Новая повесть о Тристане и Изольде, Часть 2

 
Самолет медленно заходил на посадку. Тристан смотрел в окно на приближающуюся землю и готовился вдохнуть прохладный воздух своей покинутой родины. Увы, его ждало разочарование. Воздух в аэропорту оказался не просто горячий, он был раскаленный, неподвижный и плотный - воздух помещения, не знающего, что такое кондиционеры. Пробираясь через мельтешащую, толкающуюся толпу злых, потных людей, отмахиваясь от наглых таксистов, безошибочно распознавших в нем иностранца (неужели несколько лет так тебя изменили, Тристан?), он думал о том, что они с Изольдой были правы, решив не встречаться здесь. Он определенно был не готов сейчас к этой встрече. Он не чувствовал себя Тристаном, он был раздражен и утомлен, и ему уже хотелось обратно, домой, к своему компьютеру. Зачем ты здесь, Тристан, что ты делаешь среди этих хмурых людей, которые все выглядят так, словно их пыльным мешком ударили, что привело тебя на эту чужую землю? Сейчас вся затея казалась ему довольно глупой, и мысль о близкой встрече с таинственной незнакомкой только усиливала его раздражение.
Нужно было позвонить ей — он обещал. Он набрал номер ее телефона и услышал, что на том конце почти сразу же подняли трубку (неужели она сидела у телефона все это время?). «Это я… — сказал он и запнулся — … хмм… Тристан» (черт, как глупо называть себя этим вымышленным именем в реальности!). Сначала трубка молчала, затем далекий, прерывающийся женский голос ответил: «Да, Тристан, это… я…. ты… приехал?». Очевидно, она очень волновалась, он представил, как она сжимает трубку побелевшими пальцами и отчаянно борется с комком в горле. Говорить было не о чем, они уже назначили встречу заранее. Поэтому он просто сказал: «Да, это я, я приехал. До встречи». И не дождавшись ответа, повесил трубку, чувствуя себе полным идиотом.
Изольда медленно опустила трубку на рычаг. Сердце бушевало в груди, кровь, прилившая к щекам, горячо пульсировала, горло сжимала судорога. Через несколько часов она увидит его, но эти часы еще надо прожить. Она не могла есть — еда застревала в горле сухим комком, не могла читать — буквы никак не хотели складываться в слова, а слова в предложения, не могла даже сидеть на одном месте — ее трясла лихорадка. За два часа до условленного времени она начала одеваться и приводить себя в порядок. Она надела платье, специально купленное для такого случая — длинное, подчеркивающее ее талию с кокетливым разрезом от бедра. Начала накладывать макияж. Ее руки дрожали и пудра, как назло ложилась какими-то комками и полосками. Тени и подводка сделали один глаз большим и загадочным, но совершенно непохожим на второй глаз, который выглядел скорее подбитым. Помада, вместо того, чтобы лечь ровным слоем, скопилась в морщинках губ. Что ж, до встречи оставалось полтора часа, времени на исправление ситуации было достаточно. «Надо взять себя в руки» — думала Изольда, отмывая с лица следы своих художеств, — «Ты не должна предстать перед ним трясущейся дурочкой, ведь тебе уже тридцать». Наконец она была готова и, сделав глубокий вздох, шагнула за порог.
Встреча была назначена в одном из московских лесопарков, который, как выяснилось, они оба хорошо знали. Парк был идеальным местом для влюбленных — достаточно многолюден, чтобы не опасаться неприятных происшествий, но с достаточным количеством относительно укромных мест для романтических посиделок. Центральная дорожка, на которой должны были пересечься их пути, была как раз многолюдной, и Изольда начала волноваться, узнают ли они друг друга. Однако она узнала его сразу, издали, со спины — высокий молодой человек стоял посреди дорожки и всматривался в проходящих девушек. Он так явно выделялся из толпы, что его трудно было не узнать, но Изольда подумала, что даже если бы он неприметно сидел в стороне, она бы почувствовала его присутствие — по усилившемуся биению своего сердца, по головокружению, по сладкой судороге, которая вновь сдавила ее горло.
Он обернулся, и она остановилась в нерешительности.  Было видно, что и он узнал ее (наверное, она тоже выделялась из толпы). Они неловко поздоровались и пошли рядом, бросая друг на друга осторожные взгляды.
Сколько раз в мечтах она рисовала себе эту встречу! Почему-то ей казалось, что они сразу бросятся друг к другу, как и подобает влюбленным. Но они шли рядом, плетя какой-то бесконечный, пустой разговор, так непохожий на их беседы онлайн. Нет, она не была разочарована, скорее это было ожиданием. Ожиданием чего-то, что должно было случиться между ними. Сейчас она уже не чувствовала прежнего волнения, и щебетала так непринужденно, словно он был посторонним человеком. Ни он, ни она потом не могли вспомнить, о чем они говорили, это было слишком неважно. Они расстались через час, так и не разобравшись в своих впечатлениях. Оба чувствовали, что это не та встреча, которая им нужна. Им нужен был сумрак, уединение и свобода от посторонних взглядов.
На следующий день он приехал к ней домой, вытерпев полуторачасовую пытку в общественном транспорте. Ни в метро, ни в автобусах не было кондиционеров, и люди, толкающиеся и напирающие друг на друга в немыслимой жаре и духоте, благоухали потом и нечистым телом. Тристан стоял с характерным для него выражением отрешенности на загорелом лице, стараясь мысленно отгородиться от человеческого месива, клокотавшего вокруг него. Здесь не было приветливых улыбок, к которым он успел привыкнуть, и лица окружающих людей, были враждебными и настороженными. При взгляде на эти лица его охватывало гнетущее ощущение общего нездоровья, словно он внезапно оказался в больничном коридоре.
Неужели он тоже жил тут когда-то? Как ОНА может жить тут? О, если бы он только был свободен! Он увез бы ее к себе, он показал бы ей свою прекрасную страну, она бы узнала, что это значит — чувство человеческого достоинства, самоуважения, безопасности. Сейчас он снова думал не о женщине, которую он видел вчера в парке, а о той Изольде, которая являлась ему в мечтах.
Вопреки своим ожиданиям он без труда нашел ее дом и, испытав еще один шок при виде полутемного, грязного подъезда, стал подниматься по лестнице, не решившись воспользоваться загаженным лифтом. Сейчас он хотел только одного — оказаться в убежище, где он мог бы выгнать из памяти уродливую действительность. Он вздохнул и позвонил в дверь, внутренне напрягшись, как дикий зверь, готовый к любым неожиданностям.
Она открыла почти сразу. На ней было маленькое черное платье, подчеркивавшее ее белую шею, черные колготки, туфли на каблуках. Ее щеки розовели от волнения, глаза, обрамленные темными ресницами, сияли, и она сейчас выглядела удивительно юной.
Они прошли в ее спальню. Это была небольшая комната, обрамленная книжными полками. Потрепанные корешки книг были странно знакомы. Почти те же книги стояли когда-то в его комнате, когда он жил в России. Мандельштам, Пастернак, Бальмонт, Цветаева, Ремарк, собрание сочинений Достоевского, Борхес, Шолом-Алейхем… он узнавал их, почти не читая названий. Это был мир, в котором и он жил когда-то, мир, где люди распознавали «своих» по любимым литературным произведениям. Все его московские знакомые много читали, и тогда это казалось таким обыденным, само собой разумеющимся. Сейчас же его окружали люди, которые кроме книг, необходимых для работы, читали лишь газеты, да бульварные романы в мягких обложках с неизменной надписью «бестселлер №1».  И здесь это было нормально, это никого не удивляло. Огромный багаж русской культуры, зачем-то хранимый им, оказался никому не интересен. Ему не удалось передать его даже своим собственным детям. Они упорно отказывались читать по-русски, а когда он все-таки уговаривал их прочесть ему что-то вслух, произносили русские слова медленно, с акцентом, плохо понимая их смысл.
В углу на письменном столе стоял компьютер, и Тристан вдруг почувствовал, как воспоминание о виртуальных встречах прокатилось по его телу, подобно тому, как звуки прокатываются по струнам арфы от нечаянного прикосновения. Он задумчиво провел рукой по пыльной поверхности монитора, словно поздоровался со старым другом. Вдруг возникла дикая мысль проверить почту — нет ли там письма от Изольды. Но в этом не было необходимости, Изольда была здесь же, в этой же комнате, и теперь он ощущал ее присутствие. Это было удивительное чувство безграничной свободы и комфорта, возможное лишь вблизи очень близкого существа. Теперь он знал ради чего он приехал — он желал именно эту женщину и стремился именно к ней.
Они почти не спали в эту ночь, может быть совсем немного, под утро. Изольда надеялась, что ей удастся запомнить во всех мельчайших подробностях каждый их разговор, каждый взгляд и каждое прикосновение. Однако то ли из-за слишком упорного стремления запомнить, то ли из-за того, что потом были другие, не менее упоительные ночи, эта первая ночь почти полностью стерлась из ее памяти.
Потом были другие встречи, пронизанные чувством полного соединения, когда кажется, еще немного, и последняя преграда — граница их телесных оболочек, — расплавится, и души их сольются воедино. Это не было простым физическим наслаждением, это было какое-то более глубокое, почти мистическое ощущение наконец-то обретенной близости.
Как они могли позволить себе сблизиться до такой степени, зная, что расставание неизбежно?! Но удивительно, они не думали о том, что ждет их впереди, захваченные необычностью своих переживаний. Они пили свою любовь маленькими глотками, словно драгоценный эликсир, наслаждаясь ее вкусом, стараясь прочувствовать все тончайшие оттенки эмоций, которые она дает. Они вели себя, как приговоренный к смерти, который смакует каждый глоток воды, каждый солнечный луч, каждое дуновение ветерка,  стараясь забыть о том, что каждый шаг приближает его к эшафоту.
Последняя встреча была особенно нежной. Они не говорили о будущем, они вообще мало говорили. Они старались запомнить друг друга, запечатлеть в памяти каждую черточку лица, каждый изгиб тела. Словно слепые, они изучали друг друга касаньем чутких пальцев,  и каждый их поцелуй был попыткой запечатления.  И пришло утро, и были сказаны последние слова, и затем был медленный путь до станции метро. Они шли обреченно, не глядя друг на друга, но Тристан знал, что она борется со слезами. Он словно видел ее глаза, очень крупно, как  в кино. Вот она часто-часто моргает длинными ресницами, вот по краю глаза зарождается слеза, вот она на мгновение задерживается у частокола ресниц, и затем быстро-быстро бежит вниз по щеке. За ней следуют другие, и вот на ее щеках блестят две полоски. Она не вытирает их, боится, что он обратит внимание. А ему хочется обнять ее на глазах у всех, утереть слезы, сказать что-то успокаивающее, даже пообещать невозможное. Но он не делает ничего и продолжает идти, глядя прямо, сквозь волнующуюся толпу куда-то спешащих людей.  Сейчас все его чувства словно окаменели, он словно больной, которому только что отняли ногу, еще не осознает своей потери.