Рассказка 2-ая, Про мальчика Гену

Father…
 Yes, son?
I want to kill you!
Doors “The End”

  В одной обыкновенной, ничем не примечательной рабочей семье, жил самый что ни на есть обыкновенный мальчик Гена. Семья жила не то чтобы в нищете, однако, нельзя сказать, чтобы и обеспеченно. Скажем прямо: когда бы батя не пьянствовал по три-четыре раза в неделю, то может, и не приходилось бы считать каждую копейку. А уж как напьется, то только держись! И супругу, и сынишку, приходя с попойки, нещадно избивал, после заваливался спать, а поутру, делая вид, что не замечает очередного буро-синего фингала под глазом у любимой жены, как ни в чем не бывало, поглощал скудный завтрак и отправлялся: на работу, если был будний день,   и в гастроном, ежели выходной.
Забитая и глупая Генина маманя влачила жалкое существование, перемещая своё избитое тело по утрам из дома на работу, а вечерами в обратном направлении, по пути неизменно заходя в один и тот же магазин купить пищу. За 15 лет своей верной супружеской жизни она ни разу не изменила маршрута, если не считать тех редких случаев, когда ее любимый супруг оставлял от своих щедрот немного деньжат и они вместе отправлялись купить что-нибудь из одежды.
Сам Гена ходил в школу. Учился там не ахти как, да учителя от него многого и не требовали, понимая, какая нелегкая обстановка у Гены дома, и давно уже махнули рукой на этого глуповатого дикого подростка, вечно смотрящего на кончики своих грязных ботинок, и только время от времени опасливо посматривающего исподлобья на окружающий мир.
Друзей у Гены не было - кто захочет дружить с оборванцем с всегда набитой мордяхой, который к тому же и слова-то вымолвить не может от смущения. Единственный человек, который с ним более-менее общался, был парень по прозвищу Блоха - сосед по общежитию, где Генина семья и жила.  Да и тот заметно охладел к Гене, после того, как тот спёр у него магнитофон...
     Вот так вот и жили! Что и говорить - суровые будни и не очень-то веселые праздники. А душе хотелось чего-то большего: прекрасного, понимаешь, доброго, вечного. Никто из окружающих, даже Блоха, которого в какой-то степени можно было назвать даже другом, и не подозревали, что за тупорылой, если не сказать - дуболомной, натурой Гены скрывалась чувствительная душа поэта, которой попросту негде было даже себя проявить. Да и кто оценил бы это?! Город был прямо-таки образчиком пролетарского быта. Очагов культуры в радиусе 153 км никаких, если только не считать дискотеки, где ежедневно происходили драки (иногда с летальным исходом) и на счету которой приходилось 74 % беременностей в городе и 83% абортов (о венерических болезнях разговор отдельный). Культуру народу заменяли алкогольные напитки, которые в любом месте города можно было купить, не пройдя и пятидесяти шагов. Гена тяготился атмосферой, которая окружала его. Он задыхался среди серых многоэтажных коробок домов-клонов. Это небо в черной дымке от труб заводов давило на него и прижимало к еще более черной грязной земле, заплеванной и усыпанной окурками.
Но более всего его угнетал вечно воняющий перегаром, с небритой щетиной и торчащими из красного носа длинными волосами, орущий и матерящийся отец. Много раз он уже в ярости хотел убить его; было дело, даже подходил к нему, спящему на постели, с самым длинным ножом, какой только был в доме, но не в силах был убить человека, хоть и скотоподобного. Убежать из дому он тоже не решался: мать его безумно любила, что и не удивительно - ведь он был единственная радость во мраке её жизни. И Гена не мог позволить себе оставить её одну. Хотя, порой, доведенный до отчаяния, он и убегал на несколько дней из ненавистного дома и скитался по чердакам да по подвалам.
     Гена хотел хоть как-то скрасить свою серую жизнь. По правде говоря, он и магнитофон-то украл у Блохи только по этой причине. Тогда Блоха, который полагал, что они с Геной добрые соседи, был в шоке.
     - Как ты мог, Гена?!! Как ты мог так со мной поступить?!! - недоуменно повторял Блоха, но Гена не сумел объяснить ему, как так получилось, что он обворовал единственного друга. Он лишь посмотрел на Блоху  умоляющими глазами побитой собаки, отчего у того самого закончились все слова. Несмотря на то, что он хотел многое высказать, Блоха смог только вымолвить "Эх!" и, махнув рукой, развернулся и пошел, оставив Гену одного.
     Магнитофон свой назад Блоха так и не получил. Вернее, получил, но только в несколько разобранном виде: отец Гены, едва узнал о проступке своего отпрыска, схватил этот злосчастный магнитофон, да и ударил об Генину голову. Гена попал в больницу с сотрясением мозга, а дорогостоящая аппаратура развалилась на десятки кусочков. В таком-то виде, завернутым в простыню, и вернула магнитофон Блохе Генина маманя с извинениями, заикаясь и краснея. Блоха, увидев, во что превратился его магнитофон, на мгновение вскипел, но вид Гениной мамани, такой несчастной и униженной, пробудил в нем жалость. Он снова вымолвил "Эх!", только тише, чем в разговоре с Геной, и, понимая, что компенсации за нанесенный ущерб от этой семейки ожидать не приходиться, сдержанно попрощался и закрыл дверь.
  История с магнитофоном сильно огорчила Гену. Он потерял друга и приобрел сотрясение мозга, но даже не успел послушать магнитофон. А ведь он так хотел послушать Иоганна Себастьяна Бабаха в исполнении Лондонского филармонического оркестра!
Две недели после выписки из больницы Гена провел в обычном ритме. Хотя, после каждой отцовской взбучки в нем вновь просыпалась жажда к чему-нибудь прекрасному в противовес дикой и необузданной грубости, которую он наблюдал в своем папаше. Потому-то Гена и пустился снова в поиски выхода из этого мрачного мира действительности. Он подумал, что может быть, алкоголь избавит его от депрессивных мыслей, растекаясь живительной силой по его венам.
В один из дней, когда родители ушли на работу, Гена, желая воздать хвалу Бахусу, забрался в шкаф, где батя хранил несколько трехлитровых банок самогона на черный день. Он никогда раньше не пил спиртного, а потому, открыв банку самогонки, осторожно понюхал содержимое. Ударивший в нос запах так сильно напомнил ему отца, что его тотчас же вырвало, причем прямо в банку. Не на шутку испугавшись, Гена начал дрожащими руками вылавливать из банки съеденную незадолго до этого гречневую кашу. У него сразу же пропало всякое желание пристраститься к спиртному. По счастью, отец, распивая через несколько дней эту банку, не обнаружил в ней никаких несоответствий нормам самогоноварения, а иначе бы... лучше и не говорить что могло бы в таком случае произойти.
     Видя, что магнитофона ему не видать как собственных ушей, но, всё же ощущая каждый раз после хорошей взбучки в душе тягу к прекрасному, Гена пришел к выводу, что единственное место, где он сможет удовлетворить эту жажду – дискотека. Ведь где еще в городе он мог приобщиться к музыке, причем на пределе слуховых возможностей человеческого мозга. И вот, Гена решился пойти в этот храм прекрасного. Но, увы, культпоход закончился жестоким разочарованием: не прошло и часу, как он был жестоко избит подвыпившей компанией мажоров за то, что был  "похож на лоха". Избиение было прервано всегда стоящим на чеку нарядом милиции, проворно орудующим тяжеленными дубинами. Гена уже хотел воздать хвалу Творцу за чудесное избавление от неминуемой смерти, как вдруг милиционеры обратили свои орудия усмирения против него, охарактеризовав его как "провокатора беспорядков и бродягу-оборванца". Напрасно Гена пытался доказать этим неподкупным стражам порядка, что он ни то, ни другое, - он просто желал приобщиться к великой русской культуре. В ответ они только расхохотались, и, подхватив ослабевшее Генино тело подмышки, поволокли к уже набитому правонарушителями милицейскому фургону.
     В милиции на Гену сразу завели дело за злостное хулиганство. Поскольку задержан он был в первый раз, органы правопорядка проявили милосердие и ограничились штрафом (без квитанции), и Гена в сопровождении своего отца отправился домой. Всю дорогу отец молчал, только желваки на скулах гуляли. Гена, предчувствуя во всем этом недобрый знак, не ошибся.
Едва они пришли домой и за ними захлопнулась входная дверь, как тут же увесистый подзатыльник сбил Гену с ног на пол.
     - Ну, говноед, и за каким же это хреном тебя на дискотеку понесло? - негромким, леденящим душу голосом, спросил батяня.
     - Му-музыку послушать… - промямлил Гена и, видя, что батяня не очень-то удовлетворен ответом, добавил: - ...па-па-патанцевать...
     - А ты знаешь, урод, сколько я денег в ментовке выложил, чтоб тебя отпустили? - заорал отец. - Да за эти бабки можно б было ТРИ ДНЯ из запоя не выходить!!! ТРИ ДЛИННЫХ ГРЁБАННЫХ ДНЯ, МАТЬ ТВОЮ!!!!!!!
     Эта мысль привела Гениного батяню в неописуемую ярость. Он совершенно обезумел и стал пинать лежащего Гену ногами.
     - Ах, ты ж танцор диско хренов! Ща я те покажу, как надо танцевать!
     С этими словами он вскочил на Генин живот и стал выделывать такие пируэты и па, что, казалось, всю жизнь в балетной школе учился. Гена после всего, что с ним за последние сутки случилось, не мог ни брыкаться, ни даже взывать о пощаде. По счастью для него, дома оказалась его маманя, до тех пор молча испуганно взиравшая на происходящее. Едва отец стал выплясывать на животе ее драгоценного чада, как она бросилась на его защиту, умоляя своего дорогого супруга простить нерадивого сына. Отец был в этот момент трезв, а потому быстро пришел в себя, и Гена остался жив. Попал, правда, на пару дней в реанимацию с поломанными ребрами и отдавленными внутренностями, месяц мочился кровью и не мог переваривать пищу, так что его кормили растворами через вену, но всё это уже пустяки.
     Через полгода после отцова танца живота Гена на костылях вернулся к родному очагу. На костылях он, однако, ходил недолго: в ближайшем же запое отец разломал об его голову оба костыля. Так что пришлось Гене как-никак, а передвигаться на своих двоих.
       Как ни странно, но даже после всего пережитого в Гениной душе не умерло стремление вырваться из ограниченных рамок своей невеселой обыденности. Музыку он, правда, уже не любил, и даже стал питать к оной отвращение. От одних только звуков песен его бросало в дрожь, а при виде каких бы то ни было музыкальных инструментов, с Геной случался эпилептический припадок. Но как всё-таки реализовать мучавшую его тягу к прекрасному он не знал, пока однажды…

* * *
     Шахерезада Михайловна замолчала и повернула своё сморщенное, как печеное яблоко, лицо к окну, за которым вовсю пылал рассвет.
     - Ну, на сегодня всё, - назидательным голосом произнесла старушка. - Вам уже в школу пора. Продолжение занимательнейшей рассказки о мальчике Гене слушайте завтра на том же месте в тот же час. А теперича: умываться, завтракать и в школу! Быренько!
     Произнеся эти слова, Шахерезада Михайловна погрузилась в крепкий здоровый сон. Старший внучок едва удержался от того, чтобы заставить бабушку продолжить рассказ, однако, здравый смысл взял верх. Ведь нужно ж и в школу ходить, чтоб никто ничего не заподозрил. Бабку вновь засунули в старый сундук, для надежности связав старушку и заклеив ей рот скотчем.
     В школе Акоб с таким нетерпением ожидал приближения ночи, что ни о чем другом не мог думать, и совершенно не хулиганил, что приводило в чрезвычайное удивление учителей. А вот Макоб все уроки клевал носом, а на уроке музыки совершенно уснул, хотя его храп и потонул в пении класса, в едином порыве горланившим:

      ЭТУ ПЕСНЮ НЕ ЗАДУШИШЬ, НЕ УБЪЁ-ОШЬ, НЕ УБЪЁ-ОШЬ, НЕ УБЪЁ-ОШЬ!

     Но, в конце концов, настала и долгожданная ночь. Братья, совершив рейд на коммунальную кухню, насытились, а заодно и бабушке принесли кой-чего похавать.
     - Ой, внучечки! - запричитала извлекаемая из недр пыльного сундука старушка. - Тесновато ведь тутова! Вы хочь бы в шкаф меня запирали что ли! Туда и липиндричество провести можно было б. Я б почитала, покеда вы в школе уму-разуму набираетесь. А то проснулась уже давеча и ляжу себе, старая дура, в носу ковыряюсь – энергетические каналы прочишчаю! А что делать? Тямно, ни зги не видать, так и делать-то нечава!
    - Хватит болтать, бабка! - резко оборвал её словоизлияния старшой внук. - Давай, вставляй челюсть, жуй поскорее кашку да продолжай рассказывать про Гену!
    - Ну чаво ты! - воскликнула старушка. - Я ж цельный день в сундуке сидела! Мне словечком обмолвиться не с кем было. А тут внучата пришли, родные души! Как тут можно помолчать!..
    Акоб извлек из кармана кинжал и поднес к бабушкиному лицу.
    - Всё – ем! - Шахерезада Михайловна тут же принялась активно пережевывать пищу, громко стуча при этом ложкой об кастрюлю.
    Доев, старушка довольно утерла лицо фартуком, высморкалась туда же и громко отрыгнула.
    - Спасибо вам внучечки! Накормили бабушку, не забыли что бабушка - она тоже человек и ей иногда тоже кушать хочется. И за что же мне это радость такая?! Ведь грешна, грешна! Ан нет - Бог старушку не забыл, хвала Ему за всё и благодарение! Свят, свят, свят!
    Шахерезада Михайловна трижды размашисто перекрестилась. Исполненная благодарности Богу за всё то, что Он делает в её жизни, она набрала в лёгкие побольше воздуха и запела хвалебный псалом. Но не успела она пропеть и строфы, как Акоб вновь перебил её:
     - Бабка, хватит пищать! Давай про Гену рассказывай!
     - Да, бабушка, пожалуйста, расскажи, а? - поддержал его и Макоб.
     - Ну, ладно, слушайте, и не говорите, что не слышали, а то знаю я вас! Вы мальчики хорошие, умные, но только прилежности вам немного не хватает, усидчивости, внимания...
     - Бабка!.. - грозно сдвинул к переносице лохматые брови старший внук.
     - Ну, всё! Продолжаю рассказку про бедного мальчика Гену, который и жисти-то не видал за жестоким обращением отца.

* * *

     Однажды, после очередной пьянки, отец, как всегда, жестоко исколотил Гену. Тот, избитый в кровь, едва сумел вырваться из цепких отцовских рук, и чудом успел скрыться в проеме двери от полетевшего в его голову утюга. Гена слетел по лестнице, выбежал наружу и быстро понесся по улице. Приблизившись к расположенному в его квартале детскому саду, он перемахнул через забор и забежал в первый попавшийся павильон. Там он уселся в уголке, поджав к себе ноги, и громко зарыдал, размазывая по грязному лицу потоки слез и соплей.
     Хотя Гене ещё не было и тринадцати лет, ему уже было известно немало матерных ругательств. И сейчас все их, до последнего словечка, Гена, рыдая, злобно произносил в адрес своего гнусного папаши. По правде сказать, он и знал-то эти матюки, только потому, что отец употреблял их в своей повседневной речи.
     Когда закончились все эвфемизмы и  иссякли потоки слез, Гена, шмыгая носом, огляделся по сторонам. Павильон был весь расписан и разрисован углем. Уголь для этих целей добывался тут же - пол павильона был почти полностью сожжен и представлял собой в данный момент множество черных обгорелых деревяшек. Стены были столь обильно разрисованы и расписаны, что, казалось, исключительно для этих целей пол и был нещадно уничтожен. Совсем немного места оставалось только вокруг стилистического изображения голого мужчины с неимоверно длинным достоинством в полной сексуальной готовности с подписью "Братья-гомики, отзовитесь!!! 7-65-32". Наличие пустого места, вероятно, объяснялось тем, что не многие даже в наше развращенное время осмеливаются причислять себя к секс-меньшинствам, и стараются держаться от таковых подальше. Вся остальная стена от пола до потолка пестрела всяческими рисунками и надписями, содержащими в себе широкий спектр человеческих чувств: от ненависти к попсе до признания в любви к неким Люде и Ане. Какой-то акробат умудрился даже на потолке написать большими жирными буквами "ГО - СИЛА!!!". О древней японской игре го Гена знал от Блохи. Тот даже пытался научить его играть в неё, но Гена никак не мог постичь восточную премудрость и всегда проигрывал ровно на пятом ходу. Такая закономерность изумляла его, казалась ему доказательством железной логики игры и внушала благоговейный трепет. Так что под надписью на потолке и он вполне мог бы подписаться, если б дотянулся.
     Гена с большим вниманием долго рассматривал всё это наскальное творчество железобетонного века.  Он думал о людях, которые творили тут, изливали свою душу, выражали обуреваемые их чувства и мысли, любили, ненавидели... Подумав о ненависти, Гена снова вспомнил своего отвратительного папашу. "Убил бы гада!" – подумал он и заскрипел зубами. Он поднял с земли черный кусок от того, что некогда было доской пола и, злобно вдавливая его в бетон, нарисовал мерзкую пьяную рожу на единственно свободном месте рядом с изображением педераста. "Я ненавижу отца!" - написал он ниже. После этого творческого самовыражения у Гены будто бы от души отлегло. Внутри сразу стало легче, за спиной будто бы выросли крылья, и он даже почувствовал некое превосходство над этим грязным пьяницей. Напрягая все мышцы гортани и носоглотки, Гена собрал в рот воедино все сопли и слюни и смачно харканул огромным зелено-желтым плевком прямо в центр намалеванной рожи. В этот день Гена обрел свое призвание...
     Наконец-то Гена нашел то, что так долго искал. Ежедневно он оттачивал своё мастерство, не без удовольствия наблюдая, насколько его фрески превосходили по художественным достоинствам прочую настенную мазню. Каждый раз, стоило отцу исколотить его, как Гена мчался на улицу подальше от дома, находил чистую стену и рисовал, рисовал, рисовал... В те дни, когда отец был трезв, и потому не проявлял к Гениной персоне никакого интереса, творческая активность была гораздо ниже, а рисунки не столь воинственны. Но в любом случае он рисовал. Он уже жить не мог без искусства: в этом, казалось бы, сосредоточилась вся цель его жизни, которая теперь уже не казалась такой уж мрачной и безысходной. Всеми правдами и неправдами он добывал рисующий материал, в ход шло всё: цветные мелки, акварельные и масляные краски, гуашь, уголь, всё что только могло оставить след на стене. Дома заниматься живописью он опасался, зная, что отец этого, мягко говоря, не одобрит.
     Всё это продолжалось до тех пор, пока не произошло некое событие, ставшее очередной вехой в Гениной жизни - его батяня уехал на шабашку в соседнюю страну. Невозможно описать словами ту радость, что охватила Гену, едва лишь отец скрылся из поля видимости. Гена тут же быстрее молнии помчался искать ближайшую чистую стену, чтобы излить на неё свою душу. Найдя оную, он сразу же принялся разрисовывать её. С собой Гена взял свой лучший материал - масляные краски, которые он выменял на бутылку самогонки у соседа, работающего маляром-штукатуром. Батя кражи не заметил, поскольку никогда не помнил не только сколько пил, но даже где и с кем.
     Итак, вдохновляемый ненавистью и одержимый жаждой творчества, Гена приступил к живописи. Он знал, чувствовал нутром, что сейчас непременно создаст шедевр. Гена начал рисовать в темных холодных тонах. Он нарисовал бурную, вышедшую из берегов реку. На заднем плане виднелся обвалившийся мост. Под ним бултыхались люди, тщетно пытаясь спастись от разбушевавшейся стихии. Небо на изображаемой фреске было затянуто черными тучами, из-за чего все тонуло в непроглядной тьме и без того безлунной ночи. Лишь благодаря ярким вспышкам молнии, художник, казалось, и смог нарисовать эту леденящую душу картину, которую он будто бы видел сам: настолько все достоверно и мрачно было прорисовано. На переднем плане Гена нарисовал выглянувшую в последнем усилии из воды голову с расширенными от ужаса, почти квадратными глазами и большим ярко-красным носом. Человек, коему эта голова принадлежала (а вы, без сомнения, догадались, кто это), вытянул из воды руку, как бы пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, даже за маленькую соломинку, дабы спасти свою жалкую, никому не нужную жизнь, но увы, весь настрой фрески говорил о том, что человек этот неминуемо уйдет на дно. Закончив это творение, Гена отошел на несколько шагов назад, с явным удовольствием любуясь делом своих талантливых рук.
     - Это лучшее, что я создал! - пробормотал он в возбуждении. - Я назову это... "Грозная стихия опрокидывает в реку автобус с грешниками, едущими на шабашку".
     Что ж, название было несколько длинновато, но зато очень точно отражало суть Гениной задумки. Полюбовавшись еще минут пятнадцать на свое творение и сделав несколько окончательных штрихов, он пошел к другой стене, где уже через пару часов была создана монументальная фреска "Автобус с шабашниками попадает в лапы чеченских боевиков".  На ней было изображено несколько десятков изувеченных тел с отрезанными головами, которые валялись тут же. Все шабашники были жестоко умерщвлены. Лишь один пока остался в живых на десерт - красноносый мужик без штанов, которого один из чеченцев поставил раком и засунул в задницу калашник под одобрительный смех своих боевых товарищей. Мужик на картине уже и рад бы смерти, настолько жалко он выглядит, и такая нечеловеческая боль в его глазах, но члены бандформирования явно не торопятся, желая вволю поиздеваться над лицом восточнославянской национальности.
     Закончив эту работу, Гена пошел дальше, придумывая новые мучения своему ненавистному отцу. На одной из фресок он, будто бы мало им было придумано различных смертей для своего папани, поместил его в ад, где четверо веселых чертей, покатываясь от смеха, варили его в котле с кипящей смолой, сверху еще поливая скипидаром.
     Короче, потрудился в этот день Гена славно, внеся немалый вклад в мировое искусство, если, конечно, люди понимающие в оном, заедут в провинциальный пролетарский городишко и смогут воочию убедится в этом. А то ведь местные жители, ничего не понимающие в современном искусстве, возвращаясь вечером с работы, в ужасе шарахались от стен, пестревших Гениными произведениями.
     Казалось, для Гены наступил мощный творческий подъем, однако, на следующий день он хотя и работал неустанно с утра до вечера, но все же, уже без того пыла и вдохновения, что ранее. Несмотря на это, ему удалось создать несколько интересных работ.
     На третий день утром, лежа в постели, Гена внезапно с ужасом осознал, что ему не хочется рисовать. От былого желания творить не осталась и следа. Вдохновение испарилось. Гена вскочил с постели, бросился к столу и схватил бумагу и ручку. Несколько минут он тужился, не в силах что-либо родить. Затем неуверенными штрихами начал набрасывать рисунок вздернутого на дубе мужика; в небе парили стервятники, на земле валялась разбитая бутыль самогона. Что и говорить - техника Гены, отточенная многими месяцами рисования, была почти совершенна. Но все же он был недоволен.
     - Ремесленная работа! Кустарщина! - со злобой прошипел он и порвал рисунок.
     Грусть-тоска одолела Гену. Как сомнамбула бродил он по городу, мрачно поглядывая на обшарпанные стены домов. В унынии он ломал голову над тем, что случилось, куда исчезло
вдохновение и почему, почему к нему больше не приходит творческое озарение?!!  Стоп! – неожиданно, после нескольких часов размышлений Гену озарило, - но это же очевидно! Его вдохновение питалось ненавистью к отцу, а теперь, когда тот уехал, ненависть поутихла! Так что же делать? Не ехать же за этим мерзавцем за тысячи километров, бросив учебу и бедную матушку?!
     Стемнело. Недовольный собой и жизнью Гена уныло поплелся домой.
     Дома Гена повалялся на кровати, поплевал в потолок, попытался вздремнуть, но, увы, сон не шел. Тяжело вздохнув, он встал с кровати, надел тапочки и пошел слоняться по коридорам общаги, чтобы хоть как-то убить время. Там он увидел своего бывшего друга Блоху, пускающего сигаретный дым в открытое окно. Гена, немного конфузясь, подошел к Блохе, остановился и уставился в окно, обозревая грязную улицу и мужиков у пивного ларька. Блоха посмотрел на него, и ничего не сказав, отвернулся и выпустил в сторону безоблачного голубого неба струю сизого дыма. Постояли, помолчали. Скука.
     - Слышь, Блоха... того... ты извини... за того... за... маг,  - смущенно пробормотал Гена, наблюдая как в задрожавшей руке Блохи тает от глубокой затяжки сигаретка. - Я того... не хотел... я, это... чес слово...
     - Эх, Генка, Генка! - похоже, что Блоха тоже не находил слов, но немного помолчав, все же нашел: - сукин ты сын, Генка!
     - Я знаю, - вздохнул Гена.
     Снова наступило молчание. Наконец, Блоха докурил и, швырнув окурок в окно, повернулся, чтобы идти.
     - Блоха, подожди!
     - Ну что такое? - Блоха нехотя остановился.
     - Блоха, я знаю, я тебе западло сделал... Ну, побей меня! Тебе легче станет!
     - Да отстань ты от меня! - Блоха уже собрался идти, но Гена неожиданно схватил его за рубаху.
     - Блоха, мне надо, чтобы кто-нибудь меня поколотил! Ну ты ж хороший человек, Блоха! Ну дай мне в глаз!
     - Да ты, Генка, совсем сбрендил! Отцепись же ты от меня, наконец!
     Завязалась небольшая борьба. Блоха был старше Гены, к тому же лучше питался, а потому легко мог вырваться из Гениной хватки. Но Гена сдаваться не собирался. Видя, как ускользает от него Блоха, он решился на отчаянный поступок - желая вызвать его гнев, Гена что было силы двинул Блохе в переносицу. От неожиданности Блоха потерял равновесие и выпал в раскрытое окно.
    В ужасе от содеянного, Гена перегнулся через подоконник и посмотрел вниз. Там, уставившись остекленевшими голубыми глазами в небо, лежал Блоха. Под ним во все стороны по неровному асфальту растекались десятки ручейков крови. Один из ручейков, бравший начало в раздробленной голове, впадал в грязную лужу, растворяясь в ней как акварель в стакане с водой.
     Гена отскочил от окна, куда уже поглядывали собравшиеся зеваки.  "Надо бежать!" - пронеслось у Гены в мозгу. Он бросился вниз по лестнице на улицу. Оказавшись там, он побежал что было сил в сторону противоположную местоположению трупа Блохи. Сердце бешено стучало у Гены где-то в горле, ветер свистел в ушах, не хватало дыхания, а он все бежал. "Господи! Что я наделал! Я ж человека убил!" - в ужасе проносилось в его голове. Сам не помня как, в конце концов, Гена очнулся на чердаке многоэтажного дома, где он не раз находил ночлег, когда убегал из дома. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что здесь его найти не должны.
     Там он неожиданно снова почувствовал в себе потребность рисовать. Достав из кармана несколько цветных мелков, он принялся старательно вырисовывать на низкой стене фреску "Смерть друга". Пожалуй, впервые Гена вкладывал в свое произведение не отрицательные эмоции, а наоборот, почти религиозные. Раскаяние, сожаление, боль утраты, переданные скудными графическими средствами чувствовались в очередном Генином шедевре. Гена рисовал и слезы катились по его лицу. Муки совести разрывали его на части. Да, возможно ему не грозит строгое наказание за содеянное по причине малолетства, но как теперь жить, зная, что отнял жизнь у человека?! У хорошего человека!
     Совесть твердила  ему, что он должен понести наказание за свое преступление. Поначалу он решил утопиться в озере и даже засунул в карман куртки полкирпича, валявшегося тут же. Но затем смерть представилась Гене слишком слабым наказанием за столь ужасное злодеяние. "Утопиться – это слишком просто, - сам себе сказал Гена, - Это значит всего-навсего избавиться от мук совести. А нужно понести наказание! Суровое наказание!". Он подумал: чем мучительней будет его жизнь, а затем и смерть,  тем больше шансов, что Бог простит его и впустит после смерти в рай. С таким настроем Гена спустился вниз и направил стопы в сторону злосчастной дискотеки, горя желанием быть наказанным.
     К тому времени, когда Гена подошел к дискотеке, танцы еще не начались, но у входа уже собралась подвыпившая толпа пролетариев, с нетерпением ожидавшая веселья. Гена решительно направился в сторону толпы.
     - Ребята! - обратился к ним Гена. - Всем известно, что вы собираетесь здесь, чтоб набить кому-нибудь морду и переломать кости! Так почему бы вам не начать сегодня с меня?
     Пролетарии опешили от такого странного предложения и только стояли и, смущенно улыбаясь, переглядывались друг с другом.
     - Ну что же вы? Неужели вас тоже уговаривать надо?
     Пролетарии начали перешептываться:
     - Что хочет этот ненормальный?
     - Псих какой-то!
     - Дико выглядит! Обкуренный, наверное!
     - Не, обколотый!
     - Точно псих!
     - Пару часов назад какого-то парня замочили. Может этот?
     Гена, видя, что пролетарии и не думают колотить его, рассвирепел и с воплем:
     - Ну, гады, держитесь!!! - кинулся на них, запрокинув над головой полкирпича, с помощью которого собирался отправиться на дно.
     Все пролетарии в ужасе разбежались кто куда. Тщетно Гена пытался догнать их. Быстрее ветра все они скрылись от - как им казалось - буйнопомешанного психа. Гена уселся на землю и ухватился обеими руками за голову. Боже! Как же невыносимо тоскливо жить на этом свете! «И зачем я перешел на краски, забросив простой черный уголь? – думал Гена. – Ведь этот мир такой бесцветный, такой невзрачный! И где только я увидел на этой планете цвет?! Кругом, кругом одни лишь оттенки серого!».
     Вакуум в душе, порожденный пустотой и бессмысленностью бытия, вновь стал терзать Гену. Грусть-тоска вновь овладела его душой. "Всё! Ну его всё на фиг! Не хочу я искупать свою вину перед Блохой, по фиг мне и его смерть, и моя жизнь! Пойду утоплюсь и покончу сразу со всем!" - Гена решительно поднялся с земли и, подобрав полкирпича, двинулся к озеру.
     - Эй ты! - неожиданно закричал кто-то.
     Гена, полный решимости, не остановился и не сбавил шагу. Сзади него послышались быстрые шаги, и тут же резкая боль поперек спины заставила его остановиться и упасть на землю. Корчась от боли и все еще лежа на земле, Гена повернулся, чтобы увидеть, кто ж это его так приласкал. В заходящем свете солнца вырисовывалась фигура милиционера, упершего руки в бока. В правой руке у него находилась его милицейская дубинка, в народе более известная как демократизатор.
     - Ты чё, мудила, не останавливаешься, когда тебя окликает представитель власти? - злобно спросил страж порядка.
     Боль приятно растекалась по Гениной спине. Внезапно он повеселел.
     - Сам такой, мент поганый! - с улыбкой ответил он.
     - Ча-аво?! - изумился милиционер. - Оскорбление при исполнении? Ребят, а ну идите-ка сюда. Тут попался нам один фрукт. Оскорбляет, понимаешь, офицерскую честь!
     На его зов подошли еще три милиционера, и давай все вместе метелить мерзавца, защищая офицерскую честь! И демократизаторами защищали, и кирзачами, и потоками грязных слов. А Гена только знай смеется да подбадривает их. Так бы, пожалуй, и забили б Гену как мамонта, ежели б из их рации не раздался голос, призывающий на поимку опасного преступника-маньяка, совершившего убийство в общежитии медиков.
     Не менее получаса лежал Гена, отходя от принятой терапии. "Едрени-фени! - стонал он. - Как башка болит! Где я? Что я? Зачем я здесь?". С огромным усилием Гена уселся на земле. Его шатало из стороны в сторону. Хотелось блевать. Казалось, его прокрутили через гигантскую мясорубку. Он не чувствовал ни одного члена. Зато умирать совершенно расхотелось. И Блоха вспоминался уже как-то смутно, как будто все это приснилось. Все вновь встало на свои места, как в старые добрые времена, или даже лучше.
     - Так! - сказал сам себе Гена. - Надо собираться домой!
     С этим словами Гена стал собираться. Прицепил на место оторванную руку, прикрутил голову, повернул стопы пятками назад, как им и положено располагаться в человеческом теле и с трудом поднялся на ноги. Сам не зная как, Гена добрел до дома, свалился на кровать и заснул. К счастью, мать его была на работе и не видела, что сын ее похож на один сплошной синяк.
     Едва Гена взглянул поутру в зеркало, как тут же решил, что в школу не пойдет - с такой рожей сразу к директору потянут выяснять что да как. "Пойду лучше, - подумал Гена, - прогуляюсь. А то скучновато как-то!". Он оделся и вышел на улицу. И вовремя, поскольку в общежитие тут же пришел следователь выяснять обстоятельства смерти Блохи. Набитая мордяха Гены без сомнения вызвала бы у следователя подозрения, а волнение, которого бы он не смог скрыть, только б подтвердили их. К тому же, свидетели видели в окне, откуда выпал убиенный, лицо мальчишки.
     Гена направился в центр города. Постепенно им снова овладевала черная меланхолия. Нужно было срочно развеселиться. "Где бы нарваться на неприятности?" - подумал Гена. Он огляделся по сторонам и  увидел остановившийся на перекрестке на красный свет автомобиль "Мерседес" с четырьмя амбалами. Гена тут же быстро подбежал к машине и принялся колотить кулаками по капоту. Амбалы были немного озадаченны столь странным поведением, и сидящий за рулем здоровенный детина опустил стекло и гаркнул:
     - Ну, ты, обкуренный, а ну пошел на хрен!
     Гена, видя, что его действия не дают ожидаемого эффекта, и, опасаясь, что сейчас включится зеленый свет и "Мерседес" уедет, стал колотить еще и ногами по корпусу автомобиля.
    - Слышь, ты! - высунулась из другого окна квадратное лицо еще одного амбала. - Ты что, приключений на свою жопу ищешь?
    - Да!!! - заорал Гена,  и, отхаркнув, плюнул в квадратное лицо.
    Тут амбалы всерьез разозлились, и, несмотря на вспыхнувший на светофоре зеленый свет, повылазили все четверо из машины и ну давай его мочалить! Такого с Геной еще никогда не было. Прямо-таки оргазм пронзал все его тело при каждом ударе начищенной до блеска обуви. А удары сыпались бесперебойно. Казалось, амбалы хотели вместить в щуплое Генино тельце всю ненависть, на какую только были способны. А Гена только перекатывается под их ударами с боку на бок, да смеется. Наконец, тот, которому Гена плюнул в лицо, пошел к машине, открыл багажник и достал оттуда монтировку.
     - Ну, чмо, ща посмотрим, как ты посмеешься! - закричал он и занес над головой смертельное оружие.
     Красные брызги вспыхнули в Гениных глазах, стало неожиданно ярко-ярко, а затем свет потух и наступила тьма.
     - Линяем!
     Взвизгнули колеса и "Мерседес" с ревом умчался с места преступления. С полчаса казалось будто Гена мертв. Прохожие брезгливо обходило его окровавленное истерзанное тело. Но вот он зашевелился и с трудом уселся на газоне в луже крови.
     - Уау! - только и смог сказать Гена. Ему казалось, что он побывал в раю. За те полчаса, что он был без сознания, у него было чудесное видение. Сначала ему привиделся св. Петр, поддавший ему под зад так, что он низвергся в преисподнюю, где сам сатана начал окунать его в кипящую смолу. Он захлебнулся и почему-то опять умер, и снова предстал пред ясные очи св. Петра, который на него по этому поводу вельми разгневался и, отломав от древа жизни увесистую дубину, шандарахнул ею по голове грешника, отчего Гена тут же пришел в себя.
  Немного оклемавшись, Гена приладил к телу руку, обе ноги, прикрутил голову, подобрал с земли ухо, горло, нос. С большим трудом став на ноги, он, покачиваясь, побрел к фонтану, куда и погрузил свою избитую гудящую голову, в которой эхом все еще раздавался грозный бас св. Петра.
Гена вновь чувствовал себя счастливым человеком. Как будто по-новому ощущал он свое тело, поющее сладкую песнь боли. Он улегся на ближайшей лавочке и закрыл в блаженной истоме глаза. Он просто лежал и наслаждался, прислушиваясь к тому, как гудело, пекло и стонало израненное тело.
Отдохнув, Гена встал и, хромая на обе ноги, пошел купить булочку, чтобы перебить голод. Купил, пожевал. Становилось скучновато. Об искусстве Гена как-то даже уже и не вспоминал. Теперь он думал только о Боли, о том, как приятно ее испытывать; какое это блаженство, когда твое тело сотрясают крепкие удары четырех здоровенных мужиков.  А монтировочка! Какова была монтировочка! – просто песня! "Да! - подумал Гена. - Вот это жизнь!". Гена так замечтался об испытанных удовольствиях, что желание быть избитым вновь тоскливо ощути лось в его израненной груди.
     В поисках неприятностей Гена двинулся вдоль улицы. Через несколько минут его внимание привлекла группа подвыпивших панков, вываливших свои тела из пивной. Судя по состоянию панков пиво было ершистым. Гена так быстро, как только мог на подбитых задних конечностях, кинулся к ним и упал в ноги.
     - Товарищи панки! Я вижу у вас очень веселое настроение, сейчас вы, наверное, пойдете бить морды реперам и прочим мажорам. Так, может вы потренируетесь немного на мне? Набейте мне мордяку, прошу вас! Пожа-а-а-а-а-алуйста!
     Слеза стекла по Гениной, заляпанной грязью и кровью, подкрашенной буро-красным фингалом, щеке, и смогла расплавить сердца даже этих злобных асоциальных элементов. Не вдаваясь в подробности, - а зачем это собственно ему надо? - панки со смехом дружно набросились на него и стали крепко бить. Едва душу из счастливчика не выбили. Били и ногами, и руками, и цепями, и кастетами. Кто-то хотел даже нож в дело пустить, но более трезвый приятель остановил его. Устав, они остановились, тяжело дыша.
     - Ну, блин, - сказал один из панков другим, - я так упарился, что реперов сегодня бить не пойду! Сил никаких нет!
     Удовлетворенный Гена приладил две руки, три ноги, прикрутил оторванную голову, вставил в орбиты глаза, подобрал с земли ухи, горлы, носы и с благодарностью поклонившись панкам до самой земли, спросил: не слишком ли он затруднил их?
     - Да чаво уж там! - отвечали панки. - Для кореша разве ж что жалко?! Ежели еще наша помощь понадобиться, приходи, не стесняйся!
     После этого Гена выпил с каждым из панков на брудершафт. Они, совсем раздобрев, подарили ему куртку-косуху, сделали на голове ирокез и прокатили на мотоцикле до ближайшего дерева, где оный мотоцикл рассыпался на части, а Гена получил очередную дозу Боли.
     - Ребята! - разрыдался Гена. - Мне так жаль, что я раньше с вами не познакомился! Вы такие клевые чуваки!
     Довольный собой, панками и жизнью, возвращался поздней ночью пьяный Гена домой. Ключи он спьяну  где-то потерял, поэтому постучал ногой в дверь (звонок уже давно пропил батя).
     - Привет, мама! - весело поздоровался Гена, отодвигая открывшую дверь родительницу в сторону. - Я так проголодался, что у нас похавать есть?
     - Мальчик, что тебе надо? Как ты себя ведешь? - рассерженно спросила Генина маманя. - А ну немедленно убирайся отсюда!
     - Мама, это ж я, Гена, твой родной сын! - растерянно пробормотал Гена.
    - Врешь, хулиган! У Гены нос не на бок, глаза не смотрят в разные стороны, уши не на затылке и трех хвостов у него нет! Да и одного хвоста нет! - прокричала маманя, проталкивая Гену обратно в темный коридор.
     - Это не хвосты! - зарыдал от отчаяния Гена. - Это кишки мои! Мама, пусти!!!
Генина маманя, видя, что дерзкий отрок не желает покидать пределы ее жилплощади, схватила швабру и принялась нещадно колотить его. Гена, который при иных обстоятельствах был бы этому только рад,  не на шутку перепугался и заголосил во все горло. Сбежались соседи. Стали раздаваться голоса, что надо бы вызвать милицию, поскольку, по их предположениям, в общежитие вернулся маньяк, который Блоху замочил и теперь рвется с дурными намерениями в другую квартиру. Гена, услышав такие речи, сообразил, что дело пахнет керосином, вскочил на лыжи и что было духу дал дёру. Не рассчитав скорости, Гена не успел притормозить на лестнице, упал, и кубарем прокатившись вниз, вышиб собою входную дверь в подъезде.
     - Эх маманя, маманя... - тяжело вздохнул Гена, вставая с земли и выплевывая последние зубы. - Родного сына из дому выгнала...
     И под холодным ноябрьским ветром отправился он на уже знакомый чердак, чтобы прилечь и забыться сном после столь насыщенного событиями дня. А в ту ночь ударил лютый мороз. И так хорошо этот самый мороз Гену ударил, что обрадовался он этому несказанно, да и помер от радости. Теперича не ведает он, что такое скука, хотя и сказано было поэтом, что "в темной и сырой могиле скучно", но ведь Гена-то не в могиле, а на чердаке! Впрочем, о могилах это уже другая история.
     Убийство Блохи, как и внезапное исчезновение Гены списали на проделки маньяка, который, как оказалось, был вовсе не Алеша из первой рассказки, а какой-то неизвестный панк с цветным ирокезом и тремя хвостами. Генерала Пилипенко разжаловали в рядовые, а на его место оперуполномоченного посадили молодого проныру Юрия Муднова, который давно уже подсиживал своего босса, да и само смещение не без его участия совершилось.
А мораль сей рассказки такова: не валяй дурака; лучше займись делом, чтоб скучно не было. Например, бабушке по дому помоги: посудку там помой, полы протри, али чаво ешчё полезного и доброго сделай.

     - И чего ото надо было без толку по улицам шляться? - задумчиво произнес Макоб. - ведь и так можно с пользой и не скучно провести время. Ограбил бы кого-нибудь...
     - Или убил! - поддержал брата Акоб.
     - Э-э-э-э! - протянула бабушка. - Люди глупы и невежественны! Этот Гена просто йенщтейн по сравнению с неким мальчиком Петей, который искал смысл жизни!
     - А на кой? - спросил Акоб.
     - О, внучата, это слишком долгая история, а время уже позднее! Нам всем давно пора спатки!
     Но внукам удалось быстро уговорить бабушку рассказать им историю о мальчике Пете.