

Я была на его могиле. Кладбище, на котором его похоронили, представляло собой ровное поле, покрытое аккуратно подстриженной зеленой травой, на котором были установлены кубики из белого камня, по одному на каждую могилу. Тот участок, на котором находилась его могила, находился на правом склоне невысокого пологого холма, где-то на высоте одной трети его высоты, с левой стороны, если идти от центрального входа. Это был белый кубик, неотличимый от сотен других, один из множества в ряду точно таких же могли, обозначенных точно такими же белыми каменными кубиками, ничем не отличающимися друг от друга, на которых стояли имена и даты жизни тех, кто был похоронен под ними.

Я принесла ему большой букет белых цветов и положила их на его могилу. Это было единственным, что я смогла для него сделать...

Вспомнить бы еще что-нибудь, что он тогда говорил!..

07-09-2002