Белкина старость

За окном висела, застряв в виноградной лозе, порыжевшая от квартирного тепла ёлка. «Обычное свинство: летом пакеты, зимой елки», - подумала Белка. Новогодняя гостья соседей сверху, висящая теперь вверх тормашками вследствие окончания гостин, напомнила ей о том, что её деревце всё ещё стоит - сыплет иголочки в углу наряженное.
Воспоминания рядами теснились в голове и уже вопросительно заглядывали в белкину явь, но не будучи приглашены, так и не решились ступить ни шагу, и растворились до поры сами собой, успев продемонстрировать готовность заполнить всё свободное пространство, какое Белка им освободит в своем сознании и по первому её требованию. Осторожно пустив струйку дыма, Белка смотрела, как дым о стекло ударился и стелется по его поверхности, образуя завихрения наподобие мелких смерчей. "Это не дым пожарищ, этот дым мирно и по добровольному согласию выжигает миллионы легких," - так подумала Белка и сообщила себе: "Стоп. Это я. Ничего такого не происходит. Стою и курю. И не чувствую, как дым входит в мои легкие и как он выходит".
Это можно было бы увидеть со стороны так: девушка роста среднего, с короткими чёрными волосами, в домашнем блекло-цветастом платье и чёрной жилетке поверх, немного ссутулившись, обхватив себя за талию левой рукой, стоит у окна, меж кончиков пальцев правой руки удерживая посредством какого-то фокуса дымящуюся сигарету. Белка сделала ещё затяжку - и пепельный хвостик сигареты вырос на полсантиметра. Она прислушалась к своим ощущениям от дыма. Дым кисло скользнул по языку, рассеянно пробежал в альвеолы и равнодушно выскользнул. Белка давно уже заметила, что только одну-две сигареты за день курит с особым удовольствием. Пачка в день - явный перебор. Она затушила окурок, вспомнив, что пытается в который уже раз бросить курить.
За окном, на окрепшем после оттепели насте, шла воробьиная возня с коркой "турецкой" булки. Она постоянно ускользала от воробьиной бригады. Стоило кому-либо одному долбануть её, мерзлую, носом, как корка приобретала ускорение и вся компания, мостившаяся по краям, теряла опору под лапками и, маша крылышками и прыгая, принималась заново устраиваться по краям, до тех только пор, пока набравшийся уверенности боец не долбанет её снова.
Представление надоело. Белка пошла на кухню ставить чайник. Воды в "родничке" не оказалось. Зато в раковине оказалась аккуратная горка немытых тарелок. Белка набрала полчайника "хлорушки" (так она называла воду из-под крана) и поставила на огонь. «Любишь есть с тарелки - люби и помыть тарелку», - настроила она себя на нужный лад и принялась оттирать майонез и селёдочные разводы и, когда тарелка уже блистала, подставляла её под струю горячей годы - проводила "контрольный смыв" и ставила в сушку. Так она расправилась с тарелками и перешла к ложкам с вилками. Сигнально засвистел чайник и умолк. Белка переставила его на незажженнyю конфорку - терпеть не могла этот свист. Отмерила в чашку заварки, залила кипятком и вернулась к раковине.
Педагог по образованию, по специальности учитель младших классов, она второй год не работала. Ушла по собственному желанию. Алик одобрил это её желание. Свозил в Крым -"переключиться", как он обозначил ожидаемый от поездки эффект. Белка временно переключилась на виноград и персики. Сочные рыжие фрукты можно было есть бесконечно много после долгого купания в бирюзовой прозрачной воде. На плато Ай-Петри они сидели "по-турецки" на больших плоских камнях у самого обрыва и смотрели вниз, на Мисхор и Гаспру в сизой дымке. Воздух пьянил и разжигал аппетит не меньше, чем вино местных татар, ставших шашлычно-мангаловым лагерем у станции канатной дороги. Сентябрь закончился раньше намеченного в календаре срока, пролив сначала один холодный дождик, а затем ещё один и ещё, и разогнав отдыхающих по номерам пить мадеру и смотреть на стада неведомо куда бегущих по морскому простору белопенных барашков. Крым закончился. Вернулись домой и Белка мало по-малу поддалась хандре, подстерегавшей её среди слякотной осенней наготы родного города. Иногда вспоминала школу. Не учительскую, конечно, а своих воспитанников, маленьких нарядных мальчиков в костюмчиках и трогательных девочек с бантами.
Работа с детьми, дававшая поначалу Белке массу светлых эмоций, со временем стала вызывать у неё необъяснимое чувство, что она не может дать им чего-то, о чём просят тридцать пар глаз, пока она старательно выговаривает обучающие фразы из букваря, наглядно кривя при этом рот. Она искала потерю. Изучала методички, советовалась по разным вопросам с завучем Ниной Сергеевной. Как-то сообразила, что ищет не там. Перечитала на всякий случай "Белка! Ты ищешь то, чего на самом деле нет". И она сдалась. К тому же она уже совершенно ощущала себя педагогом, а не каким-то молодым специалистом. В особенности когда разговаривала с родителями "отстающих" первоклашек. Она точно определяла причину их неустойчивого внимания и слабой способности к запоминанию материала, и указывала на нее ровесникам-родителям, слушавшим её с широко раскрытыми глазами, и отмечала про себя, что до них плохо доходит смысл того, о чем она говорит. Это было заметно по тому, что они кивают как-то невпопад и всё норовят убраться поскорей восвояси, поспешно выразив своё согласие глупым словом "хорошо".
Фрейда и Юнга. Алик заметил терзания, но по-своему истолковав, принес Гроффа и Спенсера. В Спенсере Белка увязла надолго, но одолела. Грофф читался не в пример легче, но ответа так же не давал. Белка измучилась. Ей хотелось поделиться с Аликом, но он не давал ей шансов. Просто и уверенно говорил: "Белка! Ты ищешь то, чего на самом деле нет". И она сдалась. К тому же она уже совершенно ощущала себя педагогом, а не каким-то молодым специалистом. В особенности когда разговаривала с родителями "отстающих" первоклашек. Она точно определяла причину их неустойчивого внимания и слабой способности к запоминанию материала, и указывала на нее ровесникам-родителям, слушавшим её с широко раскры-тыми глазами, и отмечала про себя, что до них плохо доходит смысл того, о чем она
говорит. Это было заметно по тому, что они кивают как-то невпопад и всё норовят убраться поскорей восвояси, поспешно выразив своё согласие глупым словом "хорошо".
Ритуальный сбор каштанов и желудей в городском саду с изготовлением из них зайцев, лошадок и прочих зверушек и с непременным конкурсом "Лучший осенний букет для бабушки" были включены в распорядок прогулки.
"Дети! Сейчас я покажу, как сделать гербарий", - говорила Белка, когда они возвращались в класс и, держа томик "Войны и Мира" в развернутом виде, так, чтоб всем было видно, помещала какой-нибудь кленовый лист между страниц.
"А зимой вы посмотрите на листочек желтенький и сразу вспомните, как собирали букет для любимой бабушки", - говорила она. "Это ничего, что Настя победила. Букеты красивые у всех!" После конкурса дежурные раздавали нарукавнички, сшитые родителями, и клей. Малыши сопели, подчиняя каштаны и желуди своим пространственным фантазиям, скрепляя их спичками, а Белка, как председатель и жюри, в одном лице, правда, сообщала во всеуслышанье оценки, пятерки преимущественно. Исключительные творческие удачи помещались на специальную высокую полку, где хранились до полного высыхания и потери формы.
У Ренаты Павловны, директора школы, Белка была, что называется, на хорошем счету. Потому Рената Павловна и выпытывала у неё так долго, сверх всякой меры, почему она хочет уйти. Предлагала взять отпуск. А Белка смотрела на розовые тонированные стекла очков заслуженного учителя республики и думала, отчего бы ей самой не завести такие, и отвечала, что нет, мол, ещё не подыскала новое рабочее место что, мол, решила окончательно. "Похоже, Рената Павловна так и осталась при мнении, что я в другую школу от них ухожу," - усмехнулась Белка своим мыслям.
С посудой она покончила. Присела за стол и закурила. Пуская дым, с неудовольствием отметила, что срач на кухне ещё порядочный - плита вон как загажена, бутылки на полу, на холодильнике полно хлама. И небось размораживать пора. Прищурившись, Белка оценила оставшийся фронт работ как средней степени тяжести. Дым, царапая перекуренное еще со вчера горло, стремился вон из легких и весело завивался в косички на пыльном солнечном свету, дрожал и важно клубился от мелкого морозного ветерка, сочившегося через незакрытую наглухо форточку.
"Опять я за сигарету... Оставить бы всё", - думала Белка, глядя на кофейные пятна на кухонной клеенке. Ей не хотелось заниматься сейчас ничем. Но за годы замужества она успела усвоить простую формулу Алика. "Праздники - праздниками, вечеринки - вечеринками, а порядок - над всем", - так он говорил и порядок не только любил, но и сам деятельно поддерживал. Подолгу расхаживал с пылесосом. Нацепив фартук, тщательнейшим образом мыл посуду, и мог учинить скандал, если видел, что Белка пытается увиливать. Впрочем, на Белкин взгляд, любовь к порядку у него граничила с манией. Вид "брошенной, где попало" книги слишком уж регулярно выводил его из состояния душевного равновесия и Алик успокаивался только после длинного внушения ей где, по его мнению, должна находиться читаемая книга. "А место ей на по-олке, "- обычно завершал он своё выступление.
"До чего же ты несносен, зануда долбанный ", - думала Белка в такие моменты. Иногда она специально для него оставляла книгу где-нибудь на виду развернутой, обложкой кверху, и выслушивала потом по первое число, но уже с тайным удовольствием. В общем-то, она, конечно, соглашалась с тем положением, что процедура наведения порядка дисциплинирует, но вот видимая польза от этой дисциплинированности от неё ускользала. Раньше Белка видела её в том, что Алик доволен. Теперь, после развода, она вовсе не искала никакой пользы от порядка и его производных, да и сомневалась, что она была, раз Алик всё равно ушёл. Ей было обидно, хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его голоса. А он стоял над ней, сидящей на диване с ногами, и холодно чеканил обидные слова: "Ты как любимая домашняя собачка. Ты ходишь из комнаты в комнату, виляешь хвостом, заглядываешь в глаза, в холодильник можешь заглянуть, если голодная. Так и она может заглянуть, когда я дверцу открываю.
«Во всем тебе необходимо моё участие, моё личное присутствие, во всём. Стоит мне задержаться где-то и ты уже скулишь, требуешь, чтобы с тобой пошли на прогулку. Нервы по нитке научилась тянуть!"
"Скажи лучше, что тебе надоело со мной жить," - всхлипнула она и тогда Алик, точно обрадовавшись её догадливости, то ли дожидавшийся такого определения от неё самой, вдруг перестал быть металлическим и заорал. "Да! Да, ты угадала, ученая собачка! Ты мне надоела. Ты мне просто о...ла!" Такого он себе никогда не позволял, всегда был корректен, и потому Белка испугалась.
Алик приходил тогда с неделю только ночевать, с ней не разговаривал, и когда вместе с вещами он пропал совсем, Белка поняла, что решил он всё давно и окончательно, и перестала донимать себя угрызениями. Ждала, конечно, что позвонит, встретятся ещё. Он и позвонил через два месяца - хотел без волокиты оформить бумаги и зачем-то извинялся.
"И в самом деле", - думала Белка, "Исключительно так и было. Морду от земли отрывала только чтобы на него посмотреть. Только работа эта тупая и дом. Всё стены, стены, диван, кресло, тапочки и всюду твой запах. Тьфу! И чего вспоминать? Так и должно было случиться".
Она приоткрыла форточку пошире, и в окно стал выноситься сигаретный чад. Затушив сигарету, понюхала рукав халата. "Ужас" - отметила и принялась за плиту. Сняла решётку, распределила зелёные капли моющего средства по периметру и стала тереть глубокие запекшиеся пятна. Проснулось радио и зарядило какие-то нью-орлеанские разводы с саксофоном. Соседский телевизор заработал «как для глухих» и было слышно, что за стенкой встречают день с "утренней звездой". Белка прибавила громкости черным ритмам - так она привыкла отгораживаться от чужой приватной жизни. Может быть, соседи делали тоже самое, как знать. Щёточки ладно ложились среди фортепианного звона и, удовлетворённая музыкальной программой, Белка улыбнулась своим мыслям.
Вспомнила, как бабка покойная (земля ей пухом, царство ей небесное!) ругалась, что она готовит уроки "под магнитофон". Музыка итальянцев мешала бабке жить жизнью такого удобного многоквартирного дома. Старушка-травница, добродушная тихая ворожея, привезенная из деревни белкиной матерью, должна была присмотреть за внучкой пока мама не вернется из рабочей поездки в Заир. Оставить дочь-старшеклассницу на год в доме одну она не решилась.
Разменявшая девятый десяток, бабка Яниха обозревала дворовые окрестности, весну и лето благополучно сиживая на скамейке у парадного, а зиму и осень в своих апартаментах, донимая внучку пристальным вниманием и куриным супом. Жизнь на людях, как она называла жизнь в городе, неожиданно пришлась ей по вкусу и в целом бабка была довольна переменой, произошедшей в её жизни. От постоянного надзора Белку спасали только магнитофон и кашель старика Краснова (Земля ему пухом!) - соседа по лестничной площадке. Состояние его здоровья вызвало сильнейший интерес у Янихи после первой же бессонной ночи, проведенной в тревожном прислушивании к кашлевым толчкам, мучавшим старика. Богатая жизненным опытом, она безошибочно, как показало время, определила, что кашляющий за стенкой - не жилец, и попыталась определить остаток его жизненного пути, кинула при свете ночника карты "на кашель". Карты сообщали несуразицу и неудовлетворенная Яниха гадала повторно и опять выходило, что у соседа какое-то многоточие впереди вместо скорого конца. Наутро она впервые пожаловалась Белке на плохое самочувствие, заметила что-то насчёт "бетонных казематов", подразумевая их панельный дом, и просила зайти по дороге из школы за валерьянкой.
Постепенно она обзавелась достоверным и сведениями о Краснове, и его здоровье стало для неё темой, интересной в любое время дня и ночи. Белка получила большую степень свободы в награду за внимательное слушание сводок о здоровье Краснова, которые бабка ежеутренне сообщала за завтраком с непре-менным прогнозом на будущее и неземной ласковостью в выцветших васильковых глазах. Попытки сообщить какую-либо менее ценную информацию, например, о соседях сверху, из пятой квартиры, пресекались Белкой мягко, но беспощадно.
Близились выпускные экзамены и на время отсутствия Краснова (по причине госпитализации в клинику) они выступили в роли защитного барьера. Уединившуюся в своей комнате внучку, Яниха не осмеливалась тревожить без видимой причины, а магические слова "Мне надо заниматься" действовали безотказно. Краснов после операции бросил курить и кашлять на время перестал. Три месяца держался молодцом, но после повторного курса химиотерапии как-то заметно упал духом и даже перестал выходить к доминошникам, хотя его всегда там ждали и посылали поначалу за ним пацанов. Вернувшись как-то раз из института пораньше, Белка обнаружила в желтом осеннем дворе жильцов дома, столпившихся у вынесенного для прощания гроба Краснова. На подушечках покоились медали и два ордена. Понурые доминошники смотрели на желтое лицо покойника и вполголоса переговаривались. "Яниха, помнится, уже в деревню уехала," - подумала Белка. Замочив в тазике бельё, она опять вернулась на кухню. На этот раз, осмотрев её чистую, грустно порадовалась. Всё же воздух пока оставался сильно прокуренным и каким-то затхлым, несмотря на совершающийся через форточку воздухообмен. Ветерок плеснул по незащищенным икрам холодком и затрепал край шторы. Белке стало холодно. Она прикрыла форточку и ушла в комнату. Разыскала и натянула поверх халата свитер, на ноги - длинные шерстяные носки и вернулась на кухню. Съёжилась, села к окну и закурила.
Во дворе появилась куча мусора. Её можно видеть сквозь щель между шторами. В щели возятся мальчишки, растягивая кучу на составляющие. Они, кажется, задались целью раскурочить её до основания. Правая белкина бровь ломается и ползёт вверх. Она удивлена, ещё утром этой кучи здесь не было. Теперь она чернеет островком из прелых картонных ящиков и мусорных кульков, набитых всякой дрянью. Высотой метра полтора и метра три в диаметре, кто мог собрать такую кучищу, да ещё прямо под окнами? Белка закуривает следующую сигарету и наблюдает. Дети осматривают ящики, потом, отыскав что-нибудь стоящее, извлекают из прочего хлама. Вот покатилось по двору велосипедное колесо, сопровождаемое восторженными писками детей. Они расшвыривают картон, наблюдая за его планированием. Их пятеро, славных мушкетеров помоек. В шапочках с пушистыми кисточками, курточках с капюшонами они, став кольцом, решают на военном совете, что же делать с полуразрушенной кучей. Белка давит окурок в переполненной пепельнице. Дети принимают решение и поджигают мусор. Ярко-оранжевый огонь коптит черным дымом. Какой-то мужичонка волочет прочь от костра спасенный лист картона. Темнеет.
Остров выгорел посередине и напоминает действующий вулкан. Огонь жарким языком лижет сгустившуюся тьму. Порыв ветра заставляет его вспыхнуть ярче и осветить кучу. На сырые серые ящики сыпет нарядный свежий снежок. Белка вздрагивает и оборачивается. В палату входит молодой человек в белом халате. Без церемоний и видимой брезгливости он вынимает у неё изо рта обслюнявленный потухший окурок и бросает его в чашку. Чашку убирает на подоконник и на освободившееся место выкладывает из кармана шприц и две ампулы. Это санитар Миша.
"Пора, Белла Максимовна, укольчик", - говорит он. Белка отворачивает лицо от халата перед ней и видит, как искусно облеплены снегом и льдом ветки дерева за окном. Следует подставить бок этому человеку и, в обмен на короткую тупую боль в истыканной дряблой ягодице можно будет рассчитывать на продолжение своей зимы. Впрыснув лекарство, медицинский работник уходит. Она опять остается одна и долго сидит на своей кухне, пока в полусне не начинает храпеть.
 


Рецензии
Только не говорите, что рассказ тяжеловато читатеся, а предложения надо строить иначе. Старость - легкая ноша?

Йон Нучёну   07.01.2004 12:31     Заявить о нарушении