ВЛАДИМИР ГУТКОВСКИЙ
ЭТО ТЫ, МОЯ ЗОРЬКА ЯСНАЯ
Живым и светлой памяти павшим
борцам с тоталитаризмом и фашизмом
посвящается эта книга
Часть первая. ПОД ГОРОЙ ЧУЧАНСКОЙ
Часть вторая. ГИТАРИСТ
Часть третья. "НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА"
Часть четвёртая. НАДЛОМ
VLADIMIR GUTKOVSKY
ETO TI, MOYA ZOR’KA YASNAYA
ВЛАДИМИР ГУТКОВСКИЙ
ЭТО ТЫ, МОЯ ЗОРЬКА ЯСНАЯ
ИЗДАТЕЛЬСТВО СЛОВО-WORD
SLOVO-WORD
Publishing House
139 East 33 rd Street # 9M
New York, NY 10016, U.S.A.
Copiryght 2003 by Vladimir GUTKOVSKY
Library of Congress Cataloging Number: 2003111227
ISBN: 193030868X
Printed in U.S.A.
mailto: bigopenworldmagazine@yahoo.com
часть первая
ПОД ГОРОЙ ЧУЧАНСКОЙ
В школе ученики прозвали её "Вуда". В переводе с белорусского это будет удилище. Вуда и вправду была долговязая, но вряд ли напоминала инструмент для рыбной ловли. Однако, чтобы в школе, да кличку не дали, такое бывает редко. Преподавала она русский язык и литетуру, жила в доме, доставшемся от родителей. Обычный сельский дом. Тронутые грибком и местами полусгнившие стены, оббиты дощечкой, или, как тут говорят,ошалёваны. Сверху это периодически красится, и так вот повсеместно камуфлировались изьяны. Из живности у Вуды были кошка, собака и с десяток курей. Из "удобств" - колодец у ворот. Им, естественно, пользовалась половина улицы, но считался колодец Вудиным. Его и вырыли её родители. Ведро в колодце периодически тонуло и Вуда вылавливала его "кошкой" - металлическим приспособлением, наподобие якоря с тремя заострёнными крючьями, - опуская инструмент на верёвке в колодец и шаря там, пока не зацепит уроненное ведро. Барабан, на который наматывалась местами проржавевшая колодезная цепь, полусгнил и грозил упасть в колодец или на ноги крутившему ручку барабана. Но ни вылавливать вёдра, ни менять цепь или чинить барабан никто не собирался: у колодца есть хозяин - Вуда, это её заботы.
Жила Вуда одна. Дочь, оказавшись замужем в городе, иногда навещала мать. Но чаще наведывалась сестра. Дом им достался в наследство, и сестра, считавшаяся владелицей половины участка и хаты, частенько наезжала с мужем на стареньком "Москвиче". Иногда "Москвич" надолго оставался в гараже у колодца: ездить-то, в принципе, было некуда. И супруги возвращались в Минск на рейсовом автобусе. Радости особой от общения с роднёй Вуда не испытывала: привыкла жить одна, а тут приезжают, хозяйничают, как у себя дома, путаются под ногами у привыкшей к спокойной жизни рыжей хозяйской кошки. Родня она, конечно, родня, да ведь зимуешь-то тут, в этой ветхой хате, одна. Сама гонишь самогон, чтобы рассчитаться с соседом Колькой, трактористом, - бывшим своим учеником, за вспаханный по весне огород. Сама вот проволокой к цепи ведро привязываешь, а то опять потеряется оно:старая проволока, съеденная ржавчиной, вот-вот не выдержит. Всё сама. И в лютые зимы одна. Ну не совсем одна, старая кошка на колени запрыгнет, калачиком свернётся и урчит. Так и коротали зимы, а как потеплеет чуток, так появляются ещё одни полноправные хозяева. Это у них дача. И тихая привычная спокойная жизнь заканчивается. Другое дело, когда приезжают внучки, двенадцати и восьми лет. Этих девочек она любила всей душой. И рыжая кошка, чувствуя настроение хозяйки, благоволила к детям, ласкалась, тёрлась о ноги, норовила залезть на руки, чего никогда не приходило в её кошачью голову в отношении Вудиной сестры и её мужа. С приездом внучек старая училка оживала, все заботы были теперь о детях: молодых огурчиков нарвать, купить у соседей парного молока, в магазин сходить, а вдруг чего хорошего завезли, - девочек порадовать. Но лето проходило, и Вуда снова оставалась в неуютной хате наедине со своей кошкой коротать дождливую скучную осень и то морозную, то слякотную зиму. Любила Вуда выпить. Не так, чтобы "наклюкаться вусмерть", а пропустить стопку-другую самогона собственного изготовления, а то и водочки. Водка, правда, водилась реже, да какая, собственно, разница: пару рюмок водки или пару рюмок самогона? Гнала же как для себя, чтобы людей не обидеть. Такой и самой выпить не грех.
Тихая жизнь периодически оживлялась событиями местного масштаба: свадьбы, пожары, похороны. Вуду в деревне знали все и она всех знала. Почти все местные учились у неё в сельской школе, уважали и всегда звали разделить радость и горе. Радости и горя было как бы поровну. Баланс, в принципе, соблюдался. И, если в доме напротив кто-то повесился или по пьяне захлебнулся в собственной блевотине, то в соседнем доме кто-то родился. Тут -похороны, там - крестины. Не такая уже и скучная жизнь, надо только уметь развлечь себя. У Вуды была подруга, Маня Чмырко. Образования у Мани - десять классов местного интерната. Слава Богу успела закончить школу, будучи беременной от своего учителя физкультуры. Жена физрука тоже трудилась в той же школе, повышая образовательный уровень своей юной соперницы. Росли в семье учителей две дочки-красавицы. Гуцульская кровь отца так положительно сказалась на внешности девочек, что их можно было смело назвать украшением деревни. Черноглазые, длинноногие, с распущенными волосами они привлекали всеобщее внимание; и оставалось только пожалеть, что родились и растут девахи не в том месте, где их великолепные данные могли помочь сделать достойную карьеру. "Как бы не стали проститутками", - вздыхала мать, видя, как на её дочерей заглядываются мужики. О том, что девочки могли бы попытаться стать моделями, маме как-то и в голову не приходило, а если и приходило, то само понятие "модель", что на фото, что на подиуме, преломляясь через многолетний педагогический опыт, подкрепленный устоявшимися советскими стереотипами, ассоциировалось с представлениями о тех же самых проститутках. Вот этих дочек вместе с супругой и оставил Чмырько ради пухленькой Мани. Чего только не предпринимала жена: и начальству жаловалась, и в партийные органы писала, упрашивая воздействовать на заблудшего муженька, - но всё оказалось напрасным. Любовь, как говорится, зла, да и не в этом дело, просто мужик поменял стареющую педагогическую даму на свежую, крепенькую молодую помпушку. Та родила девочку, а затем и мальчика. На этот раз дети пошли не в папу. Дочка оказалась фигурой один к одному как её коротышка мать. Сынуля, смуглый как отец, симпатичный мальчонка явно в чём-то отставал от одногодок и днями пропадал на загаженной коровами деревенской улице. Жили они во времянке, рядом с так и не достроенным домом, который с энтузиазмом начали возводить сразу же после развода Чмырько с предыдущей женой. Из краденных, естественно, материалов. А кто не ворует? Это ж что-то вроде спорта национального.Чмырько сочуствовали. За проставленный самогон помогало пол-деревни. С расположенной за околицей базы Передвижной Механизированной Колонны тянули, что только можно унести. Сторожа и мелкие начальники были свои, деревенские. Начальство же повыше крало для клиентов посолиднее. Все окрестные дома: и те, что в народе принято называть хатами, и те, которые величают коттеджами, - наполовину, а то и полностью построены были из ПМКовских материалов. Что полегче, тащили на телегах и с помощью трактора. Колька-тракторист за бутылку самогона чего хошь притянет. Фундаментные блоки и бетонные плиты перекрытий везли с ПМК её же машинами и укладывали краном. Довольно быстро поставив дом и кое как его накрыв, Чмырько столкнулись с проблемами, решить которые среднестатистический сельский житель мог с большим трудом путём экономии на всём. Отделочные материалы в ПМК не "отпускались". Нужно было и обои клеить, и потолки подшить, полы настлать, проводка, покраска и прочее, прочее.... А где деньги взять? Зарплаты, естественно, едва на жизнь хватает. Вот и стоит мечта молодоженов, подгнивает себе потихоньку, а конца стройке и не видно. Так, в сарайчике, что времянкой называют, и дети выросли.
Воду Маня брала из Вудиного колодца и частенько заходила в хату старой учительницы поговорить " про жизнь", а когда и стопку-другую опрокинуть. Сейчас же она не вошла в дверь, а вбежала, спугнув уютно расположившуюся на коврике при дверях кошку.
- Скорее, Чуманцова хата горит!
- Да ты что?! - и, набросив пальто, Вуда вместе со своей молодой соседкой быстрым шагом направилась в конец деревни, где у речки со скромным названием Чернушка во всю полыхал не до конца достроенный дом Толи Чуманца. Сам Чуманец жил в городе у ровесницы, одинокой женщины, позарившейся то ли на какие-то неприметные постороннему глазу достоинства стареющего сельского дядьки, то ли на перспективу стать владелицей загородного дома. В одной половине хаты проживала жена Чуманца со взрослыми сыновьями. Какое-то время вторую половину, не отапливаемую, Чуманец сдавал недавно приехавшему школьному учителю. Чуманчиха пила по-чёрному. Баба она была боевая, партизанила в войну, чего только не повидала. Круглолицего и всегда бритого муженька своего откровенно не уважала.
- Гулял, семью бросил, к другой бабе ушёл, - изливала она душу мужниному квартиранту. Ему она обязана была жизнью. Ну не столько квартиранту, сколько его собаке, серо-палевой восточно-европейской овчарке. Кобель выбежал во двор погулять, помочился на забор, поглотал свежевыпавшего снега и побежал обследовать насыпанные за ночь сугробы. У одного остановился, принюхался. Вдруг стал раскапывать и схватил зубами за что-то чёрное, показавшееся из-под снега. Что-то оказалось рукавом телогрейки. Теперь раскапывать принялся хозяин, а собака суетилась рядом. Так от явной гибели спасли Чуманчиху, по пьяне не добравшуюся до своего крыльца. Бедняжку замело и, если бы не пёс...
Потом учитель начал строительство дома в той же деревне и съехал, по установившейся традиции, в недостроенный. Половина Чуманцовой хаты освободилась. Вот из-за этой половины и произошла размолвка у отца с младшим из сыновей. Батька полагал сдать освободившиеся комнаты ещё кому-нибудь, а сын собирался жениться и по-родственному нацелился на отцовскую половину хаты. Но не тут-то было. И тогда отпрыск в истерике подпалил родительский дом.
В ожидании пожарных толпа зрителей ахала, охала, обсуждала происходящее. Пожарные всё не ехали.
- Это малой Чуманец поджёг, видать пьяный был, ах ты, Господи.
- Да нет, это от того, что отец не давал занять свою половину хаты, а он жениться собрался, - жить-то где-то надо.
Молодой учитель истории, только с этой осени приступивший к работе в местной школе-интернате, вслушивался в разговоры бабок и периодически поддакивал. Те прониклись к интеллигентному молодому человеку симпатией и доверчиво просвещали его по поводу местных взаимоотношений и нравов. Историк поправил очки и глубокомысленно произнёс:
- Из искры возгорелось пламя, - и уточнил. - Из искры раздора.
Бабки взглянули на "учёного", переглянулись: Во мудрёно сказал, умный видать, - и продолжали глазеть на фейерверк. Помочь зрители вряд-ли чем могли: близлежащий колодец заброшен и даже ведра там не было, речка покрыта льдом, бежать к проруби, так снегу - по пояс, сколько там набегаешься. Родничок, правда, недалеко от дома был, так про этот родничок разве что Чуманец, да пару соседских тёток знали. Да и то с этой тонюсенькой струйки горящую хату не погасишь.
Пожарники всё не появлялись. Когда приехали, полили из брандспойтов на догорающие головешки, акт составили и уехали. Событие долго ещё обсуждалось, а о пожарных однозначно решили, что у них просто бензина не было машину заправить.
- Да какой бензин, - возражали люди, более искушённые. - Вот в Заславле, так Дом семейных торжеств, деревянный, весь такой в модерновом стиле, до тла сгорел, а через дорогу - "пожарка", так они там, пожарные, и не проснулись даже. Утром смену сдают, а напротив - пепелище, - всё, что от того здания осталось.
- Где теперь семьям торжествовать-то?! - сочувственно констатировал историк.
Разошлись по домам кто досматривать телевизор, кто допивать, оставленную по случаю тревоги, стопку самогона. Соседская баба Зина с хромым своим супругом, возблагодарив Господа за то, что от Чуманцового пожара не загорелась и их хата, тяпнули по стопарику, смачно крякнули и закусили салом, порезанным на газете. Газет этих ни Зина, ни дед, муж её, не читали. Что-то там писалось о какой-то "перестройке". Дед всё пошучивал, что вот некая то-ли перестройка должна быть, то-ли перестрелка, а там какая-то, говорят, свобода будет. Газеты привозила дочка из города. То бутылочку винца для стариков своих в газетку завернёт, снеди какой. То так привезёт. В городе на работе подписываться на прессу заставляют, а в деревне, это ж первое дело - на растопку, да и вообще, в сельском быту газета просто незаменима. Вот и теперь дед резал сало на предусмотрительно постеленной республиканской прессе.
- Зина, надо бы картошки с мешок перебрать, Учитель придёт брать.
Учитель, тот, что когда-то квартировал у Чуманца, в школе уже не работал. В доме своём недостроенном жил периодически, картошку не сажал, а возил из города, удивляя пассажиров пригородного автобуса: "Картошку из города везти!" Огорода у него толком не было; так, жена развлекалась, копаясь на грядках, которые зарастали травой из-за частого отсутствия хозяев. Ошивался он то-ли в Минске, то-ли ещё где. Кто-то из местных что-то читал о нём в провинциальной газете, а потом в печати стали появляться статейки, подписанные его именем и фамилией. Но ни по имени, ни по фамилии никто бывшего учителя не называл, а звали его просто Учитель. Так эта кликуха к нему и прилипла. Соседи только качали головами, глядя на не обработанные четверть гектара вокруг его дома, да на фруктовые деревья, которые одно за одним погибали или дичали от неумелого ухода. Только бабе Зиненому мужу нравился этот Учитель, который разрешал косить траву на своём участке, от предложенного за это молока отказывался, конкурентов, а желающих заготовить сено на его подворье хватало, отваживал, да ещё картошку покупал, не торгуясь. Вот и теперь Зина с дедом ожидали прихода Учителя, приготовили непочатую бутыль самогона, порезали хлеба, луковицу, добавили в стоящую на столе тарелку ещё сала - попотчевать гостя. Картошка была перебрана и насыпана в мешок. Мешок служил возвратной тарой, потом Учитель или его жена приносили ту торбу обратно.
* * *
Бобруйск - городок в Могилёвской области. Старинное еврейское местечко, маленькая белорусская Одесса. В Первую Мировую войну недалеко отсюда находилась ставка императора. Но не этим славен Бобруйск. Всесоюзную известность город получил позже, во времена Израильско-Египетского конфликта, когда в ходу были анекдоты типа: "Нота Советского правительства правительству Государства Израиль: Если Вы не выведете свои войска с Синайского полуострова, мы сбросим атомную бомбу на Бобруйск." Ещё известен был Бобруйск своим шинным комбинатом, "обувавшим" Мазовские колёсные тягачи, на которых возят ракеты и делавшим шины для знаменитых большегрузых "Белазов". Однако у многих жителей Белоруссии Бобруйск ассоциировался с местным кондитерским комбинатом, выпускающим зефир и мармелад. Именно эти изделия сделали Бобруйскую марку популярной. Ну не всем же нравится шоколад. И пока Минская "Коммунарка" конкурировала с Гомельским "Спартаком" у кого лучше фантики, всё большую популярность приобретали Ивенецкие ириски и помадки да Бобруйский зефир. Потом Чернобыль изменил коньюктуру. Гомельская и Могилёвская области оказались в зоне наибольшего радиоактивного загрязнения и население, как от огня, стало шарахаться от продуктов, произведённых и в Гомеле, и в Бобруйске, и в Наровле. "Коммунарка", славившаяся производством шоколадных бутылочек и бочонков с ликёром, оказалась вне конкуренции. В столице даже появились "деревянные" вафли её Молодечненского филиала. Что же касается популярных бутылочек, их, как и конфеты "Столичные" с водкой, отправляли в Россию и ещё куда подальше. Да и просто водка с наступлением перестройки стала исчезать. Вновь в стране появились талоны, то бишь карточки, на спиртное, крупу, сахар. И люди стали запасаться. Ну как не "взять" отпущеное тебе по норме спиртное, когда в случае надобности ну никак его не купишь. С введением распределения пить стали больше. Дома-то у каждого теперь в запасе и водка, и жуткий азербайджанский "портвейн-777" белорусского разлива, и прочее низкосортное пойло. Конечно, запасы сохранялись не у каждого. Алкаши всех мастей толпились у хозяйственных ларьков и газетных киосков, отовариваясь отпускаемыми не по карточкам спиртосодержащими жидкостями, типа политуры и одеколона. Трясущаяся рука протягивает трояк в окошко газетного киоска: "Манон". Киоскер отпускает страждущему флакончик одеколона. Через некоторое время та же рука суёт в окошко ещё трояк: "Манон". На травке за киоском - распивочная, кругом валяются опорожненные пузырьки. "Союзпечать" делает план на одеколоне.
Алкоголиков в Бобруйске на душу населения было не больше и не меньше среднестатистического по стране количества. Соответственно традиции для них построен был, положенный каждому мало-мальски населённому пункту, лечебно-трудовой профилакторий. Строили с размахом, то ли переоценив потенциальное количество алкоголиков, то ли с перспективой на будущий рост числа клиентов. Во всяком случае, здание полностью по назначению не использовалось. Половину его занимали мрачные, страдающие от недопоя мужики, а вторую половину использовали в качестве постоялого двора для неприхотливых гостей, вроде детских спортивных команд или юных туристов, которых в дни школьных каникул классные руководители организованно таскают по захолустьям. Министерство внутренних дел, в чьём ведении находились подобные заведения, имело от этого "бизнеса" хоть какой-то "навар" в добавок к скудному государственному субсидировнию. Находчивость и изобретательность местных ментовских начальников не знала границ. Не будь Бобруйск Бобруйском, если бы еврейский юмор и умение адаптироваться к самым, казалось бы, невероятным условиям, не передались всем обитателям городка. Не обделено этой благодатью оказалось и руководство местного Управления внутренних дел. Назревало что-то грандиозное, как всё неизвестное, опасное: то ли перестройка (чего? зачем?) то ли перетряска. Второе, это ближе к пониманию, грозит большой перестановкой кадров. На всякий случай все притихли, в ожидании чего, непонятно. Но жизнь продолжается. А тут обьявили борьбу с привилегиями. Это ж теперь начальству и служебную машину с женой на рынок не сгонять - шофёр, такой вроде свой, преданный, а заложить может. Ни те на халяву лосей да кабанчиков в заповеднике пострелять, ни в баньке с девицами попариться. Многое вроде доступно, а нельзя, непременно донесут: привилегии. Ну Бог с ними, с лосями, женой с её базаром, а вот без баньки и девочек как? Чутко отреагировав на изменившуюся оперативную обстановку Бобруйские менты приняли неординарное решение: оборудовать начальственную баньку на территории местной тюрьмы. Находчивость была оценена по достоинству. Ментовское начальство парилось с городским, районным и даже обкомовским. Соответственно там же, в пару, решались нелёгкие вопросы "выживания" номенклатуры в "новых" условиях. Решения о повышениях и кадровых перестановках принимались там же, за колючим забором, в недоступной постороннему глазу и уху "тюремной" баньке.
- Юра, принеси пивка! - раскрасневшийся грузный полковник повернул голову в сторону услужливо стоявшего рядом молодого усатого мужчины. - Только, смотри, холодненького.
- Сию минуту, товарищ полковник, - почтительно склонил облысевшую, покрытую крупными каплями пота, голову Юра и пулей выскочил в соседнюю комнату, где в холодильнике для парившихся было заготовлено "Жигулёвское".
- Далеко пойдёт, - баском произнёс пославший за пивом. Реплика предназначалась и всем, и никому. Интерес ситуация вызвала у Вовы Лепина, корреспондента республиканской газеты "Знамя юности". Вову командировали в Бобруйск с заданием написать хвалебную статью о местных комсомольцах - передовиках производства. Журналист республиканской газеты - должность номенклатурная, вроде как представитель власти. В общем, свой человек. Приняли как положено, разместили в горкомовской гостинице, банькой вот угощают. Только пиши, пиши всё хорошее. Ну Вова и напишет, мужик он тёртый, когда и что писать знает: многое повидал на своём журналистском веку. Но этот, рано полысевший мужик с лихими чёрными усами чем-то его заинтересовал. Уж больно исполнительный, подчёркнуто обходительный, так и норовит услужить, понравиться. И банщик отменный, правда для банщика непривычно образованный: то-ли историк, то-ли экономист, то-ли ещё кто, - не совсем ясно. Представили как лектора общества "Знание".
- Ну какой из него лектор? - недоумевал корреспондент. - Он же русский язык с белорусским путает и ни одного толком не знает, изъясняется на какой-то словесной тарабарщине. - Однако, - продолжал рассуждать Лепин, - смотря кому те лекции читать.
И рассмеялся, вспомнив по случаю старый анекдот: Идёт лекция в сельском клубе. Лектор:
- Вот это, товарищи, череп Пушкина, когда он был ребёнком, этот - его череп в юношеские годы, а вот это череп великого поэта в пору наивысшего расцвета его таланта.
Голос из зала:
- А что, разве у Александра Сергеевича было три черепа?
- Вы кто? - вопрошает лектор.
- Дачник.
- выйдите отсюда немедленно, товарищ, это лекция для колхозников!
- Вы чему радуетесь? - спросил журналиста один из присутствующих - заведующий отделом идеологии обкома партии.
- Да так, эпизод из жизни вспомнил, с банькой связанный.
- Поделитесь.
- Да нет, это слишком интимно.
Ну не рассказывать же им, в самом деле, анекдот про колхозников. А сами они-то кто? Всё начальство, от районного до республиканского, - "выдвиженцы" и "продвиженцы" из народа. Народом у нас, почему-то, традиционно считаются "простые" люди. Кто поумнее и образованнее, так вроде уже как и не народ. Вспомним слова бодрой песенки: "Вышли мы все из народа, братской семьи трудовой". Вот так вот. Ну не поймут они, менталитетом и корнями сидящие в огороде, "городского" юмора. А поймут, так обидятся. С ними нужно говорить на другие темы. Это ж из их среды вышел "двуязычный" лектор общества "Знание". Кстати он уже вернулся, нагруженный "Жигулёвским".
- А вот и пиво.
- Простыни подай.
- Мигом будет сделано.
И моложавый усатый "банщик" ринулся исполнять приказ.
- Да, силён, подлец, - подумал Лепин, - прав полковник, этот далеко пойдёт, если не остановят, конечно.
Банька банькой, однако к пиву появилась водочка, к водочке - закусочка. Парили и угощали столичного корреспондента на славу, а захмелевшего и разомлевшего доставили в горкомовский "люкс". С утра началась тягомотина: посещение предприятий, встречи с передовиками. Лепин состряпал бы этот репортаж, не выходя из гостиничного номера, но для проформы необходимо было иммитировать бурную деятельность, или сокращённо, как в кругах интеллигенции принято было шутить, ИБД. Время диктовало свои правила игры, а играющие придумывали соответствующую терминологию. И никому эти правила не дозволено нарушать, иначе на счёт два вылетишь из "обоймы". К концу дня материал был готов,осталось только подставить нужные имена и фамилии и... в набор.
В купейном вагоне поезда, следовавшего в Минск, пассажиров было не много, дороговато в купе ездить, люд попроще старается плацкарту взять, а то и общим вагоном воспользуется. С шиком ездят, кто посостоятельней да кто за казённый счёт. Соседом Лепина по купе оказался невысокий молодой человек с серыми бегающими глазами и, вроде как, дурацкой улыбочкой. Познакомились, разговорились. Вова выставил, заботливо поднесенный комсомольцами "на дорожку", коньяк. Сосед, представившийся Ильёй, - ветчину и сырокопчёную колбасу.
- О, какая роскошь! - воскликнул Володя. С наступлением смутных времён подобные деликатесы поисчезали с прилавков и оказались доступны разве что тем, кто имел хоть какое-то отношение к номенклатурным кормушкам, распределявшим пайки, или так называемые "заказы", соответственно ранга "заказчика". Путь из Бобруйска до столицы не долгий, но и распить пол-литра времени хватит, и на беседу, и чтобы чуток протрезветь к приезду. Под коньячок беседа завязалась как-то сразу и непринуждённо. Илья рассказывал о себе, семье, работе. Трудился он в сфере общепита, работал поваром, теперь вот заведует столовой. Жизнью доволен: должность хлебная, работа не пыльная. Провинциальному заведующему столовой лестно было, вот так, один на один беседовать со столичным журналистом, да ещё из газеты, материалами из которой его пичкали на политинформациях на протяжении всей комсомольской юности. Вове тоже легко было общаться с этим человеком. Хлопца он разглядел сразу и насквозь. Возраст у них был разный: один моложе, другой постарше. Один вертелся около власть придержащих, у другого - власть придержащие, рангом пониже, подкармливались. Но, в принципе, были они "одного поля ягоды": вёрткие, циничные, хорошо приспособившиеся к жизни в "совдепии", люди. Каждый был на своём месте и каждого из них это место устраивало. Попутчики уже порядком разомлели, языки заплетались, но не спать же днём ложиться и не ехать же, молча уставившись в окошко. Беседа продолжалась. Володя, потомственный журналист, развлекал нового знакомого эпизодами из жизни своей и своих родителей. А рассказать было о чём. Когда дошёл до истории с "обедом командующего", Илья встрепенулся:
- Так это был твой отец?! Я ж читал что-то такое у Ильфа и Петрова!
- Да, это мой отец, а дело было где-то в начале тридцатых годов. В Пуховичах был Дом творчества, что-то вроде пансионата для писателей, а батька там "комиссарил". И вот рядом проходят крупные учения. Командует учениями маршал. Я уж и не помню, то ли Ворошилов, то ли Будёный. Скорее всего Будёный, ну кто-то из них. Тут отцу сообщают, что Дом творчества собирается посетить маршал. Надо же принять командующего так, чтобы лицом в грязь не ударить. А накормить-то и нечем. Время было голодное, кое как перебивались. Недалеко располагались колхозы. Батька обратился к колхозному начальству, выручайте мол. Те выделили продукты на один обед. Как водится, нашли повара ещё с царских времён, приготовили роскошный обед, а маршал не едет. Час проходит, другой, всё стынет. Ну не пропадать же добру, а никто не хочет прикасаться - это же такая роскошь, такой обед! Третий час пошёл, никто не едет. Ну отец сел и съел этот обед. Только он его съел, появляется маршал:
- Ну, чем, товарищи писатели, угощать будете?
А угощать-то и нечем. Лепин мнётся, всем тоже неловко.
- Ну, кто тут у Вас за старшего?
- Я, - отец отвечает.
- Поехали, я тебя угощу, раз ты меня не можешь.
В сопровождении маршальской свиты на автомобиле командующего прибыли в ставку. Маршал жил в специально оборудованном вагоне. Заходят. Маршал наливает здоровенную эмалированную кружку спирта, протягивает гостю:
- Пей, писатель.
- Я не могу.
- Пей, это я, командующий, тебя угощаю!
- Простите, товарищ маршал, я не привычен к спирту, да ещё столько.
- А как тебя звать?
- Моисей.
- Ты, жидовская морда, не хочешь с командующим выпить! А ну вон пошёл отсюдова!
И сапогом под жопу выгнал отца из вагона.
Илья восторженно смотрел на собеседника, иногда смеялся, реплик не вставлял. Это ж с таким человеком едет. Будет о чём рассказать знакомым по возвращению.
- А ты в Минск зачем едешь? - спросил Лепин младший.
- Да так, по бабам столичным прошвырнуться, - решил прихвастнуть Илья, дабы подняться в глазах собеседника.
- А жена как?
- А что жена? - захорахорился завстоловой, - она считает, что я еду по делу, в командировку. Она у меня если взъерепенится, то я ей говорю: "Ты чем не довольна? Да, у меня работа связана с командировками. Я ж не на стройке работаю. Если бы я работал на стройке, ты ела бы кирпичи, а так я работаю в общепите, и ты ешь мясо".
Оба рассмеялись.
- А как эта история попала к Ильфу и Петрову?
- Отец был тут личность известная: писал, редактором газеты был. Когда Ильф и Петров посетили Белоруссию, историю эту им рассказали. Те и описали эпизод, озаглавив "Как Лепин съел обед командующего".
- А как сложилась потом судьба отца?
- Это были предвоенные годы, годы репрессий. Отец встречался со многими людьми, был вхож в кабинеты больших начальников. В общем, как говориться, много знал. Среди его друзей был Сергей Иванович Граховский, репрессированный властями, Гриша Кобец, автор сценария известного фильма "Искатели счастья", о том, как евреи ездили осваивать Бирабиджан. Гришу тоже потом посадили, отсидел девятнадцать лет. Друга "врагов народа" не посадить не могли. Друзья отца в руководстве, сами вот-вот ожидая ареста, спасали его, как умели, переводили с места на место, отправляли работать на перефирию. Короче прятали. Не помогло.
* * *
Перестройка. "Призрак коммунизма" понемногу стал вытесняться призраком свободы. Пышным цветом расцвели всевозможные активные группки, создающие только им ведомо зачем и какие, организации. А может и не ведомо. Но раз уж можно,почему бы не сколотить тусовку и не попытаться засветиться, а то и подняться на волне безвременья. Первыми "перестроились" коммунисты, они-то были готовы к такому повороту событий. Комсомольцы тоже не отставали от старших товарищей. Не те лоховатые парни и девушки, которых торжественно принимали в ряды "передовой молодёжи", чтобы затем, до выхода из комсомольского возраста, им же "компостировать мозги", отправляя в стройотряды, по так называемым комсомольским путёвкам, посылая на БАМ и другие "стройки века", стращая исключением из "рядов", распределяя по окончании учёбы в захолустья. Причём с этих же детишек с "запудренными" извилинами исправно собирали комсомольские, профсоюзные, "Общества охраны природы", "Общества красного креста", а теперь вот и, появившегося недавно "Общества трезвости", взносы. Нет, забота руководящих партийных товарищей коснулась тучных, с отяжелевшими от благополучия и сознания собственной значимости, комсомольских дядек-руководителей. "Партия - наш рулевой", - как пелось в песне времён гегемона пролетариата, плавно уже рулила в сторону соблюдения своих шкурных интересов и не забывала о подросшем поколении - "юных ленинцев". Появились первые частные предприятия, из тени повылазили "цеховики", и под видом создаваемых кооперативов, началось повсеместное отмывание подпольно заработанных денег. Комсомольцы получили от "рулевого" разрешение создавать предприятия и фирмы, прибыль которых налогом не облагалась. Первую в республике фирму, реализующую импортную бытовую радиоэлектронику создали под "крышей" Центрального Комитета Ленинского Коммунистического Союза молодёжи Белоруссии. Руководство фирмы арендовало помещение в здании ЦК, а торговая точка расположилась на соседней улице, недалеко от другого ЦК, партии. Чтобы как-то назвать свой магазин, среди множества наименований известных фирм, товарами которых бойко торговали комсомольцы: "Сони" там, "Филипс", "Техникс", "Панасоник", "Пионер", ушлые ребятки из ЦК выбрали последнее. То ли юмор настолько циничный, то ли к слову знакомому душа лежит. Улицу эту, носящую имя верного соратника и безотказного кредитора основателя марксизма, смело можно назвать "зеркалом перестройки". Вот и Театр юного зрителя, расположенный в нескольких шагах от магазина, отреагировал на веяние времени и перестал ставить спектакли о пионерах-героях, а рядом стоящий городской Дом пионеров срочно переименовали в Дом творчества молодёжи и школьников. Зато над торговой точкой-филиалом ЦК комсомола красовалась надпись "Пионер", сбивая с толку непосвящённых и привлекая внимание потенциальных покупателей.
В столице и городах покрупнее то тут, то там проходят собрания, организуемые непонятно где взявшими деньги на проведение мероприяй, активистами. Принимает участие, в основном, интеллигенция, есть и представители прочих "прослоек. Но они - в меньшинстве. Особняком держится "хипующий" молодняк - студенты вузов и техникумов, нигде не работающие или иногда работающие молодые люди, с ещё не определившейся жизненной позицией, но явно не удовлетворённые своим статусом в обществе и пытающиеся как-то самоутвердиться. В прессе появились разоблачающие режим публикации, и народ слегка взбудораженно растерян. Но это в городе. В деревне кипят совсем другие страсти.
На берегу речки Чернушки на поле, раскинувшемся между отстраивающимся после пожара домом Чуманца и санаторной школой-интернатом, идёт побоище. Человек двадцать пьяных мужиков что есть силы молотят друг друга, чем под руки попадётся. Кто на кого и кто за кого понять невозможно. Все бьют всех и вряд ли кто-то в состоянии обьяснить из-за чего заваруха началась. Пылит под ногами и телами дерущихся сухая земля. Вдоль поля битвы расположились зрители - учащиеся той самой санаторной школы. Дети в восторге. Вот один из дерущихся двинулся на противника, держа в руках здоровенную палку, что-то среднее между колом и оглоблей. Знатно размахнулся и одним ударом уложил сразу двух, подвернувшихся под руку мужиков. Но торжествовать победу было рано. Сзади навалились несколько человек и уже через мгновение пинали поверженного обладателя оглобли сапогами. Учитель, человек на селе новый и знанием местных традиций не обременённый, в нестандартных ситуациях руководствовался некими своими понятиями. Увидев среди "бойцов" соседа своего, Юрку Качуро, он с интересом наблюдал за тем, как тот то наотмашь бьёт всех, кто оказался в пределах досягаемости его кулаков, то сам валяется на взлохмаченной сапогами дерущихся земле, пытаясь очухаться от полученного тумака. Но вот уже сосед лежит навзничь, а двое колотят его, один сидя на груди, а другой бьёт лежащего сбоку, став для удобства на колени и целясь в раскрасневшуюся Юркину физиономию. Неожиданно Учитель оказался рядом и перехватил занесенную над соседской головой руку. Замахнувшийся повернул в сторону Учителя голову, в затуманенном взгляде вопрос:
- Тебе чего?
- Не тронь его, это сосед мой.
Мысленно он готовился отразить возможный удар, но драться не пришлось. Разборка носила сугубо местный характер - учителей в деревне не били, уважали. Парни нехотя слезли с поверженного противника. Тот поднялся. Учитель взял Качуру за руку.
- Пошли домой.
Тот упёрся и, воспользовавшись неожиданно возникшей ситуацией залепил в ухо одному из парней. Потасовка возобновилась. Учитель покинул "поле боя" - смотреть надоело, а постороннее вмешательство оказалось ни к чему. У дороги оглянулся. Поле клубилось пылью, а соседа колотили уже трое. Один, так явно по недоразумению: если Учитель не ошибся, то ещё совсем недавно мужик "воевал" против тех, с кем сейчас с остервенением добивал недавнего "союзника".
* * *
Из окна ЦКовского кабинета открывался вид на старый сквер. Сквозь столетние деревья просматривается трибуна красного гранита. Здесь партийная и совминовская элита принимала парады по случаю всенародных праздников. За трибуной, через площадь, виднелась, как её прозвали в народе, "стройка века" - длившееся не один год строительство Дома Советов. В былые времена сквозь кроны деревьев всего этого было не увидеть, но в какую-то бдительную голову пришла мысль проредить сквер, дабы просматривались подступы к тылу правительственной трибуны. Половину деревьев спилили. Теперь во время парадов и демонстраций трудящихся отлично просматривались не только правительственная трибуна с тыла, но и сам изуродованный сквер с фронта, где за поредевшими деревьями хоронились от любопытных взоров демонстрирующих одинаковые типы в шляпах и длиннополых плащах, под которыми топорщились автоматы Калашникова с откидным прикладом.
В будние же дни сквер оставался одним из излюбленных мест встреч минчан. Тусовались здесь по-разному. Кавалеры водили девушек по периметру, гуляя по аллеям от танка, стоящего на пьедестале у Дома офицеров, до трибуны и обратно, периодически присаживаясь на свободные скамейки. Гомосексуалистов можно было встретить у фонтана. Скульптурная композиция - обнажённый мальчик, обнимающий гуся, очевидно привлекала однополые пары, как символ. Фонтан этот действительно красив. Сооружённый в девятнадцатом веке, он пережил не одну войну и революцию. Но как-то зимой, в конце века двадцатого кто-то отбил гусю голову и что-то мальчику. Тогда, с первыми заморозками, мальчика с гусем заключили в стальной ящик. Летом-то в фонтане кому охота мокнуть, форсируя водную преграду, с целью поглумиться над гордостью минчан? Так, под замком, они и зимовали, чтобы весной, заново "позолоченными", предстать во всей красе. Неподалёку от фонтана, за "спиной" Белорусского театра, красовалась ещё одна Минская достопримечательность - старинный общественный туалет, точь в точь повторяющий архитектурное решение знаменитого дворца Потоцких. Легенда повествует о том, как скуповатый аристократ решил сэкономить и не доплатил архитектору, занимавшемуся реконструкцией его родовой резиденции. В отместку тот, будучи человкеком с юмором, возвёл в губернском городе Минске отхожее место - копию графского дворца в миниатюре.
Заведующий Общим отделом ЦК Коммунистической Партии Белоруссии, Герой Советского Союза Виктор Ильич Ливенцев повертел в руках, всегда лежавшую на его столе старую трофейную зажигалку и надолго о чём-то задумался. Это была вторая, добытая в стычке с немцами, зажигалка - талисман, с которым старый партизан не расставался вот уже не один десяток лет. Первую, точно такую же, он отдал Прохору Шевцову - шифровальщику из штаба Козлова. Как-то зашел в штабную землянку, прикурил от немецкой зажигалки. Прохор и попросил: "Достань мне такую". Шевцов на задания не ходил и в прямых столкновениях с врагом не участвовал. Работа у него была интеллигентная - шифровка-дешифровка. Перед заброской в тыл таких спецов готовили долго. Родом Прохор был из Сибири и обучался шифровальному делу там же. Но, когда потребовался шифровальщик в ставку командующего партизанским движением в Белоруссии, выбор пал на него, белоруса. Шифровальщик на войне - фигура архинеобходимая. Кроме медали "Партизану Великой Отечественной войны" Прохор имел орден "Отечественной войны" второй степени и орден "Красной звезды". Последним, как правило, награждали партизан за спущенный под откос воинский эшелон, что считалось эквивалентным пятистам уничтоженным противникам. Вот ему, капитану Шевцову, и отдал Ливенцев ту зажигалку. Не просто отдал, а по солдатской традиции обменял. У капитана ничего такого и не было для обмена. Отдал он Ливенцеву запасной боекомплект для ППШ, рассудив, что шифровальщику и одного диска хватит.
Теперь, глядя на трофей, Виктор Ильич вспоминал, как он, старший лейтенант отступающей Красной армии, попав в окружение и оказавшись в тылу у немцев, собрал таких же бедолаг, как сам, организовал что-то вроде боевого подразделения, цель у которого была одна - выжить. Опасность поджидала с обеих сторон. Выйдя из окружения к своим, прямым ходом попадаешь в лагерь. К немцам - тоже в лагерь, но только немецкий. Хрен редьки не слаще. А Ливенцеву, считай, повезло. Созданный в Москве штаб партизанского движения под руководством Пономаренко срочно упорядочивал это самое движение на местах. Таких самодеятельных отрядов, как у Ливенцева, было не один и не два. В их состав входили и окруженцы и, бежавшие из плена, красноармейцы. Эти, побывавшие в плену, так по сталинским законам вообще считались изменниками Родины.Что делать с таким количеством вооруженных людей в тылу противника? Объявить предателями - перейдут к немцам, пополнив ряды армии генерала Власова. "Наверху" распорядилися мудро, закрыв глаза на нестыковки действительности с указами Верховного главнокомандующего. И с его же одобрения разрозненные отряды вошли в партизанское соединение, а их командирам присвоили звания полковников. Командовать же партизанами на территории Белоруссии назначили В.И. Козлова, произведя его в генерал-майоры. Так, благодаря стечению обстоятельств, старший лейтенант Ливенцев избежал трибунала и, перешагнув через три воинских звания, стал полковником, а затем и Героем Советского Союза.
* * *
Из каморки, служившей школьной радиорубкой, а заодно "служебным кабинетом" завуча по воспитательной работе, раздавались звуки баяна. Лёня Хринфельд простыл, чувствовал себя неважно, но на работу явился и, как надлежало ему, организатору внекласной и пионерской работы, находился на "боевом посту" и не снимал повязанный вокруг шеи красный пионерский галстук. Соблазн не выйти на работу был. Взял бы бюллетень денёчка на три, дома бы посидел. Эта ежедневная езда из города и обратно так надоела. Но сегодня по плану "линейка", кому, как не организатору проводить её? Тем более, что Лёня собирается переводом на работу в пединститут, а там у завуча по воспитательной работе далеко идущие планы: кандидатская диссертация по пионерской работе и может..., да чего тут загадывать, Лёня молод, вот сорока ещё нет, глядишь, и в большие начальники выбьется. Хринфельд перебирал лады. Дверь в каморку полуоткрыта: пусть все слышат, как профессионально он музицирует. Играть на баяне он умел, всё таки как-никак "музпед" закончил. Вот давеча проходил мимо дома Учителя, так сосед его, этот, бывший массовик-затейник, ну как его, Филинов, коллеги почти... Лёня ухмыльнулся в густые чёрные усы и шмыгнул носом. Так что он там играл на своей задрыпанной гармошке? А, ну вот эту. Из-за полуоткрытой двери полилось: "...гэта ты мая, зорка ясная, ты любоу мая, непагасная". Музыкант от удовольствия прикрыл глаза и втянул обратно вылезшую из левой ноздри зеленоватую соплю. Вскоре музыка прекратилась. Простуда делала своё подлое дело, Лёня задыхался. Кое как отсморкавшись, усатый пионер взял взял со стола тетрадку с планами и мысленно прошёлся по сценарию "линейки": вот вся школа построена, вот он, в красном галстуке, выходит на середину..., этот, Учителя малой, видно, опять на "линейку" не останется, сбежит. Лицо педагога-организатора посуровело. Пацана этого вместе с его папашей, Лёнька Хринфельд ненавидел люто. Школа по всем показателям внекласной и пионерской работы выбивается в районные лидеры и в этом его, завуча, заслуга. Тут характеристики, рекомендации для аспирантуры понадобятся, а малой путает все карты. То с последних уроков на какие-то тренировки сбежит, ни на одну "линейку" не оставался, разве что Лёня ловил и насильно парня в строй ставил. А отец все эти выкрутасы поощряет. Сам-то ведь педагог, а какая сволочь. Ну бабахнул Чернобыль, а тут из райкома указание вывести детей в поле камни собирать. Вся школа вышла, а этот своего не пустил. Пыль, говорит, радиоактивная, а если, говорит, "время собирать камни", собирайте сами. Мы с военруком разговаривали с отцом. Военрук, тот так по-солдатски прямо заявил:
- Про радиацию, это антисоветская пропаганда, нас послали и мы должны идти.
А он в ответ:
- Ты б лучше помолчал, не в казарме небось.
И выразился в том смысле, что тоже нас посылает и что должны идти, раз послали. Пацан в шестом классе, волосы до плеч отрастил.Все пострижены, как положено, а этот выделяется. Я как-то за волосы потянул, замечание сделал, так отец обещал руки вырвать. Ну это мы ещё посмотрим, кто кому чего вырвет.
* * *
С утра Учитель "пахал" на участке у дома. Сновал туда-сюда с лопатой наперевес, меся резиновыми сапогами глинистую почву и размечая места под посадку саженцев. Саженцы вчера привёз отец и посадить их нужно было не откладывая: потом набегут дела и делишки, пропадут деревца, нехорошо. Справа в одиночку мучался со своей стройкой сосед, человек уже в годах. Плотничал, как умел, не то с придыханием, не то с отдышкой, то и дело присаживаясь передохнуть. Старик Филинов где только ни работал. Главное, что толком нигде не работал. То при клубе в каком-то селе учит кого-то играть на гармошке, а то он уже фотограф, фотографирует учеников средней школы и продаёт снимки родителям. Переезжает из области в область, из района в район. Может чего-то хотел, искал. Ну что обычно ищет человек? Лучшей жизни, конечно. Жизнь - она одна, что-то делать надо, а выбора особого не было. Что у нас важнее жизни человеческой было? Важнее всего была наша "указующая" и "направляющая" коммунистическая партия. Она, родимая, тоже была у нас, как жизнь, одна. Вот туда, в надежде на жизнь лучшую, и вступил Филинов. С партбилетом проще стало устраиваться в сельские клубы на сомнительные должности руководителя всевозможных кружков и можно даже заведующим стать. Но до заведующего член партии Филинов не дотягивал, образования не хватало. После войны закончил ФЗО, ну из тех, которые потом переименовали в ПТУ. Точить гайки на заводе не хотелось и мотался будущий коммунист по деревням. Где приткнётся ненадолго, где приженится. Но с работами и бабами не везло. На селе появились образованные выпускницы культпросветучилищ и библиотечных техникумов. Это тебе не ФЗО. Заведующим теперь ну никак не стать. Выпускницы все, как одна, комсомолки, кто пошустрее, так и кандидаты в члены даже. Такие вот, шустрые, по всем деревням клубами заведуют. И потому приходилось Филинову играть на гармошке под началом этих девчонок. Играл он, надо сказать, плохо, но учить - учил. Учить
это дело другое. Особых требований ни родители, ни клубное начальство не предъявляли, потому как есть "кружок" и ладно. Так и существовал бывший "фабзаяц", а ныне культработник Филинов, перемещаясь по деревням и оставляя каждой пригревшей его тётке совместно нажитых детей. Где они сейчас и сколько их, не знал, никогда и не интересовался: надо будет - сами найдут.
- Сосед, подсоби-ка, я вот дом подниму, а ты подержи! - крикнул Филинов Учителю, просовывая кол между фундаментом и углом строящегося дома, - Рубероид подложить надо.
"Дом" на удивление легко поднялся. Это была так называемая засыпная постройка - каркас, с двух сторон доски, а между ними насыпался утеплитель: керамзит или аглопорит. Но такую роскошь позволить себе может не каждый. Вот и у Филинова перед будущим домом громоздятся кучи шлака из местной школьной котельной. Это добро тоже надо суметь взять - шлак нарасхват, им утепляют и подпол, и потолок. Вот и стены тоже. Сельские дома, а точнее хаты, это Вам не "котеджи". Тут и хозяева поскромнее, и стройматериалы попроще. Сосед торопился: дело шло к старости, захотелось осёдлой жизни, а ни кола, ни двора. Вот "выбил" участок под застройку, опять же партбилет помог. Старик работал, а в голове вертелись мысли, одна другой то тягостнее, то радостнее:
"Денег нет, подсобить тоже некому. Были бы дети рядом, да один Бог знает, где они по белу свету разбрелися. Правда вот не так давно двое обьявились. Один недавно письмо прислал, вспомнил отца, сукин сын, - по лицу старого бабника пробежала отцовская ухмылка, - Вроде как на флоте работает, моряк. Если не врёт, конечно, так молодец, батька может гордиться. Ещё сын написал, что брат его, Сашка, скоро вот должен из зоны "откинуться", - Сашка, из тех детей, которых Филинов знал, был старший. И, как любил шутить папаша, был как Ленин: то по тюрьмам, то по ссылкам, - После отсидки ехать некуда, с женой развод, да из-за неё, суки, последний раз и "загремел". Застукал с мужиком, бабе морду набил, а хахаля порезал. Зачли прошлые "заслуги" и... восемь лет от звонка до звонка. Теперь вот собирается поселиться у бати. Так оно может и лучше. Хотелось, правда, привести в хату новую бабу, есть там одна, в городе. Крепкая ещё, и приласкать старика сможет, и по хозяйству подсобит. А то вот у самого ноги болят, с коленями что-то. Да и вообще, доктора уйму хвароб нашли, а хочется и огород свой иметь, и пчёлок завести, и кабанчика выкормить, да курочек развести. Так охота всего того, до чего руки не доходили, когда первый на селе гармонист и клубный затейник у баб был нарасхват. Эта вот, из города, она ведь на что позарилась? Конечно тешила мысль, что вот на него-то и позарилась. Но нет, Филинова не проведёшь, там, в Минске, у неё двухкомнатная квартира с сестрой напополам, дочка с ребёнком. Дочке хочет лучше сделать, да хозяйкой Филиновской хаты стать. Она-то покрепче будет".
Слыхал Филинов где-то, что по статистике бабы живучее мужиков.
Теперь вот, став обладателем хоть и недостроенной, но своей хаты, иначе, как к претенденткам на наследство, к приживающимся у него тёткам не относился. Сказываясь совсем уж расхворавшимся, загружал очередную пассию работами по хозяйству и всегда был начеку. "Сашка приезжает. Пусть приезжает, всё ж сын. И этой, хитрожопой, будет острастка". Филинов подсунул под все углы по куску рубероида и, таким образом решив вопрос с гидроизоляцией в одиночку воздвигаемой постройки, принялся за сооружение печки. Худо-бедно, но, слава Богу, умел и это, даже подрабатывал когда-то, сооружая печки сельчанам.
* * *
Ливенцев взглянул на часы, потянулся в кресле и по-стариковски крякнул. Через десять минут явятся двое. Назначено на три пятнадцать редактору отдела пропаганды БЕЛТА и этому, перспективному директору совхоза. Партия готовит себе смену, своих людей продвигает. Вон с перестройкой сколько крикунов обьявилось, каждый норовит своё слово сказать, народ баламутят, наверх повылезть пытаются. Тут вот выборы в Верховный Совет скоро. Умники его уже парламентом называют, подражают. Хрен им, а не парламент. Вот корреспондента и вызвали, чтобы "раскрутил" этого молодого директора. Парень, конечно, карьерист, такому палец в рот не клади. И кем только не побывал: и лектором был, и помощником заместителя командира Брестского погранотряда по кмсомольской работе; теперь вот совхоз ему доверили. Свой парень, коммунист. Принято решение протолкнуть его в этот парламент, тьфу ты, в Верховный Совет.
- Виктор Ильич, к Вам посетители.
Ливенцев приосанился.
- Запускай.
Ещё в приёмной Лепин узнал "банщика", но виду не подал.
- Знакомьтесь, товарищ журналист, это наш молодой кандидат в депутаты Верховного Совета. Вот мы тут собрались, давайте втроём и побеседуем.
- Виктор Ильич, батька Вы наш родны, что ж это такое делается?! - вдруг неожиданно для обоих собеседников воскликнул Юра. - Сколько же это здание строиться будет?! - и указал в окно, где за деревьями через площадь виднелось изрядно затянувшееся строительство "Дворца республики". Долгострой и впрямь был знатный. Ради будущей парадной громадины снесли часть исторической застройки, размах был что надо, но дело как бы застопорилось.
- Да в каком мало-мальском центре, - подумал Лепин, - будь то республиканский или областной, не водятся подобные затяжные "стройки века"? Так надо. Стройка объявляется "ударной", это государственный заказ, материалы завозятся самые лучшие. Вот по "ударному" и строят: вокруг столицы или областного города как грибы вырастают дачи и котеджи из точь в точь таких же стройматериалов, как само "ударное" строение. И если места знаючи поездить по округе, то отыщутся и облицованные тем же мрамором, что и "Дворец республики" начальственные хоромы и, построенные из того же кирпича, дачи функционеров рангом помельче. Поэтому здания, наподобие "Дворца республики", должны строиться долго и денег туда нужно вкладывать много. И вот бывший лектор общества "Знание" не знает, или делает вид, что не знает о предназначении "долгостроя".
- Успокойся, Юра, - не выдержал журналист, - Даже если ты тут вырастешь в "большого" человека, в самого большого, эта стройка будет продолжаться и при тебе.
- Виктор Ильич, - не унимался "выдвиженец", - это ж сколько грошай туды вбухано, денег народных?! Дали бы мне их на совхоз!
* * *
Учитель вернулся к ямам. Саженцев было тридцать, а выкопана только шестая. Там, где в перспективе предполагалась аллея, показался Лёнька Хринфельд.
- Снова приставать будет со своей педагогикой, - подумал Учитель. Лёнька, сделав серьёзное лицо, с ходу выпалил:
- Твой опять на школьной "линейке" не был, я буду принимать меры!
- Здравствуй, Лёня, - опершись на лопату, приветствовал Учитель визитёра.
- Здравствуй, ты совсем не занимаешься воспитанием сына. Я обратился к тебе на работу, и нас с тобой в два ждут для беседы.
- А где я работаю, Лёня?
- Как где? - усы негодующе натопорщились, - В личном деле сына указана воинская часть, спортивный клуб армии. Я связался со штабом Округа, и сегодня нас ждёт генерал. С тобой будут разбираться.
- Лёня, ты не задерживайся, иди к генералу, а то неудобно, ждёт ведь. Да, передай что я вот тут дорою ямы и позже приеду. Ну всё, пока.
- Как?! - задрожали усы, - Тебя ге-не-рал вызывает!
До сих пор стоявший на краю недорытой ямы, опёршись на лопату, Учитель выпрямился, шанцевый инструмент угрожающе приподнялся над землёй.
- Иди Лёня, иди ты на..., иди к генералу, только иди, не то я тебя в этой яме сейчас и зарою.
На всякий случай, чем чёрт не шутит, Лёнька сделал пару шагов назад.
- Ну ладно, смотри, я поехал к генералу.
Оставшись один, Учитель продолжал копать надоевшие ямы, периодически давясь от хохота, представляя, как педагог-организатор Лёнька входит в кабинет генерала-политрука и обьясняет, что вызванный "на ковёр" такой-то передал, что прибудет, как только выкопает все ямы на своём участке. Когда-то он и вправду работал в указанной в личном деле сына части. Даже давал подписку о неразглашении воинской тайны. В трудовой книжке штампик поставили "Торжественное и клятвенное обещание принял". Какие такие военные тайны могут быть в спортивном клубе, пусть даже армии, не знал никто, но клятву давали. Так, на всякий случай. Потом он оттуда уволился, точнее сказать уволили. Уж больно не вписывался в обстановку тотальной суббординации. Ну а уточнять что-то в личном деле сына не посчитал нужным: зачем оно вообще нужно, это личное дело? Ну ни ему, ни малому не нужно уж точно. А теперь вот Лёнька побежал по адресу. Умора. Ну вот и ямы готовы. Завтра повтыкать в них эти самые саженцы и дело с концом.
Наутро, увидя из окна рейсового автобуса сажающего деревца Учителя, Лёня Хринфельд не поленился выйти, не доехав остановку до школы и прямым ходом направился к нему.
- Ты почему не сказал, что там уже не работаешь?!
- Лёня, я давал подписку о неразглашении воинской тайны, а какой, мне не сказали. Может это как раз та тайна и есть. Так я как Мальчиш-Кибальчиш, от меня буржуины ничегошеньки не дознаются.
- Как говорит народная мудрость, - изрёк педагог-организатор, - "Нашла коса на камень". Ты коса, а я камень, - Лёня сделал многозначительную паузу, - Мы ещё с тобой разберёмся.
- Ага, давай.
- Ты, - простуда мешала говорить, - Ты, - сглотнул комок слизи и выпалил, - Ты - тунеядец!
* * *
Учительница начальных классов Мария Макаровна встречала стадо. Доля сельская такая, обычная ежедневная процедура: выгнать кормилицу в поле, встретить, подоить в обед, снова выгнать, снова встретить, снова подоить. И так уже много лет. Стоя на улице Сёмкова городка, вглядывалась в приближающуюся толпу животных: где там своя. Вдруг одна из впереди идущих коров наклонила рогатую голову и пошла на Марию. Чем уж она не понравилась этой рыжей громадине, ума не приложить, но не понравилась, видно, сильно. Спасла своя. Подставила бок и прикрыла хозяйку от разъярённой дуры. Не прикрыла бы, так Мария Макаровна Богу душу отдала б. А так похворала пол-года, подлечили малость и уже ходит. Корову, спасительницу свою, теперь холит и нежит. Поклялась на бойню не сдавать. Та вот отелилась недавно. А Мария за бурёнкой своей и за телём её, как за родными смотрит. Силы правда уже не те, да и средства. Сама не работает, после той коровьей атаки группу инвалидности получила. А раз не учительствует, так и трактора огород вспахать не дадут, допроситься не может. С Учителем у неё хорошие отношения, сына его пару лет учила. И пацану училка нравилась, добрая такая, говорит, обходительная. Добрым-то всегда и не везёт. Это по жизни так. Добрый, он на "подляну" редко пойдёт, а те, у кого это стиль жизни, таких вот, добрых, и обходят. Сегодня собралась в город, в райисполком, правды добиваться. В автобусе встретилась с Учителем. Пока ехали в Минск, вспоминали кто о чём. Помянули добрым словом и школьного директора, покойного. Учитель повеселил тётку рассказом о том, как проспорил директору бутылку, подошёл к кабинету, а ключ снаружи торчит. Открыл, а там старик завучиху за бока тискает. Воркуют себе, голубчики, в страстях ключ вынуть, да изнутри закрыться забыли. Засмущались. Чтоб как-то сгладить неловкость ситуации, попросил Учитель стакан, а у школьного начальства и посуды-то нет. Ну директор мужик находчивый был, из карандашницы ручки, скрепки и ещё какую-то дрянь на стол выкинул. Из этой вот, опорожненной посудины втроём бутылку и распили. Жалко старика. Как помер, так и бардак в школе начался. И завучиха уволилась, и активисты, типа Лёньки Хринфельда завелись; друг на друга пишут, подседают, - всё в директора норовят. И ни до кого им дела нет. Вот и ей, старой учительнице, помочь не хотят. А всего-то надо дров завезти, да сена помочь заготовить, да по весне трактором подсобить. Пожилая женщина говорила, а по нарумяненным щекам, в молодости была красавица и привычка ухаживать за собой сохранилась, текли слёзы. Всех этих, которые теперь в совхозе и школе руководителями, она, Мария Макаровна, учила с первого класса.
- А в городке никто по-соседски помочь не может?
- Что Вы, - Макаровна перешла на шёпот, - Да кому они помогут. А Вы знаете, что в войну тут ни одного порядочного человека не было? Все полицаи.
* * *
Полицаи. Учителя передёрнуло. Месяца два тому на размашистой провинциальной гулянке обратил внимание на необычную старушку. Пела и плясала бабка наравне с молодыми, веселилась, в общем, душа компании. Полюбопытствовал. Приятели и поведали удивительную историю Любы Воронович, так звали старушку, одиноко жившую в покосившейся хате на окраине посёлка Мир. В Мире, почти под стенами замка, недалеко от училища, где готовят реставраторов, находится "яма" - поросший травой овражек. В войну в "яме" местные полицаи расстреляли тысячу шестьсот Мирских евреев. Так указано на памятнике. За памятником ухаживают студенты художественного училища. Хорошие, умные ребята. С таким воспитанием людьми вырастут, это уж точно. И не знал никто до поры, что не точное число погибших указано на обелиске, не тысячу шестьсот, а тысячу пятьсот девяносто девять человек угробили ублюдки в Мирской "яме". Раненая Люба Воронович выжила, ночью выползла из-под трупов, разорвав чьи-то кальсоны, сделала себе перевязку и уползла в лес. Там её, слабеющую, почти полумёртвую, подобрали партизаны. Всю войну Люба партизанила, мстила сукам за пережитый ужас, за убитых родителей, за испоганенную жизнь, за то, что веры в людей лишилась. А когда в Лондоне обьявился палач-полицай, из тех, что у ямы убивал и закапывал, Люба оказалась единственным живым свидетелем. В Мир приезжал британский следователь, снимал показания, пригласили на суд в Лондон. Она уже и ехать собралась. Нашли её, задушенную, в своём доме. Ничего из дома взято не было. Да и что взять у одинокой небогатой старушки? Однако менты рассудили по-другому: убийство с целью ограбления. Ну да, политическое убийство у нас?! У нас такое невозможно. Того гада в Лондоне отпускают за отсутствием свидетелей, а следовательно, недоказанностью преступления. Так, спустя пол-века после войны, партизанку Любу Воронович фашисты всё-таки добили. В Мире её знали и любили все, и когда рассказывали о случившемся, плакали.
- Сколько таких "ям' разбросано по всей республике! - подумал Учитель. Он с детства помнил рассказы очевидцев о зверствах оккупантов и их прислужников из местных. От бабушкиной сестры узнал о том, как её мужа, школьного учителя и партизанского связного, односельчане-полицаи убили у крыльца дома, на глазах у жены и четырёх малых деток. Другую сестру гитлеровцы растреляли в Белостоке. На Втором Украинском погиб брат матери, а те из родни, кто выжил, воевали до Победы и он гордился ими. Подумалось о том, что в его родном городе, вот уже сколько лет прошло, а всё напоминает о преступлениях нелюдей. И братские могилы, разбросанные по городу и окрестностям, и просто камни мостовых, по которым прошли последний свой путь безвинные жертвы, гонимые в лагерь уничтожения "Тростенец". Конвоирами и палачами были "свои", полицаи. Дитё послевоенного Минска, он знал каждый памятный знак, каждое захоронение и героев, и жертв той войны. Вспомнилось, как пацаном учился в технаре на улице Островского. Из окна студии виден двор, трактор "Беларусь" ковшом роет траншею. Вдруг кто-то из девчонок заорал: "Смотрите, кости!" Побросав мольберты все ринулись кто к окнам, кто во двор. Ковш поднял груду человеческих костей. Вот череп выпал и жутким мячиком покатился рабочим под ноги. Техникум находился на территории бывшего Минского гетто. Земля скрывала человечьи останки, горы трупов. Тогда поднятое ковшом спешно закопали, землю выровняли и закатали асфальтом. Поднимать эту тему, а так же останки на поверхность было не велено. Там, "наверху", распоряжались не только судьбами живых, но и памятью павших. Многое теперь изменилось, из небытия восстают не только жертвы, но и дотянувшие до нашего времени их палачи. Проводят собрания, что-то там пописывают, всхлипывая о "боевом" своём прошлом. Всё это рядится в национальные цвета и обьявляется героизмом. Кто-то хочет представить борцами за независимость этих ублюдков, стрелявших и живьём закапывавших ни в чём не повинных людей. От таких мыслей слёзы наворачивались на глаза и сдавливало горло. Как он ненавидел эту сволочь! Теперь, идя по родному городу и проходя мимо памятного знака, на котором указано, что вот с этого места несчастных вели на казнь, сорвал цветущую ветку каштана, положил на камень и, сбиваюшимся от подступивших слёз, голосом произнёс:
- Всё, что смогу, но этим сукам прохода не будет! Не будет.
* * *
Ливенцев отложил в сторону бумаги, приготовленные "на подпись", потянулся, вздохнул и, поднявшись из-за стола, с удовольствием прошёлся по кабинету, разминая затёкшие от долгого сидения ноги. Рабочий день подходил к концу. Хотелось домой, в уютной обстановке за ужином выпить рюмку водки. Виктор Ильич задумался о чём-то, вернулся к столу. Взгляд остановился на трофейной зажигалке.
- День какой-то сегодня странный, вспоминается такое, что вроде бы не связано ни с нынешним его положением, ни с происходящим вокруг него. Вот сидел тут в кабинете этот, с усами, смена наша, а мысль ну никак не концентрировалась на существе дела. Ну а что за "существо" там? "Батькой" меня называл, сынок выискался, - "смена" явно раздражала, - А никуда не денешься, мы стареем, они прут. Диалектика. Нашего брата вона как мало осталось.
Повертел в руках зажигалку, улыбнулся, вспомнив одну из последних, редких встреч с боевым товарищем. Тот рассказал, как кто-то донёс на него, мол дома хранит холодное оружие. Нагрянули с обыском, нашли самодельную партизанскую финку в полуистлевших ножнах, изъяли, с суровыми лицами составляют протокол, а Шевцов им:
- Ну вы ж знаете, что такое для слесаря финка?
Решительный мужик был. Умирал от гангрены. Дочь уговаривала отца согласиться на ампутацию ноги.
- Папа, отнимут чуть выше ступни, зато жить будешь.
Хирург-отморозок встрял:
- Какое чуть?! По самые яйца.
- Дочка, скажи ему, чтоб он себе отрезал по яйца, - попросил партизан, фактически подписывая себе смертный приговор. Так и умер, даже перед смертью не позволив хамить в свой адрес.
Мысли опять перенеслись на недавнего визитёра.
- На что он там денег просил, на совхоз? Да там сколько ни дай, толку не будет. Сынок! Ну в какой-то степени сынок. Мы-то их, таких "борзых", сами породили. Теперь вот...
Подошёл к окну. Между затылков двух бюстов, Маркса и Ленина, стоящих перед входом в ЦК, как в гигантском прицеле открывалась панорама центральной части столицы. На переднем плане, вровень с массивными головами красовалось историческое здание общественного туалета. По лицу заведующего Общим отделом ЦК пробежала улыбка.
* * *
Этой весной в прессе стали появляться материалы, разоблачающие прошлое режима. С дуру или понарошке брошенные кем-то фразы "апрельский ветер", "перестройка и гласность" становятся устойчивыми словосочетаниями. Гласность явила публике новых деятелей, ну совсем новых, и откуда только взялись, чем занимались до сих пор эти "борцы с тиранией"? Белоруссия, тут и диссидента-то ни одного толком не было. Ну те, что за пайку в войну немцам прислуживали, а теперь сошли за борцов за национальное возрождение, так то - коллаборанты, ссученные одним словом. А что сидело много народу, так по всей стране сидели. Без разбора сажали, чтоб страха нагнать....А после отсидки каждый, кому выжить удалось, первым делом норовил реабилитироваться да членство своё в партии восстановить. Вот уж и детки подросли, в партию вступили; внучата-комсомольцы норовят в секретари первичных организаций, дабы потом карьеру сделать, секретарями какими покруче или начальниками стать. На-а-а-рмальные советские люди. Не явила миру республика своего Сахарова; Буковский и Синявский с Даниэлем тоже не из Белоруссии. А теперь вот сто-о-олько "борцов".... А почему бы и нет, раз можно? А вдруг обломиться чего... И всё, что не тонет, на мутных волнах перестройки понеслось к нашему берегу. Весна. Вдохновленные "апрельскими ветрами" горожане теряют чувство реальности. Но что город, с его суетой, брожением умов, сомнительными "тусняками" и сковываюшим воображение асфальтом? Только находясь в деревне, можно ощутить истинное весеннее пробуждение. Только здесь, поближе к природе, начинаешь понимать насколько человек - частица её. И перестаёшь удивляться поведению этой частицы, осознавая что смоделировано оно по той же схеме, что и поведение других её составляющих.
Весна. Весёленькие ручейки, наконец почувствовавшие себя свободными от ледяных оков, размывая остатки снега, журча и не сознавая, что лёд тает не от их журчания, а потому, что время пришло, вливаются в речку Чернушку. Мелкая, виляющая речонка, вообразив себя полноводной рекой, разбухает от важности и, разлившись,... затапливает Чуманцовый участок, а заодно и картофельный погреб бабы Зины. И будто ожидавшие всю зиму, когда же, наконец, сойдёт снег, под окнами спального корпуса санаторной школы-интернат, как первые подснежники, "расцвели" потрёпанные, поблекшие презервативы. У деток помладше свои забавы. Одиннадцатилетний Гоша Чиринда подглядывает в окно покосившегося барака, приспособленного под медизолятор. Там, простывшие, лежат две девочки из его класса.
- Гы! Да они лесбиянки!-комментирует Гоша увиденное, столпившимся рядом одноклассникам. Уж в чём-чём, а в нюансах однополой любви мальчики разбираются: интернат всё же. Вот со старшеклассниками, с теми проблем больше. Воспитатели, как всегда, оказались не готовы к повышению концентрации тестостерона в крови подопечных, а гормон бушует, весна. Витя из десятого, так от безответной любви к первой в классе красавице вчера повесился в парке на брючном ремне. Повесился, слава те, Господи, неумело. Спасли, выходили. Теперь вот, в знак горя своего, постригся наголо. Ходит, висельник, задумчивый такой, не то радуется, что жив остался, не то досадует. А воспитателям - забота: смотри в оба, как бы суицид не повторился. Впрочем, чтоб себя порешить, тоже хоть какой опыт по жизни нужен. Ну не получилось у Витька, молоденький ещё. Вон недавно в интернатской котельной повесился кочегар. Жена бедолаге изменила, он с горя напился, а там и руки на себя решил наложить. Свезли болезного на Чучанскую гору, схоронили. Ну да ладно, не хочет человек жить, туда ему и дорога. Но не в правилах старой с косой спрашивать, кто чего хочет. Существует поверье, что в високосный год помирают в первую очередь старики. Год был не високосный, но этой весной смерть собирала свой урожай, обходя стариковские хаты. Помер муж бабы Зины. Оставшись одна, она запила и всё чаще в темноте можно было наткнуться на неё, лежащую на дороге, или бредущую с очередным фингалом под глазом, одной ей ведомо куда. Вот и сейчас тащилась в магазин на горку "за бутылочкой винца", как любила говорить сама баба Зина, или, как говаривали сельчане помоложе, "пузырём чернила". Но добраться до заветной точки не удалось. У дома Шамковичей стояла машина. Мужчина в перемазанных сельской глиной ботинках, уважительно так обратился:
- Гражданочка, Вы не из местных будете?
Городской явно лукавил: а то по всему не видать, что баба Зина самая, что ни на есть, местная. Вежливый ей понравился.
- Местная, сынок, местная, а что?
- Тут вот произошло, - мужчина сделал паузу, - старушка, в общем, померла, мы из милиции, не согласитесь ли быть понятой?
- Чего быть?
- Понятой, ну свидетелем, что вот видели мёртвую, что она действительно мертва.
- А кто помер-то? - бабу Зину разбирало любопытство.
- Да Вы заходите, заходите в хату.
В комнатушке толпились люди: трое из милиции, хозяйка - невестка покойной, муж её Петька-тракторист, братан его двоюродный -Колян, тоже работающий на тракторе и Учитель с женой. Этих двоих, живших по-соседству, тоже пригласили в качестве понятых. У окна, к ажурной металлической спинке кровати "приклеилось" что-то, напоминающее человеческую фигуру, но в странной, совершенно неестественной позе. Баба Зина ахнула и спешно перекрестилась. Она уже и не знала, правильно ли поступила, согласившись войти в этот дом, или надо было отказаться и продолжать двигаться к намеченной цели. Уже б взяла бутылочку винца какого и спокойно себе кайфовала, не видя этого ужаса. Однако льстило, что первая понесёт новость по деревне. Баба Зина перекрестилась ещё разок. Менты составляли протокол, описывая позу повесившейся на спинке кровати старухи, содержимое её карманов, орудие самоубийства - кусок бельевой верёвки. Старуха была слепа, нянчила семимесячную внучку, в кармане старенького фланелевого халата нашли соску-пустышку.
- Вот, ознакомьтесь с протоколом и подпишите, - обратился один из ментов к понятым.
- Тут написано, что ноги повесившейся не касаются пола. Касаются, здесь надо исправить, тогда подпишу, - Учитель вернул протокол следователю, тот взял бумагу и протянул бабе Зине:
- Подпишите.
- Где?
- Вот тут.
- Лейтенант, - полушёпотом обратился старший к молодому человеку в запачканных глиной ботинках, - Где ты нашёл эту женщину? - указал на бабу Зину, старательно выводившую свою фамилию под протоколом.
- Да тут , рядом, мимо шла, в магазин, судя по всему.
- Поди ещё кого приведи.
- Есть.
Лейтенант вышел.
- Так, мы Вам больше не нужны? - Учитель повернулся к следователю.
- Спасибо, Вы можете идти.
- Ну вот и ладно, - подумал Учитель, - времени, потраченного на разглядывание соседского трупа было жалко, - Вот сейчас придём домой, чаю покрепче заварим и можно будет заняться своими делами, - ночи на писанину явно не хватало.
Юрка Качуро стоял на крыльце своего дома, как капитан на мостике, приложив руку "козырьком" ко лбу и всматриваясь вдаль. Через соседский участок видна была стоящая у дома Шамковичей машина, сновали какие-то люди. Глядя на это, необычное для деревни оживление, "капитан" увидел, как из дома соседей вышли Учитель с женой и направились к себе.
- Сосед, что там такое случилось?
- Да у Шамковичей бабка повесилась.
Лицо Качуры помрачнело:
- Я Петьку убью! Повесил старуху, гад. Убью скотину!
- Как Вы все мне надоели, - подумал Учитель.
От такого количества "встреч с интересными людьми" хотелось поскорее закрыться в доме и не высовываться наружу.
* * *
В Москве путч. В Минске на площади Ленина перед Домом правительства толпа митингующих. Люди простояли ночь и ждут, как отреагирует белорусская власть на происходящее в "белокаменной". Требуют выхода к народу Дементея - Председателя Президиума Верховного Совета БССР. На состряпанных наспех плакатах то ли карикатура, то ли дружеский шарж на главу республики и надпись "Дзе Мянцей???" Власть к народу всё не выходит, народ всё не расходится.
О том, что такое ГКЧП, на берегах Чернушки узнали не сразу. Ну да, что-то там, в Москве, произошло. Но тут и до того, что в Минске, дела-то особого нет, а то аж в Москве. Вона, где она, столица эта, выше Минска, если на карту поглядеть. А у нас тут самая высокая точка на местности - Чучанская гора. На горе - кладбище, на самой вершине - останки стены разрушенного храма. Другой храм, заброшенный и разваливающийся, в городке. Все соседние сараи покрыты черепицей, растасканной с крыши храма. В окрестностях есть пару школ, детсад, по одному магазину на каждые пять-шесть деревень, а так же фермы совхозные да поля и пастбища. Тут все заботы, как прожить под этой горой, пока на неё не свезли, какой там путч, какие Москва с Минском? У каждого своя жизнь, все делом заняты.
Вон к Филинову, отбыв срок, сын приехал, Сашка. Стриженный наголо, зашуганный такой. Всё осваивается, за водой к колодцу Вудиному ходит да к бабам приглядывается. С мужиками местными скентовался и вечерами на крыльце батиного дома беседуют за бутылкой Вудиного самогона. Беседы заканчиваются по-разному, но до драки или поножовщины какой дело не доходит: Сашка - мужик "стрелянный" и поднадзорный. Дабы по новой на "кичу" не залететь, рукам воли не даёт и в передряги старается не влазить. Спокойный вроде такой. Вот и теперь сидит на пороге и смотрит, как по Чернушке плывёт лодка, в лодке мужики с ружьями отстреливают уток, ну никак не ожидавших такой подлости в запретной для охоты "зелёной зоне" вокруг столицы. Благодаря запрету уток развелось видимо-невидимо. Вот местные добытчики и пополняют запасы продовольствия. Тут ещё на полях картошка поспевает. Поля не хозяйские, совхозные, правда из города ментов понагнали поля охранять. Так это от городских, от дачников пусть охраняют. Куда ментам за местными угнаться. Живут они здесь, и потому к собранному со своего поля совхозный приварок обеспечен. А ещё надо успеть натаскать капусты и морковки, пока их в бурты гнить не уложили. Ну, а деликатесы: кабачки там всякие да патиссоны с огурчиками, - это у дачников. Сажают "мичуринцы" всё подряд на утеху местным добытчикам. Дело поставленно грамотно. Вот сторож, дед Камышкин. Его дачи сторожить наняли. Внушает он дачникам доверие: благообразный такой, уважаемый сельский старичок. Ну обходит старичок вверенные ему участки, высматривает, где клубника поспела, а вечерком, попозже, внучата его на мотоцикле с вёдрами за урожаем подъезжают. Мотоцикл тоже не свой - краденный. Лохи какие-то поставили у магазина, а сами замешкались что ли, не доглядели. Вот внучок и увёл, с горки-то сьехать чего там. Ну пролежал этот мотоцикл во ржи пару недель. Ничего, никто не ищет. Выехал раз, другой - всё путём. Теперь вот внучата по очереди гоняют. Лихачат, правда, сорванцы. Как раз напротив дома Учителя поворот крутой, так сколько там транспорта опрокинулось! Вот и внук как-то в поворот не вписался, выпивший был, двух девок вёз сзади. Так они, как горох посыпались и хоть бы что, встали и пошли себе. А парня ещё протащило пару метров коленом по бровке бетонки. Девки, ****и, так его, лежащего и бросили. Хорошо Учителева жена заметила, как навернулся мотоцикл, а мотоциклист остался лежать на дороге. Мужа позвала, вместе они малого с дороги оттащили, рану обработали, перевязали. Спасибо им. Внук уже и не хромает, а дед добро помнит.
Чаю попить удалось, но только присев за пишущую машинку, Учитель услышал непонятный шум и выглянул в окно. С насыпи на повороте слетел комбайн и теперь лежал колёсами вверх. На этот раз спасать никого не пришлось. Комбайнёр с осколками стекла, торчащими в лице, выбрался из кабины, потом зачем-то полез обратно и появившись с бутылкой азербайджанского портвейна в руке, нетрезвой походкой направился в сторону своего дома. Опрокинутым флагманом битвы за урожай теперь овладела местная ребятня, с увлечением растаскивая из кабины ключи, молотки, монтировки и прочие инструменты. Флагман пролежал ещё несколько дней под откосом. Потом его кое-как отволокли на машинный двор. Поворот и впрямь был опасный.
* * *
Лепин и партия могли гордиться своим протеже. "Банщик" не только стал депутатом, но и возглавил комиссию Верховного Совета по борьбе с коррупцией. Вся, теперь уже суверенная, Беларусь с замиранием сердца смотрела по телевизору любимое постперестроечное шоу - трансляцию с заседания Верховного Совета, где Юра, потрясая бумажкой, с пеной у рта изобличал толстого, неповоротливого и на вид добродушного "спикера парламента" в потакании иноземцам. Дескать вот, честь страны уронил, согласовывая с американцами маршрут президента Клинтона в период подготовки его визита в Республику Беларусь. Вот мол и подпись иностранная, а вот Шушкевича. О том, что служба охраны президента должна быть в курсе его передвижения и что согласовывать маршруты - обычная международная практика, "борец с коррупцией", естественно, промолчал. Страна-то новоявленная, приезд Клинтона - один из первых визитов глав зарубежных государств. Разные там "страны СНГ", куда за дынями ездили, не в счёт, ну какой же это зарубеж? А вот президент США, такой гость тут впервые. Потому мало кто в курсе протокола, тем более "простые люди", как любит выражаться бывший лектор общества "Знание". И расчёт его оказался правильным: с горы Чучанской не видать было такой деревни, где бы доводы "борца с коррупцией" не принимались за чистую монету. Всем стало "за державу обидно". Проглотили на берегах Чернушки и сентенцию по поводу двух килограммов казённых гвоздей, которые де злоумышленно похитил и присвоил всё тот же Председатель Президиума Верховного Совета Республики Беларусь Станислав Шушкевич. В общем слетел "спикер" со своего законного кресла, а "банщик", превзойдя все ожидания инициаторов его вхождения во власть, стал готовиться, ни много ни мало, к президентским выборам. Благо клич был брошен.
Готовились и другие. По городам, так неожиданно появившегося на карте Мира суверенного государства, красовались предвыборные плакаты кандидатов в президенты. Всех перещеголял Зеняк - лидер крайне националистически настроенной части оппозиции. Перед взором затюканных каждодневной борьбой за выживание изумлённых обывателей, среди которых не каждый-то и в музее видел исторические раритеты, представал рыцарь, вернее непомерно большие рыцарские латы, из которых виднелась голова кандидата. И надпись: "Зеняк - президент". Обеспечив себе приоритет по части наглядной агитации, политик попытался обезопасить тылы, заверив, что в случае его избрания, не последует перестановок и "чисток" в руководстве силовых структур.
В западных регионах республики появились малюпасенького формата листовки, в которых призывалось голосовать за графа Прушинского, специально прибывшего на Родину из дальнего зарубежья. В интервью местным средствам массовой информации господин Прушинский говорил то же, что и написано было на его листках. Обещал компетентное руководство страной в случае его избрания и сообщал, что в случае не избрания, останется на Родине, поселится в бывшем своём поместье и будет "выращивать кабан". Столь экзотический "кандидат в президенты" очевидно сильно раздражал кандидата в туда же, действующего премьер-министра Кебича. Закон, он у нас, разумеется, что дышло. Графу указали на штамп в паспорте: да мол, паспорт у тебя польский, дающий право на безвизовое пересечение границы, но... а вот постоянное место жительства - США, а потому государственную границу его сиятельство нарушил и пребывает на нашей территории незаконно. Кандидатом в президенты не зарегистрировали, даже не дали попытаться поднять уровень животноводства в стране, разводя "кабан". В общем, депортировали графа, а жаль, с его отъездом мы чего-то лишились, как-то веселее было бы с выборами, с выбором то есть - своей персоной его сиятельство всё таки разнообразил ассортимент жаждущих власти. Хотя... скучать не приходилось, и если только держать в поле зрения происходящее вокруг предстоящих выборов, то шанс повеселиться был.
По части пиара у нас слабо и каждый из кандидатов выпендривался в соответствии со своим пониманием проблемы. "Банщик" и тут обошёл конкурентов, поразив электорат пусть неудавшимся, но первым в Беларуси политическим покушением. Дескать направлялся в окружении доверенных лиц кандидат в президенты в... баньку, а то куда же, а неустановленные киллеры-негодяи в него стреляли, но, к счастью избирателей, промахнулись и попали в машину, напрочь испортив дверцу белого "Мерседеса" борца с коррупцией. Вот и свидетели есть: в машине находился человек с абсолютным музыкальным слухом и может подтвердить, как "пуля со скрежетом входила в металл". Номер оказался чрезвычайно удачным, конкуренты грызли локти от зависти. Юра мог дать сколько угодно очков фору любому из них. Ломанная речь кандидата, изъяснявшегося на "русской белмове" или, как говорят в народе "трясянке", вызвала симпатии сельского населения республики. Жители и левобережья и правобережья Чернушки отдали голоса за "своего мужика.
В деревне тоже постреливали. Перепив малость, Миша Бровковский, муж бывшей учительницы, уволенной из школы-интерната за избиение учащихся, решил рассчитаться с обидчиками жены и, зарядив двустволку, постучал в дом завуча школы. Дверь доверчиво открыли. Расстреляв ненавистную вражину, мститель направился к дому председателя профкома школы, не защитившего супругу от увольнения. Там вышел облом, и стрелка повязали. Отстреливался от ментов, пока были патроны. Патронов было не много.
Следующей жертвой влдадельцев огнестрельного оружия оказалась Филиновская сука Вета. Не очень-то баловали Филинов с сыном животину, вот и повадилась та промышлять курей на сельских улицах. Такое не прощается, и после очередной пернатой пропажи не выдержал брат Юры Качуро - лесник Васька. С ружьём наперевес прибежал к Филиновым и в упор продырявил собачий лоб. Старый Филинов вызвал милицию, но многоопытный Сашка полностью согласился с выводами участкового, что стрельбы никакой в населённом пункте не было, пыж, найденный тут же, это не пыж, а собаку кто-то по злобе убил ломом. Вон и дыра в черепе видна.
Заспанный Петька Шамкович вышёл на крыльцо, потянулся, почесал под мышкой и, увидя разбрасывающего перегной на своём участке Юрку Качуро, не удержался, чтобы не подначить соседа:
- Юра, зачем твой брат Филиновскую собаку застрелил?
- Да не стрелял он её, с чего ты это взял? Брось говорить дурное! - Юра перестал разбрасывать удобрение и уставился на нелюбимого соседа, опёршись на вилы.
Петька-тракторист чуть помедлил, призадумавшись чем бы ещё подколоть Юрку и поменял тему:
- Вот твой тёзка президентом стал, а ты тут всё в навозе ковыряешься, нет, чтоб политикой заняться.
- Не всё сразу, - парировал Качуро, - он ведь сначала директором совхоза стал. Вот я стану вашим директором, тебя первого уволю к ****и матери, а потом можно и в президенты.
- Ну давай-давай, я за тебя проголосую.
Так, беззлобно переругиваясь, мужики вернулись каждый к своим делам. Жизнь продолжалась, ничего в ней не менялось, по крайней мере для этих людей - плоть от плоти и кровь от крови коренных жителей необозримой Чучанской долины.
* * *
Определившись с формой правления, Беларусь стала обзаводиться всеми атрибутами демократии. Оно, может, и лучше для властей, как при "советах", без оппозиции, но без оппозиции нельзя, на то она и демократия. Как на дрожжах растёт число всевозможных партий. Видимо на пивных дрожжах поднялась и явила себя общественности Партия любителей пива. Старший Филинов, приехавший помыться к своей пассии в Минск, оказался в районе бывшей площади Ленина, а ныне Независимости как раз в то время, когда там проходил митинг Аграрной партии, полюбопытствовал, протиснулся в толпе поближе к ораторам, попал в кадр и снимок этот обошёл все республиканские газеты. В деревне те, кто газеты читал, Филинова зауважали.
- Надо за права крестьян бороться, - обьяснял старик своё неожиданное превращение из коммуниста в агрария односельчанам. С ним соглашались, особенно поддерживала новоявленного борца проживающая в бараке возле интерната Галя. В деревне она появилась не так давно и слонялась от забора к забору, от двора к двору в поисках собеседников. Найдя жертву, принималась рассказывать о трудной своей жизни в России, о переезде в Беларусь, о том, как мужья бросали, подлецы, а она одна детей растила. Теперь вот с ней живёт дочка лет десяти. Другая, постарше, вроде как замужем. Где, Галя не уточняла. Своё неравнодушие к Филинову старшему не скрывала, чем вызвала недовольство Сашки, увидевшего в молодой тётке конкурентку на батину жилплощадь. Однако вскоре Галя поселилась на стариковской половине и стала хлопотать по хозяйству. Вот и сейчас тащила откуда-то пластиковую бочку из под краски.
- Что ты несёшь? - с любопытством осведомилась не так давно появившаяся у Сашки баба - лет сорока искусственная блондинка с перманентной завивкой и лицом, на котором отражались все тяготы и перипетии неустроенной и нетрезвой жизни.
- Да вот бочку хорошую нашла, огурцы засолю. Только от краски чем отмою. Ты как думаешь, ацетоном или растворителем каким пойдёт?
- Пойдёт наверное, заходи, по рюмочке выпьем, поболтаем.
Женщины были дружны, насколько это возможно в разделённом досчатой перегородкой недостроенном доме с одним сараем на обе "семьи". Цели у них были одинаковые - выжить. И мужики одинаковые, временные, то ли любовники, то ли хозяева-эксплуататоры, скорее и то и другое, однако Сашка к "своей" относился не безразлично:
- Вот смотрю кто-то с горы спускается, из магазина, красивая такая женщина. Так это ж моя Оля! - неоднократно рассказывал мужик историю своего прозрения соседям.
* * *
часть вторая
ГИТАРИСТ
Пешеходная улица в центре Бреста забита народом. В пивные забегаловки не пролезть, рядом кинотеатр, базар, в общем, центр. Жара, праздно шатающаяся публика фланирует от базара до кинотеатра и обратно, по пути то и дело дозаправляясь пивом и так доводя себя до кондиции. Делать совершенно нечего. Гуляющие с интересом разглядывают разложенные на базарных прилавках поплывшие на жаре куски сала. Купив кто булочек, кто семечек, выходят на бульвар, где затуманенные взоры одуревших от пива и жары людей ненадолго задерживаются на выставленных художниками-аборигенами на продажу картинах, потом скользят по выжидающим лицам самих живописцев и устремляются в даль: кто ищет урну, чтобы бросить туда кулёчек со сплюнутой шелухой от семечек, кто-то пытается издали прочесть, что это там написано на афише кинотеатра. В который уже раз... Скука неимоверная. Не отставая от местных традиций , Учитель третий раз преодолевал дистанцию от базара до кинотеатра, обтекаемый жующим, сёрбающим, курящим и сплёвывающим народом. Дел в Бресте больше не было, а до поезда оставалось несколько часов и это время нужно было убить, убить безжалостно и жестоко, ну, например, вот так, прогуливаясь по бульвару. Не идти же, в самом деле, в "сотый" раз смотреть на Брестскую крепость. Однако, слава Богу, что хоть она тут есть. В других-то провинциальных центрах и такой достопримечательности не сыщешь. А так, сколько жили, ни у кого не было сомнений, куда вести ребёнка расширять кругозор: ну в "цитадель над Бугом", естественно, куда ж ещё? Одна мысль о посещении крепости вызывала устойчивую аллергию. Вот и граждане славного города Бреста не валят толпами в крепость-музей, дабы причаститься от сгустка псевдопатриотической пропаганды. Экспозиция музея не расскажет о том, что крепость-герой по началу геройски обороняли польские солдаты, а уж потом красноармейцы, сцепившиеся со своими недавними союзничками-гитлеровцами. Не увидите там и запечатлённых на фотоснимках самодовольных физиономий генерала Гудериана и комбрига Кривошеина, принимающих совместный советско-германский парад в городе Бресте по случаю очередного раздела несчастной Польши.
Находясь в точке, откуда началась война, перекроившая и карту Мира, и умы человечества, невозможно не думать о том, как же смогла произойти самая страшная в мировой истории катастрофа, унесшая десятки миллионов людских жизней. Мысли Учителя болтались где-то между событиями тех лет и заботами сегодняшними. Разговор с редактором местной оппозиционной газеты длился не более получаса. Отдал материалы, договорился о последующих публикациях. Посетил областное и городское отделения "Народного фронта", пару-тройку других общественных организаций... Впечатлений особых не было, настроение "млявое" - под стать погоде. От безделья вспоминал сегодняшние визиты, диву даваясь напыщенности и наигранной серьёзности новоявленных оппозиционных функционеров. Это ж как всю жизнь людям хотелось руководить! Теперь вот эфемерная возможность "порулить" предоставилась, а методов-то работы с людьми никаких, кроме как большевистских, никто и не знает. И вот в расплодившихся по всей стране конторках заседают надувшиеся от сознания собственной значимости этакие председатели и заместители. Мечты сбываются.
А до отъезда ещё уйма времени. Можно пойти в гостиницу и поспать пару часов, но в гостиницу не хотелось. Внимание привлекла оживлённая толпа, сгрудившаяся вокруг скамейки в центре бульвара. Подошёл поближе. Звук гитары, хрипловатый голос; пробился к скамейке. Длинноволосый парень лет двадцати пяти поёт явно не ради денег, хотя лежащий на тротуаре футляр от инструмента периодически чем-то пополнялся: кто бросит мятую ассигнацию, кто положит бутылку пива. И как он пел! Учитель замер. Вот где праздник для души. А в душе, несмотря на праздник, шла борьба. С одной стороны так хотелось стоять тут и слушать, слушать и смотреть на этого длинноволосого гитариста. Но ещё больше хотелось заговорить с ним и увести в сторону от толпы.
- Класс поёшь.
Длинноволосый поднял глаза, изучающе задержал взгляд, но через мгновение улыбнулся и кивнул. На правах вроде уже знакомого, Учитель сел на скамейку рядом с гитаристом. Тот несколько удивлённо посмотрел на него, продолжая играть.
- Пойдём поговорим.
Учитель с трудом сдерживал желание взять парня за руку и просто увести с бульвара, ну хотя бы в бар неподалёку.
- О чём? - гитарист перестал играть.
- Пошли.
На удивление собравшимся, парень положил гитару в футляр, встал со скамейки, вопросительно посмотрел на всё ещё сидевшего незнакомца. Тот тоже поднялся и они пересекли бульвар.
- Помаши им.
Длинноволосый обернулся к стоявшей в недоумении группе слушателей и помахал рукой. Кто-то ответил.
- Пошли в бар, - Учитель указал на забитую до отказа пивнушку на углу.
- Я вообще-то пиво не очень, кофе или чая выпил бы.
- Ну кофе тут можно выпить в гастрономе, и то стоя, а чаю нормального не дождёшься, общепит все таки.
В не сданном номере гостиницы "Буг" были и чайник, и кипятильник, чего-то там к чаю, так можно купить в гастрономе рядом. Но приглашать парня в номер Учитель не решался. Помог сам длинноволосый.
- Ты откуда?
- Из Минска.
- А что в Бресте, по делам или как?
- Да так, уезжаю скоро.
- Когда?
- Сегодня.
- А остановился где?
- В "Буге", кстати там и чайник найдётся.
- Так идём к тебе.
Вот это да. Всю жизнь, теряя и находя друзей мечтал о таком вот длинноволосом и с гитарой или скрипкой. "Зациклен" был на образе музыканта с длинными волосами, а тут сам он, и не в воображении, а во плоти, ведёт Учителя в его же логово!
- В магазин надо зайти.
Купили конфет и кусок пирога, который выбрал его новый знакомый. Учитель всегда питал слабость к кондитерским отделам и уважал тех, кто разделял его вкусы. За долгие годы, проведённые вдали от дома, обзавёлся разными, непонятными для "нормально" проживших жизнь людей, привычками, от которых отказываться уже просто не хотел. Из Азии вывез пристрастие к хорошему зелёному чаю и всегда таскал в сумке кипятильник и банку "девяностопятого". И без этого терпкого, немного вяжущего вкуса давно уже не представлял трапезу, где бы ни находился. К радости его, крепкозаваренный чай гитаристу понравился.
- Хочешь стихи подарю, можно с мелодией?
- Хочу.
- Гитару бери.
Парень послушно выполнил просьбу, посмотрел в лицо собеседнику и так по-человечески улыбнулся, что Учитель не сразу-то и нашёлся, какую из своих песен подарить этому, так понравившемуся ему пацану.
- Ну, погнали.
Парень подхватил с первых строк и в недавно тихом номере захудалой гостиницы зазвучала песня про одинокого волка.
- Ты слова-то откуда знаешь?
- Я и тебя знаю.
Этого Учитель ожидал меньше всего. Парень улыбнулся.
- Я тебя сразу узнал. Ты помнишь, в "зоне" пел? Потом этого "Одинокого волка" у нас все пели.
- Ты там был!
- Был, - голос его чуть дрогнул.
Учитель никогда не забывал этот концерт, помнил глаза людей. разные глаза, разная реакция, но в большинстве своём это были самые благодарные слушатели. "Волка" каждый воспринимал как песню о себе. Вот и этот "волчонок" спел сейчас так, как и у автора-то не получается. Что-то подкатило к горлу, вся за годы накопившаяся боль разом сдавила грудь. С трудом заставил себя прервать затянувшуюся паузу.
- За что?
- За надпись на заборе "Беларусь в Европу, президента в жопу". Пацаны удрали, я не успел. Заловили, краской руки перемазали, чтоб улика наверняка была, пришили хулиганство...
- С пацанами что?
- Я никого не сдал, всё взял на себя.
- Били конечно.
- Били.
Взгляды их встретились, так понравившейся Учителю улыбки на этот раз не было. Губы парня слегка дрожали и в глазах стояли слёзы. За неловкими паузами и короткими фразами, которыми они перебрасывались, скрывалось многое, о чём не хотелось вспоминать и что навсегда останется в душе незаживающей, свербящей раной, молчи о том или кричи.
- Ладно, всё прошло.
Учитель обнял парня. Тот потянулся к нему, и длинные каштановые волосы гитариста рассыпались на плече Учителя. Они сидели обнявшись, с влажными от нахлынувших чувств и воспоминаний о пережитом, глазами. Каждый думал о своём и каждый боялся разомкнуть руки, чтоб не исчезло это, внезапно обрушившееся на них счастье - встретить родственную душу. И как ни сложится дальше судьба, оба никогда не забудут этот летний день, невзрачный гостиничный номер, крепко заваренный чай с так удачно выбранным пирогом и обьятия, в которых слились воедино случайно встретившиеся на одном из жизненных перекрёстков старый, но ещё верящий во что-то "одинокий волк" и молодой, но уже битый жизнью "волчонок".
Где-то за час до поезда сдали номер. Собраться было - пару минут. Из вещей всего-то небольшая дорожная сумка. Дольше пришлось дожидаться, пока горничная пересчитает простыни и полотенца. Учитель был счастлив: первый раз за несколько лет мотания по родимым захолустьям его провожал друг. Договорились о встрече, обменялись номерами телефонов. Теперь, после душевного подъёма, он ощутил такой "расслабон", что как только перрон и мащущая рукой фигура гитариста остались позади, захотелось лечь на полку и уснуть. Ну а что ещё делать в поездах? В детстве так нравилось смотреть в окно вагона, а с годами выработался устойчивый рефлекс: как в поезд - так спать. Но сейчас нужно было сойти на пол-пути к Минску. И чтобы не проспать станцию Барановичи, он достал лист бумаги, ручку и стал набрасывать текст очередного материала в республиканскую молодёжную газету. В Барановичах была назначена встреча с редактором недавно появившегося еженедельника "Шаг". Там напечатали его стихотворение и теперь просили подъехать, договориться о публикации статей. Денег, сколько он себя помнил, всегда не хватало. Понимал, что с газеты, да ещё какой-то региональной, много не возьмёшь, но польстила публикация стиха. Всё таки он больше был поэт, чем журналист и в печатных изданиях предпочитал видеть свои стихотворные произведения. Тут "Шаг" тактически поступил правильно, а редактор, у которого настольной книгой служил старый, на ротаторе сработанный самиздатовский сборник стихов Высоцкого, вызывал уважение. Оттуда редактор выбирал эпиграфы к газетным публикациям и называл себя "высоцкоманом". Это уже была позиция и производило впечатление. Да и деньги, пусть весьма скромные, тоже всегда кстати.
* * *
Из Барановичей выехал на следующий день. В Минске задерживаться не хотелось, тянуло в деревню. После дороги и суеты встреч деревня была то, что надо. Привязался к своему неуютному дому, двору, сливовой аллее. Своё, оно и есть своё. Вот это ощущение собственности и притягивало до мозга костей городского человека, давая необходимое чувство уверенности и стабильности. Всё здесь было своё: и этот кусок неухоженной земли, и дом, в котором сыровато и не всегда тепло, и неуклюже сколоченные столик со скамейками под калиновым кустом. И даже сорные травы, которые на его участке вырастали по пояс и которые для него и сорными-то не были. С уважением относиться к травам научила всё та же Азия, когда заболев от невиданных харчей, лечился обычной верблюжей колючкой, литрами выпивая её отвар. И простенькая колючая травка с блеклыми цветочками не дала пришлому бедолаге загнуться на чужбине. Крапиву в его семье ошпаривали кипятком и ели, пастушью сумку и тысячелистник собирали прямо у дома, тут же рвали подорожник и зверобой. А за бессмертником ходили чуть поодаль, на холмы и запасали эти целебные травки, высушивая их на чердаке. Дичали кусты малины и смородины, но и это было не беда. Их листья тоже сушили и пили такой отвар всю зиму. Вот и сейчас подошёл к зарослям малины, чтобы нарвать молодых листьев и созревших за время отсутствия хозяев ягод. Малинник разросся выше забора, разделяющего заросли пополам с соседом. Ягод почти не было, от необходимости собирать их Учителя избавили соседи, пока тот мотался по Брестской области.
На соседской половине что-то белое метнулось из кустов к крыльцу. Совершенно голая Оля, та самая, которую Сашка Филинов называл красивой, с заплывшим правым глазом, не зная куда деться, носилась от дома к зарослям и обратно. Поссорились по пьяне, и наградив возлюбленную фингалом, Сашка выгнал её из дома, а точнее из постели, в чём мать родила. Пряталась в малиннике, так оттуда выгнал своим появлением сосед. Прикрыв скрещёнными руками груди и не зная чем прикрыть всё остальное, Оля рванула к дому - дверь заперта. Стала орать:
- Саша, открой!
Из дома послышался нечленораздельный пьяный рык. Ольга, уже не скрывая своей наготы, взобралась на крыльцо и принялась стучать в дверь. Стучала долго и настойчиво, явно вознамерившись бороться за своё место под крышей до победы.
Набрав листьев, Учитель пошёл домой. Вскоре крики и стук в соседнем дворе прекратились. Сашка, немного протрезвев, сжалился над озябшей и уже покрывшейся пупырышками Олей, и впустил свою незадачливую нимфу в хату.
- Сосед! Сосед!
Это уже раздалось с противоположной стороны, из дома Юрки Качуро. Крик был истошный.
- Может что и случилось? - Учитель, вопреки местной традиции, уходя не на долго, оставлять дверь открытой, запер её на ключ и направился в сторону соседского дома. Начиналась вторая серия непрекращающейся не то драмы, не то комедии, действующими лицами которой были все без исключения граждане суверенного осколка некогда величественной "страны чудес". Дверь в Юркину хату была открыта, хозяин сидел на стуле, два типа в плащах недовольно посмотрели на вошедшего.
- Вот, сосед, у меня гости. Ты побудь тут, пока они не уйдут.
- Хорошо.
Учитель оценил обстановку: Юра опять что-то украл или где-то накуролесил. Теперь, опасаясь физического воздействия со стороны явившихся "пинкертонов", звал на помощь. Те и вправду, несколько растерявшись от неожиданного появления постороннего, стали собираться, побещав вернуться. Видимо ребята заявились без ордера и попытались взять Юрку "на пушку, да в этот раз он их перехитрил.
- Спасибо, сосед.
- Да не за что, если что, кричи опять.
В доме сыро, топить печь не хотелось: пару часов топить, а утром ехать в город. На сон оставалось не так уж много. Уснул сразу, как только лёг на диване в комнате сына. Там было как-то уютнее. В Минск отправился первым автобусом. На повороте у Чучанской горы произошла заминка. Долго ждали, когда же с дороги сойдёт стадо. Водитель нервно сигналил, коровы не торопились. Наконец животные свернули на просёлок, огибающий возвышенность. За стадом с видом философа, которому всё, ну совершенно всё, кроме высоких материй, естественно, глубоко... "по барабану", шёл пощёлкивая кнутом, пастух. Успевший с утра пораньше то ли выпить, то ли опохмелиться, он глядел вожделенно-затуманенным взглядом поверх крестов и надгробий на вершину Чучанской горы, не то прикидывая, нет ли там свободного местечка, не то ожидая, когда над этим, возвышающимся над окрестностями кладбищем, взойдёт солнце.
* * *
Не легко, ох как не легко вот так, из... совхоза да в президенты. Юра задумался. По лицу пробежала тень, пальцы нервно сжались в кулаки. Ну нет спокойной жизни, нет и всё тут. Как заявил Зеняк после выборов, что шесть месяцев не будет оппозиция критиковать избранного президента, ровно через шесть и началось: распоясались, рты пораскрывали, мать их.... И всё то их касается, даже к дому, в деревню мою, с фотоаппаратами приканали. А вот им, деревенька! Юрик мысленно представил этот жест. Неприличествует, конечно, первому лицу государства выражать свои эмоции так, как это принято в народе, не фермой небось теперь руководит, однако хоть в мыслях-то можно себе позволить быть самим собой. Слава Богу, в голову заглядывать они ещё не в состоянии. Но в душу лезут, ох лезут. И каждая из этих сук видит себя на троне. Уж он бы и то сделал не так, и это иначе. Да ни хрена бы иначе не было! Ну базарили бы только по-белорусски, ну позадирались бы с Россией, до поры до времени.... А так крали бы, как теперь крадут те, кто им не нравится. Ну те, кому воровать не откуда, всё кивают на Запад: мол вон там к власти приходят, а не воруют, честные мол. Ну да, честные, только ихние прапрадеды почтовые поезда да банки грабили, таким вот образом капиталец сколачивая. Я, пусть кое-кто и насмехается, диплом экономиста имею. Так вот как экономист скажу: это и было их первоначальное накопление капитала. Теперь праправнучата честные. Тут у нас тоже все честные были бы, если б от дедушек миллионы достались. Я вот, когда ещё в парламенте комиссию по борьбе с коррупцией возглавлял, так точно знал, кто украл и сколько. Я их конечно понимаю, как тут не взять, когда из грязи да в князи.... И сейчас вокруг все воруют, на всех досье заведено. Потому и сидят тихо, типа верноподданные, что у каждого рыло в пушку, и знают, надо будет, и по рукам дадут, и в бараний рог скрутят. Вроде всё путём, вот в народе уже и "батькой" кличут. Приказал внедрить погоняло в массовое сознание, так оно сразу и прилипло. Правда докладывают, что умники шутят, мол были уже "батьки", например, Махно да Булахович. Ну дошутятся! А эти, в парламенте, импичмент обьявить хотят которые, с этими посложнее будет. Ну список этих козлов у меня. Про досье им напомним, кого кнутом, кого пряником убедим свои подписи отозвать, а там решим, что будет дальше. Главное, чтобы Россия не сдала, поддержала.
* * *
На въезде в город солдаты в бронежилетах с длинноствольными автоматами досматривали транспорт. Рейсовые автобусы пропускали без досмотра, и если раньше какой "лихач" бывало не останавливался по требованию ГАИшника, то эти, с длинными стволами, с самого начала не церемонились. Хорошо ещё, если по колёсам попадут, а то как в голову или в бензобак? У них приказ стрелять в не подчинившихся. И всевозможные залётные, угонщики и прочая криминальная братия стали искать другие пути проникновения и выезда из столицы. В народе меры "борца с коррупцией" по "искоренению преступности" встретили с пониманием и одобрением. А тут ещё стали исчезать , или просто отстреливаться , как обычная дичь, лидеры криминального мира. В столице хоронили авторитета со стажем, по кличке Боцман. Кто и при каких обстоятельствах застрелил его, осталось тайной, покрытой мраком. Слухи ходили разные, по одной из версий он застрелился сам. Учитель видел Боцмана только раз, в ресторане "Каменный цветок". Тот отплясывал в окружении девиц и производил впечатление уверенного в себе человека. Такие не стреляются. А на Брестчине лидер Барановичских рэкетиров был застрелен охранником российского трейлера. Вальяжный молодой мужик в спортивном костюме подошёл к остановившемуся в центре города грузовику и потребовал плату за проезд "по вверенной ему территории". О том, что россияне теперь возят грузы в сопровождении охраны, здесь ещё не знали. Из кабины высунулся короткий ствол и Рыгора прошило автоматной очередью. Трейлер тронулся с места и никто его не останавливал. К событию в городе отнеслись двояко. Людьми попроще, происшествие воспринято было как факт борьбы с преступностью, те, кто мыслил несколько шире, необходимость этой самой борьбы не отрицая, задавались вопросом: почему представители иностранного государства не просто разъезжают с оружием по территории суверенного соседа, а ещё применяют это оружие, когда посчитают нужным, будто находясь у себя дома?. От съехавшихся на похороны Рыгора иномарок с номерами всех близлежащих эсэнгэшных и не эсэнгэшных стран, у барановичских голова пошла кругом. Обсуждали не столько событие, сколько пышность похорон.
Некоторые авторитеты исчезли, как будто их и не было вовсе. Первым пропал вор в законе, известный как Щавлик, потом исчез Мамонтёнок. Один за другим стали пропадать известные в криминальной среде персоны. Началась паника, кто успел - пустился в бега. Всё упорнее ходили слухи, что власти создали специальное формирование по ликвидации криминальных авторитетов. Удовлетворённая фактом "победы" над организованной преступностью белорусская общественность сквозь пальцы смотрела на явный произвол властей, не задумываясь, что это только репетиция, просто тренировка в ликвидации неугодных режиму людей. Первые жертвы выбраны были не случайно. Исчезновение криминальных элементов население встретило если не с восторгом, то по крайней мере с удовлетворением. Методы? Кого у нас методы интересуют, если за столько лет не свободы к тому, что властям можно всё, приучили основательно. В недоброй памяти сталинские годы, так рассказывают старики, мало кого интересовало, что там с соседом приключилось, почему "забрали". Главное, что "воронок" приехал не за тобой. А что донос и на тебя напишут, когда времечко подойдёт..., боялись, конечно, но до системы дела никому не было, пока самого "петух в жопу не клюнет". Сейчас всё обстояло так же. Народишко помалкивал, а тем временем тайное формирование, прозванное в народе "эскадроном смерти", набило руку и теперь представляло собой грозную и загадочную силу, с помощью которой можно корректировать обстановку в стране. И уж коль никто не заикнулся об исчезнувших "паханах" - ну типа кто они такие, эти уголовники и чего там ворошить, а "борец с коррупцией" де молодец какой, - то не заикнётся и дальше. Становилось ясным, что раз уж есть прецедент ликвидации неугодных, коими в силу обстоятельств оказались уголовники, то никто никаким законом не застрахован от подобной участи. Несведущие продолжали выживать в условиях загнувшегося "развитого социализма", а сведущие вздрогнули, осознав в каком "конституционном пространстве" они оказались. "Война" с криминалом принесла Юре немалые дивиденты и не только политические. Сферы влияния криминальных структур переходили под юрисдикцию официальной власти и "новые коммерсанты", получившие карт бланш от Управления делами президента, уже не оспаривали, кто тут "основной" при дележе "пилок", активно спонсировали все начинания руководства и исправно платили "налоги". А народ приветствовал борьбу с уголовными элементами и откровенно радовался не только постам на въезде в города, но и появлению невиданного количества людей в милицейской форме. Этих спецназовцев, просто ментов, контрактников и призванных на срочную службу эмвэдэшников вскоре стало столько, что количество их превысило численность регулярных войск республики. Их уже негде было размещать и в дело пошли доставшиеся от "советов" казармы. А численный состав всё рос, воинская часть № 3214, дислоцированная по улице Грушевской в Минске вырастает из полка до размера бригады спецназа, армейская база в Уручьи передаётся войскам МВД. Складывалось впечатление, что у страны масса внутренних врагов, и вся эта мощь создана чтобы им противостоять.
* * *
Юре не спалось. Сбылась мечта пробиться в "большое начальство", он теперь не директор какого-то там совхоза, а первое лицо в... , нет, страной он это не считал, в республике. Так оно и понятнее и привычнее. Пусть там независимая и суверенная, сейчас это и к лучшему. Он сумеет на доставшейся ему в правление территории завести свои порядки и обустроить по-своему разумению. Опыт какой-никакой есть: всегда был на руководящих должностях. Это там теперь слухи распускают, что мол жена кому-то сказала, как только президентом стал, что Юра её больше двух лет нигде не задерживается. И чего только бабу за язык тянуло? Это всё суки-журналисты. Ну да ладно, на них управу скоро найдём. А со всеми этими довольными и недовольными справимся. Справлялся же и когда пограничниками-комсомольцами командовал, и когда совхозом руководил. Это ж ответственные работы были, не шутка вам какая. Так что и тут не оплошаем, с республикой этой, а там.... Юра представил, что будет там, дальше и почувствовал как забилось сердце. Кто мог подумать, как далеко шагнёт, как высоко замахнётся он, простой, но амбициозный сельский парень. Сердце стучало всё сильнее и сильнее, адреналин продолжал поступать в кровь, как при чрезвычайном происшествии;лоб и рано появившаяся лысина покрылись испариной. Юра представил больного и, как он полагал, не совсем соображающего президента соседней державы, уходящим с поста, и себя, восходящего на освободившийся российский трон. Надо вот только ему, Юре, обьединить обе республики, а там, по всему видать, президентом нового союзного государства выберут его. Недаром же вон как встречают, когда обьезжает российские регионы. Губернаторы навытяжку стоят. А видя куда он, Юрик, метит, деятели ихние, политические, к нему на поклон зачастили. Всё должно получиться. Одно настораживает: оппозиция эта вообразила себя Бог знает чем, против него, президента, рты свои поганые пораскрывали. Газетёнок, журнальчиков вона сколько поразвелось. Ну это мы прикроем, а вот с крикунами что делать? Зеняка вона как прижучивали и из парламента, вместе со всей этой квакающей шушерой выкинули, и уголовное дело на него завели. Уж как стращали, в Овальном зале, когда разгоняли парламент ихний, личный его, Юры, телохранитель на грудь Зеняку сел и пальцем глаза ему выдавливал. Парень он обученный, приёмы знает, до конца не выдавил, так, попугал. А мог бы и выдавить. Этот Зеняк не понимает, что его ждёт. И его, и остальных, кто пойдёт против. Кругом враги, все только и думают как подсидеть да сковырнуть президента. Но не для того он всю жизнь карабкался к власти, лебезил, подстраивался, прогибался, чтобы уступить эту, так греющую душу, власть. И кому?! Каким-то там крикунам-оппозиционерам. Он и сам при случае любит подчеркнуть, что тоже пришёл из оппозиции. Вспомнил свой спич с трибуны Верховного Совета, когда он, борец с коррупцией, так лихо "вертанул" Шушкевича со спикерского кресла. Это какой продуманный номер был, с гвоздями, которые глава Верховного Совета якобы украл. Здорово они придумали. А как легко народ поверил, что спикер незаконно присвоил два килограмма государственной собственности Напряжённо-мрачное лицо Юрика расслабилось, по нему пробежала самодовольная улыбка и скрылась в усах. А как же он ещё должен поступать, народ? Кто он такой, народ? Это как большой совхоз, только теперь он не директор, а президент. Остальные - народ то есть, это его, Юры, подчинённые - работники. А с работниками он долго церемониться не привык. Вот сейчас тоже должен явиться один такой, из народа, делать ему, президенту, массаж. Тоже мелочь, а воображает. Городской, что-то там из себя выставляет. Отрекомендовали его как высококлассного массажиста, кандидат наук мол, обслуживал сборные команды. Ну и что, что кандидат? Ты во президентом стань, потом и воображай. А эти, козлы-физкультурники, через него своего человека поставить министром спорта вознамерились. Мол президент во время сеанса массажа расслабленный и ему можно всё что хочешь в голову втолкнуть. Ну ну, не так они его поняли. Да ещё доложили, что в народе ходят слухи, будто он, Юра, опасаясь покушения, спит в стенном шкафу. Ну было дело, только как утечка произошла? Нужно разобраться и наказать, ох как наказать виновных. Это такое про него, президента, распускать! Мы это расследуем. Кругом враги! Министр этот, бывший, Захаренко, так тот сколотил оппозиционный "Союз офицеров". Его, падлу, предупреждали, что все эти шуры-муры с оппозицией плохо для него закончатся. За отказ давить сборища этих сук, оппозиционеров, его с должности министра внутренних дел сняли, так нет, чтоб человек за ум взялся, ошибки свои осмыслил, он по областям ездит, какие-то там союзы создаёт. Вон недавно в Гомеле, уже бывший министр, зашёл в управление, где когда-то сам служил, так все встали. И в генеральской форме ходит, баламутит народ. Враги, кругом враги! С этими мрачными мыслями он лёг на массажный стол. У стола, нестественно улыбаясь и всем своим видом выказывая подобострастие, суетился невысокий человечек лет сорока в белом халате. Самодовольная ухмылка на мгновение опять промелькнула на до этого насупленном лице; вот и пришло его время: не он усердно хлещет веничком по полковничьей спине, а его спину массирует и не кто-нибудь, а лучший в республике массажист с учёной степенью. Свежая простыня нежно ласкала. На какое-то время Юра расслабился, под сильными руками массажиста по телу разливалось тепло. Юра любил массаж, это были одни из самых приятных мгновений в его жизни. Всегда хотел быть спортсменом, а после соревнований вот так расслабиться, сбросить напряжение и чтоб с ним работал массажист, а там снова тренировки, выступления на соревнованиях и он, Юрик - самый лучший спортсмен в республике, да что там в республике, в Союзе, в Мире. Но мечты эти отступили на второй и третий план, когда речь зашла о карьере. Нужно было продвигаться по комсомольской линии. Какой там спорт, сельскому пареньку хотелось выбиться в люди и всё своё время он посвящал тому, что делал попытки когда более, когда менее успешные, пробиться ну хоть в какую там власть или хотя бы поближе к ней. Теперь же, когда многолетние усилия увенчались успехом, он может позволить себе и массажиста, и в хоккей поиграть, и в футбол. И потешить неудовлетворённое тщеславие, натянув на себя форму Национальной сборной страны. Не нравится кому-то? Так пусть переживают, а он вот станет президентом ещё и Национального Олимпийского Комитета. Юра представил себя во главе Национальной Олимпийской команды.... Сладостные мысли неожиданно прервал голос массажиста:
- Товарищ президент, я среди спортивных руководителей знаю всех, но хочу Вам доложить, что есть один человек, который может быть чрезвычайно полезен для дела развития спорта в нашей стране...
- Опять он тут лоббирует, - нервно подумал Юра. Что там дальше говорил массажист, он уже не слышал. Вся досада на оппонентов, вся накопившаяся злость враз вырвались наружу в диком, истерическом крике:
- Ты кто?! Делай своё дело и молчи! Ты - чернь!
* * *
Минск. Сквер Янки Купалы. У памятника поэту проходят поэтические чтения. Тусовку организовали демократы. Главный демократ, бывший подполковник, в окружении ближайших соратников сидит на скамейке, наблюдает. Весь процесс действа лежит на плечах их юных товарищей по партии - парне и девушке, которые вооружившись мегафонами, пытаются упорядочить очерёдность выступающих, их же ровесников. Выступающие читают стихи, частью патриотические, частью заумно-абстрактные; и то, и другое с претензией и молодым задором. Бонзам изрядно всё это уже надоело, посматривают на часы, но мероприятие надо отбыть. Темнеет, разрешённое время иссякает. Невдалеке, так же поглядывая на часы, ожидают окончания, отпущенного на "оппозиционное " мероприятие времени, блюстители порядка. Активность проявляют только юные дарования и внедрённые в толпу стукачи. Отличить последних можно по тому хотя бы, что стихов они, в большинстве своём, не пишут и по этой причине в поэтических чтениях участвуют в роли статистов. Собственно без этих людей любое неформальное шоу теряло бы свой блеск, поскольку, когда у молодых патриотов от неутомимых выкриков типа "жыве Беларусь!" охрипнут глотки, кто-то же должен продолжить патриотическое скандирование. Таких людей узнавали в лицо, они становились как бы частью, неотъемлемым элементом привычного сценария любого оппозиционного мероприятия, от пикетов до шествий и митингов. И надо заметить, что желающих послужить властям не убывало, а прибывало, потому в рядах тусующихся, демонстрирующих, шествующих и митингующих пишущего люда хватало. Правда писали они не стихи, а доносы, но тут уж у кого какая муза.
Но вернёмся к скверу Янки Купалы. Место для проведения мероприятий было выбрано удобное и символичное. Как никак сквер назван в честь великого народного поэта, предательски убитого большевиками и ими же возвеличенного впоследствии. Там же, в сквере, находится музей поэта, где в последнее время стали проходить заседания клуба "Наследие". Клуб этот - элитарный, там, в кого пальцем ни ткни, или доктор, или академик. В общем, цвет оппозиционной мысли собирался. Однако кроме докторов и кандидатов наук там же тусовались несколько бабулек, по случаю облачённых в специально для этой цели изготовленные фольклорные одеяния. Бабульки хорошо пели народные песни и придавали собранию неповторимый шарм, служа контрастным фоном мрачным академикам в тёмных пиджаках. Этакие колоритные, нарядные тёточки в вышитых блузках и накинутых на плечи расписных шалях. Шали - это уже было что-то российско-цыганское, но тоже сходило за национальное и делало зал как-то уютнее, вроде как всё по-домашнему, в близкой сердцу атмосфере происходит. В принципе, так оно и было, за исключением тех заседаний, которые омрачались или попытками их сорвать, или присутствием высоких гостей, из отставленных от власти политических деятелей. Эти, видя перед собой не людей, а аудиторию, которая ещё готова внимать их речам, становились в величественную позу и начинали в который уже раз излагать всё то, от чего "уши вяли", когда те же ораторы вещали по радио и с экранов телевизоров, пребывая у власти. Такие дни были нелюбимы нашими академиками и докторами, хотя придавали заседанию клуба вес и значимость. В такие дни меркла значимость их самих, а вряд ли есть на Земле люди, более амбициозные и тщеславные, чем учёные, не отмеченные Нобелевской премией. Выступления бабулек они тоже не очень-то высоко котировали, но во время художественной части те были полновластными королевами. Вкусы у тёточек, естественно, стариковские, и чем нуднее и допотопнее мелодия и текст музыкального произведения, тем больший энтузиазм его исполнение вызывало. Тут уж бабульки начинали подпевать, и профессуре ничего больше не оставалось, как сидеть в тоскливом ожидании окончания концерта и старательно аплодировать то ли исполнителю, то ли усердствующим ряженым бабушкам. Самым же забавным номером было исполнение авторских баллад долговязым прыщавым недорослем, парень приходил в сопровождении гордого за одарённого сынулю папаши. Профессура вжимала головы в плечи и приготавливалась минут тридцать терпеть срывающийся на фальцет басок юного дарования. Периодически заседания сдабривались исполнением церковных псалмов. Нравилось присутствующим или нет - это уже другой вопрос, но слушать приходилось, а то и подпевать, если произведение было в определённых кругах известное и больно патриотическое. Тут уж хороший тон обязывал.
Через улицу располагался ещё один своеобразный обьект, где тоже проводились заседания, но уже не "против", а "за". В Доме ветеранов собирались, естественно, ветераны войны, труда и просто ветераны жизни, желающие видеть себя в рядах своих орденоносных ровесников. Орденоносцы и причастные регулярно посещали вышеозначенный дом, где периодически выносили резолюции с подписями о всеобщем одобрении внутренней и внешней политики президента и гневно клеймили инакомыслящих из сквера напротив. За это власть придержащие потчевали старичков чествованиями по случаю всенародных праздников, бесплатными концертами художественной самодеятельности, а то и выступлениями профессиональных артистов-неудачников.
Если повернуться к вышеупомянутым культурным центрам задом, взглядом упираешься в здание цирка, завершаюшее образовавшийся треугольник; как и в Бермудском, в Минском треугольнике случались странные вещи. Как и в Бермудском, здесь происходили исчезновения, только там исчезали корабли и самолёты, а в Минском один за одним канули в безвестность имена как всевозможных обладателей дарований, так и претендующих на обладание какими либо талантами. Чем обьяснить этот феномен, неизвестно, но и оппозицию, и "позицию" как магнитом тянуло в гиблый треугольник, именно тут, в непосредственной близости к месту, где в разные годы выступали Юрий Никулин, Олег Попов и другие знаменитости, опробовать и свой талант. Но как бы кого ни прельщали лавры великих ковёрных, артистов высокого класса из местных претендентов, выступавших в этом треугольнике, не получалось. Последнюю точку в вопросе о том, можно ли стать "звездой", взяв старт в Бермудском, простите, в Минском треугольнике, поставил не кто иной, как сам глава государства. Как-то под новый год ветераны, только что прослушав очередную лекцию и выдержав концерт художественной самодеятельности какого-то детского учреждения, вышли наконец на свежий воздух и у тех, кто ещё сохранил способность ориентироваться в окружающей обстановке, от удивления отвисли челюсти. Через проспект, от цирка к "оппозиционному" скверу, был протянут транспарант с текстом следующего содержания: "Государственный цирк республики Беларусь. Встреча юных зрителей с Президентом Республики." Счастливые обладатели фотокамер из числа прохожих и жителей близлежащих домов, радостно торопясь, щёлкали аппаратами, запечатлевая шедевр пиара. И правильно делали, что торопились, поскольку растяжку вскоре сняли и к последующим новогодним праздникам она уже не появлялась. то ли совет кто дал, то ли сам сообразил, но пробовать свои силы на манеже Юра больше не пытался. Зловредный треугольник поглотил и этот талант.
Вот туда, в этот самый что ни на есть треугольник, держал путь Учитель, горя желанием "обкатать" песни из готовящегося белорусского альбома на самой что ни на есть "крутой" белорусскоязычной публике. Момент для выступления выбран был явно неудачный: после вчерашнего болела голова и выходить из дома не хотелось. Но уговор есть уговор и они с Серёжей, тем самым гитаристом, с которым подружились в "Буге", должны подъехать за часа полтора до концерта и установить аппаратуру, одолженную накануне у знакомых музыкантов. Вчера до обеда завезли её в музей и, оставив в зале нераспакованной, свалили в "Данкофф-клуб". Там Сергей впервые аккомпанировал другу. Собственно говоря не аккомпанировал, а делал вид, потому что тот пел под минусовые фонограммы и аккомпаниаторы нужны были для "понта". Тут же, за клавишами, находился аранжировщик, классный музыкант, человек во всех отношениях безупречный, единственным спорным качеством которого была традиционная среди музыкантов слабость к барной стойке. С неё он и начал подготовку к концерту. Серёжа оказался скромнее и к бару подошёл только когда пригласил Учитель. Зал клуба оборудован был выдвижной сценой, стоящий на которой видел самого себя в огромном зеркале напротив. Зрители расположились за столиками по левую и правую руку от исполнителя. Это Учителя раздражало неимоверно: и зеркало напротив, и непривычное расположение столиков. И когда обьявили начало концерта, он повернулся лицом к возвышению, на котором находились клавишник, гитарист и... звукооператор. Клавишник, талантливый и бесконечно преданный музыке, - автор почти всех его сегодняшних "минусов", к удивлению Учителя почему-то оказался не за синтезатором, а за изящным кабинетным роялем, стоящим на сцене. Он обожал рояль, и тут уж Учитель ничего поделать не смог бы.
С первыми звуками вступления клавишник принялся подыгрывать в такт мелодии, а затем, забыв об уговоре иммитировать игру на синтезаторе, стал импровизировать на рояле, строя грозное выражение лица по поводу того, что сбитый с толку исполнитель не попадает в такт. Серёжа, посмотрев на старшего коллегу, тоже что-то забренчал на электрогитаре. Ситуация складывалась трагикомичная: стоять спиной к сцене и видеть своё отражение в огромном, не к месту приспособленном зеркале, бесило. Стать лицом к зрителям справа, это значит спиной к зрителям слева, а поворачиваясь к аккомпаниаторам, нарываешься на жесты и негодующее выражение лица пианиста, с наслаждением продолжающего виртуозно импровизировать и возмущающегося, почему это автор и исполнитель ну совсем не умеет петь под ещё не разученные вариации на тему своих же песен. Учителю не оставалось ничего, как обьявить перерыв. У Серёжиной гитары он просто вырвал провода из гнезда, наказав слегка захмелевшему от выпитого пол-стакана водки и непривычного клубного антуража гитаристу, бренчать без звука. С клавишником дело обстояло гораздо сложнее. Проводов у рояля нет, выдёргивать вроде как нечего. Садиться за синтезатор тот наотрез отказывался. Лицо обиженное, бабочка съехала набок. Кое как договорились, что импровизаций не будет. Втроём сходили к бару. Но во "втором отделении" сбой произошёл у исполнителя. В зал стали подходить друзья Учителя, по клубной традиции опоздав к началу концерта. Со многими он не виделся несколько лет. Петь не хотелось, хотелось общаться. А пелось легко и радостно. Серёжа со своей электрогитарой не встревал в мелодию, рояль не выпендривался, зал внимает, кто-то уже вышел танцевать, на сцене букеты цветов и половина зала - свои люди. Принятые вторые пол-стакана прогрели голосовые связки, а заодно сняли усталость и напряжение. Учителю захотелось прихвастнуть перед старыми приятелями. Как положено представив пианиста-аранжировщика и перечислив все его достоинства, он вдруг взял за руку и вывел на середину сцены смущённого гитариста, обьявив в невыпускаемый из руки микрофон буквально следующее:
- А это мой Серёжа.
За ближайшим к сцене столиком ехидно зашушукались дородные бизнессдамы. Кто-то зааплодировал, зал подхватил. Учитель был счастлив.
* * *
Председатель Республиканского культурно-просветительского клуба "Наследие" невысокого роста, энергичный человек лет шестидесяти, в помещение музея прибыл заранее. Однако всё было приготовленно: стулья раставлены, даже аппаратура для запланированного выступления стояла подключённая уже. До начала заседания клуба оставалось время, и его председатель провёл в одиночестве, удобно расположившись в музейном кресле и предаваясь приятным воспоминаниям. Вспоминать молодость всегда приятно и уже как-то не очень хотелось, чтобы скорее началось собрание. Конечно нравится председательствовать, "рулить" вот этим ожидаемым количеством незаурядных людей. С таким окружением сразу чувствуешь свою значимость. Но молодость.... Чего не воротишь, того не воротишь и к чертям послал бы всех этих академиков с докторами наук, только бы по волшебству какому вернулась молодость. Старички эти, учёные, такую тоску навевают. И вся эта общественная деятельность - всего лишь эрзац жизни, той, настоящей жизни, которую дарят только годы отрочества и молодости. Председатель полудремал, воспоминания проносились, как сладкие сны, и так не хотелось возвращаться к действительности.
В детстве он мечтал стать лётчиком, ну, на худой конец, танкистом. Кто из ребят того предвоенного поколения не мечтал о командирской форме со скрипучей портупеей и лаврах Чкалова? Мечта сбылась, но уже после прогромыхавшей по половине земного шара Второй мировой. В то лихолетье, когда иноземное гадьё, незвано явившись, враз разрушило привычную жизнь, а вместе с ней и детские надежды, отец возглавил партизанское движение на родной Стародорожчине. Отрочество пришлось на послевоенные годы. Обычная жизнь подростка из местечка: школа, драки, чуть позже танцплощадка с духовым оркестром и обжиманием подросших одноклассниц. Естественно, комсомол и прочие атрибуты окружающей действительности. Ну а как без того - страна такая. Нормальный послевоенный пацан. Вовремя закурил, вовремя попробовал знаменитую на всю республику стародорожскую самогонку, вовремя переспал на соседском сеновале с первой в посёлке красавицей - заневестившейся прыщавой девахой, из-за которой потом подрался с самым сильным из местных парней, сумев, несмотря на свой небольшой рост, хорошим ударом дотянуться до морды, считавшегося непобедимым, верзилы. Потом, правда, пришлось сигать через плетни и штакетники от дружков "амбала", бросившихся ему на выручку. Невысокий, но крепкий сын партизана легко уходил от преследователей. Детская мечта вскоре сбылась, и парень поступил в лётное училище. Теперь, приезжая в родной городок, будущий военный лётчик ни от кого не убегал. Его, конечно, опять преследовали, но уже не местные "хулиганы", те сдались без боя - в новенькой форме бравый курсант был вне конкуренции, теперь за нашим героем "охотилось" всё девичье население городка, предоставляя отпускнику широчайший выбор невест и просто подружек.
Служить пришлось далеко от дома. Глухие места, одинокий аэродром. И радости-то всей - расслабиться в обед под сто граммов в офицерской столовой. Там, через пролив, Аляска, территория чужой и непонятной страны - "центра мирового капитализма и антикоммунизма". В общем враг номер один. Вот в ту сторону, поближе к логову империализма и водили свои самолёты лётчики разведывательной эскадрильи, получившие среди коллег уважительное прозвище "гладиаторы". Почему "гладиаторы"? А потому, что известный девиз бедолаг, выходивших на арены древнего Рима "Да здравствует Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!", можно было чуток перефразировав, отнести и к ним: "Да здравствуют партия и правительство! Летящие на смерть приветствуют..." В задачу эскадрильи входили сбор разведданных о дислокации средств ПВО потенциального противника, перехват радиосигналов и ещё Бог знает что, о чём лётчикам и знать-то не полагалось. Знать о том было положено "секретчикам", которые вставляли в специальный отсек "ящик", как называли между собой лётчики аппаратуру, фиксирующую информацию, а после полёта изымали её.
Самый что ни на есть разгар "холодной войны". Обе стороны уже опробовали атомное оружие: американцы - на зловредных, не желающих капитулировать японцах. Советы - на своей собственной армии-победительнице. Времена были дремучие. О Белке, Стрелке и Гагарине ещё никто не слыхал, в космос не летали и спутники-шпионы ещё не были изобретены. Любопытство узнать, что там новенького у соседа, заставляло союзников по антигитлеровской коалиции регулярно нарушать воздущное пространство сопредельной державы. Американцы летали в сторону "цитадели мирового социализма", или, как выяснилось в последствии, "империи зла", с той же методичностью, что и их советские коллеги в противоположную. Иногда самолёты , вылетая навстречу друг другу, мирно расходились, продолжая выполнять возложенную на них задачу, иногда одна из сторон устраивала преследование. И, если истребители настигали самолёт противника, то вели его на посадку, конвоируя с обеих сторон и почти касаясь крыльями крыльев "ведомого". Это означало, что в случае, если пилот попадётся строптивый, ему этак по-дружески на крыло надавят, и пойдёт он штопором в пролив. Лётчики, что те, что другие, это знали и, камикадзе себя не считая, коль уж попали в такую ситуацию, не сопротивлялись: повезёт, так рано или поздно обменяют на коллегу.
Сбывшаяся мечта, это конечно хорошо, но служба службой, а жизнь одна. И, как сказал классик: "Прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы". И молодостии второй тоже не будет. Можно представить, как нелегко было первому в местечке парню, привыкшему к изобилию безотказных девиц, коротать долгие ночи в офицерской казарме среди таких же, истосковавшихся по женской ласке романтиков, однажды то ли из честолюбия, то ли по не знанию, то ли позарившись на офицерское жалованье, променявших разгульное, привольное житьё на тягомотину службы вдали от цивилизации. Кормили лётный состав отменно, поили умеренно, но регулярно. Так что с выпивкой и закуской проблем не было. Проблемы были, естественно, с представительницами "прекрасного пола", вернее с их нехваткой. Поэтому, когда самолёт вынужден был приземлиться на небольшом островке, где кроме взлётной полосы и метеостанции ничего не было, но зато на самой метеостанции весь персонал оказался женским, к тому же "изголодавшимся" не менее прилетевших асов, на радостях прихватил имевшееся на борту спиртное и съестное, включая НЗ и отправился к девахам. Старший порывался вскоре взлететь, но он пригрозил командиру, что вот сейчас проткнёт колёса и они не взлетят ни-ко-гда. Командиру ничего не оставалось, как последовать за однополчанином в обьятия, одетых в унты и меховые штаны истосковавшихся гурий. После двух суток, попавшая в "черезвычайные обстоятельства" крылатая машина, ведомая счастливым экипажем, взлетела и взяла курс на базу.
С появлением средств космической разведки эскадрилья, за ненадобностью, была расформирована. Уйдя в запас в чине капитана, наш "гладиатор", будучи политически грамотным и идейно закалённым в борьбе с происками мирового империализма, успешно повысил свой образовательный уровень, защитив кандидатскую диссертацию по одной из животрепещущих и актуальнейших тем марксизма-ленинизма и, как истинный марксист-ленинец, стал сеять "разумное, доброе, вечное". Потом наступила "перестройка", и оказалось, что никакое оно не вечное, а тем более не доброе. Жизнь внесла свои коррективы и преподаватель марксистско-ленинской философии в итоге оказался борцом за независимость от той самой метрополии, которой честно служил, возя над океаном шпионские ящики. Стал соратником Зеняка и не последним человеком в Народном фронте. Но, поразмыслив, решил открыть своё дело. Своим делом стал клуб "Наследие" и фонд, носящий имя председателя. И вот сегодня в "треугольнике", в его клубе, состоится премьера песни, выступит автор и исполнитель, вот и аппаратура наготове уже.
Учитель подумал, что надо было всё таки выучить слова новой песни, но времени толком не было. Решил петь с листа, а аккомпанировать на пианино будет Серёжа. В отличии от старшего друга, который позволял себе расслабиться, опираясь на жизненный опыт и древний девиз "не усердствуй", Сергей свято верил в важность происходящего вокруг него и к порученному делу отнёсся серьёзно и основательно. Всё расписал по нотам, что-то бубня себе под нос, потом настроил гитару, примерил сценический костюм: чёрные брюки, белая рубашка с галстуком-бабочкой и клетчатая жилетка. Оглядел себя в зеркало и остался доволен. Обычно в клубе начинали вечер с официальной части. Поэтому, зараннее расставив аппаратуру, решили сходить куда-нибудь перекусить. По старой памяти Учитель захотел зайти в бывшее кафе "Молочное", а ныне ресторан "Узбекистан", что напротив цирка, по дороге рассказал парню о том, что лет этак двадцать с лишним тому были там ну просто прекрасные эклеры. Надо полагать проголодался, раз потянуло на гастрономические воспоминания. И что в буфете на розлив можно было заказать запеканку. Запеканкой называлась сливовая наливка типа хорошего домашнего ликёра. А ещё, помнит, подавали нормальный кофе и на выбор выпечка - его слабость с детства, и всё это по весьма умеренным ценам. Кайф его молодости - лёгкий полумрак малолюдного кафе, уютный уголок и изобилие десерта. О запеканке Серёжа, оказалось, ничего не слышал. Небольшой экскурс в историю отечественного виноделия поверг парня в шок. Таких названий он никогда не слыхал, а Учитель всё перечислял, давая характеристики отменным, но давно снятым с производства напиткам.
- Ну вот, нарассказывал, теперь Сергей поймёт, наконец, что его друг жил ещё в какие-то доисторические времена, когда пива "Балтика" не было и в помине, - Учитель улыбнулся.
Вообще-то стало весело от мысли, что парень вот сейчас прикинет и увидит дистанцию между поколениями, такими разными, с диаметрально противоположным менталитетом. И испугался вдруг:
- Ну, ты ещё ему расскажи про послевоенное детство, мастодонт херов, точно расстанетесь.
Однако что-что, а байки Учителя Серёжа любил и даже очень. Часто сам провоцировал на откровенную беседу или просто просил рассказать о чём-то, его заинтересовавшем. А "раскрутить" друга было проще простого, достаточно завести разговор на интересную ему тему, а там добавляй любую, только не разубеждай в своей искренности и преданности. Усвоив это, Серёжа старался не злоупотреблять, но пользовался умело, и нелюдимый, обычно замкнутый в себе его друг, подолгу беседовал с ним, охотно отвечая на все, порою совсем не деликатные вопросы.
Никаких эклеров, а тем более запеканки в "Узбекистане" не оказалось. Хорошего импортного вина тоже. Старинные воспоминания, это не всегда хорошо - так и разочароваться можно. В стране вовсю выполнялось указание президента об обеспечении народа вино-водочной продукцией отечественного производства. Это уже был явный перебор. Юра что-то тут опять не додумал. Возможно решил, что белорусский виноград, который любители выращивают на запорошенном стронцием юге республики, годится на что-то, кроме украшения балконов. Возможно, вспомнил о белорусском "коньяке", вырабатываемом не понятно из чего и как. Но на то и автоклавы есть, отечественного, кстати, производства, чтобы побросав туда дубовые чурки, придавать водке дубовый, стало быть коньячный, как полагали рационализаторы, привкус. Водяра под давлением получалась коричневая и дубовой бочкой отдавала на все сто. Логика, надо полагать, простая: три дубовых полена - три года выдержки получается, пять - вот и пятизвёздночное изделие, произведённое в стране, где, пожалуй вдосталь соломы да картошки, но никак не сырья для виноделия.
Однако времена нынче такие, что втихую втюхивать туфту населению как-то и нельзя уже вроде, не по-европейски как-то. Поэтому на красивых бутылках, например, с игристым "вином", рецептура значилась следующая: вода, яблочный сок, сахар, спирт, сироп и ароматизатор. Ну так не пить же сомнительное синтетическое пойло в псевдоимпортных бутылках с разляпистыми этикетками. Испортив себе настроение какими-то бутербродами, неуклюже сработанными, типа и так съедят, тяпнув по сто граммов водки, друзья поспешили на тусовку.
Небольшой зал оказался заполненным до отказа. Пришлось остановиться в дверях. Председательствующий их заметил и жестом указал на передний ряд, составленный из трёх скамеек. В этом ряду свободные места были, если конечно, потеснить почётных гостей. Гости были приглашены для награждения дипломами с занесением в книгу почёта "Радетели твои, Беларусь". Первым в списке награждённых значился Станислав Шушкевич - тот самый спикер парламента, которому Юра инкриминировал незаконное присвоение госсобственности в размере двух килограммов гвоздей. Слева и справа от Станислава Станиславовича оставалось места на человека по полтора с каждой стороны. Сто граммов от "Узбекистана" действовали на кого как. Учитель, так всё ещё искал глазами, куда бы присесть, когда его Серёжа совсем не вежливым - "Подвинься, а?" - переместил грузного, закряхтевшего и несколько оторопевшего от такой бесцеремонности экспредседателя Верховного Совета на край скамейки и уже махал рукой, зовя замешкавшегося в дверях друга, мол посадочная площадка готова, приземляйся.
Полемизировали в клубе по самым различным вопросам. Публика-то учёная, что ни индивидум, то гипотеза. Председательствующий только и успевал, что давал слово или... отбирал. Резко осадил оратора, призвавшего вернуть стране историческое название - Великое Княжество Литовское. Не поймёт народ мол, рано ещё. Потом взял слово сам и, согласно обьявленной повестке дня, а обьявлен был отчёт о его пребывании в Америке, стал повествовать о том, как там было здорово. В Кливленде у председателя дочка живёт, а тут реальный случай навестить её: съезд белорусов Северной Америки и Канады. Председатель на этом форуме представлял метрополию. Теперь вот рассказывает о том, как почтенное собрание уважил своим посещением губернатор штата Огайо, да какой у его дочки огромный дом, какой там подвал, в том подвале стол неимоверных размеров, а за тем столом белорусы собираются, водку пьют. Ну профессуре нашей о том, как председатель прокатился в Америку и с кем он там водку пил, слушать не интересно: сами амбициозные, сами бы с охотой чего порассказывали, сами бы выпили да и закусили с удовольствием. "Кого... волнует чужое горе?" - гласит народная мудрость, умалчивая о том, что и чужая радость тоже никого. Ну перешёптываться стали, отвлеклись от темы. Председатель покраснел, напрягся весь, да как призовёт их к тишине и вниманию. Гомон по рядам ещё больший: как это, им рот затыкают! Кто-то отреагировал нарочито громко, чтоб всем слышно было:
- Маленький фюррер.
Начавшую было накаляться обстановку разрядило неожиданное появление Сыча, известного "бомонду" поэта и тёзки председателя. Эффектный был выход. Однажды опробовав себя в образе этакого, всегда не трезвого представителя богемы, Сыч в этом образе и остался. Поэтому те, кому повело видеть поэта неоднократно, будь то бар в Доме литераторов или какая окололитературная тусовка, выходкам его экстравагантным не удивлялись. Другое дело, кто сталкивался с подобным впервые. У тех глаза на лоб лезли. Вот и сейчас Сыч бесцеремонно завалил в зал с холщовой торбой через плечо и, не обращая внимание на выступающего с трибуны, ну и пусть себе там стоит, принялся расхаживать между рядами и раздавать принесенные гостинцы.
- Это, Коля, тебе, бульбочка, - протянул кому-то, вынутые из торбы три вареные картофелины.
- А это тебе, Алесь, бутылка пива, передайте ему.
По рядам пошла бутылка пива. У выступавшего - полушок, в зале кому смешно, кто стал возмущаться. Чего-то заёрзал, оглядываясь по сторонам, Сергей. По всему сейчас может возникнуть потасовка и главное, чтобы его не зацепили чем, ненароком. Уже неплохо изучив друга, знал, что всё ещё не трезвый, отреагировать тот может совершенно не адекватно. Поспешил пробраться к тому ряду, где сидел Серёжа. Тем временем председательствующий снова ощутил себя хозяином положения и стал урезонивать поэта, но тот, скинув куртку, рванул на сцену и начал читать своё стихотворение, сопровождая декламацию выразительной мимикой и неординарными жестами. Жесты были красноречивы настолько, что сидящие в первых рядах бабульки делано возмущались, стыдливо отводили глазки в сторону, то и дело правда поглядывая на колоритного хлопца - точь в точь вожделенная мечта их молодых годочков... Эх!
У председателя сдали нервы и он схватил кривляющегося чтеца за руку. Другой, свободной, тот продолжал жестикулировать. Председатель потащил поэта к двери. Сыч и не сопротивлялся особо, а так, как нашкодивший ребёнок, упирался слегка, разве что для поддержания имиджа. Раздухарившийся "гладиатор" решил тряхнуть былой удалью и, завернув "хулигану" руку, резким движением направил его к выходу. Но ох уж эти бывшие марксисты, за что уцепятся, ну ни в какую из рук не выпустят. Вот и тут председатель как-то забыл ослабить свою хватку и Сыч, описав полукруг, ну прямо рок-н-рол какой, оказался нос к носу с Учителем, человеком на тусовке новым. Взгляды их встретились и... задержались друг на друге. Учитель мог поклясться, что в глазах "дебошира и пьяницы" не было и намёка на то, что кто-то там выпил. Цепкий, запоминающий взгляд и очень даже трезвый. Поневоле подумалось:
- Сколько же вас, сук, понатыкано кругом! Ну запоминай, запоминай. Мне вот твою рожу запоминать не надо. Все вы на одно лицо и повадки у вас схожие. Литератор, бля.
Бравому председателю всё-таки удалось вытолкать вяло сопротивляющегося дебошира из зала.
Сергей оказался на высоте и чётко "ловил" исполнителя, когда тому вдруг захотелось "попеть с душой". Это потом, когда будет написана оранжировка, петь придётся в такт. А пока - воля. Это у него с малолетства привычка растягивать куплеты осталась. Когда-то, ещё пацаном, запел за столом "Таганку". Хорошо пел, с чувством, а вывод сделали однозначный - засыпает. Вот и сейчас тянул-растягивал, аж глаза прикрыл от удовольствия. Пришлось аккомпаниатору подстраиваться. За это он ещё больше зауважал Сергея: понимает его парень. А песня была про отъезд, расставание с другом. Поёт, а голос сбивается и слёзы по щекам текут. Да не песня это - кусок жизни прожитой пропел.
В зале пауза, а потом аплодисменты. Бабульки из первых рядов, те непосредственные до умиления:
- А он вернётся? - спрашивают.
Ну что тут ответить? Вряд ли. Народ "балдел". После нескольких песен из готовящегося к выходу альбома, исполнитель и аккомпаниатор были для собравшейся публики уже в доску свои. Вопреки установившейся традиции выступавшим решили заплатить. Деньги, завёрнутые в лист бумаги с машинописным текстом, вырванный из реферата, над которым трудился какой нибудь студент-заочник, Учителю вручил профессор Божков - известный археолог и патриот до мозга костей. В вестибюле их долго не отпускали, учёный люд дарил книги со своими автографами, расспрашивали подробности из жизни автора, приглашали на следующие тусовки. Не обошли вниманием и Сергея. Учитель искренне радовался за малого: наконец-то парень в центре внимания, смущается правда, но это пройдёт, привыкнет.
Серёжа сегодня уезжает в Брест к родителям. Аппаратуру решил вывезти завтра - кто либо из приятелей подсобит с машиной. Поделился с Сергеем деньгами, проводил на вокзал.
Автобусы за город уже не ходили. Последний ушёл, когда они с Сергеем ещё стояли на сцене. Ему необходимо было добраться до своей берлоги, протопить печь, расслабиться в уютной тишине, изредка нарушаемой потрескиванием внутри раскалённого металлического печного кожуха. Исчезала сырость, державшаяся в доме во все времена года, создавалась иллюзия комфорта. Знал, что поступает не правильно, перетапливая в комнате, что в печах трескаются кирпичи, разрушается кладка, но всегда, если уж топил, нагревал их до предела, стараясь выжать из примитивных отопительных аппаратов всё, до полной отдачи, а потом в ближайшие несколько часов не возвращаться к дровам, ползанию на четвереньках перед поддувалом.
Решил добираться домой как придётся. Не впервой же, сколько раз так вот опаздывал на рейсовый. Бывало зима, сугробы, гололёд. Отменят рейс из-за гололёда и вот тащатся они с дочкой в деревню, в Минске в гостях засидевшись. Идут, поют, разговаривают. Он про себя дочкой восхищается: ветер, снег колючий в лицо, а ей всё ни по чём. Глядя на малую и сам приободрялся, топая эти тринадцать километров. Во построился где! Ровнёхонько в "чёртовой дюжине" километров от города, как специально. У судьбы своя ирония. Ну тринадцать, так тринадцать, зато домой идёшь. Это хорошо, когда придёшь, а там тепло и ужин приготовлен. А нет, так с мороза и сразу в подвал за подмокшими, а затем обледенелыми дровами. И вот такая жуть сельская порой сходила за романтику. Всё же за городом есть что-то такое, чего ищешь подсознательно и чего, когда найдёшь, не хватает надолго, - всё равно потянет в город с его тусовками, асфальтом и шастающими по тому асфальту горожанами, среди которых так много привлекательных особей, простите, особ. И места, где те особи тусуются, как исторически сложилось, так на протяжении жизни нескольких поколений практически не меняются. Привычная с детства, такая близкая менталитету горожанина и такая порой осточертевшая жизнь. Вот от неё, осточертевшей, и хочется бывает спрятаться в пропахшей навозом деревушке и балдеть от внезапно обрушившейся на тебя тишины, когда нарушает её лишь прогремевший по дороге трактор или порыв ветра, предвещающий грозу. А в грозы так приятно находиться дома и слушать шум ливня, который кажется готов разворотить сработанную накрепко крышу и залить потоками весь участок, да так, чтобы не добраться до дороги, не надев резиновые сапоги до колен. Вот и сейчас так хотелось туда, за город. Городской транспорт ещё работал. Восемнадцатый маршрут довёз до Новинок. Город здесь заканчивался. Небольшая деревушка Новинки в городскую черту включена была не так давно и теперь застраивалась многоэтажными домами, превращаясь в один из окраинных микрорайонов. Однако само название деревни давно стало нарицательным, благодаря всенародноизвестному дурдому, построенному в недоброй памяти времена, когда несмотря на такие выдающиеся достижения отечественной психиатрии, как изобретение сульфазина - эффективного препарата для лечения инакомыслия и открытия уникального, только на территории СССР встречавшегося заболевания с шибко научным названием "вялотекущая шизофрения", садистов в белых халатах не принимали ни в одну, мало-мальски приличную, международную медицинскую организацию. Тем не менее Республиканская клиническая психиатрическая больница всё прибывала новыми корпусами. Активное наращивание мощностей поутихло с наступлением "перестройки". Не потому, что где-то что-то там осознали, а потому, что началось перераспределение средств. Стали они, государственные, перекачиваться в другие карманы. Тут уж не до психов, "бабки" делить нужно, потому "новая" власть новых корпусов не возводила, рассудив, что построенного при предыдущих хозяевах жизни с лихвой хватит, чтобы "закатать" туда, в случае надобности, всех диссидентов страны, тем более, что по численности у нас они всегда уступали тем, кому в "Новинках" полагалось быть по праву. Так или иначе, но уж сложилось, что вьезжая в столицу государства, вы первым делом встречаетесь с дурдомом и наоборот, когда покидаете её, не забудьте, проезжая мимо, помахать "Новинкам" ручкой, они как бы подводят итог вашего пребывания в стране.
Лунная ночь, где-то квакают лягушки. Ощущение безопасности и какой-то лёгкости. И идёшь домой всё таки. Справа показались подсвеченные прожекторами строения в стиле "кич". Представьте себе что-то среднее между кубизмом и поздним барокко... Представили? Ну так вот это было ещё "круче". Оно и понятно, хозяева - люди денежные, на ком ещё заработать архитекторам, как не на этих, не обременённых эстетическими познаниями людях, выбившихся "из грязи в князи", а применительно к новейшей истории из "народа" в номенклатуру и под шумок "перестройки" правдами или неправдами, а по большей части комбинированным способом "нашинковавших капусту". И выстроились в ряд у окраины деревни Скуловка, названной так из-за постоянно скуливших голодных собак, а теперь, когда собак безжалостно перебили, переименованной в Приморье, потому как возле Минского моря, то есть водохранилища расположена, уродливые, но роскошные полузамки-полудворцы. По количеству башенок, мезонинов, флигельков и прочих изысков прохожий мог судить о достатке и уровне вкуса обладателя архитектурного шедевра. Один из таких теремков принадлежал экспремьерминистру Михаилу Чигирю. Места эти вообще привлекали премьеров и других государственных деятелей. В самой деревне на вопрос чей это котедж, отвечали, что Кебича, тоже бывшего премьера, или Мулявина - песняра нашего. Ну а поскольку никто толком не знал, какой котедж кому принадлежит, то на один Мулявинский приходилось четыре премьерских. Ну с Мулявиным сельчанам было понятно и достаток его воспринимали как должное - всё таки "звезда", гастролирует, заработки у артистов, как в народе полагают, большие, но где гастролируют премьеры, замы и прочие державные мужи, понятия никто не имел. И всё больше росло в людях убеждение, что тут что-то не чисто, ну не построишь дворец, а то и два-три на государственное жалование. Ну тянет вся деревня стройматериалы с базы ПМК, а владельцы котеджей с ПМК не тянут, не встречали их там. Народ рассудил по-простому: тянут, значит, в других местах. В каких, это уже ему, начальству, виднее.
За Приморьем поворот на бетонку, отсюда до дома всего пять километров. Та самая, шириной в пять метров, с двусторонним движением дорожка, на которой то и дело что-то опрокидывалось. Измученные ездой, а чаще ходьбой по грязи, когда в распутицу застревали рейсовые автобусы, сельчане с воодушевлением восприняли начавшееся строительство дороги. Правда растерялись несколько: строительство затевается грандиозное, а украсть-то нечего. Ну что стянешь с такой стройки? Ну пару-тройку машин песка, кому надо, ну, может бетон, но надо знать, куда ж его заливать и готовую опалубку иметь. Бетон впрок не запасёшь, это не кирпич и даже не мешки с цементом. Поэтому красть начали полужидкий краскообразный состав серебристого цвета, который после укладки бетона наносят на дорожное полотно, чтобы влагу задерживал и бетон не трескался. Состав этот использовали как краску и вскоре в деревне появились "серебрянные" отливы под окнами и такого же цвета водостоки. "Краску" дорожники стали к концу рабочего дня увозить. Тогда, кто успел, растащили оставленные бочки из-под "краски" - в хозяйстве всё пригодится. Укладывала бетон и наносила на него слой "краски" невиданная доселе в этих местах машина. Американцы, изобретшие свой бетоноукладчик, и предположить не смогли бы, что укладываемая полоса, предназначенная для одного ряда движения, может использоваться как-то иначе. Однако, как говориться, "голь на выдумку хитра", а смекалки нашему человеку не занимать. По аварийности трасса стала лидировать в районе вскоре после сдачи в эксплуатацию. Мудрённого в том ничего не было. Дорога получилась, по здешним представлениям, отменная, двусторонняя. Чтобы уступить место встречному транспорту, приходилось сьезжать на обочину, вот тут-то и поджидал водителей главный фокус отечественного дорожного строительства - перепад уровня, причём весьма внушительный, бетонного полотна и подсыпки по обочинам. Обочины-то у нас не асфальтируются и постоянно нуждаются в новом песке на подсыпку. А песочек дождями размывает, ветрами сдувает, приходится подсыпать и подсыпать. С одной стороны на асфальте сэкономили и у дорожников всегда работа есть, а с другой - себе дороже выходит. Аварии были часты. но дороге радовались: всё не грязь месить. И, как память о тех, "непролазных" временах, тут и там на бетонке отпечатались то следы конских копыт, то глубокая борозда от гусениц трактора, проехавшего поперёк свежего бетонного покрытия и многочисленные следы резиновых сапог местных обитателей, не пожелавших дожидаться, когда бетон затвердеет.
Мимо что-то с грохотом промчалось по бетонке, оставляя за собой хвост искр. Комета - не комета, но явление не ординарное, в темноте впечатляющее. На повороте, у придорожного кустарника "комета" затормозила и оказалась кузовом от "Ауди", буксируемым почти такого же вида задрыпанной иномаркой. Из машины вышли двое парней и, поднатужившись, опрокинули то, что осталось от "Ауди", в кювет. Парни были местные и вызвались подвезти Учителя к дому.
- Откуда так поздно?
- Да на последний автобус опаздал. А что за хлам вы тут волокли?
- Фирму вот организовали по продаже запчастей к иномаркам. "Тачки" перегоняем сюда вот, к нему, - указал на напарника, - Разбираем на детали, а от кузовов приходится вот таким образом избавляться.
Силуэт Сёмкова городка в чём-то изменился, из окна машины Учитель сразу и не разобрал в чём дело. У костёла стоял грузовик, трое что-то грузили в кузов. При свете Луны отчётливо были видны груды кирпича, нагромождённые перед входом в культовое здание. Только теперь Учитель сообразил, что изменилось в ночном силуэте городка: костёл стоял без фронтонов. Заметив, что взгляд пассажира задержался на разрушенном здании, парни рассмеялись. Один пояснил:
- На днях балки прогнившие то ли обрушились, то ли их обрушили, а тут слух прошёл, что здание реставрировать будут. Отремонтируют и разместится в нём Белорусская автокефальная церковь. Ну местные и разрушили под шумок фронтоны на кирпич, теперь вот грузят.
- Да, - вступил в разговор его товарищ, - Вроде уже и священник обьявился и хлопочет о ремонте, материал достаёт. Жижа его, кажись, кличут. Так мужики рассудили, что раз ремонт будет делать, то и фронтоны новые поставит. Так что ломай и тащи кто что может, церковь отстроят - Бог простит.
- Вон крыши всех сараев в округе давно уже костёльной черепицей покрыты и ничего, никого всевышний не покарал.
- Кстати вы в курсе, там, сосед ваш застрелился?
- Кто, какой сосед?
- Да тот, что справа, если смотреть с дороги, Юрка.
- Когда?!
- Да вчера ещё, не слыхали что ли?
- Вот от тебя первого и слышу, я вчера дома не был.
- А, ну понятно.
- Да вот, - указал второй на уже оставшуюся позади Чучанскую гору,- Хоронили, как водится, всей деревней. Жаль мужика. Ну украл, а как при такой жизни не украсть?
- А застрелился-то чего?
- Да в деревне вон соседней, в Селютах, украл какую-то живность, то ли свинью, то ли собаку.
Учитель вспомнил, что сосед до собак охоч был, любил собак и на охоту ходил с сибирской лайкой. Когда та состарилась, завёл гончую, потом ещё одну.
- Ну а стреляться зачем?
- Кто-то из его дружков заложил о том, что было в Селютах. По "горячим следам" явились менты и, вроде, нашли какие-то улики, а может чем-то Юрку пуганули. Он же надзиратель бывший, прикинул что его ждёт среди тех, кого сам недавно охранял и застрелился из двустволки. Стволы вложил себе в рот и пальцем ноги нажал на спуск.
- Может и обошлось бы, - задумчиво сказал второй парень, - дом недостроен, жена, дочка-пятиклашка без отца и мужа остались... Кабы не то ружьё...
Так за разговором и не заметил, как подъехали к дому.
- Спасибо, парни.
- Да не за что, Учитель, спокойной ночи.
- Досвидания.
Дверца захлопнулась и машина "предпринимателей" с места рванула вперёд: парни явно хотели продемонстрировать бывшему своему наставнику нынешнюю свою "крутизну". Какая-то волна добрых чувств захлестнула его. Учитель улыбнулся чему-то и, по отсыпанной перпендикулярно шоссе дороге, спустился к своим воротам.
Беда, приключившаяся с соседом, долго ещё обсуждалась в деревне. Молодого мужика оплакала немногочисленная родня. Старик Качуро не намного пережил сына. Погоревал, погоревал и помер.
* * *
Редактор "Шага" Саша Лобков имел четверых детей, диплом журфака и опыт работы в литовской и белорусской прессе, чего не скажешь о втором человеке в редакции - амбициозном выпускнике ПТУ. В училище парня научили вкручивать лампочки и отличать "ноль" от "фазы" и выдали свидетельство о присвоении квалификации монтёр-электрик. Это уже был прорыв. В небольшом городе штепселей и вилок всё равно больше, чем в деревне. Так что работой пэтэушник был обеспечен и в родную деревеньку возвращаться не собирался. А тут подули всё те же "апрельские ветры" и паренёк, прикинув что к чему, быстренько вступил в одну из только что "вылупившихся" партий. Мужицкая смекалка не подвела. Став активным демократом, бывший активный комсомолец начал вертеться в кругах жаждущих ну хоть какой карьеры новоявленных членов новоявленных партий. А тут пришла мода на компьютеры; правдами-неправдами, а в основном, на "забугорные" гранты, все мало-мальски оппозиционные конторки обзавелись какими-никакими компьютерами, ксероксами, факсами. И вчерашние молотобойцы-продвиженцы, и крысоватые конторские клерки стали осваивать эти экзотические заморские прибамбасы, повышая познания в английском алфавите и ловя небывалый кайф от разливающейся по травмированному чернобыльской радиацией сознанию иллюзии собственной значимости. Наш пэтэушник в проводах и розетках разбирался неплохо. В комнатушке, где местилось местное отделение социал-демократической партии и которая в обиходе называлась не иначе, как "офис", пару компьютеров стояло. Монтёр приступил к самообразованию и, надо сказать, преуспел. Когда в городе, на деньги от продажи водки, местный купец открыл пару "независимых" газет, устроиться в редакцию молодому "демократу", знающему "пейджмейкер", труда не составило. Монтёр занялся вёрсткой и стал называться "заместитель главного редактора".
* * *
В квартире эксминистра внутренних дел, а ныне создателя и лидера оппозиционного Союза офицеров генерала Захаренко шёл шмон. Квартира, в отсутствии хозяев, находилась под охраной милиции, но на этот раз сигнал на пульт не поступил, не урки какие работали небось, профессионалы. С аккуратностью сапёров работали, стараясь не оставить следов обыска, но и сапёры ошибаются. Для тех, правда, ошибка это финиш. Эти же целёхоньки останутся и ещё не раз гаденькое своё дело делать будут. Обыскали сервант, шкафы, и платяной, и посудный, все полки, каждый закуточек осмотрели да прощупали, а над письменным столом так усердствовали, что аж очки свои на нём позабыл кто-то. Тихо так свалили, квартира эксминистра опять под охрану на пульт сдана, всё чин по чину. Ну вернулись хозяева, а в кабинете у Захаренко на столе чьи-то очки лежат. Задуматься бы генералу над этим сигнальчиком, охрану себе обеспечить. Захаренко только посмеялся над незадачливыми "пинкертонами". Когда произошедшее стало достоянием гласности, отнеслись к этому по-разному. В частности высказывалось мнение, что чужие очки, оставленные в кабинете, не случайность, а намёк, что вот бывшему депутату Верховного совета, редактору газеты "Свобода" Игорю Герменчуку тоже "намекнули", выстрелив, правда в его отсутствие, в окно второго этажа особняка, точь в точь в то место, где должна была быть голова хозяина, когда сидит он за рабочим столом. Конкретный такой намёк.
"Намёков" было более чем достаточно. Анатолий Майсеня, оппозиционный публицист и общественный деятель, погиб в автокатастрофе под Минском. Возвращался из-за границы и его автомобиль был сбит трейлером. Когда-то так же, при столкновении легкового автомобиля с большегрузым, погиб Пётр Машеров. Как бы официально ни была представлена гибель популярного руководителя и предполагаемого конкурента Брежнева тогда, никто не сомневался в преднамеренной организации трагедии. И сейчас, те, кому не безразлично происходящее в стране, считали, что гибель Майсени тоже не случайна. Страна теперь поменьше и руководители помельче, а методы те же.
Геннадий Карпенко, мэр небольшого провинциального города, в недавнем прошлом соперник Юры на президентских выборах, а ныне один из лидеров оппозиции, скоропостижно скончался от сердечного приступа. Накануне Карпенко видели пьющим пиво в компании не молодого, солидно выглядевшего человека в Молодечненском ресторане "Папараць кветка". Этого человека никто не знал, хотя в небольшом городе каждый на виду, да ещё в обществе самого мэра. И граждане, из тех, которые относительно в курсе сложившейся внутриполитической обстановки и нравов, поневоле задавались вопросами, типа: "В чьих интересах уход со сцены образованного и популярного политического деятеля? А с кем он там пиво попил, накануне? Какими бы не были ответы на все эти вопросы, результат налицо: оппозиция лишилась прагматичного, представляющего опасность для существующей власти, политика.
* * *
Когда мужики соберутся выпить, то вскоре окажется, причём в обязательном порядке, что самогона не хватает. Тем не менее, и тоже в обязательном порядке, не бывало такого, чтобы нельзя было достать ещё. Вот и Саше Филинову с приятелями не хватило. Стали решать, кого послать гонцом к местным производителям самого популярного народного напитка. Пока прикидвали кому сбегать, слово за слово и перессорились. По пьяне все оказались один другого "круче", а тут ещё приревновал хозяин хаты жену свою, алкашку, к гостю и, на всякий случай, пырнул младшего Филинова кухонным ножом в живот. Видно зашугали Сашку в зоне не слабо, и он, дабы не связываться с ментами, мало ли как оно обернётся, на собутыльника своего, агрессивного, не донёс, а пополз в сторону отцовской хаты, придерживая рану на животе. Там Оля увидела своего мужика ползущим и загибающимся, заохала и побежала через шоссе в дом к медсестре за помощью. К счастью у той по служебной надобности был установлен телефон - роскошь в деревне неимоверная, и она вызвала скорую. Машина приехала на удивление быстро и увезла спасать. Ну и спасли, бывает. Вернулся Сашка из больницы какой-то притихший, всё больше на крыльце сидит, задумчиво вдаль смотрит, фотографией вдруг увлёкся. Всех соседей перефотографировал, правда снимков никто так и не увидел. То ли продал кому батин фотоаппарат, забыв плёнку вынуть, то ли её там вовсе не было. Ох, и не к добру эта задумчивость, ну не может человек так меняться, разве что не на долго, а там всё возвращается на круги своя. В деревне грешным делом решили, что после того ранения у Филиновского отпрыска "сдвинулся чердак". Кто-то его жалел, кто-то злорадствовал. Домыслы и сомнения по поводу себя Сашка развеял не выходя за калитку своего огорода. Старший Филинов хватился фотоаппарата, вышел на крыльцо своей половины дома и задал риторический вопрос:
- Саша, ты не брал фотоаппарат?
На что сын, естественно отвечал:
- Нет, папа.
- Нет ты брал!
- Да иди ты, папа на...
- Как ты с отцом разговариваешь?! Верни фотоаппарат!
- Да не брал я, папа, иди ты на...
- Как ты разговариваешь с отцом? - встряла в перебранку отцовская приживалка. Сашку аж прорвало:
- А ты, старая ****ь, закрой поддувало, пока не удавил, сука!
Та тоже "ликбез" проходила в зоне и за словом в карман не лезла. Услышав её репертуар, младший Филинов понял, что с этой ему не совладать и пошёл на радикальные меры. Вытащив из печки горящее полено, метнул его поверх недоходящей до потолка дощатой перегородки на отцовскую половину и, вернувшись на крыльцо, спокойно так сообщил:
- Я твою половину дома спалю.
Дед сразу всерьёз-то и не принял, а когда хату заволокло дымом, в истерике бросился тушить.
- Спалю, вместе с твоей бабой, - подзадоривал отца Сашка, покуривая на крыльце и наблюдая, как старая зэчка и его папаша пробуют свои силы в роли пожарных. Наконец пламя удалось погасить и старик, решив проявить твёрдость, побежал вызывать милицию. Те приехали, по установившейся традиции, не скоро. Выслушав сбивчивую от волнения речь старика и какие-то невнятные выкрики его перепуганной подружки, старший мент обратился к Сашке:
- Так, что тут произошло?
- Да ничего. Вот эта, - указал пальцем на отцовскую сожительницу, - Неосторожно обращалась с огнём и чуть хату не спалила.
- Поедете с нами.
- Соседи дома, а вот жена моя, - тут Филинов явно преувеличил для впечатления, - они засвидетельствуют, что я мирно сижу на крыльце своего дома, а меня куда-то забирают без ордера. В общем, я спать пошёл, время позднее. С ними вот, со стариками разбирайтесь. Что я, сумасшедший свою хату палить?! Это вот она всё...
С этими словами Сашка закрыл свою дверь на засов изнутри и больше не показывался. Старик ещё что-то пытался доказать ментам, но те уже не слушали. Чертыхаясь и сплёвывая стражи возвращались к ожидавшему их УАЗику.
* * *
В президентской резиденции смотрели "кино". Юра сжимал попеременно то зубы, то подлокотники кресла, не отрывая взгляд от экрана. Его товарищ, ещё приятель по комсомольским делам, а теперь главный хранитель президентского "кошелька", поглядывал то на экран, то на своего патрона, с интересом отмечая напряжение, с которым тот смотрит видеозапись. На экране пел и плясал весь цвет оппозиции во главе с так ненавистным Юре Зеняком. Зеняк справлял свадьбу. Вокруг лидера собралась национальная тусовка особо приближённых людей. Все свои, видеооператор свой, плёнка из дома не выносилась. Каким образом запись попала к спецслужбам, остаётся неразгаданной тайной, но вряд ли лидер оппозиции и его окружение предполагали, что одним из первых видеозапись торжества будет просматривать Юрик. А на экране тамада отпускает шутки по поводу "чёрного галстука", который он надел на свадьбу соратника. Это у него рука поломана и подвешена на чёрной повязке. Всем весело, поют народные песни, хорошо поют. Невеста тоже поёт, гости - товарищи по партии поют, а Юра ёрзает, как на иголках и ненавидит их, ненавидит всё сильнее и сильнее. А с экрана несётся: "Гэта ты мая, зорка ясная, ты любоу мая, непагасная..." И тамада в национальной рубахе и со сломанной рукой Юру раздражает. Сломал бы ему и вторую руку, и голову, поубивал бы их всех, а нельзя, в демократическом государстве ну просто обязана быть оппозиция. Иначе никак, чтоб она пропала. А там, на "конспиративной квартире" произносились тосты. Насколько не осведомлены были об этой точке "органы", не известно, однако присутствующие были уверены, что всё происходит в обстановке строгой конспирации, и это придавало мероприятию особый шарм. Сжимая кулаки, Юра вспоминал, как Зеняк выходил из Дома правительства, где заседал Верховный совет и собирал стихийные митинги из находящихся на площади людей. Держался уверенно, возвышаясь над толпой. Так он пытался организовать общественную поддержку лоббируемых оппозицией законопроектов. На лидере был надет плохо сидящий пиджак и коротковатые не модные брюки. Но выделяясь высоким ростом и гордой осанкой, он привлекал к себе внимание. И когда Зеняк шёл по улице, быстрыми, широкими шагами, размахивая портфелем и ни на кого не глядя, минчане останавливались и оглядывались ему в след. Юре вспомнилось, как в Овальном зале лидер и его сторонники, протестуя против разгона парламента, обьявили голодовку. Президент дал тогда команду и ГБшники "штурмом" берут помещение. "Штурм" не сравнить со штурмом Белого дома в Москве, но строптивых законодателей безжалостно избивают и... выносят из Дома правительства. Широким жестом президента депутатам последнего законноизбранного парламента было предложено перейти на службу в новый президентский тусняк под названием Национальное собрание. Оппозиционеры, естественно, отказались. Юрик мысленно смаковал подробности "штурма". Вслух произнёс:
- А мой - молодец.
- Твой какой?
- Ну мой, я приказал назначить его начальником охраны и повысить в звании.
- Слушай, Юра, как бы и нам по звезде накинуть. Всё таки первые люди государства.
Тут говоривший запнулся, нарвавшись на колючий взгляд бывшего кореша, но постарался как-то выйти из положения:
- Тебе, Юра, я считаю, нажно присвоить звание генерала. Ты ведь у нас майор, вот и будешь генерал-майор. Для начала, а там нужно будет повысить. По конституции ты ведь Верховный главнокомандующий. Ты, Юра, первое лицо в государстве.
Помолчал и после паузы неожиданно произнёс, указав пальцем на экран:
- Этот вот, Зеняк, он ведь чего вдруг свадьбу затеял? Он мнение о себе создаёт, мол добропорядочный политический деятель, всё как у всех, жена, дети. У жены дочка есть от первого брака. А то холост был, народу не понятно. Теперь вот имидж подправил, он на твоё место, Юра, метит.
Не отреагировав никак на сказанное, Юрик продолжал напряжённо вглядываться в экран. Сжимающие подлокотники пальцы белели на фоне тёмной обивки кресла. Мысленно представил какие кары, одну страшнее другой, обрушит он на голову заклятого врага. Конечно, проще всего было бы засадить его в тот самый Пищаловский замок, о котором в новой энциклопедии ссылаются на его же, Зеняка исследования. Это ж надо, тюрьму на Володарского замком назвать да ещё и имя ему придумать, Пищаловский. Но лидер оппозиции - фигура чересчур колоритная. Советнички, чтоб им пусто было, советуют его не трогать. Огласка мол нежелательная пойдёт, единственный мол из белорусских политиков, с которым американский президент, будучи у нас с визитом, встречался дважды. Не поймут, развоняются, шуму наделают в прессе. Но и оставлять его тут, под боком, нежелательно. Свалил бы этот Зеняк куда подальше. Вот тут советуют пугнуть его и дать возможность "бежать". Ну может и так, хер с ним.
А на экране свадьба была в разгаре. Все тосты уже были произнесены, все песни перепеты. Дигулева, недавно пробившаяся на публику и котируемая в среде оппозиционного бомонда актриса, хорошо поставленным голосом затянула всеми любимую: "Гэта ты мая, зорка ясная, ты любоу мая, непагасная..." Гости подхватили. Юра потянулся к пульту и выключил видеомагнитофон.
С каким бы удовольствием он расправился со всей этой оппозицией и её иноземными пкровителями... Ну им-то он ещё покажет. Шпионят за самим главой государства! Вон, прямо напротив его, президента, резиденции обустроились... Это всё прежнее руководство, БНФовцы херовы западу потакали... От него им такой "лафы" не видать, не дождутся. К чёрту повыгонять их из котеджей, что напротив: нехер в окна подсматривать... Тут же в голову пришло, как, под каким соусом, выжить ненавистных иностранцев из обжитых посольских особняков: перекрыть канализацию и обьявить, что здания подлежат срочному ремонту. Пусть обосрутся там, без канализации - сами свалят, а самым настырным, американцам, так ворота заварить,чтоб и попыток проникнуть обратно не было...
Приятные размышления о том, как он покажет этим чужакам кто здесь "основной" прервало срочное донесение. Докладывали из министерства обороны: со стороны Польши территорию суверенной Беларуси нарушил летающий обьект. Обьект оказался воздушным шаром с американскими воздухоплавателями на борту, то есть в гондоле. Бедняги поучаствовали в международных соревнованиях и занесло их, надо же так случиться, на эту злосчастную сторону. Лицо Юры покраснело, сердце радостно забилось. Бывший пограничник, а теперь Верховный главнокомандующий быстро прикинул, что вот сейчас он им всем отомстит, и при чём красиво, защищая рубежи вверенной ему страны!
- Поднять вертолёты в воздух! - Усы нервно вздрагивали, пальцы то сжимались в кулаки, то неспокойно отбивали дробь на подлокотниках, - Сбить нарушителя, к ****и матери!
Спящие в гондоле так и не успели проснуться, прошитые пулемётными очередями. Этот период правления ознаменовался для Юрика сразу двумя победами: на дипломатическом и на военном фронтах. Дипломаты были бесцеремонно выставлены из своих загородных резиденций, а в роли Верховного главнокомандующего он впервые отдал "боевой" приказ и приказ этот выполнен! Юра вырос в своих глазах, теперь до неимоверных размеров. Он им ещё не то покажет!.. Да, кстати, надо изьять личное оружие у Гончара... В оппозиции и с пистолетом... ну уж нет. Недобрые искорки загорелись в глазах, он задумался и пальцы опять нервно забарабанили по подлокотникам кресла.
* * *
По центральной улице, растянувшись на полтора километра , двигалась колонна демонстрантов, украшенная флагами и эмблемами всех оппозиционных режиму партий и организаций, или, по официальной терминологии, зарегистрированной и не зарегистрированной символикой. Ряды скандируют:
- Свободу политзаключённым!
Тоже самое написано на многочисленных плакатах, возвышающихся над идущими. Кто-то кричит:
- Жыве Беларусь!
Ряды подхватывают этот патриотический и так ненавидимый властями лозунг и он долго рефреном звучит над проспектом. Молодёжь с видимым удовольствием скандирует, ставшее знаменитым:
- Беларусь в Европу, президента - в жопу!
Впереди колонны, пятясь задом, двигались видеооператоры, запечатлевая шествие для хроники и, естественно, для истории. По всему маршруту так же были расставлены операторы, но эти снимали не хронику. Впереди шествия катил микроавтобус без окон, из люка на крыше снимал своё "кино" ещё один "кинематографист". Этого в народе прозвали "танкистом". Демонстранты даже один раз умудрились вытащить "танкиста" из люка и набить ему морду. Но это один раз. С того дня "танк" стал держать безопасную дистанцию, и при малейшем подозрении на атаку, "танкист" вместе со своей камерой, немедленно сигал внутрь машины, люк захлопывался. Этот и стоящие вдоль тротуара, состояли в штате КГБ и МВД и снимали физиономии для досье. Поэтому молодёжь, насмотревшись сюжетов из Южной Кореи, где студенты выходили на демонстрации, прикрыв лица банданами, скопировали восточное ноухау и дразнили ментовских операторов повязанными по самые глаза тряпками. Операторы, естественно, пропускали экзотический молодняк, на каждого из которых давно уже были составлены досье благодаря стукачам из их же среды, и усердно продолжали снимать остальных. Остальных было больше, намного больше. Из интереса на сколько же нужно умножать, обычно на завтра объявляемое по радио количество митингующих, Учитель прошёл вдоль колонны, пересчитав ряды. Получилось пятьдесят тысяч человек. Как выяснилось на утро, умножать нужно на десять.
Серёжа теперь ходил с Учителем на все мероприятия, не отставая от него ни на шаг. Пару дней назад, прочитав обьявление о предстоящем митинге и концерте, спросил:
- Ты там петь будешь?
- Да нет, меня никто не приглашал. Пойти - пойду, а петь там, вроде, и не надо.
- Тут вот чёрным по-белому написано "концерт", - не унимался Сергей, - Уточни, а?
Парню явно хотелось покрасоваться с гитарой перед многотысячной аудиторией. На слегка взволнованном лице друга это было просто написано: ну не хочет он упускать такой шанс. Учитель подошёл к телефону, набрал номер одного из организаторов митинга, потом второго. Оба в один голос подтвердили:
- Концерт будет.
Правда тот, который поднял трубку вторым, после некоторой паузы добавил:
- Но небольшой.
- Там у меня бард, хочет выступить.
- Ну, ...ну пусть споёт.
- Серёжа, там концерт явно не нужен, - обернулся к барду, положив телефонную трубку, - Возможно его и не будет.
- А вдруг будет, уточни, а?
- Сергей, через пару дней поём в "ночнике", на тусовку вот приглашают, вместе пойдём.
Он посмотрел на парня, тот был явно раздосадован. Учитель снова подошёл к телефону. На том конце провода трубку поднял "главный музыкант" оппозиции, молодой человек, отвечающий за художественную часть всех проводимых мероприятий.
- Ну пусть твой берёт гитару и споёт две-три песни, - как-то неуверенно произнёс "ответственный".
- Серёжа, они все чего-то не договаривают, не будешь ты там петь.
- Ну давай возьмём с собой гитару, на всякий случай.
- Чем бы дитя не тешилось, - подумал Учитель и, улыбнувшись, согласился, - Ну давай.
Теперь вот они шли в колонне на митинг и Сергей ташил с собой гитару.
На подходе к месту сбора произошла заминка. Корреспондент газеты "Народная воля" вступил в полемику с группой парней, оказавшихся членами неонацистского "Русского Национального Единства". Колоритный седобородый оппозиционер, в недавнем прошлом морской офицер и депутат разогнанного Верховного совета, уже лежал под ногами у молодчиков и не миновать бы ему расправы, если бы не подоспевшие демонстранты. Увидев надвигающуюся людскую стену, молокососы мгновенно ретировались, выкрикивая угрозы и "рассосались" среди стоявших на тротуаре любопытствующих.
Но вот и место сбора. На импровизированной сцене установлен микрофон и пара динамиков. На парковой скамейке, служащей возвышением на "сцене", человек с гитарой тщетно пытается донести до собравшихся вокруг людей что-то из своего репертуара. Люди всё прибывают, толпятся, напирая друг на друга, а на подходе ещё десятки тысяч демонстрантов. Динамики хрипят, толпа галдит. У пульта - тот самый "ответственный", которому намедни звонил Учитель. К нему не пробиться, вокруг плотное кольцо желающих быть поближе к "сцене". Люди хотят хоть что-то услышать.
- Ты стой здесь, я попытаюсь переговорить вон с тем парнем, - указал на стоящего у пульта. Чтоб добраться до "ответственного", пришлось поработать локтями.
- Там мой с гитарой, петь хочет, когда ему?
- Концерта не будет, мы сейчас пойдём ходить...
- Чего?
- Ходить.
- Ты ж сказал взять гитару.
- Извини, так получилось, мы сейчас опять пойдём ходить.
Путь обратно оказался так же нелёгок, как и сюда, опять пришлось прибегнуть к помощи локтей и всех частей тела. И когда Учитель наконец добрался до ожидавшего его Серёжи, вид имел несколько потрёпанный.
- Так, Сергей, мне нужно видеть, что будет дальше, для репортажа, а ты, вот тебе адрес, ключи и жди меня там.
- Что случилось?
- Вали Серёжа, вали скорей, тут что-то нехорошее затевается. И жди меня на хате, никуда от туда не уходи. В холодильнике жратва, к телефону не подходи, жди.
- Я с тобой!
- Слушай, ты петь сюда прищёл? Так вот здесь не поют. Иди, прошу тебя, ты мне целый нужен.
- Я с тобой прищёл.
- Иидииии!!!
Потом он долго жалел, что сорвался на крик. Парень, насупившись, глядел на Учителя, и в глазах его стояли слёзы. Что-то защемило в груди, он посмотрел Серёже в глаза, тот опустил голову и исчез в толпе со своей гитарой. Тем временем на скамейку один за другим поднимались ораторы. Из-за плохой аппаратуры их, в принципе, мало кто слышал. Да оно, как потом оказалось, было и не главное. На "сцене" лидер крыла, отколовшегося от "старейшего" оппозиционного движения. В очках, в светленьком плащике, этакой доцентской внешности человек средних лет, поднимает над головой текст очередного проекта российско-белорусского договора об интеграции и сжигает его на виду у аплодирующей публики. Затем сообщает, что власти не дали разрешение на продолжение шествия, а загнали их сюда, в парк, на площадку для выгула собак. Но нас мол не сломить, мы продолжим шествие во что бы то ни стало. Говорит убедительно, и солидарная с оратором толпа уже готова следовать за своим вождём сквозь все, творимые ненавистной властью, препоны.
Умение работать с "массами" - это у "вождя" наследственное: папа как-никак был помощником у самого Петра Машерова, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС и Первого секретаря ЦК коммунистической партии Белоруссии. Когда тот погиб при "тёмных" обстоятельствах, папа продолжал трудиться в партийных и советских органах; и малыш с детства впитал в себя простую истину: чтоб не потонуть в людском море, нужно всегда быть на плаву. Активная комсомольская юность пришлась на самые предперестроечные годы. А тут образуются новые структуры и власть нынешняя дышит вроде на ладан. Сообразительный комсомолец, оценив обстановку, ныряет во вновь образовавшийся "омут" и становится помощником Зеняка, лидера оппозиции, по типу того, как его папа был помощником у Машерова. Войдя в доверие к старшим и наработав имидж непримиримого борца с наследием коммунистического прошлого, становится заместителем председателя "Народного фронта", то есть того же Зеняка.
Тем временем власти делают всё, чтобы лишить оппозицию единства, а заодно и скомпрометировать в глазах обывателей, оставив тем самым без народной поддержки, действуют по-старому, как Мир, принципу "разделяй и властвуй". Методика тоже не нова: под надуманными предлогами арестовывались и засаживались в тот самый злосчастный Пищаловский замок, что немой угрозой возвышается в самом центре столицы, кто либо из лидеров оппозиции или функционеров повиднее. Далеко не каждый из них оказывался под стать Владимиру Ильичу, которого раз семь сажали и этим только закалили. С нашими же современниками, избравшими путь "профессиональных революционеров", после отсидки зачастую происходили странные метаморфозы, а представляемые ими организации раскалывались на две, конфронтирующие. Так случилось и с "Народным фронтом". Раскол назревал и его исподволь готовили не один год. Но вот настал момент, когда результат проведенной работы можно было лицезреть. День открытия "второго Фронта" ознаменовался проведённой им операцией по недопущению бывших соратников по партии в штаб-квартиру, расположенную по улице Варвашени-8. Отколовшееся крыло, возглавляемое сыном помощника Машерова, закрывает на ключ двери офиса, дабы не пустить туда других, оставшихся верными Зеняку. А те взламывают двери, но не могут воспользоваться плодами своих усилий во благо, жаждущего их руководства, народа, так как база компьютерных данных оказывается стёртой, а без этих данных во благо ну никак.
Раскол происходил и в молодёжном оппозиционном движении. Лидер крупнейшей молодёжной оппозиционной организации повёл себя настолько не стандартно, что в близком его окружении стали поговаривать о "съехавшей крыше" своего вожака. А он, очередной раз выйдя на волю, ударился в христианство и успешно перевёл в конфессиональное русло всю работу в подведомственной ему "конторе", ну а поскольку настоящий революционер без борьбы ничто, юный вождь сосредоточил свои усилия на борьбе с... тоже оппозиционным властям движением геев и лесбиянок, мол де не стыкуется с христианством.
Но вернёмся туда, где мы оставили своих героев. Будучи уверен, что друг давно уже пьёт чай в его квартире, Учитель с интересом наблюдал за происходящим. И когда в заключении своего спича лидер "второго Фронта" поведал народу о первой жертве сегодняшних репрессий, подумал, что репортаж должен получиться классный. Первой жертвой оказался чёрный козёл, о чём и сообщил оратор. Козлу отводилась роль вожака, идущего впереди колонны демонстрантов, а на шее у него болталась табличка с надписью "Президент". У подземного перехода на площади Якуба Коласа компетентные органы взяли "президента" под охрану, или, по версии выступающего, арестовали. Разгорячённый оратор призвал народ не поддаваться на происки властей и, несмотря на отсутствие впереди идущего козла, двигаться к намеченной цели. Целью обозначили, всякое повидавшую на своём веку, бывшую площадь Ленина, а ныне Независимости, что напротив так вожделенного Дома правительства, который тоже повидал немало: одних флагов над ним сменилось пять, а сколько "рулевых", так и не припомнить. И толпа двинулась. Это уже не было пятидесятитысячное шествие. От могучей колонны, пришедшей на обьявленные "митинг и концерт", осталась где-то пятая часть, но и десять тысяч устремлённых к цели людей - внушительная сила. И эта сила разбрасывала по сторонам немногочисленные милицейские кордоны, встречавшиеся на пути и с наслаждением рвала заградительные пластиковые ленты, как будто специально натянутые для того, чтобы их именно порвали, потому, как порвав ленты и смяв очередной кордон, шествующие замечали, чуть в стороне, следующее заграждение и победоносно бросались именно туда. Когда, наконец, вышли на финишную прямую, ораторов во главе колонны почему-то не оказалось. Да это уже была и не колонна, а скорее скопише всё ещё пребывающих в эйфории, но несколько растерянных из-за отсутствия вожаков, и от того ещё более агрессивных людей. Козла, долженствовавшего идти первым, арестовали, остальные лидеры рассосались по дороге. Из всем известных личностей в первом ряду остались двое: тот самый демократ-подполковник, с которым читатель уже встречался на поэтических чтениях в сквере Янки Купалы и, наполовину загипсованный, жестоко избитый накануне режиссёр-кинодокументалист Хащеватский. Кто-то, надо понимать, таким образом отметил выход на экран документального фильма "Обыкновенный президент", названного так с целью вызвать у тех, кто ещё помнил советскую кинодокументалистику, ассоциацию с "Обыкновенным фашизмом" Ромма. Ассоциацию вызвать удалось. Люди известные оценили творческую находку и послали "неизвестных" поздравить, ставшего вдруг известным, режиссёра. Сегодня загипсованный символ борьбы со злом шагал на правом фланге сцепившей руки первой шеренги. Посредине авангарда шёл подполковник. "Спугнув" очередной милицейский кордон, демонстранты в резкой форме покритиковали поведение вагоновожатой седьмого трамвайного маршрута; двигающийся им навстречу со стороны железнодорожного вокзала трамвай попытались раскачать вместе с перепуганной женщиной-водителем и обалдевшими от неожиданности пассажирами. Но спаренные вагоны выстояли под натиском оппозиции. Трамвай уехал. До площади Независимости оставалась самая малость: пройти по мосту через Свислочь, а там минут пятнадцать ходу к заветной цели. Но не тут то было. На мосту, прикрывшись щитами, в два ряда стояли омоновцы в полной боевой экипировке. Вдохновлённые лёгкими победами над малочисленными подставными пикетами, демонстранты растерялись. Штурмовать две шеренги ОМОНа - это не путеводные ленточки рвать и не солдат-первогодок тумаками учить демократии. Ну не ожидали и всё тут. А кто ожидал, те по пути как-то незаметно исчезли, оставив свою паству наедине с мордоворотами в пятнистой униформе. Чуть отступая, надо заметить, что никто в стране не знал, почему это ментам выдали серый, а то и серо-голубой камуфляж. Расхожий анекдот обьяснял: чтобы "мусор" не был виден на асфальте. Эти же сливаться с окружающей средой и не собирались, всем своим грозным видом предупреждая: "Никто не пройдёт, за нами резиденция президента!" Замешательство в рядах протестующих быстро прошло, поскольку кто-то указал на два поддона тротуарной плитки, завезенной и оставленной в непосредственной близости у моста накануне. Учитель мог в этом поклясться, поскольку только вчера прохоил здесь и никаких поддонов с плиткой не видел. В ОМОН полетели первые камни. Невдалеке у фонтана молодые люди разбирали мраморную лестницу и, разбив ступеньки на внушительные куски, передавли их подоспевшим товарищам по "оружию пролетариата". Со стороны моста в демонстрантов летели обратно ими же брошенные камни. Кому-то из нападавших камень попал в голову, кому-то разбило колено. На мосту тоже приходилось не сладко: бетонный кусок сбивает с омоновца шлем, а летящий вслед фрагмент оформления фонтана сносит парню ухо. Кровь, мат, проклятия и обоюдная ненависть. Держа в руке полутораметровую палку, мимо пробежал знакомый, коротко стриженный рыжеволосый парень в зелёном камуфляже.
- Удивительное пристрастие к военизированной форме у сосунков-активистов, что у "позиции", что у оппозиции, - подумал Учитель, - хотелось бы знать, кем они себя представляют? Боевиками, военначальниками? Дерьмо ущербное.
Не добежав и полста шагов до омоновской шеренги, рыжий придурок метнул в сторону ментов свою дубину и поспешно скрылся за передними рядами. А передние уже готовились к штурму моста, но возможность штурма оказалась иллюзией, а плацдарм перед мостом - ловушкой. Теперь из близлежащих дворов подтягивались свежие силы ОМОНа. Провокаторы с обеих сторон поработали на славу. Давно уже не было таких согласованных действий и обоюдной заинтересованности в происходящем. И менты на высоте - выдержали натиск вооружённой камнями и дубинами разърённой оппозиции, скрывающей своё истинное лицо под повязанными по самые глаза платками и штурмующей форпост на подступах к президентскому дворцу. И оппозиция, организовавшая массовое сопротивление ненавистному антинародному режиму. И всем хорошо. Одним - медали и повышение в званиях, другим - огласка в мировой печати, это во первых, во вторых, международное признание, ну и, естественно, соответствующие гранты. Учитель успел подумать, что гранты, это, пожалуй, нужно поставить"во первых", как вдруг увидел, что толпа побежала. Притаившиеся было во дворах омоновские автобусы были поданы к месту события и в них уже заталкивали первых арестованных. Народ метался. Кто-то бросался в реку, пытаясь вплавь добраться к противоположному берегу, но там их уже ждали, вылавливали, и мокрых насквозь, дрожащих от страха и холода, пинками отправляли в те же автобусы. Такого Минск не видел, пожалуй, со времён последней войны: раненные с одной и с другой стороны, окровавленные лица и вооружённые громилы, избивающие всех, кто попался под руку. Внимание Учителя привлёк пожилой сухонький человечек, старомодно одетый в строгий костюм, в очках и с бородкой "а ля Антон Павлович", в старомодной же фетровой шляпе. Ну этакий "божий одуванчик" из прошлого века. "Одуванчик" перехватил находящийся в его руке зонтик-трость за конец и с ловкостью фехтовальщика нанёс удар рукоятью по макушке стоявшего к нему спиной спецназовца. Тот оглянулся, сделав зверскую рожу, увидел интеллигентного дедулю и, не допуская мысли, что старичок мог приложиться к его темечку, обрушил удар своей дубины на голову неподалёку находившегося парня. Тот рухнул на землю, подоспевшие менты принялись месить лежащего без сознания молодого человека ногами, а удовлетворив свои садистские потребности, поволокли обмякшее тело к автобусу. Сволочь же с зонтиком бочком-бочком перемещалась к следующему скоплению людей. Разбирало профессиональное любопытство, уже и вырисовывалось название репортажа "Во всём виноваты козлы". Проследив взглядом за "божьим одуванчиком", он остолбенел: в толпе, сжимая в руке гитару, ошалело оглядывался по сторонам его Серёжа. Теперь уже было не до репортажа и ни до чего вообще. Где-то, в другом измерении, происходили стычки, мелькали дубинки, стонали раненые. Всего этого он уже не видел и не слышал. В опасности друг и теперь надо делать только одно - спасать его.
- Дурак, но преданный, - пронеслось в голове, - Но уж лучше так...
Сколько в жизни раз нарывался на предательство, как долго искал друга, а тут... спасать, скорее, скорее! Он так и не понял, то ли кто-то толкнул, то ли споткнулся о лежащего на дороге человека, но сгруппировался и упал удачно, тут же поднялся, ещё рывок и схватил ошарашенного Сергея за запястье.
- Не беги, спокойно иди, у этих рефлекс, как у собак, побежишь - погонятся.
Это был его город. Куда там ментам с из рекогносцировкой;туповатые сельские парни исполняли приказ таких же туповатых сельских парней, выбившихся в командиры. А он тут жил, откровенно презирая нахраписто рвущихся в город "колхозничков". А "колхознички" в его родном городе уже составляли большинство. Коренное население Минска под корень было вырезано усилиями двух самых сволочных режимов - сталинского и гитлеровского. Одни боролись с "нацдемовщиной" и прочими "врагами народа", а другие довершили начатое, уничтожив тысячи ни в чём не повинных минчан, включая обитателей Минского гето. Если кто и остался из коренных жителей города, то их просто не заметить было на фоне наводнивших столицу крестьянских детей. Они доминировали везде: от Совета министров до последнего домоуправления, подминая под себя и уничтожая остатки той, исторически сложившейся культуры, которые ещё кое-где и кое-как теплились. И спасу от них не было никому и нигде. В довершение этой вакханалии в центре Минска воцарился колхозничек-президент; как должны себя чувствовать горожане, можно только представлять, если эти горожане ещё себя таковыми осознавали. С кем поведёшься ведь...
Но вот знакомая с детства подворотня. Мимо, громыхая ботинками, пробежали "бойцы" ОМОНа, ворвались в гастроном и выволокли оттуда пацана лет тринадцати. Следом бежала мать, умоляя отпустить сына.
- Он был со мной, он ни в чём не виноват! - кричала несчастная женщина, цепляясь за одежду ребёнка и пытаясь вырвать его из рук распоясавшихся отморозков. От удара ногой в живот женщина осела на тротуар, а двое здоровенных мужиков потащили, а точнее понесли парня к автобусу, уже до отказа набитому арестованными. Третий, дабы не оставаться без дела, с остервенением бил ребёнка по спине резиновой палкой. Дверь ближайшего подьезда была заперта. В руках у Учителя оказался складной нож. Медная кривая рукоять с кольцом у основания и жутковатый клинок, исполненный в трёх цветах, с какими-то надписями. Инструмент легко проник в щель между двумя дверными створками, раздался щелчок, и дверь открылась. Захлопнув её за собой, они стали подниматься по лестнице, когда внизу раздались голоса и стук в дверь. Справившись с подростком, менты не оставили без внимания двоих с гитарой, прошмыгнувших во двор. Поздно. Когда раскрасневшиеся "охотники", понажимав без разбору все кнопки домофона, оказались наконец в подъезде и бросились за добычей, Сергей с другом уже спускались в подвал в другом конце дома. Учитель повторил старый финт, к которому прибегал в детстве, когда во время постоянных дворовых потасовок бывало нужно скрыться от преследующего "неприятеля"; пройдя чердаком до последнего подъезда, спустились в подвал и прошли, а точнее проползли заброшенным подземным ходом, какие строили в послевоенных домах на случай бомбёжки, и оказались в соседнем здании. Там и переждали, пока менты, выполняя план по поимке "преступников"- оппозиционеров, прочёсывали окрестные дворы.
- Что-то тут не чисто, эти ленточки, они же прямо и привели к мосту, а там ждали, будто зараннее знали, куда пойдём.
Серёжа недоумевал, но кажется начинал соображать.
- Почему так получилось?
- Да потому, что суки все они, вместе взятые. Может знаешь, есть такая грубая хохма: "Пить хочешь? А я сцать хочу, не дадим друг другу умереть". Вот приблизительно по той же схеме сегодня и сработали.
Почти все подъезды в центре города оказались оборудованы домофонами. Учителю с "учеником" повезло, приказа ломать замки в дверях подъездов не было.
- Что за нож у тебя? - спросил Сергей.
- Наваха, Испания, восемнадцатый век.
- Откуда?
- Да у меня коллекция была. По голодухе продал.
- Что-нибудь ещё осталось?
- Чего-нибудь осталось. Ну, спел? Поехали в деревню репетировать.
И помолчав, каким-то не своим голосом выдавил:
- Козлы.
* * *
Деревня встретила мычанием коров, запахом навоза и местными новостями. Новости были не из весёлых: каким-то образом в небольшом водоёме, вырытом по соседству с совхозными плантациями аронии и шиповника, оказались оголённые провода под напряжением. Двое пацанов из соседней деревни пошли нарвать "халявных" ягод, а заодно и искупаться в озерке; первый залез в воду, и его шарахнуло током. Второй бросился к приятелю и там и остался. Хоронили парней все окрестные деревни. Свезли на Чучанскую гору, вернулись, помянули покойников. Петька, сосед, с поминок до дому добраться-то добрался, спать лёг, а тут его рвать начало. В рвотных массах бедняга и захлебнулся. В деревне опять похороны. Трое деток остались без отца. Какая там репетиция, не петь же, когда за соседским забором рыдают.
В доме сыро. Пока протопили пару печей, приготовили того-сего поесть, дело уже и к вечеру пошло. Прошлись по селу, вернулись, накинули куртки и присели на крыльце проводить, уходящий на ночлег за холмы, огромный солнечный шар. Красотища! И этот двор, и сливовая аллея, дом, в котором чувствуешь себя "как у себя дома" - всё это придавало ощущение какого-то спокойствия, а лежащий в тайнике карабин с заряженной обоймой - иллюзию защищённости.
Металлический кожух "финской" печи раскалился, воздух в доме сделался сухим и тёплым. Стало уютно и как-то радостно. Домашний ликёр, крепкий чай, здоровенный кусок струделя, купленный днём в магазине на горке, расслабили и успокоили. Суета и напряжение вчерашнего дня позади и рядом это сокровище, как и хотел, целое и невредимое, смотрит преданными глазами и подливает чай в его любимую большую китайскую пиалу. Обоих тянуло на сон. Калиновый ликёр оказался не слабым, а вчерашний день не лёгким. Да и не спали ведь почти двое суток. Сергей вырубился не раздеваясь. Учитель снял с него кроссовки, подтолкнул к стене и, притащив из другой комнаты одеяло, лёг рядом. В печи гудело, Сергей сопел, как ребёнок, длинные волосы полузакрыли лицо и в отблесках пламени печи он представлялся ему преданным пажом, а сам чувствовал себя рыцарем, спасшим своего пажа от варваров. По установившейся в доме традиции кто-то не засыпал, пока в печах не догорят дрова. Сегодня этот кто-то был он. От ощущения уюта и спокойствия не хотелось вставать и проверять печи в соседних комнатах. Во входную дверь заскребли и послышалось требовательное мяуканье. Это, почуяв возвращение хозяина, в дом пришёл кот. Урчал, тёрся о ноги. Покормив кота и разворошив угли в печах, Учитель вернулся к Сергею. Кот, следовавший рядом, урча пристроился у них в ногах. Так они и спали: "паж", "рыцарь" и верный... кот.
Сон приснился дурацкий. Снилась лошадь, под ней жеребёнок. За лошадью видна клетка, большая клетка с распятым аистом. Аист оказался жив, а лошадь была привязана верёвкой, прибитой к ней же металлическими скобами. Отрезав верёвку той самой навахой, которой открывал двери подъезда, почему-то порезал кисть левой руки. Вроде не больно. Занялся освобождением аиста. Лошадь ускакала, а там, куда она ускакала - толпа сельских людей. Пьяные, галдят, мужики, дети, бабы. Гонятся за ним. У него падают штаны и он, не застёгивая их, завязывает брючный ремень на два узла. В руке наваха, за поясом - ещё какой-то длинный нож. Добежал до окраинных городских домов. на улице играют знакомые пацаны лет двенадцати-семнадцати. Один из них, конопатый, друг и особенно дорог ему. Пацаны прячут беглеца в его же собственной квартире и следят за обстановкой на улице. Погоня где-то близко. Конопатый страшно стеснительный. Он хочет обнять пацана, но тот уворачивается, но не уходит. Он злится, досадует, боится потерять парня. Порезанная рука болит. Вдруг оказывается, что он уезжает. Собираются люди. По своей квартире он хочет перейти в какое-то другое помещение, посылает двух пацанов в разведку, но сомневается в их преданности. Его преследователи уже шныряют по дворам окрестных домов. Проводить собираются гости. Все знакомые, все свои, а среди них известный диссидентствующий писатель Чмякин. Он в тёмных очках, длинном сюртуке и с табличкой на груди, привязанной за спиной тесёмочками. Табличка большая, белая, похожая на нарукавную повязку. На ней имя и фамилия писателя. На столе никакой жратвы. Начатая бутылка коньяка и незаконченный графинчик ликёра. Он просит конопатого помочь расставить рюмки, не удерживается и обнимает пацана, прижимаясь лбом к его лбу. Тот не вырывается.
- Что, стесняешься?
- Стесняюсь.
- Не стесняйся.
А сам переживает: пацан-то неплохой и уже привязался почти, а он уезжает. Эх! И всё всегда не вовремя. Лезет почему-то за рюмками на шкаф и на голову ему падает большая стекляная ваза с каким-то засохшим букетом то ли цветов, то ли травы, но не разбивается, а удерживается на голове. Он просит малого помочь, кто-то придерживает вазу и он достаёт со шкафа желтую узкую рюмку.
- И чего это я за ней полез? Наверное выпендривался, - подумалось.
На столе рюмки уже стояли. За столом что-то хорошее говорила мама. Писатель с табличкой на груди и в тёмных очках пытается произнести высокопарную речь, но никак не может начать. За столом обсуждают качество коньяка. Кто-то говорит, что разбавленный. Все суетятся, пора уезжать. Щиплет порез на руке, на душе досада и он чем-то недоволен.
Проснулся. Сергей не спал.
- Ты метался во сне, что тебе снилось?
- Да всякая чушь, мрачно и вспоминать неохота.
- Вчерашнее снилось?
- Да нет, какая-то погоня, от кого-то бегу, жёлтое стекло - цвет измены, проводы какие-то, какие-то парни, руку порезал, птица раненная в клетке. Нехороший сон.
- Да ты внимания не обращай, давай чай пить.
Учитель помолчал. потом задумчиво произнёс:
- Хочешь честно? Боюсь потерять тебя, Серёжа.
* * *
Так уж повелось, что в Минске все "черезвычайные происшествия" планировались загодя и готовились тщательно. Исход любых событий, в принципе, зараннее был известен всем его участникам: как инициаторам, так и оппонентам. Что-то вроде игры в "Зарницу", где, если помните, всегда побеждал тот, кто надо, но старшие делали серьёзный вид, а остальные пыхтели и старались не "понарошке". Вот и сейчас, несмотря на то, что очередная проделка с Конституцией позволила Юре продлить своё пребывание у власти, оппозиция задумала провести альтернативные выборы президента. Не то, чтоб всерьёз альтернативные, да к тому же ещё и выборы. Решили Юрику показать его место, а миру - себя. Гончар, вицепремьер бывший, - главный "гвоздь программы", поскольку при разогнанном Верховном Совете председателем Центризбиркома был. На нём всё шоу и завязано. Зеняк, так тот от затеи отказался, кандидатуру свою, альтернативную, снял. Ну, типа не лицедей. Зато экспремьер, тот самый, что в Приморье поселился, согласился поучаствовать, организовав предвыборный штаб, в котором верховодила его жена, кстати баба далеко не простая, с юридическим образованием и хорошей организационной хваткой. Муж её, проявляя неожиданную для человека из номенклатуры активность, появлялся на всех оппозиционных митингах и тусовках, мелькая на импровизированных сценах Минска в майках с эмблемами проводимых мероприятий. В народе он набирал популярность. Всё ж авторитет, как-никак Совмином рулил, а что в оппозиции президенту, так значит чего-то знает такое, что простому люду неизвестно. Поговаривали, что покинул он пост премьера в знак протеста против проведённого референдума, после которого, изменив Конституцию, Юрик смог "отхапать" дополнительные пару лет к своему президентскому сроку. Видать честный человек, рассудили, разве бы иначе отошёл добровольно от такой высокой и, может даже, денежной должности? Для оппозиции экспремьер был просто клад, для властей - бельмо на глазу.
В тот день организаторы "альтернативных выборов" собрали журналистов у гостиницы "Планета" с тем, чтобы ехать на пресконференцию. Автобус был полон: представители всех оппозиционных газет, радио "Свобода", фоторепортёры. Отправление задерживалось, ждали Гончара, пытались связаться с ним по "мобильнику". Телефон не отвечал. Вскоре было обьявленно, что место, где планировалась конференция, блокировано, за автобусом слежка, а Виктор Гончар, председатель Центризбиркома, арестован. У площади Победы его машину остановили, Виктор, закрывшись в машине, выходить отказался. Те, кто арестовывал, разбили стекло и открыв дверцы изнутри, вытащили бывшего вицепремьера из машины, грубо применив силу и надели на него наручники. Перед собравшимися в автобусе выступил кандидат в президенты из Приморья, и транспорт с представителями прессы тронулся, ведя за собой "хвост", всё это время наготове стоявший неподалёку. Вместо пресконференции журналистов отвезли к зданию областного суда, где должны были рассматриваться дела оппозиционеров-демонстрантов. Среди них был тот колоритный бородатый журналист по фамилии Карпов, который разбирался с РНЕшниками на прошлом марше. Седобородый приготовил котомку с едой - сказывался опыт, приобретённый за годы противостояния режиму. Этот кадр вообще был уникальный. В отделение его не конвоировали, а вносили. Ляжет, расслабится и... несите, если вам надо меня арестовывать.
Приговоры выносились автоматически: кому штраф, кому суток десять. Карпова оштрафовали и котомку он передал соратнику по борьбе, приговорённому к отсидке на Окрестина. На Окрестина размещался следственный изолятор, заодно служивший местом кратковременного заключения политических противников режима. Тех, кому лепили сроки побольше, отправляли на Володарского, в Пищаловский замок - уважаемое такое место, ещё при царе построенное, с четырьмя башнями по углам. Все войны пережило это наследие царизма, исправно служа всем властям и возвышается над столицей как бы напоминая, что и впрямь "от сумы да от тюрьмы не зарекайся". Ну от сумы, так народ попривык уже, из поколения в поколение-то. А от неволи тоже никто не гарантирован. Это ощущение "Дамоклова меча" не проходяще, это уже на генетическом уровне. Как там поэт сказал? "Пол-России стыло под конвоем, пол-России в конвоиры шло". И пусть никого не смущает, что это про Россию. Все ведь понимаем, что суверенитет-суверенитетом, а и к нам сказанное в той же мере относится.
Но вернёмся в здание суда. Интересного или неожиданного там ничего не произошло. Все оказались виноваты перед властями, то бишь перед законом. Единственное, что вызывало искреннее сожаление, так это то, что судья не разрешила снимать в зале. А руки аж чесались. Нет, не суд запечатлеть, кому он нужен-то? Не подсудимых - их и так во всех оппозиционных газетах из номера в номер лицезреть можно. Портреты бородатого Маркса реже мелькали при Советах в самых что ни на есть марксистских изданиях чем образ бородатого оппозиционера Карпова на страницах "независимой" прессы. Лично Учителю капитан второго ранга, коммунист, бывший парламентарий, а теперь корреспондент газеты "Народная воля" товарищ Карпов запомнился совсем не в образе непреклонного борца с тиранией. Товарищ Карпов произвёл впечатление не тогда, когда с глубокомысленным видом сидел перед редакционным компьютером, поскольку, если не смотреть на монитор, трудно разобрать по виду "работающего", вычитывает он гранки новой статьи или играет с компьютером в карты. И даже не тогда, когда с решимостью пионера-героя пёр на милицейские дубинки. Просто встретился идущий по улице Первомайской, недалеко от редакции "Народной воли", седобородый человек, держащий в каждой руке по пирожку и с аппетитом жующий третий. Так по-человечески это выглядело, такое располагает.
А сфотографировать хотелось для фотохроники, естественно, спинку впередистоящей скамьи, вернее крупными буквами вырезанную на ней надпись "***".
Журналисты и оштрафованные разошлись по домам. Осуждённых повезли на Окрестина, затолкав в милицейские УАЗики. Там же, на Окрестина, оказался и арестованный в этот день Гончар.
* * *
В провинции "ЧП" заранее не готовятся. Там просто старательно следуют "генеральной линии" вышестоящего руководства. В Барановичах, куда Учитель приехал в редакцию газеты "Шаг", менты поймали председателя местного отделения "Молодого фронта", когда тот обходил подъезды, собирая подписи за "кандидата в президенты", сломали пацану руку и пару рёбер. Тот так и сфотографировался, забинтованный-загипсованный, поставил фото в офисе, где собирались представители всех оппозиционных организаций города и с гордостью дал интервью для местной газеты. Сразу же, как было напечатано то интервью, местное милицейское начальство "окрысилось" на автора, поскольку он де "возвеличивает лидера молодых оппозиционеров и унижает сотрудников ведомства охраны порядка". А они, доблестные, службу несут исправно и только в строгом соответствии с законом. Дали ментам слово, выступили они на страницах "Шага", выдав Учителю самые не лестные характеристики, и успокоились. Следующий приезд примечателен был тем, что афишные тумбы города оказались заклеенные листовками Русского Национального Единства. Глуповатого вида жлоб в униформе с закатанными рукавами в одной руке держит меч, , а другой придерживает свастику. Под рисунком пару провокационных призывов и указано место, где неонацисты назначили сбор. Фотокамеры с собой не было. Удалось отодрать от тумбы одну листовку. Перешёл улицу, а там ещё одна, тех краше: некий фюрероподобный тип в кожаном пальто поднял кулак над головою, молния изображена, ну точь в точь как эсэсовская, только не дотянули малость авторы листка до своего идеала. У тех молний было две, а тут одна. Зато осколочная граната Ф-1 изображена, в просторечии "лимонкой" называемая. Это Эдички Лимонова хлопцы в соседней суверенной стране филиал свой организовали. Кличут себя национал-большевиками и призывы у них "покруче" РНЕшских будут. Темы перекликаются. Тут мол Россия, а не какая-то другая страна и со всеми из этого обстоятельства вытекающими выводами. Всех противников капитализма и истинно русских людей приглашали собраться и тоже указывали адрес. Эта приклеена была на совесть. Пришлось позвонить в редакцию и попросить подъехать с фотокамерой запечатлеть картинку. Приехал Саша Лобков, сфотографировал. Заметку с двумя снимками поместили на странице, которую читатель открывает первой, ища анекдоты. В конце заметки автор советовал обеим организациям не распылять потенциал, собираясь в разных местах, и будучи убеждён, что им хорошо будет вместе, дал адрес местного психдиспансера. Что тут началось! В редакции стали раздаваться звонки с изысканными, можно сказать, угрозами. А самый шедевр, так тот прислали факсом. Там было указано на то, что "вражеская дрянь (далее имя и фамилия автора) пытается внести раскол в наши стройные ряды. Вы все, в вашей дерьмократической газетёнке - это косовары, а мы, как сербы..." Ну и так далее, чем далее, тем глупее. Учитель с удовольствием положил этот листок рядом с другими "письмами" себе в архив. Чего-чего, а угроз там хватало.
* * *
Рейсовый веселился, пятница, люди с работы едут из города. С вечера запаслись всем необходимым; везут с собой водку, колбасы в городе купили, ещё там чего, с чем в деревне бывают проблемы. Впереди два выходных и отдыхать народ начал с пятницы, с вечера. На заднем сиденьи автобуса распивают вторую по счёту бутылку. Кондуктор, её место как раз напротив заднего, на возвышении. Над всеми возвышается кондуктор, всё видит, не налить ей как-то неудобно. Налили, опрокинула мамаша пол-стакана. А как же, женщина уважаемая, провозит за пол-цены. Только откажись от протянутого билета, как сразу получишь и часть денег обратно и билет, но "маленький", - система, отработанная годами. Водителю тоже предложили. Он парень свой, из местных. Остановит, где попросишь, пусть даже между остановками, а "своих", так и подождёт иногда, если не очень в ущерб графику. Водитель за рулём, говорит, нельзя ему. Хлопцы граммов стопятьдесят в бутылке водиле оставили, нельзя обижать. В автобусе уже поют. Известный в округе орденоносец дядя Яша, инвалид на голову, орёт на девчат, чтобы уступили ему место, он де Герой Советского Союза. Дядю Яшу все знают, никакой он не герой Союза, хотя ордена и медали имеет. Место ему, конечно, уступили, просто не заметили сразу, пока рот не открыл. И попробуй не уступи, орать до самого Сёмкова городка будет. Тётя Дуся, дородная такая бабища, тоже уважаемый человек, в колбасном отделе гастронома работает, сейчас вот достала из сумки несколько пачек "Примы" и мгновенно распродала сигареты знакомым. Если что, так она и колбасы подешевле достанет и ещё там чего, того, что так просто не купишь. Налили и тёте Дусе. Вообще-то тут знакомы все, ну почти все. Разве что какой дачник запоздалый проверить свою халупу едет. Сезон "дачный" закончился уже, соленья-варенья ихние давно уже бомжи да местное ворьё мелкое растаскивают. Дачник если едет, так с надеждой, что что-то и ему из им же заготовленного перепадёт, авось не успели погреб взломать.
Остановку у городской свалки сделали по просьбе стоявших на дороге. Те были с поклажей и, дабы ускорить посадку, водитель открыл обе двери автобуса. В заднюю зашли трое: мужчина лет тридцати семи, женщина такого же примерно возраста и коротко стриженный мальчишка небольшого росточка с не детским взглядом больших серых глаз. В салоне завоняло свалкой. Это семья Кастрэек с коллегами возвращалась с промысла. Промышляли они на свалке, роясь в мусорных кучах и выискивая, что бы можно было сдать в утиль или продать. И так изо дня в день, конкурируя с множеством себе подобных, порой выхватывая добычу из под самых гусениц бульдозера, ровняющего и утрамбовывающего мусор. Пацан в школу не ходил, отец с матерью, кроме как на свалке, нигде не работали. Это уже была полная занятость. Найденные бутылки, картон и тому подобное сдавали, а на вырученные копейки "гуляли". Пацан вечно ходил полуголодный, но пил с родителями "стакан в стакан". Лет ему было где-то тринадцать-четырнадцать. Ущербность своего положения сознавал, совсем не дурак был. И потому серые глаза его смотрели на окружающий мир взглядом затравленного волчонка. Так уж не повезло от рождения. Впрочем отец с матерью не всегда же подобный образ жизни вели. Просто "сломались" на каком-то этапе постоянной борьбы за выживание. Пойла доступного в деревне навалом, выпил - забылся, а потому пристрастились молодые папаша с мамашей таким вот образом снимать с повестки дня проблемы. Чадо подрастало, приобщалось, роясь в мусоре городской свалки, вносило посильную лепту в семейное дело, родителям помогало. В принципе, несчастное дитё, да и только.
Пассажиры, те, что не поддатые, недовольно морщили носы:ещё бы, вонища стояла знатная, как на подогретой солнышком помойке.
- Ты чего тут стал, дрянь?! Немедленно отойди от меня!
Это не выдержала Галя Болтунчик, интернатская училка. Учила она детей белорусскому языку, растила сынулю-десятиклассника, итог любви только что приехавшей на учёбу в город провинциальной девчушки и пылкого кавказца. Жила в интернатском бараке, где соседями - сплошь начальство: то бывший директор интерната, то нынешний, потому Болтунчик котировала себя высоко. Претендуя на роль первой модницы на селе, носила зауженные книзу трикотажные штанишки со штрипками, живописно облегающие обвислые целюлитные ягодицы, и по мелкой вредности своего характера участвовала во всех интернатских интрижках. Вот и сейчас ей не то, чтобы сильнее других пахнуло в нос, а спесь взыграла: от чего это вонючий пацан стал именно возле её сиденья?! Малый насупился:
- Буду тут стоять. Где хочу, там и стою.
Дамочка аж подскочила.
- Ах ты, дрянь! Ты как со старшими разговариваешь?! Я - педагог и не таких видала! А ну немедленно вон отсюдова!
Тут Галя как раз и не попала в точку. Пацан был не школьный, на педагогические Галины выверты не отреагировал вообще. Где-то в подсознании это училку и бесило, совсем бессильна её педагогика в неравной стычке с этим замызганным ребёнком. В неравной, поскольку вооружённая своими педагогическими знаниями она оказалась совершенно не в состоянии хоть как-то повлиять на мальчишку. В школе-то привыкла "строить" и орать, человеком себя чувствовала, всю накопившуюся злобу, всю досаду на несложившуюся жизнь могла выместить на послушных, оторванных от родителей учащихся санаторной школы, получая особое наслаждение от своей над ними власти. Этот же от советских педагогических догм защищён был на все сто: просто в школу не захаживал. Сейчас перед ним была тётка, которая "наехала". Вся его натура, оскорблённое, обделённое нормальной жизнью естество восставало против этой взъерепенившейся бабы и всего этого, воняющего по-другому, мирка. А наружу вырвалось:
- Да пошла ты на ***!
Болтунчик вскинула ручонку с неаккуратно наманикюренными коготками и попыталась ударить пацана. Получилось зло , но не больно. Учитель, наблюдавший эту сцену, поймал себя на том, что и совсем-то он не джнтельмен: больше всего в тот момент хотелось "съездить" по роже коллеге. К привеликому его злорадству это сделал папаша пацана. Звук пощёчины встрепенул автобус, даже "поддатый" задний ряд прекратил галдёж. Все, кому было видно, с интересом ждали продолжения. Продолжения, как такового, не было. Всё закончилось быстро и не интересно. Все ждали ударов по мордам, а ударов не последовало. Зрители были разочарованы, поскольку на ближайшей остановке, у сельского клуба, добытчики сошли. Из передней двери выходили их собратья по промыслу, выгружая набитые хламом сумки. Сортировкой займутся дома, на свалке большая конкуренция и там не до сортировки - хватай быстрее, что успел. Вслед за ними из автобуса выскочил малый с горящими глазами - сын получившей по морде учительницы. Разгорячённый отпрыск джигита, беспорядочно маша кулаками, бросился на источавших зловоние обидчиков мамы. Тех оказалось многовато. Пассажиры прильнули к окнам, желая посмотреть, что там будет дальше. Автобус не трогался с места. Рейс был последний, смена заканчивалась и водитель решил пожертвоать своим временем, дав пассажирам возможность развлечься, да и у самого не так уж много в жизни удовольствий. Все были довольны, выходные начинались весело.
- Ну, мамаша, конечно, дура, а сын молодец, за мать заступился, сейчас его начнут топтать резиновыми сапогами, - подумал Учитель, протолкался к выходу и встал между дерущимися. На лицах трудяг помойки прочитывалось явное удовлетворение: ну не до драки им, привязались тут какие-то, а им домой надо, с добычей разобраться, выпить да и поесть чего-нибудь бы, устали ведь с утра "пахать". Кому он, этот скандал, нужен? Обалдевшая училка тоже выбралась из автобуса, но этим только подзадорила сына. Тот ещё пуще стал размахивать руками, теперь выделывая что-то наподобие мельницы и наклонив голову шёл на противника. Противниками были все, кто находился по ходу его движения. Получалось, что и Учитель сейчас получит по физиономии. Парня пришлось просто прихватить в охапку и затолкать обратно в автобус, к явному неудовольствию публики, лишившейся продолжения зрелища.
Следующая остановка - напротив дома. После вонищи в автобусе есть не хотелось. Переспать, а утром снова уехать в Барановичи. Скоро митинг, и он написал песню "Памяти Оршанских рыцарей". К празднованию Дня белорусской воинской славы, отмечаемого оппозицией ежегодно в день очередной годовщины битвы под Оршей, песню попросил написать Микола Купава - художник-график, один из активных деятелей Народного Фронта. Учителю симпатичен был этот не молодой уже человек, весной трактором пахавший огород на своём участке в соседней деревне, носящий широкополую шляпу из под которой спускался "хвост" седеющих волос - всё, что осталось на полысевшей голове. Нравилось, как он воспитывал детей, лет восьми девочку и мальчика. На мальчишку обратил внимание как-то зайдя в студию,где Микола вёл занятия живописи. Спросил, кто вон тот пацан, который старательно вырисовывал не дома, не природу, как все остальные, на его акварели в стремительной погоне мчался рыцарь. Оказалось, что это сын Миколы. Как потом выяснилось, Учитель с Миколой и детство провели по-соседству, жили на параллельных улицах старого Минска. Просьбу Учитель выполнил, написал быстро, времени-то оставалось пару дней. Попросил оранжировщика, тот тоже поторопился и получилось классно.
Барановичи находятся как раз на пол-пути из Минска в Брест. Пригласить туда Серёгу - самый что ни на есть компромиссный вариант. Потому репетировать к очередному мероприятию Учитель решил там. Позвонил Сергею. У того дома были проблемы, приболела мать. Пока отец на работе, нужно было и за ней присмотреть, и по хозяйству успеть что-то, и поесть приготовить. Съездить в Минск вместе на этот раз не получалось. К другу Серёжа пообещал приехать, вот только отца дождётся, а утром обратно в Брест. Захватив с собой комбик, Учитель отправился на Брестчину. Через несколько часов они уже сидели в квартире на кухне. Из еды дома были только рыбные консервы, сахар и пару пачек макарон. Ну и чай, разумеется - обычный набор на случай внезапного приезда. Но бежать в магазин и что-то готовить не хотелось. Каждый порылся в своих сумках и вскоре друзья с удовольствием хлебали чай с привезёнными с собою сладостями. Комбик установили на столе у окна, подключили микрофон, Серёжину гитару. Репетиция началась. Пели и под гитару, и под "минусовку". Самим понравилось. Перерыв. Окраина города, тёплый августовский вечер, сквозь открытое окно с полей доносится аромат скошенной травы, на плите опять закипает чайник и рядом такой свой пацан. Идилию нарушил голос соседки:
- Эй, вы там! Поставьте какую-нибудь другую музыку!
Сергей с Учителем переглянулись, рассмеялись. После перерыва "прогнали" ещё несколько песен. Соседка, как оказалось, не шутила, что-то ей не понравилось и где-то посреди песни о битве под Оршей, той самой, которую готовили специально для праздника, опять раздался крик:
- Да включи нормальную музыку!
Исполнение прерывается, музыка продолжается, а из динамиков - голос, тот самый, который только что звучал, как полагала соседка " по магнитофону" под музыку, с чувством так произносит:
- Пошла в ****у!
Больше от соседей не раздаётся ни звука. С хохотом закрывают окно, убирают комбик и гитару. Репетиция окончена, снова за чай и спать. Так уж получалось, что с утра пораньше одному на Запад, другому на Восток. А хотелось никуда не ехать, остаться в этом городке с этим пацаном и петь песни и пить чай, и никуда-никуда не спешить. Что-то внутреннее требовало не отпускать от себя Серёгу, это внутреннее болело и ныло, наваливалось необьяснимой горько-сладкой тоской, терзало душу и не давало покоя, не давало расслабиться и просто жить сегодняшним днём, наслаждаясь близостью друга.
* * *
Колонна растянулась по проспекту. Как всегда впереди - оператор на "броневичке". Идущие в первых рядах настолько привыкли к этим съёмкам, что чувствуют себя, как телезвёзды перед обьективом. Традиционное скандирование, уже привычные минчанам флаги и транспаранты. И контингент идущих на митинг, в основном, устоявшийся, многие узнают друг друга, примелькались. Впереди колонны шествуют "вожди" и активисты. Погода замечательная, энтузиазма море, кто-то даже поёт. Всё напоминает демонстрации трудящихся во времена всенародных празднеств при Советах, если бы не журналисты, снующие между рядами. Журналисты что-то спрашивают, от неожиданности люди отвечают запинаясь, но с удовольствием. Из окон троллейбусов и близлежащих домов декорированную плакатами и флагами всех цветов колонну разглядывают любопытствующие. Но вот и цирк. Здесь согласованный с властями маршрут сворачивал направо, а в качестве дорожного указателя проспект перегородила шеренга ОМОНа в полной "боевой" эккипировке. Ведущие колонну активисты замедлили шаг и... подали идущим знак остановиться. На этот раз власти потасовку не планировали, уж больно негативную огласку имела предыдущая. Ситуация складывалась комическая: милицейский полковник с мегафоном в руке суетился, пытаясь направить шествие по предварительно согласованному маршруту, направо от здания цирка, мимо сквера Янки Купалы к оперному театру, где на площади перед ним должен был состояться митинг. А лидеры колонны нервно совещались, решая вести ли людей, как и было обьявленно заранее, к театру или... Уже раздавались крики:
- На площадь Независимости!
Это как раз туда, куда дорогу перегородил ОМОН. Вот поэт, известный тем, что сидел под следствием в тюрьме КГБ за стихотворение "Убей президента", о чём-то спорит с ментами из ОМОНа. Маленький, шустрый, через руку перекинут складной зонтик , а напротив - шеренга почти двухметровых мордоворотов, не совсем понимающих, чего хочет от них этот человечек. Парни его не знают, а личность знаменитая, как-то публично зашившая себе рот в знак протеста против нарушения права на свободу слова. Правда потом, когда этот активный человек опубликовал мемуары, в которых признался, что был агентом КГБ, если разговор заходил о выходке с зашиванием рта, можно было услышать и такое: "Лучше бы он зашил себе жопу". Пока же он поворачивается к омоновцам задом, засовывает в на этот раз не зашитый рот два пальца и свистит. Ещё несколько человек из передних рядов суетятся, пытаясь направить народ на шеренгу ОМОНа.
- На площадь Независимости!
Не выдерживает полковник с мегафоном, забыв, что держит его в руке, кричит, срывая глотку:
- Я сам вас поведу!
Сработал рефлекс; привычная к тому, что всегда её сопровождает мент с мегафоном, толпа повернула за ним. Милицейский полковник в форме оказался вполне пригодным на роль, в буквальном смысле, вожака оппозиционеров, затмив собой шустрого поэта и его "соратников по борьбе".
На площадке перед парадным входом в театр, установлена аппаратура. Полощутся на ветру флаги: национальный бело-красно-белый и алый - Великого Княжества Литовского. Показался авангард колонны. Нескончаемый людской поток, как о волнорез, надвое рассекается о постамент памятника Максиму Богдановичу и огибает его с двух сторон, чтобы снова слиться воедино, заполняя площадь перед театром. Начавшийся с выступлений ораторов митинг продолжился театрализованным представлением. Парни из рыцарских клубов Минска воспроизвели битву, закончившуюся победой рыцарей Великого Княжества над превосходящими силами Московского войска. И после этого с песней, посвящённой памяти героев Оршанской битвы вышёл Учитель. Многотысячная толпа встречала его выход аплодисментами, а провожала овациями. Люди подходили, просили текст и ноты. Кто-то дал адрес, кто-то забыл сказать, куда текст выслать. Всем посоветовал дождаться выхода альбома, где эта песня будет обязательно.
В деревню возвратился через несколько дней. Новости, как всегда, узнал на утро, выйдя в магазин. Как-то неуютно становилось в этом, вроде бы тихом месте. Соседи помирали по кругу и всё не своеё смертью. Вот и младший брат Петьки, того, что по пьяне, а по слухам, так и не без посторонней помощи захлебнулся в собственной блевотине, так тоже "отдал концы", съев полностью содержимое пузырька со снотворным. Причину суицида так и не установили. Ну съел, так съел, привыкли уже тут к таким смертям. Что-то заскочило у парня, вот и свёл счёты с жизнью. И, как все его предшественники, ушёл на тот свет, оставив на этом семью с малолетними детишками и недостроенную, естественно, хату.
От следующей новости у Учителя подкосились ноги. Пацан тот, что со свалки, погиб. Бедняга накануне выпил с отцом и пьяный "вышел на работу". От выпитого развезло, увлёкся и не заметил приближение утрамбовывающего мусор бульдозера. Бульдозерист тоже не заметил или не захотел замечать копошащегося в дерьме "бомжонка" и гусеницами буквально размазал мальчишку. Радости от удачной премьеры как не бывало. Перед глазами стоял тот пацан, в замызганной одежде, полуголодный. И взгляд. Обиженный судьбой человечек, а такой, совсем не злой взгляд. Учитель ревел откровенно и навзрыд. Только теперь до него дошло, как в глубине подсознания ему нравился этот парнишка. Всё оказалось не так просто. И в мыслях было одно:
- Идиот! Да его бы просто по-человечески приласкать, отмыть, накормить! Ты ж элементарно мог его спасти! Если бы не погряз в своих "делах" и "проблемах". Да ну к чёрту, эти твои дела, когда ты за ними не увидел пацана, идиот, скотина тупая! Чего ты ждал? Чего?!
И автор "Одинокого волка", обхватив голову руками, ревел и почти выл, уступая в этом разве что своему персоонажу, и, давясь слезами, повторял:
- Что же это за место гиблое такое, что за жизнь, бля, что за страна, в конце концов?!
* * *
На правобережьи Чернушки царит лёгкий переполох. Неожиданно на деревню снизошла Божья благодать. Устав от посягательств на потенциальную паству со стороны конкурирующих конфессий, православная церковь пошла ва-банк и... обьявила, что неподалёку от школы-интерната забил из под земли чудодейственный источник. А сегодня, чтобы ни у кого не было сомнения в том, чья это каноническая территория, его торжественно освятит представитель Белорусского Экзархата Московского Патриархата Русской православной церкви. Источник оказался родничком, сочившимся на Чуманцовом участке. Поглазеть на священнодейство народ собрался в том же составе, что и на пожар: учащиеся школы-интерната, задействованные сегодня учителя и воспитатели, а так же технички, повара и прочая обслуга. Даже сторож после ночного дежурства не торопился домой, остался поприсутствовать. Подходили люди в спецодежде. Это рабочие ПМК взяли "тайм аут" и, отложив картишки в сторону, поспешили не пропустить событие - в кой-то век бывает! По резиновым сапогам с навечно присохшим навозом безошибочно можно было узнать скотников с холма напротив Чучанской горы, на срезанной бульдозерами вершине которого возвышался бетонный коровник - самое капитальное строение в окрестностях и гордость местного руководства. Оставив варево, приготовляемое свиньям и, на ходу вытирая руки о передники, к месту события подтягиваются хозяйки из расположенных по соседству хат. Тут и там мелькают белые платочки богомольных старушек, принарядившихся по случаю торжества. Все с уважением и неподдельным интересом поглядывали на Чуманцов, на чьём участке за гумном забил святой источник. Ни сын-поджигатель, ни отец-погорелец ни сном ни духом и представить не могли, что коим-то боком причастны к чему-либо святому, а тут вот... Отец с сыновьями не знали как себя вести и попеременно то гордо поднимали головы, давая народу лицезреть свои, вдруг ставшие уважаемыми, персоны, то, словно спустившись с небес на грешную землю своего подворья, смущённо потупив взоры принимались разглядывать родничок, в котором Чуманчиха бывало полоскала мужнино исподнее - надо же, забил!
Теперь всяким там адвентистам с кришнаитами оставалось только кусать локти с досады. Уж как усердствовали миссионеры; и подарки детям интернатским раздавали, и молитвам обучали. Построит бывало директор учащихся санаторной школы в полном составе, воспитатели и учителя - тут же. Заезжий просветитель с корзинкой стоит перед строем и вызывает желающих прочитать молитву. Справившемуся с заданием выдаётся конфетка или печенька. Дети старались, старались и миссионеры, а тут вот все старания даром, всех православная обошла-обскакала. С освящением на Чуманцовом подворье чудо-источника конкуренты отступились, чего не скажешь о начавших там-сям являть себя народу их коллег из Белорусской автокефальной православной церкви. Новоявленные БАПЦовцы всерьёз вознамерились составить конкуренцию действующей православной фирме. Да вот незадача: ни культовых зданий, ни священников на территории Беларуси автокефальная церковь не имеет, регистрировать её не хотят. Да и не мудрено - ну кто ж так вот, запросто зарегистрирует её, автокефальную, народившуюся с соизволения оккупационного режима в 1942 году? И будь ты теперь хоть трижды патриот и не колаборант, а допустим внук колаборанта, который, естественно, за дедушку не в ответе, клеймо сотрудничества с фашистами с фирмы не сотрёшь. А вот сама идея отделения от Московской патриархии в народе поддержку нашла, хотя многие вполне резонно считали, что он, народ, особо в тонкости конфессиональных разногласий и не вникает, а просто радуется, что наконец-то в местечке храм восстановят и по воскресеньям хоть какое-то оживление будет в этом Богом забытом захолустье, расположенном всего-то за "чёртову дюжину" километров от столицы. И потому обьявившегося в здешних местах священника Петю Жижу на берегах Чернушки приняли хорошо, приютили, идею восстановления храма поддержали, помогли расчистить территорию, прилегающую к полуразрушенному костёлу, а в перспективе к православному храму.Местные жители даже перестали растаскивать храм на кирпичи - как бы стены не рухнули, а там, дай Бог, молодой поп отстроит церковь. Как бы ни была "безбожна" публика, отученная от церкви за столько лет жизни в "совке", а что-то в человеке от богобоязненных предков остаётся, где-то в глубине сознания допускает человек, что есть он, Бог, и боится. Свойственно ему бояться, грешен ведь и расплата может наступить в любой момент. Ментов боится, войны боится, начальства боится, как уж тут кары небесной не бояться? А вдруг и такое есть.
* * *
На Окрестина у здания тюрьмы собрался народ. В большинстве своём - представители оппозиции и журналисты. Люди ждут выхода Гончара. Через несколько минут заканчивается отмерянный судом срок. Сверху, из окна административного здания следственного изолятора, собравшихся снимают на видео, явно для понта. Всех уже не раз снимали-переснимали на митингах и шествиях. Состав уличных оппозиционеров, как правило, постоянен, и досье на всех давно уже позаводили. Из толпы раздаются не лестные реплики в адрес оператора и, вообще, как всех представителей власти, так и её самой. Добрая половина присутствующих считает своим долгом показать в обьектив кукиш. Гончара всё не выпускают. Учитель достаёт диктофон и приглядывается к окружающим - у кого же взять интервью? Зинаида, супруга Гончара, наотрез отказалась общаться. оно и понятно: женщина в слезах, переживает, время уже, а мужа всё не выпускают. Лебедько, один из лидеров оппозиции, подходит к входу в заведение, звонит, стучиться. Наконец дверь приоткрывается и дежурный прапорщик обьясняет, что лично он ничего не знает, ждите. Гончар не появляется, тюремное начальство просит собравшихся разойтись, мол того, кого вы ждёте, здесь нет. Где - не знаем. Учитель записал уже минут пятьдесят. Первым наговорил в диктофон Лебедько. Говорил о том, что будет бороться, охарактеризовал власти так, как они того заслуживают, хотя и в довольно корректной форме. Следующим был бывший Председатель Верховного Совета Семён Шарецкий. Так уж было угодно судьбе, что в руках доктора сельскохозяйственных наук сперва сосредоточились большие возможности и власть в стране, а затем в этих же руках был шанс отстранить от власти Юрика, обьявив ему импичмент. Но начать процедуру импичмента Председателю фактически не дали. Накануне Юра получил список депутатов-подписантов и принял соответствующие меры. Меры оказались действенные и большинство народных избранников свои подписи отозвали, впоследствии вьехав в новые квартиры и войдя в состав следующего, уже "президентского" парламента. Спасать так удобного России Юрика из Москвы приехали не кто-нибудь, а сам премьер со спикером парламента. Эти Шарецкого с Юрой как бы мирили, по крайней мере, так на происходящее намекали официальные средства массовой информации. Как на самом деле происходило "замирение" узнали несколько позже, когда уважаемый экспредседатель на вопрос почему не довёл дело с импичментом до логического завершения, высказался в том смысле, что ему пришлось бы сесть в тюрьму. По-человечески его понимали,на стороне Юры сила. И армия, и спецслужбы, и его личная охрана, а уже тогда ходили слухи, что существует, находящаяся лично в его подчинении, нейкая тайная служба, созданная специально для ликвидации политических противников. Раздавались и голоса, осуждающие нерешимость Председателя Верховного Совета. Мол для того тебя и на должность поставили, чтобы защищал интересы народа и государства. А тут сменить режим во главе с директором фермы, с каждым годом превращавщим страну во всё большее подобие совхоза, самый что ни на есть наипервейший государственный интерес. Но... "не судите, да не судимы будете". Хотя тут это смотря в каком смысле "не судимы". С приходом Юры к власти судимых в стране прибавилось. Тут уж по какому принципу не живи, а всё одно - " от сумы да от тюрьмы..."
Давал интервью эксспикер профессионально: общие фразы и никакой "изюмины" для читателя. Тем не менее репортаж получился интересный и для газеты чрезвычайно полезный. Но об этом после, а пока все истомились в ожидании выхода на свободу политзека номер один. Однако менты перехитрили собравшихся. Уж сколько раз на вопросы почему же не выпускают Гончара, они отвечали загадочным: "А его здесь нет". Никто, естественно, не верил. Но тут у кого-то из редких обладателей мобильного телефона зазвенело в кармане. Звонил Гончар. Не желая торжественной встречи опального Председателя Центризбиркома зараннее отвезли подальше от Окрестина в другой конец города и высадили из УАЗика. Звонил он из дома. Новость немедленно разошлась по встречающим, давно разбившимся на группки и уже не обращавшим внимания на видеокамеру, всё ещё торчавшую в окне тюрьмы, ни на оператора, со скучающей рожей делавшего вид, что "снимает кино". "Съёмочный день" окончился, простоявшие пол дня на морозе, продрогшие и проголодавшиеся люди стали расходиться группами, опасаясь, что по дороге могут арестовать и их, обвинив, как водится в подобных случаях, в организации несанкционированного митинга.
* * *
У штаб-квартиры БНФ пикет. Молодые люди держат над головами наспех написанные плакатики со словами "Хачу ва фронт!" Это что-то новенькое, и Учитель полез за диктофоном. Высокий длинноволосый парень в рваных джинсах и почти такой же джинсовой рубахе на вопрос в чём дело, рассказал, что руководство фронта не пускает их в помещение штаб-квартиры. Из дверей вдруг вышел, а точнее выскочил малый лет пятнадцати и попятался вырвать плакатик из рук второго пикетирующего ростом поменьше. Это напоминало какую-то игру. Учитель зашёл в помещение и попытался разговорить дежурившего в вестибюле седого мужчину лет шестидесяти.
- Да вы посмотрите как они выглядят! Неопрятно одеты, какие причёски, как себя ведут! Посмотрите, что они на стенах написали!
На стене и впрямь были надписи, такие же молодёжь несла на транспорантах во время митингов.
- Вообще-то их пустить надо. Куда им идти, если выгоняют из своего же фронта?
- Пусть оденутся как положено, здесь официальное учреждение, а не улица, скоро люди собираться начнут на заседание Сойма, а тут эти, хипи, только мешаться будут.
Спорить с седым явно не имело смысла, и Учитель пошёл искать руководителя Молодого фронта, в чьём подчинении и были протестующие у входа пацаны.
- Впусти их.
- Я ничего не знаю, есть дежурный, раз он не пускает, значит так надо.
- Ну ты, как комсомолец, и партия у тебя рулевой, - съязвил Учитель.
- Я сам принимаю решения!
- Вот и прими решение впустить ребят, а то ведь так весь свой Молодой фронт растеряешь.
Тем временем народ подходил и подходил, и вскоре в помещении штаб-квартиры не было места не то чтобы сесть, где стать. Вне повестки дня слово взял Микола Купава. Со свойственной творческому человеку эмоциональностью, художник сообщил, что арестован Пётр Жижа, тот самый священник, который собирался организовать приход и отремонтировать церковь в Сёмковом городке. Собравшимся было сообщено, что власти обвиняют священника в сексуальных действиях в отношении несовершеннолетних. Жижа представал эксгибиционистом-педофилом, проникшим в детский садик с целью продемонстрировать малышам свои гениталии, в чём и был уличён показаниями свидетелей. Раскрасневшийся и возбуждённый Микола уверял собравшихся, что это фальсификация с целью не допустить возрождения в стране Белорусской автокефальной православной церкви, однако председательствующий попросил тишины и поведал, что только что от следователя и что, ознакомившись с представленными ему документами, он убедился в справедливости обвинений. Становилось ясным, что радужные надежды будущих прихожан омрачены самым неожиданным образом.
Какое-то время спустя к Учителю обратился председатель Обьединения белорусской шляхты - господин Околович и предложил пойти на суд, где будет разбираться дело Жижи. А спустя ещё некоторое время батюшка Пётр благополучно и очень даже досрочно покинул стены тюрьмы. О нём, как надо понимать, сделавшем своё дело, больше никто ничего не слышал. Однако власти просчитались, решив, что одиозная выходка "священника"-провокатора поставит точку в деле возрождения автокефальной церквухи на Беларуси. Место Пети Жижи занял... Околович, в миру преподаватель педагогического университета, неожиданно и ко всеобщему удивлению оказавшийся в сане священника.
* * *
На горке, напротив магазина, полыхал дом. Как всегда суетился и глазел народ. Подобные зрелища становились банальными. Учитель постепенно свыкся с тем, что вокруг "всё не слава Богу". Идёшь в магазин - ага, пожар. Ну пожар, так пожар, покупаешь то, за чем пришёл и возвращаешься домой. Можно, конечно, и поглазеть на буйство стихии, а можно и не задерживаться; быстрей к себе, поставить чай и съесть купленное в магазине напротив пожара, горит, ну и хер с ним, погасят. Хозяева выхватывали из горящей хаты вещи: что-то из одежды, одеяла. Добро вязали в узлы и перетаскивали в сарай. Никто особо и не пытался помочь, дело обычное, погорели - отстроятся, абы живы были. Привыкли тут к пожарам.
Ко всему привыкает человек. В городе уже привычными стали аресты. Никого не удивило, когда арестовали Чигиря. Бравые хлопцы из "охранки" подкатили к предвыборному штабу альтернативного кандидата и попытались войти в помещение. Оно хоть и находилось на первом этаже, но двери металлические, на окнах решётки, внутри полно народу, и в штабе, и на улице журналисты. Штурмовать помещение прибывшие не решились, попытались выманить экспремьера наружу, но удалось только переговорить с ним через зарешёченное окно. То ли у репортёра хорошее чувство юмора, то ли так, на всякий случай снял, но весь мир обошёл снимок: Чигирь за решёткой. Зек-не зек, в пиджаке и при галстуке, но за рещёткой. В тот же день бывший премьер совершил ошибку. Возможность обмануть "церберов" у него была одна, надо было воспользоваться историческим опытом коллеги, тоже бывшего премьера, Александра Фёдоровича Керенского. Как баят, министр-председатель Временного правительства покинул Петроград в дамском платье. В штабе Чигирёвском женского персоонала было предостаточно, в основном, женщины там и были. Однако история, как известно, никого ничему не учит, и Михаил Чигирь делает подарок своему бывшему непосредственному начальнику, сев в автомобиль и направившись домой, в Приморье.Только до Новинок доехал. Там, на выезде из города, его и взяли: ни журналистов, ни шума лишнего. Отмерили пол-года и засадили в Пищаловский замок.
Спустя пару дней после выхода из тюрьмы Гончар дал Учителю интервью. Среди оппозиционеров бывший вице-премьер был, без сомнения, самой значимой фигурой. Образованный, высоко котируемый за пределами государства политик, он, естественно, представлял большую опасность для режима, нежели публичные функционеры от националистической оппозиции. Те, так просто "зациклены" были на белорусской идее и мало что, кроме тотальной белоруссизации в стране, их волновало. В сущности своей малоопасные, потому, что просчитываемые, не знающие других методов противостояния режиму, кроме как большевистских, националисты наши с помощью маршей и пикетов полагали свергнуть диктатуру "колхозника" и установить... свою. Наивные, но одержимые национальной идеей младшие и старшие научные сотрудники ретиво бросились воплощать её в жизнь, и оттолкнув от себя неподготовленный народ, остались в окружении небольшой кучки сторонников. Именно такая оппозиция нужна была властям: яркая, фольклорная, крикливая и предсказуемая. Пребывая у власти, борцы за идею возрождения начали с того, что ввели экзамены по белорусскому языку для школьных учителей, в том числе и для тех, кому на пенсию вот-вот пора., а так же потребовали ведения всей документации на белорусском языке, вызвав жуткое недовольство и русский-то плохо знающих чиновников. Затем на поверхность повылезали, как пел Виктор Шалкевич: "из могил мрачные тени, в когтях истлевших рук - флаги..." Что и говорить, гродненский бард попал в точку. Тени были не просто мрачные, они ещё и воняли фашистским душком. В безумном азарте или по злому умыслу, но на щит попытались поднять фашистских холуёв из местных. Тех самых, что служа в СД и полиции по приказу своих хозяев, а то и по собственной инициативе, уничтожали соотечественников. В общем, в делах внутренних наши радетели за идею проявили дремучую некомпетентность. А в смысле межгосударственных отношений выказали невиданный пыл и усердие, содействуя операции литовских спецслужб на территории суверенного государства, между прочим, по захвату лидеров литовских коммунистов, нашедших убежище в столице этого суверенного.
Потерявшие власть националисты, как ни странно, оказались востребованны; блюдя правила игры их лидеров иногда сажали. Оппозиция делала шум и торжественные встречи у тюремных ворот, что, ко всеобщему удовлетворению, освещалось в прессе и передавалось по телевидению. С Гончаром всё обстояло сложнее. Этому торжественную встречу на Окрестина сорвали, кто его знает, как всё обернётся. От Гончара исходила явная опасность для власти, и власть это осознавала.
График у эксвице-премьера был плотный, только что квартиру покинули посетители, теперь вот интервью, а вскоре должны прибыть представители посольств. Виктор выглядел уставшим. В тюрьме он обьявил голодовку и начальство приказало кормить его насильно. "Накормить" взрослого мужика, отказывающегося принимать пищу, можно только связав и при помощи врача. Такое, с позволения сказать, кормление иначе как пыткой и не назовёшь. Мучавших его, Виктор назвал палачами. О начальниках тюремных отозвался пренебрежительно-снисходительно:
- Я понимаю, у него семья, дети, кроме как носить ключи от камер, ничего не умеет, - и после паузы добавил. - Но если бы у него была совесть...
О совести тюремщиков... Учителю неудобно было уточнять, то ли это так, для красного словца Гончар ему такую "лапшу навешивает", то ли и в самом деле так наивен, что допускает подобную возможность. Жена зашла с подносом: журналисту - чай, Виктору - сок. Приводил он себя в порядок после отсидки мудро, по Брэгу. Учитель вспомнил Юру Ходыко. Когда-то они вместе играли во дворе на Мясникова, ссорились, мирились. Далёкое-далёкое детство. Юра был постарше. Потом старые деревянные дома снесли и на их месте построили адмнистративное здание, примыкающее к Дому правительства. Нет того двора, лишь маленький заасфальтированный пятачок остался от места, где прошло детство. Дороги обитателей двора, естественно, разошлись. Старшие, случайно встретившись где-то в городе, вспоминали прошлое, делились радостями-горестями и пускали слезу, искренне переживая чью-то кончину. Те, кто помладше, разлетелись кто куда. Свалив на чужбину и изредка наезжая в родные места, Учитель всегда подходил туда, где когда-то стояли такие не комфортные, перенаселённые и покосившиеся дома, дворик с бабушкиным полисадником и кустами золотого шара. Потом, уже вроде навсегда вернувшись домой, узнал, что Ходыко стал профессором, а ещё позже заместителем председателя Народного фронта. Как-то, после очередного пребывания в тюрьме, Юра выступил в прессе со своими впечатлениями и поделился опытом с потенциальными узниками. Сидеть мол надо с пользой для здоровья, гнилую жрачку тюремную не есть, а от хлеба есть только корки, они-то хоть пропечёные. Но лучше всего там голодать. Правда проблема с кипятком, но если с умом голодать, а потом по науке из того голодания выйти, то здоровье только укрепишь. Всё профессор правильно сказал, одного только не учёл - это смотря кто и за что сидит. Виктору, так и поголодать спокойно не дали, и судя по виду, здоровья в тюрьме он не набрался.
Для регионального еженедельника интервью сразу с тремя видными деятелями оппозиции было подарком судьбы. И чтоб помочь коллегам поднять рейтинг газеты, Учитель стал раздавать "Шаг" на митингах и тусовках. Это возымело действие. Об издании узнали во всей республике. Находясь в центре событий, а события, если какие и происходили, так происходили в столице, он успевал передавать новости в газету, опережая информационные агенства. Из провинциально-развлекательного издание превращалось в информационно-политическое. Как и прежде, желающие могли найти там анекдоты, кулинарные рецепты, программу телепередач. Однако рекламе, городским и региональным новостям поневоле пришлось потесниться, уступая газетную площадь политическим репортажам, интервью как с деятелями оппозиции, так и с функционерами от власти. Учителя ждали, газета стала пользоваться повышенным спросом и пришлось увеличить тираж. Без сомнения, получением гранта от фонда Евразия издание было обязано возросшей популярности. А Учитель продолжал публиковать материалы, увеличивающие число читателей газеты, а так же число почитателей, ну и естественно, врагов автора. Прошёлся по Адаму Глобусу, опубликовавшему в газете белорусского оппозиционного бомонда "Наша нива" статью, ставившую знак равенства между тремя разными людьми с одинаковой фамилией Адамович. Тот трёх Адамовичей: гестаповского сексота Антона, антифашиста Алеся Адамовича и сравнительно молодого Славомира, того самого поэта, как-то зашившего себе рот, поставил в один ряд - все мол трое радели за Беларусь. Шибко закрутившегося Глобуса автор буквально "натянул". Читатель, конечно, помнит старый анекдот, когда молодой учитель приходит в школу и директор его предупреждает:
- Класс, в котором у вас урок, очень тяжёлый, не знаю справитесь ли, дети там трудные.
- Ничего, справлюсь.
Урок прошёл в полной тишине. Удивлённый директор спрашивает:
- Как вам удалось?!
- Да очень просто, - отвечает начинающий педагог. - Зашёл в класс и говорю: "Привет, засранцы!" Ну они и притихли, обалдев.
- Кто знает, как натянуть презерватив на глобус?
- А что такое глобус?
Ну я им весь урок и рассказывал.
Статья в "Шаге" называлась "Как натянуть презерватив на глобус?" Адам Глобус побежал жаловаться в Белорусскую ассоциацию журналистов. Там автора упрекнули, что статья де вносит разлад в "ряды". Поневоле вспомнилось послание нацболов, ну это ж надо, все используют точь в точь одни и те же штампы. Хоть бы чего новенького придумали, так нет же, в ту самую дуду дуют что и восемьдесят лет до них. Теперь вот, говорят, время такое, что нужно бороться сообща. Возражения в том плане, что общее дело, оно, конечно, общее, но за аппологетику фашизма спуску никому не даст, встречены были молчаливым непониманием. А в редакцию пошли звонки и письма. Само собой раздались голоса, осуждающие автора, наносит мол ущерб "национальной идее". Сама же "Наша нива" на вопрос читателей, что там у них произошло в отношениях с автором, прежде так красиво описывавшим на её страницах рыцарские турниры и публиковавшим свои стихи, отвечала: "Да мы тут напечатали рецензию на его альбом, человеку не понравилось, вот и..."
Видимо оценив находчивость собратьев по перу, Учитель в полемику с "Нашей нивой" не вступил, а может просто решил, что спорить с сынком генерала КГБ, ныне редактирующим старейшую белорусскую газету, нет смысла. Папина школа как-никак, эти "штирлицы" выкрутятся, как всегда. Дядька Якуб Колас, создавая "Нашу ниву", небось и мысли не допускал, что со временем у газеты появится такая "крыша". Теперь, надо полагать, не он один в гробу переворачивается.
Специфическая оказалась эта публика, что в газетах, что в тусовках. В кого пальцем ни ткни - все сплошь "демократы", а попробуй высказать мнение, отличное от принятых там установок, так окажется, что живёшь ты не по "понятиям", одно из которых, самое, очевидно, демократическое гласит: "кто не с нами, тот против нас". Однако любая критика уже тем хороша, что всё же какая-никакая, а реклама. Ругают там или хвалят, в принципе, хорошо и то, и другое. На альбом первой отреагировала "Музыкальная газета", комментарий был сдержанный: вышел альбом под названием таким-то, автор такой-то, музыка такая-то. Кассеты уже были в продаже и как потихоньку раскупались, так и раскупались. Так что "Музыкальная газета", констатируя выход альбома, рекламу ему не сделала. Другое дело музыкальный обозреватель Подосиновский, подписывающийся "Слушатель". Его злопыхательский комментарий в "Нашей ниве" вызвал такой интерес к автору, что тираж альбома разошёлся мгновенно, за что Учитель был премного благодарен как газете, так и критику. Реклама всегда кстати. Вот и сейчас он радовался скандалу вокруг своей статьи, главное, чтоб читали, а всем не угодишь. В довершение дебатов появилась статья, автор которой указывал на имеющуюся у нашей оппозиции "дурную наследственность коричневого толка", об Учителе писалось, что тот "не побоялся прослыть ренегатом и отступником, первым поднял вопрос, который до этого старательно обходили и потому перед ним надо снять шляпу". То, что у него немало единомышленников, автор "Презерватива на глобусе" не сомневался, но то, что поддержат публично, не ожидал. И поддержка эта была особенно приятна, потому как слишком уж много существовало недоброжелателей, то ли не видящих явную угрозу возрождения нацизма, то ли злонамеренно ему потакающих. Чего стоил один только Юра с его дифирамбами Гитлеру. У всего мира уши тогда торчком встали: как мог такое сказать президент страны, где от рук тех же гитлеровцев погибла четверть населения? А пресловутый Съезд народов СССР, который провели почему-то в Минске? В президиуме по правую руку от дорвавшегося до власти директора совхоза сидела Нина Андреева, ну та самая, статья которой "Не могу поступиться истиной" так напугала "перестроечников" в самом начале смутных времён. По левую руку от новоиспечённого правителя восседал гость из соседней Польши, известный в своей стране антисемит, троекратно там судимый за разжигание межнациональной розни. Всё это происходило на фоне поднимающего голову неонацизма в виде плодившихся, как тараканы, радикальных партий и организаций типа Русского национального единства, националбольшевиков, доморощенной Партии свободы и прочих, им подобных. Самым неприятным и настораживающим в этой ситуации было молчание прессы, полное отсутствие какой либо реакции со стороны что оппозиции, что "позиции". Власти были заняты своими проблемами. На повестке дня стояли два смежных вопроса: удержаться у власти во что бы то ни стало и воспользоваться пребыванием у кормила по максимуму. У оппонентов власти так же было полно забот: ну во первых, не дай Бог "перегнуть палку" и власть пойдёт на уступки какие-нибудь, с кем тогда бороться будем и за что? Вот если бы самим до руля дорваться...! Но кто ж пустит в кормушку-то? А так все довольны, все при деле и при корме. Реальный такой плюрализм.
* * *
Вуда лежала на полу в нескольких шагах от двери, ведущей в коридор. У виска - ссадина. Не свежий труп старой учительницы обнаружили родственники, приехавшие на выходные. Вызвали,естественно, милицию. Та сделала выводы: ну, пожилая женщина, упала, ударилась виском. Одинокая, помощь никто не оказал, потому ка в доме никого не было. Обо что она там ударилась, когда поблизости и предметов-то никаких не было, о которые удариться можно, разбираться никто не стал. В деревне поговаривали о возможном конфликте с покупателем, не желавшим платить за взятый в долг самогон. Мол пришли, попросили ещё, старуха отказала, её и пристукнули. Даже имена назывались, шёпотом правда. Ну а поскольку домом Вуда владела пополам с сестрой, судачили о её не тёплых отношениях с городской роднёй. Большинство, однако, склонялось к "самогонной" версии. Все эти страсти волновали кого угодно, только не дознавателей. Несчастный случай в быту. С тем и похоронили.
Учитель узнал о Вудиной смерти спустя несколько дней. Рассказали соседи, когда возвращались автобусом из Минска. Войдя к себе во двор забыл закрыть ворота, а скорее всего, просто не захотелось чего-то там делать. Аллея, ведущая к дому, так красиво смотрелась с дороги. Ни у кого не было такой, не принято тут землю под "красоты" использовать - это ж сколько картошки насадить можно! По обеим сторонам аллеи росли сливы, чередуясь с кустами смородины; весной это было загляденье, осенью - несколько вёдер урожая. Деревья, те, что росли по левой стороне, подарила мать друга, живущая в Заславле. Те, что справа, выросли из саженцев, подаренных Вудой жене Учителя. Теперь вот он шёл с мокрыми глазами мимо подросших и уже плодоносящих деревьев. Всё на этом клочке земли связано было с грустными воспоминаниями, трудностями, которые постоянно приходилось преодолевать, неудобствами и вечным безденежьем. И потому, ценя тишину и изолированность загородного быта, особой любви к селу не испытывал. Скорее тут были два противоречивых чувства: с одной стороны, удовлетворение от сознания, что владеешь собственностью, можешь закрыться в своём доме и никто из посторонних без твоего ведома туда не проникнет, ну не сможет просто. С другой, ненависть к дискомфорту, отвращение к этой грязи на дорогах, навозным кучам, к тракторам и комбайнам, шастающим по шоссе и размазывающим эти кучи по бетонке. Вот так, сглатывая слёзы и рассуждая о несуразности сложившихся жизненных обстоятельств, дошёл до конца аллеи. Последнее дерево было надломлено, перебинтовано жениными колготками, а поверх закрашено масляной краской. Так он "лечил" свои деревья, покалеченные бурей или ещё неизвестно чем. В это же так врезался на машине его приятель после отмеченного в доме дня рождения, решивший почему-то заночевать в автомобиле. Учитель принёс ему одеяло и подушку, долго уговаривал вернуться в дом и лечь спать по-человечески. Тот отказался, по пьяне что-то мыча. На крыльцо вышли гости, позвали хозяина в дом. Вдруг машина поехала, врезалась в ствол сливы и заглохла. Водитель удовлетворённо "отрубился" и так проспал до утра. А сколько друзей перебывало в этом доме и как хорошо было, когда живы были отец и бабушка. Всё в доме напоминало об отце. Вот эти балки поднимали наверх вместе, вот эти крепления делал отец, электропроводку тоже он, никому не доверял, всё умел делать сам. Ещё была стройка, не было забора вокруг участка. Бабушка приезжала с дядей, мать с отцом, брат, сестра. Стол тогда накрывали на поляне перед домом. Потом появился сад - отец привёз саженцы. Потом сливовая аллея. Под кустом калины Учитель сколотил стол и скамейки. Приезжая, отец часто сиживал здесь. Всё оборвалось как-то резко. Умер отец, затем бабушка, друзья повзрослели, обзавелись жёнами, детьми. У каждого появились проблемы, у проблем решения. Потом парни, кто сменил семью, кто просто завёл вторую бабу, кто уехал в другие края. Забот у всех прибавилось, и мало кто уже гостил в доме. Многое поменялось в жизни, и порою становилось так тоскливо, что не знал куда свалить. Близких людей в деревне не приобрёл да и не пил он столько и вести разговоры ни о чём тоже ни с кем не хотелось. Старики относились к нему с уважением, он отвечал им тем же, но общаться со стариками было скучно. Молодых он понимал и мог найти общий язык с каждым, но они были ему не интересны, а порою просто неприятны в своих бытовых или семейных заботах. Лучше уж перекинуться несколькими фразами со стариками. Мимо Вуды он никогда не проходил, не остановившись. Та обязательно спрашивала о семье, передавала привет жене; теперь вот Вуды тоже нет. Весной зацветут отцовские яблони, куст калины, под которым он так любил сидеть, станет белой от цветов "Вудина" аллея. А как-то уже и не в радость и этот сад, и эта хата. Осточертело всё разом.
Серёга вспомнился. Учитель искренне привязался к этому гитаристу. Казалось самые "кайфовые" мгновения в жизни были, когда напившись крепкого чаю с ромом, а может скорее рома с чаем, на весь дом орали: "Гэта ж ты мая, зорка ясная..." А Сергею песня тоже понравилась или просто "подыгрывает"? Да ладно, может и "подыгрывает", а как хорошо спели. Где сейчас эта "зорачка"? Наверное у мамы с папой в Бресте. Надо бы подъехать, а лучше позвонить да пусть приезжает. Скоро большая тусовка в сквере Янки Купалы намечается. Видел сценарий, там опять песня "Памяти оршанских рыцарей". Приятно это конечно, только что-то и не до песен стало, на душе муторно, ни с кем не хочется общаться. Вот Серёга приедет, споём вместе и уедем в гости к нему в Брест. Судьбы у них в чём-то похожи и характеры похожи, только Сергей подобрее был что ли, помягче характером, попокладистее, а это как раз импонировало старшему другу, потерявшему, кажется, интерес ко всему окружающему.
Жена с детьми гостила у матери в Минске. В дом заходить не хотелось, хотелось позвонить маме, позвонить Сергею, прямо сейчас сесть в поезд и уехать со своими в небольшой провинциальный город, где Учителю как-то повезло получить квартиру и он не стал продавать её и тогда, когда в городе том делать уже было нечего. Место приглянулось и семья жила там до лета, пока не начинался "дачный сезон" и все переезжали в деревню.
Телефона в доме не было, последний автобус на Минск вот только что проехал мимо, печь топить тоже не хотелось. Лёг не раздеваясь на диван и накрылся пледом. Под полом всю ночь шуршали и попискивали мыши. Обитали они и между черновым и подвесным потолками и, когда пробегали там, по дому раздавалась гулкая дробь, как будто где-то недалеко кто-то спросонья прошёлся палочками по барабану. Кота с ночной прогулки, как прежде бывало, он не ждал. Большой серый кот уже никогда не поскребётся в дверь когтями и не раздастся требовательное и такое милое мяуканье. Нет его больше. Кошачий труп с размозжённой головой обнаружили в дальнем конце участка, у забора. Видно, повадился бедолага гонять курей в чужих сараях, вот кто-то из соседей и прибил животину, а затем перебросил через хозяйский забор. От всего этого на душе становилось тоскливо до невозможности. Утром, не умывшись и не попив чая, сел в ближайший автобус на Минск. Решил поехать в Барановичи, а оттуда в Брест к Сергею. Это уже было похоже на срыв, но хотелось уехать из деревни, в столице тоже не задержался. Зашёл к матери, недолго посидел там и с женой отправились на вокзал. Скорый поезд в направлении Бреста отправлялся через тридцать минут. Прикинув разницу в цене билетов, решили сэкономить, подождав электричку. Времени было навалом, и, радуясь что нет багажа, пошли на проспект перекусить. Вокзальные буфеты возненавидел ещё в молодости, когда приходилось мотаться по командировкам едва ли не каждую неделю. С тех пор твёрдо был убеждён, что жратва там не свежая, приготовленная лишь бы как: голодная путешествующая публика и так всё съест, к тому же грязные столики и заспанные буфетчицы раздражали и стерпеть всё это можно было только сильно проголодавшись. В таких случаях вспоминался умница Фирдоуси с его "голодным лучше быть, чем что попало есть и лучше одному, чем вместе с кем попало". Вспомнишь и всё сразу становилось на свои места. Этот девиз помогал жить, правда периодически навалившаяся тоска была посильнее, чем простое желание пожрать. Но если уж быть последовательным, то и здесь гений Востока прав на все сто.
Ноги сами привели в кафе "Весна", вернее в то помещение, где оно размещалось когда-то. Не было столика у стены, к которому ну никак нельзя было поставить третий стул и потому, если удавалось занять это место, появлялся шанс спокойно посидеть с тем, с кем пришёл или одному. В Минске он помнил пару "точек", куда, будучи студентом, любил заскочить, заказать пару чашек чая и... "отключиться" от всего-всего, что так надоедало и "дейсвовало на нервы": учёбы, постоянного отсутствия денег, поскольку учился без интереса и стипендию не получал, перспективы пойти работать за гроши туда, куда пошлют и надвигающейся службы в армии. Теперь многое стало по-другому. "Свои" места поисчезали за нерентабельностью. Появление множества наспех оборудованных лавочек, где подавали кофе с понтом, повергло в шок. Когда-то, помнится, и в провинции были чистенькие скатерти и кофе подавали горячим. Потом появились частные забегаловки и возле "Круглой" площади, в подъезде, наспех переоборудованном под одну из таких с названием "Бистро" купил как-то тёпленькое пойло в сомнительной чистоты чашке. К "кофе" пикантно прилагалась присохшая к блюдцу хитиновая оболочка от таракана. Учитель тараканов не ел и потому в дальнейшем обходил подобные заведения стороной. В бывшей "Весне" теперь торговали поддельными "швейцарскими" ножами, зажигалками и прочими атрибутами престижного "джентельменского набора". На том самом месте, где стоял "его" столик, высился стенд с выдаваемыми за "фирменные" китайскими футлярами для фотоаппаратов. Из окна теперь уже магазина виднелся скверик Дзержинского, часы на башне над гастрономом напротив и величественный портал парадного подъезда здания КГБ. Учитель взглянул поверх загаженной голубями бронзовой головы "железного Феликса" на циферблат городских часов, потом на свои, подаренные сестрой на день рождения. Те, что на башне, явно отставали и на много. Пришлось поспешить, ещё нужно было купить конфет в "Лакомке" и успеть на электричку.
В Барановичи приехал засветло. Город на западе республики был одним из немногих мест, где сохранилась традиция использовать афишные тумбы. На той, с которой когда-то сорвал листовку РНЕ, висело обьявление о встрече читателей с представителями независимой прессы. Встречу предваряло выступление "известного белорусского барда" и значилась фамилия Учителя. Потом, уже идя по городу, обратили внимание, что таких афишек расклеено множество. Мероприятие с участием журналистов и редакторов пяти газет, из которых две - столичные, для города было событием и устроители постарались с рекламой.
То, что увидели в квартире, заставило остолбенеть. Едва открыли дверь, как в нос шибанул резкий запах плесени. На полу - лужи воды, уже полувысохшие, судя по оставшимся разводам. Книги, сложенные в стенном шкафу в ожидании когда "руки дойдут" оборудовать стелажи, намокли и покрылись пятнами. На столе записка: "Вы затопили соседей, мы вынуждены были войти через балкон и перекрыть воду. Домоуправление". Учитель даже пожалел, что установил на входной двери привезённый издалека "хитрый" замок. Ну открыли бы втихоря, прошманали хату, зато вещи не попортили бы. Стекло балконной двери расколото и штапик прибит заново снаружи. В мойке на кухне сливное отверстие прикрыто крышкой от банки, мол закрыл слив по небрежности, а кран под давлением сам открылся и вода перелилась через край. Крышку ту Учитель, это он точно помнил, не убрал со стола, торопясь на поезд. Пришлось отправиться в домоуправление за обьяснениями. Там на возникшие вопросы отвечали, как декламировали: "Вы затопили соседей..." Учитель вернулся в квартиру помогать жене наводить порядок после визита "спасателей". Особенно жалел о безвозвратно испорченных книгах, среди которых самыми ценными для него были трилогия Яна, подаренная в детстве бабушкой, томик Жюля Верна, тоже подаренный ему на день рождения тётей, а так же учебник английского языка, подписанный автором и ещё несколько книг, полученных в разное время от близких людей и дорогих как память. Досадуя, что не удосужился поднять книги повыше и злясь на сук, так бесцеремонно взломавших их жилище, они вдвоём, как сумели, по-быстрому прибрали, вымыли пол и вынесли на "помойку" то, что уже успело полусгнить в затопленной квартире. Подумав, заодно вынесли туда же остававшиеся в квартире продукты - кто его знает, что там на уме было у "спасателей"? А бережёного Бог бережёт.
В вестибюле Дома офицеров столкнулся нос к носу с местной художницей и исполнительницей народных песен и танцев. Женщина попросила поменяться местами в программе. Её выступление планировалось после завершения встречи читателей с журналистами, а на вечер что-то там было намечено, куда-то торопилась. Учитель не торопился никуда и даме уступил. Там же, в вестибюле, находился усиленный, по случаю мероприятия, наряд милиции. Группки людей обсуждали каждая что-то своё. Поздоровавшись со знакомыми, Учитель с женой уже направились к лестнице, ведущей наверх, когда его кто-то окликнул. И пока в вестибюле то ли решались какие-то вопросы, то ли просто велась беседа, жена поднялась в зал. У входа в него стояли парни из Народного фронта, выполнявшие сегодня роль охранников. Старшим был Геннадий, высокий крепкий молодой человек, лет так двадцати семи. О себе рассказывал, что родился в Белоруссии, потом родители переехали в Россию, учился в Москве. Всегда интересовался белорусской историей, участвовал в культурных мероприятиях белорусского культурного землячества в Москве и вот теперь вернулся на Родину. В Барановичах Гена устроился на завод по специальности, полученной в институте и активно включился в работу местного отделения Молодого фронта. Статный, всегда собранный, с непонятно где приобретённой молодцеватой выправкой, Гена вызывал симпатии окружающих, пел народные песни, играл на гитаре. Художница-певунья, та, что поменялась с Учителем местами в программе, так души в парне не чаяла и настолько бдительно охраняла его от постороннего влияния, что это порою вызывало недоумение: не уж-то влюбилась, художественная натура? Ну, поначалу казалось, что тёточка просто от души опекает парня - у самой-то сынок постарше будет, а тут материнский инстинкт проснулся вдруг. Как-то собрались в штаб-квартире местной оппозиции, выпивали, закусывали и Учитель налил парню водки. Чокнулись и собирались выпить за знакомство, как художница тут как тут:
- Извините, он не пьёт.
И к парню:
- Гена, ты ж не пьёшь!
- Я не пью, - насупился малый.
Дама повернулась к Учителю:
- Давайте я с вами выпью.
- Давайте, за ваше здоровье.
- Дай то Бог.
Художница махом опрокинула стопарик и оба потянулись за бутербродами. Гена оказался в стороне и как бы ни при чём: вроде старшие общаются, а ему и встревать заказано. Тем не менее парень беспрекословно подчинялся этой тётке. Кроме работы с молодёжью вторым направлением деятельности плясуньи была церковь. Весь опекаемый ею "молодняк" активно посещал воскресные службы и уже наизусть знал молитвы. Геннадий в религию не ударился, а приобщать к ней вновь прибывшего патриота художница почему-то не торопилась. В местном отделении Молодого фронта она вела художественную самодеятельность, а Гена хорошо играл на гитаре. Ещё не будучи знаком с Сергеем, Учитель предложил парню аккомпанировать ему во время выступлений, но бдительная плясунья, не отходившая от молодого патриота ни на шаг, вмешалась в разговор.
- Он не сможет, он не достаточно профессионален.
- Но мы всё же попробуем и потом я хочу, чтобы Гена показал мне пару аккордов.
Никак не отреагировав на Учительский юмор, художница невозмутимо заявила:
- Я сама вам покажу аккорды.
Меньше всего ему нужна была эта тётка с её аккордами, но из вежливости пришлось согласиться. И она не только показала, но на то и художница, нарисовала лады на листе бумаги; обьяснить странное поведение дамы можно было двояко: или тётка влюбилась в парня и оберегает свою позднюю любовь от любого вмешательства извне, или неспроста так активно курирует "молодняк" и работает в паре с прибывшим из Москвы "активистом Молодого фронта". После каждого общения с обоими ко второй версии Учитель склонялся всё больше и вскоре уже не сомневался, с кем имеет дело. По инициативе Учителя в провинциях создавались филиалы Белорусского рыцарского клуба - единственного в стране военно-патриотического обьединения, структура которого копировала систему государственного устройства Великого Княжества Литовского. Члены клуба изучали историю ВКЛ, учились владеть историческим холодным оружием, работа в клубе велась только на белорусском языке и использовалась национальная символика. Мода на рыцарские клубы пришла из Европы и в стране укоренилась. Однако именно к Белорусскому рыцарскому клубу власти отнеслись с настороженностью, белорусский язык и национальная символика явно раздражали промосковских государственных деятелей. Шефство над Барановичскими "рыцарями" немедленно взяла художница, за короткий промежуток времени превратив патриотическую организацию в амурную тусовку. Потом она увела новых своих подопечных в церковь, а Учителю заявила, что не считает нужным смешивать романтику с политикой. Как тут не вспомнить столичного лидера Молодого фронта, внезапно изменившего курс и сделавшего поворот в сторону христианства. Ну он, понятно, пересмотрел свои взгляды на "борьбу" после прибывания в "кутузке". Эти же двое, вроде, нигде не сидели, но подталкивали своих опекаемых на ту же дорожку, что и молодофронтовский лидер. Вывод напрашивался сам: действуют они по одной методике, обкатанной совем не недавно. Религия всегда использовалась власть придержащими для направления энергии "масс" в нужное русло, и схема эта срабатывала при любой власти и в центре, и на "местах", сводя на нет попытки заставить людей открытыми глазами взглянуть на происходящее вокруг.
Поздоровавшись с хмурым молодофронтовским стражем Учитель вошёл в зал. Свободных мест почти не было.
- Приветствую, - подошёл местный демократ, - вас ждут, я в вестибюле слышал, как хлопцы разговаривали между собой и несколько раз прозвучала ваша фамилия.
- Какие хлопцы?
- Да молодёжь, видимо специально пришли послушать песни.
- Как выглядят-то?
- Обыкновенно, да вы их должны были видеть, там, в вестибюле, хотя может кто-то уже в зал поднялся.
Учитель приблизительно догадывался, кто мог спецально придти именно на его выход, не зная его в лицо. Не поклонники, это уж точно. Те, кто его песни послушать пришёл, так подошли бы, или зашушукались там же, в вестибюле, или, если воспитание позволяет, по крайней мере пальцем бы указали, но что узнали, видно бы было.Учитель перевёл разговор в другое русло:
- Как жизнь, что нового?
- В прошлое воскресенье на природу выезжали, были демократы и члены других партий.
- Отдыхали?
- Отдохнули, провели собрание, пива попили, как европейцы.
- Здорово.
- Европейцы всегда так делают, собираются члены партии и пиво на природе пьют, вопросы обсуждают.
Учитель согласно кивнул.
- Где тут место свободное найти?
- Да вот места.
Демократ указал на несколько пустующих кресел в первом ряду.
- Так для кого-то ж оставили.
- Ну это вроде как для кого-то, солидности ради. Пойдёмте сядем.
С первого ряда происходящее на сцене обозревалось в деталях. Выставлены были столы, а за ними представители "свободной" прессы. Напротив каждого - табличка с названием издания. Мероприятие началось, как и договорились, с выступления плясуньи-художницы и её подопечных. "Начальник охраны", оставив пост, с чувством исполнил под гитару пару народных песен и вернулся на своё место у входа. Присутствующие усердно и искренно аплодировали каждому номеру, а когда зазвучало "гэта ты мая, зорка ясная, ты любоу мая, непагасная...", зал стал подпевать. Подпевали с удовольствием и Учитель, и демократ, сидевший рядом.
- До чего же красивая и западающая в душу мелодия, - подумалось, - захочешь, такую не напишешь.
Ему вспомнились полюбившиеся народные мелодии. От некоторых, особенно восточных, так просто "балдел". Что-то нравилось из русских, что-то из украинских, белорусских он знал много, любил их петь, но больше всего по душе, с детства ещё, было то, что потом модно стало называть шансоном. В этом жанре хоть смысл в текстах проглядывался. Потом уже анализируя и сопоставляя тексты, прищёл к выводу о близости народных и так называемых "блатных" песен. И те и другие создвались без всякой натяжки, не на потребу толпе и не на продажу, а появившись, душу трогали. Это теперь, когда "стало можно", явилось несметное множество псевдоблатных песенок-однодневок. Жили такие совсем недолго, хотя и авторы были известны, и альбомы приличными тиражами выходили, а забывались мгновенно. В "блатных" же, как и в народных, имя автора никто не знает. Вот, к примеру, у "Когда фонарики качаются ночные" автор неизвестен, а песня живёт уже почти столетие. А знаменитые "одесские" песни! У "блатных" и народных мелодии душевные, потому, как создавались сердцем, а вот мысль выразить уровень интеллекта не позволял. Поэтому всегда удивляла красота мелодий и это при полном "тупизме" текстов. "Зорка" тоже словом не блистала и автор вроде имелся, а текст... примитивнее ещё поискать надо. Это вам не Галича оранжировать и не Высоцкого с Акуджавой, а в оранжировке как они звучат! Но мелодия "Зорки"...! "Зоркин" припев...! Припев почему-то равнодушным не оставлял никого, плакать заставлял припев, петь его хотелось. "Гэта ж ты мая, зорка ясная..." Учитель споймал себя на том, что не смотрит концерт, думает о чём-то своём, заставил себя переключить внимание на сцену. Концерт подходил к концу. Выступили ещё несколько исполнителей и началась "основная часть".
Один за другим вставали редакторы и корреспонденты. Это напоминало "отчёт о проделанной работе". Речи парней из провинциальных газет впечатление не произвели: уж больно скучно говорили. Если честно признаться, так они и писать-то не так давно научились. Из городков своих не выезжали, а тут "свобода", и вчерашние бухгалтеры и средней квалификации инженеры откопали жилу, пусть не золотую, но всё таки кормящую. Да и самолюбие тешило, что вроде не "лох" там какой, а редактор какой-то, в провинциальном городке - человек. Ну а здесь каждый что нибудь сморозил по глупости, а когда из зала стали поступать записочки с вопросами, так уж на них и смотреть-то жалко было. Ну "центральные", с теми всё же поинтереснее, эти - как-никак профессионалы. Вот господин Срединич, тот редактором был, сколько себя помнит. Потом сразу в нескольких газетах прошёл компромат на Юрика. Редакторы, неадекватно принявшие "перестройку", решили показать народу, что такое плюрализм мнений, а Юрик показал, кто тут хозяин в стране, в частности, и этих газет, и все с работы полетели. Из создавшегося положения выходили по-разному. Одни сменили поприще: кто-то пошёл преподавать, кто-то торговать. В общем, как говорится, кто на кого учился. Те же, кто не писать уже не мог или не хотел, пристроились в не государственные издания или пытались открывать свои. Лучше всех сумел обустроить свои дела Срединич. Словно птица Феникс из пепла восстал опальный редактор в новом качестве, нашлась заинтересованная сторона и, соответственно, средства. И вот шеф крупнейшей в стране оппозиционной газеты выступает на сцене Барановичского дома офицеров. Важности у "феникса" хоть отбавляй. Длинную речь свою заканчивает с пафосом:
- Наша газета сейчас выходит на двух языках - русском и белорусском. Но я верю, настанет время, когда она будет выходить только на белорусском. Жыве Беларусь!
Явно потрафив охотно зааплодировавшей публике, Срединич уступил место у микрофона редактору республиканской молодёжной газеты. Выступление дамы заметно отличалось от остальных. Например, в отличии от предыдущего оратора, она заявила, что рада была бы, если б её газета выходила не только на белорусском и русском, но ещё на английском, польском и других языках. Националистически настроенная публика встретила речь с недоумением, но наградила столичную гостью аплодисментами. С точки зрения Учителя редактор заслуживала большего: коль аплодисментов, то бурных. В прессу она пришла из разогнанного ещё при Кебиче молодёжного радио. Опальные журналисты разошлись по изданиям и организациям. Она возглавила молодёжную газету, дав ей название неугодной властям радиостанции. Таким вот образом у молодёжи появилась своя газета, совсем не похожая на кормящиеся из рук власти "Знамя юности" и "Чырвоную змену". Коллектив редакции был в основном женский. С тех пор, как Учитель повадился там печататься, он любил заходить в редакцию. Девчата были приветливы и обстановка непринуждённая. Ему нравились эти люди. Сам испытав нужду и не комфорт, он сочувствовал девочкам, которые бывало угощали его просто кипятком, потому, что не было денег купить чай; про себя он отметил и ломаные табуретки в офисе редакции, и тот энтузиазм, с которым молодые журналисты делали свою работу, подчас сопряжённую с риском быть избитыми милицией, арестованными, оштрафованными, отчисленными, кто ещё учился, с факультета журналистики. Ну а принимавшей на себя все удары "мамой", была редактор. И Учитель знал: чего чего, а мужества этой женщине не занимать.
Выступил каждый из находившихся на сцене и ведущий предложил задавать вопросы выступавшим. Вновь у микрофона Срединич. Кого-то заинтересовала причина перехода из оппозиционной газеты в государственную Светланы Мудляковой, подвизавшейся у Срединича в качестве политического обозревателя и мелькавшей из номера в номер. Примелькалась. И вдруг обьявилась в лагере тех, кого так старательно изобличала. Все ждали, что скажет Срединич, работавший с Мудляковой ещё до появления "независимой прессы". Редактор сделал глубокомысленное выражение лица и поведал публике, что перебежчицу он принимал на работу два раза. Первый - в государственную газету и второй - в "свою". Причину же ухода Мудляковой любопытствующие так и не узнали, однако оратор говорил так много и убедительно, что публика вроде как осталась этим потоком красноречия удовлетворена. Вполне возможно и дождались бы из уст мэтра отечественной журналистики подтверждения слухов о том, что Мудлякову, ставшую шибко популярной у оппозиционного люда, власти просто перекупили, предложив астрономическую по нашим меркам сумму в десять тысяч долларов. Чего та, в принципе, и не скрывала, а на вопросы коллег о мотивах поступка отвечала:
- Мне детей кормить надо.
Цинизм профессионала, сумевшего продать свой труд подороже, фанатичной горсткой патриотов воспринят был, как что-то из ряда вон выходящее. Говорили о совести, о предательстве, совершенно не допуская, что человек мог просто работать, работать на того, кто больше платит за ремесло, которому учился. Учитель не оправдывал Мудлякову, он и знал-то её плохо. Познакомились как-то, идя из редакции, потом вместе ожидали трамвай, потом давились в этом трамвае. Поговорили недолго и единственное, что он вынес из того общения, так это ощущение настороженности у собеседницы: создавалось впечатление, что разговор получается какой-то нехороший, вроде как прощупывают собеседники друг друга. Тогда он отнёс это на счёт осторожности оппозициооного автора, ну кто его знает, зачем это вдруг кому-то оказалось по дороге? Что-то там настораживало и его. Теперь, когда рассуждали о причинах её поступка, он удивлялся, как это ещё тогда не пришло в голову, что дама не только, а может и не столько журналист... Так хорошо служившая оппозиции, теперь и властям послужила верой и правдой, показав народу, что вот из оппозиционной прессы люди уходят в государственную, осознав правоту проводимой властью линии. Если это так и было, подумалось, то совсем не дураки там планируют такие подвохи. Это ж беспроигрышно: перешла по идейным соображениям - вот она где истина, ведущие журналисты видят, что власть права. Продалась за деньги - вот они, писаки оппозиционные, продажные. Но подробно осветить тему Срединичу не дали вдруг рванувшиеся со своих мест молодые люди, перебившие оратора скандированием:
- Сталин! Берия! ГУЛАГ! Сталин! Берия! ГУЛАГ!
- Эти, что ли, моего концерта ждали? - обернулся Учитель к демократу.
У того то ли от удивления, то ли от неожиданности округлились глаза, голова вьехала в плечи. Не своим голосом демократ ответил:
- Да, они. Только кто это?
- Ну, судя по лозунгу, так это национал-большевики пришли расквитаться за статью в местной газете...
Договорить не успел. Молодофронтовские "охранники" бросились к парням, но у тех в планы не входило ввязываться в драку с "превосходящими силами противника". Они устремились к выходу, продолжая выкрикивать:
- Сталин! Берия!... , и вздымая над коротко остриженными головами правый кулак. Первым за ними на лестницу, ведущую в вестибюль, выскочил Геннадий, за вожаком метнулись остальные пацаны. Учитель бросился вдогонку и, настигнув любимца художницы, с какой-то неимоверной злостью затолкал его обратно в зал. "Молодняк" потянулся следом. На сцене всё ещё стоял Срединич, вид растеряный. Учитель вынул микрофон из опущенной руки оратора.
- Господа, всё нормально, это местные радикалы пришли сорвать мой концерт, а тут замена вышла, мы с пани художницей поменялись местами в программе. Парни не дождались и вот "нарисовались", а мы с вами ещё споём, господа.
Срединич так и остался стоять на сцене с отсутствующим видом, без микрофона. Учитель положил микрофон на стол и занял своё место в зале.
- Зачем вы за ним побежали? Пусть бы хлопцы надавали этим идиотам нацболам, - недовольно спросил демократ.
- Ты ментов внизу видел?
- Ну видел.
- Ты полагаешь они нас с тобой тут охраняют? Начнись в вестибюле "свалка", так это, пожалуй, то, для чего они здесь. А этот, Гена ваш, вообще-то дурак.
И подумал:
- Скорее провокатор, чем дурак, по всему видать.
- Да, пожалуй вы правы, - демократ задумался, потом взглянул на сцену, и улыбнувшись, вновь обратился к собеседнику, - А Срединич, так как обосцанный.
Утомлённые, возбуждённые происшедшим и слегка напуганные, люди поспешили по домам. Послушать песни остались меньше половины присутствующих. К Учителю подошла жена:
- Я волновалась за тебя.
- Да всё нормально, попоём?
- Попоём.
Улыбнулась.
- Что это вы так разгорячились?
Это Саша Лобков, редактор местного "Шага" подошёл попрощаться.
- Вам показалось.
Шеф молодёжной газеты извинилась за то, что не может остаться на концерт; редакторов собирают местные активисты и провожают на вокзал, так оно спокойнее. Неподалёку уже ожидали бабульки из оппозиционной тусовки.
- Вот та бабушка сказала мне "девочка", - редактор сияла довольной улыбкой. - Это наверное из-за моей короткой юбки.
- Да нет, ты и так выглядишь прекрасно, - Учитель понимающе поддержал коллегу, - До встречи.
- Ты когда будешь в Минске?
- Дня через три, побуду пару дней тут, дети должны подъехать. Потом вместе в Минск и за город.
- Ну пока, удачного тебе вечера.
Учитель надеялся, что оставшиеся не пожалели об этом. Сам выкладывался на "все сто". БНФовское партийное начальство на концерт осталось принципиально, что было приятно исполнителю. Этих людей он хорошо знал, периодически они обменивались знаками внимания: он им кассету со своими песнями, они ему статью со своим автографом. Сегодня пелось особенно хорошо. Всё таки он был не профессионал, поэтому с чувством пел, когда эти чувства были. Сегодня они его переполняли и это ощущали в зале. Распрощались тепло. Местные вывалили на остановку напротив Дома офицеров. Минчане сегодня же уезжали. Учитель с женой решили пойти пешком. Ну не гоже как-то прямо со сцены и на автобусную остановку, весь шарм потеряется. Мрак плохо освещённых улиц вскоре скрыл их из виду ожидающих автобус недавних зрителей.
* * *
В квартиру возвращаться не хотелось. Ощущение, что в твоё убежище, пусть небогатое, тесное, но твоё, вот так, запросто могут войти посторонние, не давало расслабиться. А после дороги, увиденного в квартире и прошедшего, пусть успешно, но с приключениями, концерта, больше всего хотелось просто отдохнуть, окунувшись в домашний уют. В этом отношении загородный дом был предпочтительней, хоть там и не было ни уюта, ни комфорта. Зато и "исследователей" там никогда не было. Да просто не решились бы: любые неожиданности могут подстерегать непрошенных посетителей, даже в отсутствие хозяев.
Другое дело соседи. Те по участку, когда ещё огорожен не был, шастали из принципиальных соображений. Бывало и телега проедет. Юра сосед возжи держит и победоносно так по сторонам посматривает, самоутверждается, показывая пришлому, кто тут хозяин. Захаживала старая, сгорбленная бабуся с корявым деревянным посохом. В селе и окрестностях слыла она специалистом по травам. Ходили упорные слухи, что старуха - колдунья и наворожить может всё, что пожелает. Старую уважали и побаивались. Та, похоже, и вправду что-то "волокла" в магии. Как-то заметив горбатую "ведьму" на своём участке, Учитель с интересом стал наблюдать за этой диковиной. Вот она прошла за дом, подошла к скважине из которой брали воду, что-то достала из -под кофты, и подёргав и так и этак недавно пристёгнутый на два замка закрывающий скважину кожух, выложила "гостинец" на землю рядышком. И не задерживаясь, по-деловому так, опираясь на свой посох, буквой "г" стала подниматься в горку, а за ней и скрылась из вида. Полюбопытствовав, что же там такое принесли, обнаружил двух сушёных жаб. Так и не определив к какой магии, белой или чёрной тяготела старуха с её жабами, хозяин мысленно похвалил себя за с таким трудом прилаженный кожух: жаб-то, пожалуй, положено было в колодец бросить, а тут кожух и не позволил ворожее поизгаляться по всем правилам. Периодически попадались чьи-то копыта, подброшенная под окна рогатая козлиная голова, очевидно, завершила процесс. То ли всё уже было заколдовано, то ли это было своеобразное посвящение в местные жители, но на участке больше ничего постороннего не попадалось.
Постепенно соседи начали налаживать контакт с поселившимся рядом чужаком. Правда Учитель часто отсутствоал и отношения у Саши Филинова всё больше складывались с соседской собакой. Сашка выращивал кроликов, мясо и шкурки продавал, а головы кроличьи скармливал одуревшему от деревенского раздолья учительскому псу. Как-то, возвращаясь к себе, Учитель застал такую картинку: у забора, разделяющего участки, стоял его пёс и радостно так помахивал хвостом, а в пасти у него исчезало кроличье ухо. С противоположной стороны заботливый сосед, держа за уши ещё одну отрубленную голову, готовился порадовать собаку очередным лакомым куском. Сельская идилия, да и только. Увидев соседа, Филинов несколько смутился и известил:
- Это я его угощаю, вот сегодня кролей забил.
Пришлось от имени собаки поблагодарить щедрого живодёра за угощение. И всё бы ничего, если бы как-то не исчезла собака со двора. Ну бывает уходит зверьё домашнее, всякое случается. Только вот в Чучанской долине живодёрство да выделка шкур - традиционный промысел. Боже упаси какой животине попасться на глаза человеку, да ещё без свидетелей. Утка не пролетит, заяц не проскочит. Лосиха с телём на опушку вышла, так первая реакция пассажиров проезжавшего мимо автобуса - это не умиление и не интерес к почти реликтовому зверю, а высказанное, причём почти хором, сожаление, что ни у кого с собой ружья не оказалось. А как-то лиса-подранок, от охотничьих собак спасаясь, в деревню забежала. Оказалась бедолага на крыше то ли склепа, как тут называют погреб для хранения картошки, то ли невысокого сараюшки. Затравленно так, жалостливо на людей глядит, за помощью ведь к ним прибежала, за спасением. Откуда ей было знать, что вот за этим-то к людям ходить и не надо. Юрка Качура первым сподобился. Потом ещё долго щеголял в рыжей шапке из шкуры того самого подранка. Когда Учитель стал звать своего пса, Сашка Филинов решил превентивно снять с себя подозрения и через забор заявил:
- Ты, сосед, думаешь что это я твою собаку убил. Я её не трогал, а что подкармливал, так это я животных люблю. Вот те крест, не я.
- И то возможно, - подумалось, - может и не ты. Вон, напротив, другой живодёр живёт, не тот сподличал, так этот.
Как тут не подумать худого, когда одни "скорняки" кругом. Нравы тут такие, понятия: всё живое создано для мяса и чтоб щкуру с него драть. Раньше собака всё больше была в доме, среди ночи мог раздаться её лай и тогда это означало, что по участку кто-то прошёл. Наутро можно было не досчитаться чего-нибудь из стройматериалов или прямо из-под окна уведут велосипед сына. Потом появился, наконец, забор, и собаку стали выпускать во двор, забирая в дом на ночь. Вот и довыпускался. Когда пёс пропал, соседям на Учителевом участке стало вольготнее. В одно из отсутствий из скважины исчез электронасос. Это "колдунья" не справилась с кожухом, а мужики просто сломали замки, засунув под дужку лом. Ну, а против лома, как известно, нет приёма, какая уж тут дужка устоит перед таким рычагом. Но, чтобы попробовать замок на хате, на такое не решался никто: кто его знает, что может на голову свалиться или какой "самострел" там хозяева пристроили для нежелательных пришельцев. Всякое могло случиться.
* * *
Поставили на огонь чайник. Все темы вертелись вокруг сегодняшнего вечера. Это был традиционный "разбор полётов", когда они с женой детально обсуждали прошедшее мероприятие, будь то концерт, поэтический вечер или просто выход на большую тусовку. Поговорили, попили чаю. Спать не хотелось. Досадуя, что по телевизору не идут ночные программы, Учитель настроил радиоприёмник на волну "Радио свободы". Вскоре раздались знакомые позывные, передача, как всегда, изобиловала ностальгическими всхлипываниями ни о чём, кульминацией которых была "Вострая брама" Сергея Дубовца, того самого сынка папы-гебешника. Всё это перемежалось политическими новостями местного масштаба, которые, естественно, новостями и не были, потому как все те, кто знал частоты "Радио свобода", были и в курсе происходивших в стране "заморочек". Подавляющему же большинству населения всё было, как говорится, "до жопы". Хотелось переключиться на программу русской службы того же радио, там хоть иногда бывало что послушать. К великому сожалению, но выходило так, что содержательность программ оказывалась прямо пропорциональна масштабам стран. Большая Россия слушала большие программы о политике и культуре. Маленькая Беларусь довольствовалась сообщениями о состоявшихся митингах и пикетах и абстрактно-заумными изысканиями ведущего "Вострай брамы". Куда интереснее было послушать передачу о Галиче, чем приобщиться к сомнительному "исскуству" ещё одной фольклорной группы старушек из очередной полеской деревеньки. Но сейчас выключать патриотическую "тягомотину" он не спешил, потому как хотел дождаться обьявленное выступление Зеняка. И вот знакомый голос рассказывает о своих планах в случае прихода к власти; первое, что предпримет оппозиция в целях восстановления исторической справедливости, это она... взорвёт прокуратуру на улице Революционной. Такое вот начало: придут к власти и начнут взрывать.
- Здесь стоял храм, в котором в 1942 была провозглашена Белорусская автокефальная церковь. Большевики взорвали этот храм и на его месте построили здание прокуратуры. Мы, придя к власти, взорвём здание прокуратуры и построим храм.
Это уже было слишком. Сразу возникали вопросы: не уж-то "новой власти" прокуратура не понадобится? И откуда столько денег будет, при такой-то жизни, что только взрывай и строй заново? Ну а главное, а не помолчать ли вам с вашей автокефалией, обьявленной не до и не после, а именно, в период гитлеровской оккупации? Учитель сидел, обхватив голову руками.
- Слышала? - обратился он к жене, - у меня такое впечатление, что цель оппозиции - напугать собою как можно большее количество нормальных граждан. И что за несчастная страна такая...? Один вот дорвался до власти, другой туда рвётся... Да, кстати я помню тот храм, вернее то, что от него после войны оставалось. Мы пацанами там играли. К жердям каким-то там верёвка привязана была и мы катались, уцепившись за неё. Там снарядами всё побито было и, как сейчас понимаю, могли и не сносить, строение само бы, возможно, рухнуло, правда, и придавить могло кого.
Слушать радио не хотелось. Всё это отдавало чем-то неестественным, натянутым и заплесневелым. В квартире тоже пахло плесенью, появившейся после подленько устроенного "потопа". На душе становилось противно, хотелось плеваться и направо и налево. Ей богу, и "правые" и "левые" того стоили.
* * *
часть третья
"НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА"
Пропал Гончар. Сходили с приятелем в баню и... исчезли. Вместе с джипом, на котором приехали. Недалеко от злосчастной бани были обнаружены следы крови и осколки стекла от машины. Всё напоминало недавнюю историю с его арестом во время альтернативной выборной компании. Доставать Гончара из машины, предварительно разбив стекло, становилось традицией. Во всех городах и городишках на вокзалах и у каждого отделения милиции появилась фотография Виктора с надписью "Найти человека". Доски, на которых вывешивают такие обьявления, имеют два раздела, озаглавленные соответственно: "Найти человека" и "Их разыскивает милиция". В последнем, как правило, физиономии матёрых рецедивистов с надписью " Обезвредить преступника". Какие ассоциации вызывают у прохожего эти снимки на витрине у здания милиции, сомневаться не приходится. Если только он - не дотошный и не специально изучающий стенд человек, то что лица на той половине доски, что на этой - всех разыскивает милиция, а кого разыскивает милиция? Услужливое ассоциативное мышление сразу же подскажет замороченному стериотипами обывателю: "Ну конечно же,преступников, кого же ещё?" Фото Гончара Учитель увидел, когда с женой возвращались в Минск. Доска висела прямо у входа на перрон вокзала Барановичи Полесские. Подкатили слёзы. Перед глазами стоял образ Виктора, только вышедшего из тюрьмы, измождённого, с ослабленным здоровьем, но уверенного в себе и настроенного по-боевому:
- Если он упрётся, мы задействуем страны Европы и ему придётся уйти.
Всё оказалось гораздо проще. Как говаривал незабвенный товарищ Сталин: "Нет человека - нет проблем". Эх... было обидно и горько, а лицемерие "разыскивающих" сомнения не вызвало. Со злостью подумалось:
- Интересно, доктор Гебельс знал такой приёмчик или это более поздняя находка?
* * *
В Минске пробыли пару дней, потом жена с сыном отправились в деревню, а Учитель с дочкой остались в городе ещё на день: редакция газеты "Новинки" устраивала вечер с дискотекой и представлением. И издатели, и журналисты "Новинок" называли себя анархистами. С идеологическими изысканиями князя Кропоткина это ничего общего не имело, но в неустоявшемся постперестроечном обществе сходило всё. Анархисты, так анархисты. Газетку свою они назвали "прикольно" и юморили на двух листках под стать пациентам заведения, у которого позаимствовали "погоняло". Вникать же в нюансы появления газетки и суть её публикаций никому не было охоты. Поартачившись для виду, власти довольно быстро зарегистрировали полудурковатое на первый взгляд издание, и... те начали шутить с ещё большим усердием.
На сегодняшнее мероприятие журналистам вход был свободный, однако охрана на входе заявила, что из газеты, корреспондентское удостоверение которой он предъявил, журналисты уже присутствуют. Учитель достал второе, но и оттуда кто-то, пишущий на молодёжные темы, успел явиться пораньше. Ну не платить же за вход на мероприятие, устраиваемое коллегами. Вопрос решился просто. Учитель попросил позвать менеджера заведения. Явился выутюженный молодой человек в галстуке. Представившись, Учитель спросил:
- Так вам что, реклама не нужна?
Заулыбавшись, выутюженный ответил:
- Нужна, - указал на дочку. - А это кто?
- Она со мной.
Обоим на тыльной стороне ладони шлёпнули по печати и они оказались в зале на втором этаже клуба, арендованного на сегодняшний вечер организаторами действа. Тусняк был в разгаре. На удивление мало оказалось подвыпившей молодёжи. Обьяснялось всё довольно просто: из буфета убрали традиционное у "молодняка" пиво. Наученные горьким опытом трагедии на Немиге, когда разгорячённые дешёвым пойлом недоросли устроили давку в подземном переходе, в которой сами же и погибли, заодно похоронив под собой своих сверстников, устроители различных мероприятий теперь перестраховывались, и Учитель был приятно удивлён трезвым видом танцующих. Пива в буфете не было, зато бойко торговали водкой - этим напитком "солидных" людей. Самыми солидными в зале оказались коллеги-журналисты из молодёжных редакций оппозиционных газет и, естественно, "новинщики", занявшие сцену и ведущие программу. Дабы потрафить собравшимся студентам, играли исключительно "тяжёлый" рок. Одна группа исполнителей сменяла другую. Музыканты ничем не отличались друг от друга как по возрасту, так и по мастерству исполнения, однако почти все считали обязательным извиниться перед публикой за качество... установленной на сцене аппаратуры. Дочь уже танцевала во всю и с явным удовольствием. Рядом отплясывал Учитель. Периодически танцы прерывались сменой рок-команды или ведущие обьявляли очередной перфоманс. Основными действующими лицами сегодняшних представлений были молодой Ульянов-Ленин и его невеста Наденька Крупская, а так же родители будущего вождя проллетариата.
- Кого я вижу!
В сторону Учителя, отшлифованными за годы студенчества "па", танцевала коллега из молодёжной газеты - симпатичная рыжая девчонка, которая ему очень даже нравилась.
- Привет, рад тебя видеть.
- Вы с кем здесь?
- Да вот с дочкой, - и обернулся к малой, - классная дискотека, правда?
Дочь улыбнулась и кивнула, продолжая танцевать.
- Осторожно!
Учитель бросился к дочери, но та увидела и сама успела увернуться.
Разогретый танцами и Бог знает чем ещё парень то ли попытался изобразить пируэт, то ли другую "фигуру", но не рассчитал и теперь со скоростью подфутболенного мяча летел в её сторону спиной вперёд. Столкнувшись с одной из колонн, парень упал и... потерял сознание. Друзья стали хлопотать вокруг пострадавшего, как умели пытаясь привести его в чувство. В этой жертве хард-рока Учитель узнал того самого парня с плакатиком "Хачу ва фронт!", которого фронтовские блюстители морали так упорно отказывались впустить в помещение штаб-квартиры БНФ.
- Дочка, мы с коллегой идём в бар, пошли с нами.
- Я потанцую.
- Да, пожалуй стар стал, во всяком случае от жизни поотстал порядком, - подумал Учитель, - есть же во всём этом что-то притягивающее молодых, то, чего мне уже видно и не понять, сам вот этот хард-рок ну никак не понимаю, по крайней мере кайфа от него не испытываю, по мне техно и то лучше было бы, там хоть ритм какой... А они вот танцуют и вроде балдеют, ну может от антуража больше, кто его знает...
Обсуждая что это случилось с парнем, вроде на вид не пьяный, а так, не то "колёс" наглотался, не то укололся, направились к бару, там заказали по сто водки. Разговор вертелся вокруг сегодняшнго мероприятия и, как диктовали неписанные правила хорошего тона, околополитических тем.
- Не возражаете, если я напишу о том, что вы сегодня были на дискотеке?
- Да нет, чего там, всё реклама.
- Только потом без обид, ладно?
- Договорились.
Тем временем на сцене начиналось очередное представление. Папа Володи Ульянова, почему-то в еврейском сюртуке, с пейсами, приклеенными прямо к шляпе, во главе семьи хлопотал, готовя сына к первой брачной ночи. Подчёркнуто гнусаво Володя не переставал повторять:
- Моя Наденька - девочка-целочка!
Новобрачные удаляются в опочивальню; все присутствующие толпятся под дверью.Но вот молодые вышли из комнаты, их окружила родня и требует доказательств непорочности невесты.
- Где простынка чести?
Володя с отцом и матерью бросаются в спальню и появляются на сцене со свёртком.
- Вот простынка чести!
Свёрток разворачивают и перед ошарашенной публикой предстаёт бело-красно-белый флаг. Символ чистоты помыслов и пролитой за независимость Родины крови, в трактовке "анархистов" представал специфически. Такого издевательства над национальной символикой страна ещё не знала. Кто-то плюётся, кто-то застыл в недоумении. Малолетки, никогда и не слышавшие о каких-то там "простынках чести", на всякий случай улыбаются: а вдруг это смешно. Далее танцы продолжались не более получаса, затем было обьявленно, об окончании мероприятия. Получалось, что последнюю репризу держали "на закуску" или вечер затевался именно ради этой "хохмы" с флагом.
* * *
В дверь постучали. На крыльце стоял неряшливо одетый невзрачный мужичонка, лет тридцати восьми, коротко стриженный, с хитровато бегающими глазками на грязной, неухоженной физиономии. Другой, в такой же задрыпанной одежонке, сутулый, с помятым серым, ничего не выражающим лицом, стоял несколькими ступеньками ниже.
- Хозяин, я от твоего соседа, -мужичок кивнул в сторону Филиновского дома. - Купи телевизор.
- Мне не нужен телевизор и потом, почему Сашка послал тебя?
- В этом доме теперь всё моё. Сашка - мне братан, мы с ним как родные. На зоне он мне в карты проиграл, я вот откинулся теперь и пришёл за долгом. Всё в этой хате моё, купи телевизор.
- Да, теперь тут всё его, - подтвердил его товарищ, стоящий сзади.
- Слушайте, мужики, у меня есть телевизор, а вы шли бы отсюда, если чего надо, так пусть сосед сам придёт.
- Он не придёт, я тут теперь хозяин.
- Да, теперь он тут хозяин, - поддакнула шестёрка.
Кажется пришла пора выручать соседа, если тот цел ещё.
- Ну пошли в хату, посмотрим твоё хозяйство.
- Пошли.
В комнате, где обитал Сашка, на столе, застеленном парочкой загаженных газет, стоял приготовленный к продаже телевизор. Хозяина дома не было.
- Я подумать должен, - обратился Учитель к новому "хозяину" половины Филиновской хаты.
- Чего тут думать? Дай на пару бутылок и он - твой.
- Где хозяин?
- Нет хозяина, я за него.
На пороге появился сын и, отведя Учителя в сторону, рассказал, что оказывается всё это время Сашка хоронился в кустах, улучив момент, прибежал к соседям. Вид у него был испуганный, сбиваясь, сообщил, что тот, который "главный" - "страшный человек, от которого всего можно ожидать", знает он его ещё с зоны и боится до смерти.
- Ну вот, кажись и разобрались, разговор с тобой окончен.
Учитель с сыном направились к выходу, соседский "гость" загородил им дорогу.
- Не хочешь купить, дай на бутылку, нам во как надо!
- Отвали.
Учитель оттеснил мужичка в сторону. Второй стоял чуть в стороне, наблюдая за происходящим и ничего не предпринимая без команды "главного". Они с сыном вышли из дома. Те догнали их уже на соседнем участке.
- Слышь, дай денег!
- Сказано же отвали!
- Дом подпалю!
- Кто, ты что ли?
Мужичонка сделал "пальцы" и весь такой "на понтах" пошёл на Учителя:
- Да я блатной!
- Кого это ****, что ты блатной? А за слова ответишь.
- За какие слова?
- За "дом подпалю".
Тот чуток оторопел, но оскалился и, сплюнув сквозь щербатые зубы, произнёс:
- Да что ты ботаешь, да на тебе ж ни одной наколки нет, да я сидел...
- Закрой пасть.
- Только теперь тот увидел, что находится на Учителевом подворье рядом с бухтой кирпича, неуклюже сложенной хозяином из собранных по двору после окончания возведения флигелька, и один такой, килограммов на шесть, в руке хозяина.
- Урою, падло.
Что-то пробежало по затасканной физиономии визитёра, глаза настороженно впялились в оппонента с кирпичом в руке.
- Ты сидел?
- Я лежал, бля, вали, урка вонючий.
Тот не двигался с места, явно прикидывая, как поступить дальше: то ли рогом попереть на этого Сашкиного соседа, то ли принять во внимание кирпич. Его товарищ напряжённо следил за "старшим", ожидая сигнала к действию, на всякий случай сделав пару шагов назад. На аллее, ведущей к воротам, появилась жена Учителя, в руке держа топор, сын стоял рядом с отцом, готовый в любой момент вступить в драку. Оценив ситуацию, блатной отступил к воротам. Хитроватые глазки его сощурились и изучающим взглядом впились в хозяина, потом что-то сварилось в атрофированном умишке, рожу перекосила злоба и, явно убеждённый в правоте своих выводов, урка истерично выкрикнул:
- Так ты политический?! - и уже за воротами, - ****ь политических надо!
- Ну, кажись свалил, - Учитель с отвращением сплюнул на землю. - Пошли в дом, сынок.
* * *
Охраняемая стоянка располагалась в нескольких минутах ходьбы от дома, и оставлять автомобиль у подъезда не было смысла: машина хоть и не новая, но угоняют и такие. День выдался трудный. Ещё затемно Захаренко выехал в Гомель. Там начиналась его карьера. В городе и области многие их тех, с кем служил, симпатизировали своему коллеге, вышедшему в министры и несправедливо, как считают, отстранённому от должности диктатором. С наиболее доверенными генерал сегодня обсудил организационные вопросы, касающиеся Союза офицеров. Затем заехал проведать мать, живущую в деревне, неподалёку от Гомеля. Не всегда выдавалась свободная минута, чтобы просто позвонить ей, а тут рядом, грех не воспользоваться случаем навестить родительский дом. Теперь, запарковав машину, Захаренко достал из кармана сотовый телефон и, позвонив домой, сообщил жене, что будет минут через десять. Дома ждали, накрывали к ужину. Захаренко с удовольствием представил, как сядет за стол, в уютной домашней обстановке расслабится...
Четыре крепких парня выросли на пути. Встреча не предвещала ничего хорошего. По внешнему виду и повадкам генерал сразу понял, с кем имеет дело. Он даже не оглянулся, зная, что за спиной их по крайней мере столько же.
- Решились всё таки, - первое, что пронеслось в мозгу, - вступить с ними в драку и унести с собой в могилу хоть кого-то из этих коротко стриженных, нахального вида "бойцов" группы захвата, так смахивающих на уголовников?!
Сердце учащённо стучало, но внешне генерал старался сохранять спокойствие. На мгновение им овладело отчаяние и тут же подумалось, что надо было позаботиться и об оружии, и об охране. Это дало бы хоть какой-то шанс. Не верилось, до последнего момента не верилось... Генерал овладел собой. По любому сейчас расклад не в его пользу. Ситуация была откровенно безнадёжная, но где-то, в глубине души, теплилась надежда на лучший исход:
- Ну не может так быть, чтобы это конец, не может, не должно!
Нервы были на пределе. Не оглядываясь буквально ощутил, как те, что были сзади, приблизились почти вплотную...
С этого дня Захаренко никто не видел. Как и в случае с Гончаром, генерала обьявили в розыск, все отделения милиции под рубрикой "Найти человека" вывесили обьявления о пропаже своего бывшего министра.
* * *
Сергею откровенно не везло. Никак не удавалось саккомпанировать другу на митинге, а так хотелось с гитарой, под развевающимся национальным знаменем покрасоваться перед многотысячной аудиторией. Вот и сегодня вроде всё начиналось хорошо. В самом сердце "треугольника", у памятника Янке Купале установленна аппаратура, участники митинга в честь очередной годовщины победы над Московским войском в битве под Оршей в приподнятом настроении готовятся к выступлениям. Люди ожидают концерт. В программе: рыцарские поединки, представление дадут артисты театра "Вольготная сцена", партийные ораторы, естественно, произнесут речи, и конечно, опять прозвучит так тепло принятая в прошлом году песня о битве под Оршей. Но сегодня Учитель исполнит её под Серёжин аккомпанимент - ради друга можно и фонограммой пожертвовать. Кругом знакомые лица: "рыцари" из Белорусского рыцарского клуба, барды, журналисты, партийные лидеры и функционеры, артисты - постоянный состав тусовщиков на всех оппозиционных мероприятиях. Особняком держится господин Хузынский - главный режиссёр "Вольготной сцены". Мэтр имел необыкновенную способность не только "напрягать" противников, но и отталкивать сторонников. Учителю он как-то отказал в аренде сцены, заявив, что в "его" театре песни могут звучать только на белорусском языке. Ответив, что так же, как не делит людей по национальностям, он и тексты свои не собирается отбирать специально для Хузынского, автор к принципиальному театральному деятелю больше не подходил. А тут в Борисове проводили фестиваль бардовской песни и Минский областной отдел культуры пригласил попеть в качестве гостя фестиваля. В кои-то веки официальная контора приглашает "уличного" автора повыпендриваться на официальной сцене. Естественно, Учитель согласился, подготовил две песни и с женой они поехали в Борисов.
Песни были: одна на русском, одна на белорусском языках. Оказалось, что и гость должен предварительно представить тексты для "шмона". Песню на русском, несмотря на довольно жёсткое содержание, пропустили, а на белорусском нет. На вопрос в чём дело, член из "жюри" ответил по-хамски:
- Это не ваш творческий вечер.
Поневоле вспомнился Хузынский с его ультиматумом. Тот боялся русских текстов, эти - белорусских, ну не злиться же на "зацикленных".
- Хорошие вы все ребята... , - подумалось.
И с тех пор старался стороной обходить и "крутых" националистов и, дрожащих мелкой дрожью при звуке белорусской речи, государственных чиновников от культуры. Но в такой тесной тусовке... Столкнувшись нос к носу с Хузынским, они раскланялись к вящему удовольствию Сергея: и все-то его друга знают и вот этот, мордастый, с бородой, тоже.
- Кто это? - спросил Сержа.
- Режиссёр театра "Вольготная сцена".
- А чего он такой важный, "основной" тут, что ли?
- Ну как тебе сказать, он человек уважаемый, лауреат Государственной премии, хотя государство уже не то и при нынешнем раскладе талантливому, но национально "зацикленному" режиссёру государственные "коврижки" вряд ли бы достались, человек держится с достоинством.
- А что это за театр?
Учитель не успел ответить: прямо на них с чрезвычайно деловым видом надвигались два эмвэдэшника в форме. Сергей настороженно замер, глядя то на друга, то на офицеров.
- Это пожарники, Серёжа, - обернулся Учитель к парню, уступая им доргу.
- А чего они тушить будут? - попытался сострить Серёжа.
- Искру, ту из которой возгорается пламя, - вспомнив "хохму" историка на пожаре у Чуманца, поддержал шутника Учитель.
Пожарные тем временем направились прямёхонько к пульту, за которым уже находился звукооператор и, указав на кабель, потребовали разрешение на использование электричества в сквере. Не приняв во внимание доводы, что на проведение митинга получено разрешение исполкома и само собой ни один митинг не может обойтись без звукоусиливающей аппаратуры, мужики в форме заявили, что подведённый к ней кабель не соответствует нормам противопожарной безопасности. Возложенную на них задачу пожарные выполнили - предупредили, акт составили. А через какое-то время ток отключили. На импровизированной сцене в мегафон что-то пытались орать "вожди", но слышно было только в метрах пяти-шести от говорившего и "вожди" быстро закруглили свои речи, уступив место на возвышении другим выступающим.
- Пошли, Серёжа, не споём сегодня, извини.
- Я понимаю, слушай, а не везёт же!
- Ну посмотри что происходит, на фиг нам такое надо?
Взобравшись на постамент памятника поэту, другой поэт беззвучно открывал рот и неистово терзал гитару. Это врач-реаниматолог Виталий Равинский пытался донести до ничего не слышащей толпы свои, от души написанные строки. Следом актёры Вольготной сцены что-то изображали на постаменте, но слышно ничего не было и о чём там речь, никто не разобрал. Глядя как они открывают и закрывают рты, Сергей не возражал свалить с мероприятия; ждать какого-то чуда не приходилось, свет никто не включит, раз уж вырубили, так что и электрогитару воткнуть некуда. Неподалёку неожиданно раздались крики. Матёрные русские ругательства из уст национально сознательных граждан звучали искренно и впечатляюще, ещё раз подтверждая гипотезу о неразрывной связи братских народов. Причиной всеобщего возбуждения оказалось появление юных отморозков из Минского филиала Русского Национального Единства. До этой поры тихо стоявшие в тени деревьев и ждавшие сигнала своего руководителя, по команде "пошли!" они ринулись на толпу сзади. Люди, занятые тем, что пытались вникнуть в суть происходящего на сцене, отреагировали не сразу и кто-то успел схлопотать по голове металлической арматурой. Но, как и в битве под Оршей, победили белорусы. Охрана из молодых членов Народного Фронта оттеснила нападавших от митингующих и, непонятно откуда взявшимися резиновыми дубинками, погнала РНЕшников к ограде, перескочив через которую, те забрались в поджидавший их микроавтобус и по-быстрому исчезли.
- Пошли к тебе.
- Сейчас, раздам газеты и пойдём.
Учитель подошёл к знакомому фотографу и протянул ему газету с автографом. Стали подходить люди, молодёжная газета расходилась, в сумке оставалось несколько экземпляров.
- Оставь мне, я ребятам завезу.
- Хоршо, Сергей, давай теперь на "Круглую" за тортом и домой. Праздник ведь, отметить надо.
- Слушай, а чего сегодня так всё получилось? И РНЕшники, и пожарные!
- Да ты не знаешь, что ли? Ну смотри наверх.
Над проспектом, на том самом месте, где красовалось когда-то объявление о выступлении президента в Государственном цирке, висела другая растяжка: "Добро пожаловать, Президент Российской Федерации!"
- Ну, теперь понял?
- Ну понял. Злить не хотели значит. Битва под Оршей получается России до сих пор западло, пятый век пошёл! Ну все и придурки!
- Так это ж политика, Серёжа, в ней много такого, что вот тебе, нормальному человеку, придурковатым покажется.
- Жалко, что сорвали.
- Ну так это ж типа как та же битва, только не под Оршей, а тут, под цирком; как и тогда, численный перевес не на нашей стороне, и "противник" с Востока прибыл, но на этом аналогии и заканчиваются; нет ни гетмана Острожского, ни Великого князя, а "вожди" нынешние на такой уровень не тянут. Власти резонно решили, что на этот раз победа будет за ними и в день визита российского президента как сумели, сорвали эту "битву под Оршей".
- А какого чёрта он приезжает именно в этот день, специально что ли?
- А ты как думал? Естественно. В Гродно побоище помнишь?
- Это когда людей УАЗиками давили?
- Тогда. Так в тот день должны были подписывать очередной интеграционный договор и не где-нибудь, а в Гродно, там, где Понятовский подписал отречение от престола в пользу России. Тут же, главное, не просто аншлюс, а ещё унизить тех, у кого анексируют территорию. Не просто похоронить державу, а провести историческую параллель, показав бывшей "суверенной" её место у соседской параши, а тут шествие: ребята в камуфляже, с факелами...
- Моему знакомому там нос сломали, он рассказывал, что мостовая кровью залита была, а когда пацаны разбегаться стали, жители близлежащих домов прятали их от милиции. Там столько народу покалечили.
- Ты слышал, чтобы там покалечили кого-то из старших, тех, кто это шествие организовал?
- Нет.
- Вот и я не слышал, а этих, "в будущее смотрящих", я бы непременно сделал впереди идущими, и тогда протестуйте себе, сколько влезет. Тоже мне, полководцы великие выискались, по "бункерам" отсиживаться, бля. Иногда, знаешь, хочется послать всех... и, как в том фильме, "бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют". Какая-то истина в этом всё таки есть.
* * *
Информационное поле в стране заметно сужалось. Газету "Свобода" прикрыли. Та стала выходить под логотипом "Наша свобода". "Нашу" тоже прикрыли, редактора хозяин, он же издатель "Нашей нивы", уволил. Газета "Имя" стала всего лишь пятничным разделом "Белорусской деловой газеты". Та же "независимая" пресса, которую власти не поощряли, но и не преследовали, по понятиям Учителя, вообще "скурвилась", за неё становилось стыдно. "Наша нива" подробно и с неподдельным восторгом осветила организованный гродненскими оппозиционерами слёт доживших до наших дней головорезов из батальона СД, "самааховы", и недоумков из колаборационистского гибрида комсомола с гитлерюгендом под названием "Союз белорусской молодёжи". Листок Общества белорусского языка имени Франциска Скарыны "Наше слово", забыв о своём просветительском предназначении, разродился похвалами и приветствиями сборищу и его организаторам, приведя слова некоего ветерана-полицая о том, как у него слёзы на глаза наворачиваются от сознания, что о них помнят. Учитель отреагировал на "событие", отметив в частности, что их, слезливых ныне придурков, и впрямь помнят, а заодно помнят, что эти суки вытворяли в угоду фашистам на оккупированной територии. От публикации антифашистского материала отказался господин Срединич, другого и не стоило ожидать от человека, который ещё в бытность свою редактором государственной газеты, расточал на её страницах дифирамбы колаборантам-недобиткам. Казалось, официальная пресса, та уж должна поддержать антифашистские публикации. Учитель решил "проверить на вшивость" крупнейшую государственную газету. В Доме прессы долго разглядывали удостоверение Белорусской ассоциации журналистов, мялись и в конце концов высказались в том плане, что отказывают в публикации не потому, что автор является членом оппозиционной журналистской организации, а потому, что главный редактор велел... не вступать в полемику с оппозиционными изданиями. Пройдя по этажам здания, где воедино собраны были все редакции центральных государственных изданий, Учитель совался в каждую, но везде получал отказ под различными предлогами. Опубликовать статью не получалось, зато получился репортаж под названием "Хождение по мухам", который напечатала молодёжная газета. Саму же статью опубликовал "Шаг". Первые звонки в редакцию были из Гродно: возмущались функционеры-организаторы того самого сборища. Звонили в Минск, требовали отобрать у автора, порочащего борцов за национальную идею, недавно вручённую ему награду "Погня", звонили матери, уговаривали убедить сына написать опровержение. С осуждающим комментарием выступило "Радио свобода", какой-то ущербный недоумок по телефону выразил сожаление, что в своё время, находясь рядом, не зарезал автора.
"Шаг" не вписывался ни в одно из устоявшихся русел. Оппозиция была недовольна, власти раздражены. Сколько раз уж вызывали Сашу Лобкова "на ковёр", а ему всё ни по чём. В горисполкоме с ним разговаривали, в КГБ беседовали, милиция, так та грозилась перестать давать сведения в рубрику "Происшествия", прокуратура газетой занялась, а "Шаг" продолжал печатать не лицеприятные материалы, вызывая своими публикациями крайнее недовольство власть придержащих. Закрыть газету, так популярную в Западном регионе страны, - люди не поймут, да и зацепиться вроде как не за что. К тому же публикуют там вещи вполне понятные, а если критикуют кого, то за дело. Пробовали надавить на издателя, замени мол редактора. На должность предлагали хорошего парня, того, который давно уже вошёл в доверие к издателю, да и редактор высоко его котирует: парня хорошо обучили работе с компьютером и человек он в редакции почти незаменимый. Однако хозяина смущало то, что молодой человек, в отличии от редактора, не только не имеет журналистского образования, но и такового вообще, если, конечно, не считать образованием полученную в ПТУ специальность монтёра-электрика.
Вопрос решили по-простому, рассудив, что в провинции и так сойдёт. Как-то заполночь, в здание, в котором помимо всевозможных офисов размещалась и редакция, проникли неизвестные в масках. Мирно спящему охраннику накинули мешок на голову и связав, оставили лежать до прихода первых посетителей. Утром оказалось, что взломав дверь, налётчики забрались в помещение редакции и похитили компьютерные базы данных. В этом же здании находились склады и магазин, но взломщиков интересовали только компьютеры. Сканеры, принтеры и другое дорогостояшее оборудование осталось не тронутым. Когда налетчики спокойно покидали обьект, направляясь к ожидавшему их автомобилю,сторож попросил ослабить верёвки, стянувшие руки и ноги. Просьба была любезно удовлетворена.
Вскоре поднялся шум. В республиканской прессе под заголовками "Шаг" продолжает шагать" и "Разбойное нападение на "Шаг" появились гневные статьи, авторы которых горячо поддерживали газету и её главного редактора. Сам Лобков опубликовал свою версию видения ситуации и пообещал общественности, что газета непременно выйдет в срок, несмотря на происки недоброжелателей и исчезновение базы данных. Когда ажиотаж вокруг происшествия утих, газета и впрямь вышла, однако в главных Лобков уже не значился: его, строптивого, уволили, сумев убедить хозяина, что налёт организовал... сам редактор. Обновлённое независимое издание "Шаг" возглавил тот самый парень-монтёр, которому доверяли и хозяин газеты, и руководство города.
Закрытие неугодных режиму газет и радиостанций чередовалось с судами над журналистами. Тех, которые по мнению властей доставляли больше беспокойства, просто выживали за пределы государства. Журналиста Александра Ступникова, работавшего на российские средства массовой информации, не вежливо попросили покинуть пределы суверенной. Управление паспортно-визовой службы МВД Беларуси направило в представительство НТВ в Минске письмо с требованием к Ступникову покинуть территорию страны в течение ближайших четырёх суток. В письме указывалось, что "деятельность гражданина Израиля А.Ступникова в качестве главы НТВ в Минске подрывает атмосферу доверия, добрососедства и дружественный характер отношений, сложившихся между Беларусью и Россией..." При чём господин Антонович, министр иностранных дел, комментируя решение о выдворении журналиста, также недвусмысленно указал на его израильское гражданство... Ну и слава Богу, что оно было у парня. Через какое-то время опальный журналист уезжает корреспондентом в Израиль, ведёт оттуда репортажи и при случае, отмечает, что теперь живёт в пятикомнатной квартире, за что премного благодарен Юрику, лишившему его аккредитации.
Павла Шеремета, директора Белорусского бюро Российского телеканала ОРТ, видеооператора Дмитрия Завадского и их коллегу Ярослава Овчинникова, снимавших сюжет на границе с Литвой, обвиняют в преднамеренном двойном нарушении государственной границы Беларуси. Литовская сторона опровергла информацию о том, что литовские пограничники зафиксировали факт перехода границы. Несмотря на протесты со стороны журналистской организации и не безразличной части общественности, журналистов водворяют на нары. Благодаря вмешательству Российского руководства и ряда авторитетных международных организаций их в конце концов отпускают. Шеремет перебирается в Москву и становится популярным телеведущим. Те, кому это не даёт покоя, отыгрываются на не покинувшем страну операторе. Завадского, бывшего личного видеооператора самого президента, а в последствии сотрудника Минского бюро ОРТ, в последний раз видели в аэропорту Минск-2, куда он приехал встречать прилетающего из Москвы Шеремета. Автомобиль Завадского нашли припаркованным у здания аэровокзала, сам Дима исчез бесследно.
Вице-премьер, министр внутренних дел, - они люди наши, из простых. "Сложных", так у нас ведь и не осталось вовсе, после катаклизмов-то всяческих, однако должности какие! Одни названия дистанционируют, выделяются из общей массы. Если по правде, то дела народу до министров мало. Министр - это что-то запредельное, неосязаемо-недосягаемое. Журналист - это несколько иное. Эти среди толпы ходят, к ним за десяток годочков "перестройки" попривыкли. И колотят их наравне с народом, и перебиваются они на свои зарплаты, как и все остальные. Ну почти свои. Почти, потому что всё таки выделяются из толпы тем, что пишут и снимают. Но... можете вы представить, чтобы к министру пришёл сосед и сказал: "Слушай, сосед, ты там то-то и то-то ну не так, по моему разумению, делаешь, не порядок у вас"? Ну и, конечно, не стоит народ в одной очереди с премьером за колбасой. Учитель не понаслышке знал, как живо реагируют люди на то, что публикуется в газетах. И когда кто-то из соседей возражал или соглашался с очередной статьёй, просто благодарил читателя за внимание. Так же, на виду, были и его коллеги - свои, простые люди из соседнего подъезда или соседней улицы. И потому весть о пропаже журналиста встречена читающей публикой была болезненно: начали с министров, теперь вот журналист, так ведь и до каждого добраться могут, слова не скажи теперь. Многие вспомнили сталинские репрессии, и... пополз по стране страх. В этой ситуации не отреагировать публично Юра не мог и, выступив, сообщил народу, что дал указание "найти хорошего парня Диму". Воспринято это было по-разному. Одни увидели личную его заинтересованность в установлении истины. Недоверчивые восприняли сказанное Юриком, как стремление отвести от себя подозрения в причастности к исчезновению людей. Говаривали и о том, что что-то в государственной "машине" вышло из-под контроля "машиниста".
Тем временем всё упорнее в народе становились слухи, что исчезновение оппозиционно настроенных к режиму политиков, санкционированно на самом высоком уровне властной вертикали. Поговаривали и о том, что "Джип" без вести пропавших Гончара и его приятеля Красовского, закопан на территории базы бригады спецназа внутренних войск, на Грушевской, а сами исчезнувшие убиты и тайно захоронены на Северном кладбище, где имеется спецучасток для приговорённых к смерти. Там же, якобы, находятся и останки бывшего министра внутренних дел Захаренко и журналиста Димы Завадского.
По факту исчезновения людей прокуратура возбудила уголовное дело. Расследованием занялся КГБ. Для проверки версии об убийстве и тайном захоронении жертв белорусская прокуратура направляет запрос за подписью генерального прокурора Божелко генеральному прокурору России Устинову с просьбой прислать оборудование, позволяющее сканировать грунт на глубину до полутора метров. По подозрению в похищении людей арестован командир роты воинской части №3214 Падлюченко и ещё четыре предполагаемых участника группы ликвидации. Генеральный прокурор лично допрашивает Падлюченко. Всё приближалось к тому, что истина вот-вот появится на поверхности, но... история с расследованием принимает неожиданный оборот. От сердечных приступов, один за другим, умирают двое следователей прокуратуры, занимавшихся делом об исчезновении людей. Симптомы идентичны тем, при которых скончался Геннадий Карпенко.
Утро. Генеральный прокурор Божелко и председатель КГБ Мацкевич пытаются произвести обыск на территории воинской части № 3214 по ул. Грушевской. Напрасно. Обыску воспрепятствовал не кто иной, как сам Секретарь Совета безопасности Шейман, по телефону отдав приказ высшим государственным чиновникам покинуть территорию бригады спецназа. По указанию свыше Падлюченко освобождают из под стражи. Генеральный прокурор отправлен в отставку и на его место назначен Шейман. На следующий день вновьназначенный генеральный прокурор отправляет письмо российскому коллеге с отказом от уже направляющегося из Свердловска в Минск спецоборудования. Отправлен в отставку и председатель КГБ Мацкевич. Командир роты Падлюченко резко поднимается по служебной лестнице, заняв должность командира бригады специального назначения внутренних войск.
Юра почему-то передумал искать "хорошего парня Диму".
* * *
часть четвёртая
НАДЛОМ
Наверное везучим надо всё таки родиться. И уж, если чем Бог обделил Сергея, так это везением. Как-то продержаться "на плаву", помогая родителям и выживая самому, удавалось возя шмотки из Польши и расталкивая их мелкими партиями лавочникам. Перестройка явила множество торговцев, владельцев коммерческих палаток и киосков. Кто-то не выдержал давления со стороны, так же с перестройкой появившихся рэкетиров, а проще бандитов, навязывающих себя в качестве "крыши" и "крыши" государственной, в лице милиции, налоговой инспекции, пожарников, инспекции санитарной, оббирающих новоявленных предпринимателей почище того рэкета, просто сошли с дистанции, уступив место более изворотливым. И как бы кому ни хотелось, повернуть вспять процесс зарождения пусть хоть такого капитализма было уже невозможно. Разве что вновь начать строить коммунизм, отгородившись от всего нормального человечества "железным занавесом". Периодически власть, понимая, что зажиточными, состоятельными людьми особо-то не "порулишь", издавала указы, ограничивающие торговлю и предпринимательство, откровенно душила их налогами. Многие разорялись, кто-то покидал взбалмошенную Родину, не дающую пожить по-человечески. Их сменяли другие, одержимые желанием заработать. В конце концов торговцы создали стачечный комитет, чтобы сообща противостоять алчным и завидущим плебеям, обьединённым в преступную организацию с претензиозным названием "власть". Боролись как могли. Каждый день забастовки частных торговцев уменьшал приток налогов. Власть бы это пережила - небольшой финансовый ручеёк на фоне других поступлений в казну, однако в глазах привыкших к привозному ширпотребу горожан, закрытие рынков было событием негативным: душит власть предпринимателей, душит, сволочь, кроссовки негде ребёнку купить, джинсы нормальные. Не в государственный же магазин идти, где две-три модели год уже стоят на витрине. И власть шла на уступки. Появлялись крытые павильоны, сменившие киоски и палатки, открывались частные магазины. Как-то знакомый ветеран партии и всех войн, идя по улице В.Хоружей, пожаловался:
- Смотри, во что превратили улицу имени Героя Советского Союза Веры Хоружей!
И негодующе указал на выстроившиеся вдоль тротуара коммерческие киоски. Теперь киоски исчезли, не ясно только к радости или к огорчению ветерана; один из расположенных на той улице заводских корпусов переоборудован был под нужды торгующих, превратившись в некое подобие супермаркета. А стачком реагировал на любые поползновения своего лютого врага, обьявляя забастовки и организуя митинги предпринимателей, а на митингах, к великой радости и гордости Учителя, звучала его песня "Што за быдла на усих пасадах?"
Заграничными тряпками Сергей затаривался под Лодзью, где на огромных площадях раскинулись оптовые рынки. После "перестройки", только не местной, а польской, Лодзь так и осталась центром швейной промышленности страны, однако ассортимент выпускаемой там продукции заметно расширился и теперь на оптовнях можно было купить хоть вагон "фирменных" джинсов, курток и рубах с надписями "Made in USA" или "Made in Itali", пошитых в пяти километрах от той оптовни. Работал Серёжа без напарника и, пока паковал вторую сумку, не углядел, как первую стащили. А уже в Варшаве пришлось заплатить "за провоз" ошивающимся в районе вокзала "Варшава центральная" то ли белорусским, то ли украинским рэкетирам. Теперь выручка от сданого в киоск товара не покроет расходов. Вот такой, весь в убытках и в расстроенных чувствах приехал Сергей в Минск.
Учителя и у самого настроение было отвратительное, хотелось напиться, а ещё лучше было бы напиться и петь. Хотелось нормального, как это водилось бывало, застолья. Стол, щедро уставленный приготовленными в печи простыми, но обильными яствами, бутылками с самогоном, а по случаю приезда гостей из города, выставлялась припасенная для такого случая бутылка коньяка. Эти не частые наезды к сельской родне врезались в память с детства, от них веяло романтикой чего-то невозвратного. И вспоминать особо-то не хотелось - ущербным дитёнком был тогда, несамоутвердившимся мечтательным злюкой. От этого было стыдно перед самим собой, так чего душу бередить. А всё равно выплывали эти воспоминания детства и сладко-горьким зудом обволакивали сознание. Ох, как тогда хотелось сидеть за столом будучи не пацаном-дурашкой, а уважаемым, а ещё лучше самым уважаемым человеком в компании. А как он любил застольные песни! Петь их нужно не дитём несмышлёным, а мужиком, чего-то в жизни повидавшим. Тогда и поётся от души и душа в песне, и ...пьётся "по теме". Теперь вот самый возраст, а застолий таких уже не будет. Из родни, тех, что тогда вместе собирались, мало уже кто жив. Вот хотел быть взрослым, на тебе, будь, а пацан тогда и не думал, не приходило в голову глупую, что не вечны же люди на земле, пусть даже и родственники. И если не ценил, ну просто по малолетству не мог оценить прелесть происходящего, местом своим в происходящем удовлетворён не был, то теперь так ценны воспоминания и бередит душу сознание невозвратности.
В таком расположении духа и застал его Сергей. Двое в дурном настроении, это уже что-то социально опасное, тревожно это. Физиономия у парня была настолько "кислая", что Учитель почувствовал себя в ответе и за этот вечер, и за своего друга - старший всё таки, а сесть и просто вот взять и напиться с пацаном, как-то и не хорошо по отношению к малому. Никуда выходить из дома не хотелось. Учитель пересилил себя.
- Серёга, пошли гулять.
- Куда?
- Ну в клуб, на дискотеку сходим.
- Да не охота что-то.
- Хорошо, давай в гости сходим, меня приглашали коллекцию посмотреть. У человека несколько тысяч пластинок, старые есть, ещё грамофонные, начала века, пошли.
- Как хочешь.
- Серый, ну не вешай нос, ну ограбили, ну в пролёте, ну и чёрт с ним.
Серёга как-то грустно улыбнулся, от всего его вида исходила такая тоска и растерянность, что сердце щемило.
- Ну вот, это уже лучше. Серый, ты когда хандришь, мне самому вдвойне хреновее становится.
- Я ж не клоун, чтоб всегда улыбаться.
- Ты не клоун, я не клоун, а ведь в цирке живём. Ты по сторонам смотри, Серёжа, всё веселее будет, и не грусти.
- Пошли в гости, - голос Сергея прозвучал бодрее.
- Ну наконец-то. Пошли, Сергей.
По дороге купили бутылку водки и, не позвонив предварительно по телефону, так вот, экспромтом, без предупреждения ввалились на квартиру одного из старейших белорусских фотожурналистов. Хозяин квартиры жил один, в окружении стелажей, до отказа заполненных грампластинками. Стелажи занимали стены обеих комнат, прихожую и даже кухню. Нежданым гостям обрадовался - есть с кем поговорить, скоротать вечер, а тут ещё "новенький" пришёл, значит можно показать коллекцию. А посмотреть и вправду было на что. Сергей с удивлением и интересом разглядывал громадные диски с этикетками всех известных в мире производителей грампластинок: незнакомые имена исполнителей, незнакомые фирменные знаки, незнакомые названия произведений. Шикарная систематизированная фонотека - рай для знатока и диво для непосвящённого. После нескольких часов знакомства с этим музыкальным антиквариатом, не выдержал Учитель.
- Мужики, посидим, выпьем за встречу.
К удивлению Учителя первым его поддержал хозяин. Он-то полагал, что будет как раз наоборот, но Сергей с неподдельным увлечением продолжал копаться на полках.
- Давайте поставим это.
И показал пластинку с красочной, некогда яркой, но сейчас потёртой и поблекшей от времени этикеткой.
- Мои родители рассказывали, что танцевали в молодости фокстрот, это как раз фокстрот и я хочу послушать, что это такое.
Хозяин бережно взял из рук Сергея пластинку и поставил её в проигрыватель. Корундовая игла извлекла из старого диска бодренький и ритмичный мотивчик, раздающийся на фоне шипения. Тем временем Учитель откупоривал предусмотрительно захваченную с собой бутылку водки. Старик ушёл на кухню и вскоре на столе появился Бородинский хлеб, бочковые, явно не магазинные солёные огурцы и вяленная, щедро приправленная чесноком домашняя колбаса. Запахи были дразнящие и все трое дружно присели к столу. Тяжёлая старая пластинка на семьдесят восемь оборотов быстро прокрутилась и музыка закончилась.
- А ничего фокстроты эти.
- Хочешь отгадаю что это было?
- Давай.
- "Джозеф", проверь.
Хозяин одобрительно улыбнулся. Серёжа встал, подошёл к столику, на котором стоял проигрыватель.
- Правда, фокстрот "Джозеф". Ты что, их все знаешь?
- Да нет, Серёжа, просто у моих родителей тоже было много пластинок, не коллекция, конечно, но много. Когда мне исполнилось то ли пятнадцать, то ли шестнадцать, родители разрешили пользоваться проигрывателем. Тогда проигрыватели были встроены в громоздкие такие радиолы. Ламповый приёмник огромных размеров в деревянном корпусе, а сверху проигрыватель. Это и называлось радиолой. Так вот, среди прочего, я прибалдевал тогда от этого фокстрота.
- Да, это шикарная вещь, - поддержал Учителя хозяин. - Правда спустя пару десятков лет после выхода этого диска, кто-то из чешских композиторов полностью позаимствовал мелодию "Джозефа", приделал к ней слова и на ворованный мотив стала звучать песня под милым названием "Добрый день, майор Гагарин".
- Ну крадут все и повсюду.
- Ещё как, и крадут, и врут, и подличают. Что там фокстрот! Да вы закусывайте, парни, закусывайте.
Хозяин подвинул тарелку с колбасой поближе к малому. Уже довольно захмелевший, Серёжа наколол на вилку пару ломтиков этой самой любимой в народе закуски и с деловым видом поддержал разговор.
- А вот говорят наш президент украл триста миллионов баксов.
- В таком случае, Серёжа, он самый бедный из президентов СНГ, полагаю.
- Ничего себе бедный! Триста лимонов! - замахал Серёжа вилкой.
- Ты осторожнее, глаз себе не выколи, - рассмеялся Учитель. - Для того, Серёженька, и референдумы проводятся и к власти рвутся.
- Парни, вы его за руку ловили? - старик оказался трезвее всех. - Не пойман - не вор. Другое дело фонд президентский, никому не подотчётный. Вот может там эти триста миллионов и лежат. Там он единоличный хозяин.
- Ну с этими деньгами точно не чисто, откуда они туда поступают, только догадываться можно. Говорят оружием втихаря торгует, да и много ещё чего делается в обход закона.
- Вот Цыцанков, дружок его бывший, который управделами был, так тот многое мог бы рассказать, только в Германию сбёг. Тут ведь как, друг, это до поры до времени, а там... ну, в общем, кто много знает, тот долго не живёт, так от греха подальше и свалил, жить-то охота.
Серёжа дожевал колбасу и выдал, ну совсем, как говориться, "не в тему", зато с очень серьёзным видом:
- А Шарецкий чего свалил, вроде ж и не крал ничего?
- Ну это уже из другой оперы случай, но причина та же - за жизнь свою человек опасался. Ведь как всё было: диктатуре что нужно, для легитимизации своих, совершенно не конституционных начинаний?
- Ну прежде всего сменить конституцию, наверное?
- Можно сказать и так, в принципе, так оно и есть.
Старшие кажется получали удовольствие от этого диспута с таким покладистым и внимательным молодым человеком.
- Давайте ещё по одной, а то всё политика да политика, мать её...
Все с удовольствием выпили и закусили.
- Так о чём мы там?
- О конституции.
- Так вот в СССР, сменявшие друг друга правители считали своим долгом, придя к власти, отредактировать Основной закон - каждый под себя. Теперь не те времена, демократия, теперь надо "и рыбку съесть и..." честь соблюсти. В суверенных осколках ещё недавно великой империи всевозможные президенты, туркменбаши и чучанбаши продолжили традицию генеральных секретарей ЦК КПСС и держат конституцию за шлюху, которую можно пользовать так, а можно и по-другому.
- Ага, главное ж, чтоб было "волеизъявление народа".
Сергей, кажись, даже протрезвел малость. Вот так, запросто находиться в этой компании ему было и интересно, и лестно.
- Ну да, волеизъявление, - поддержал малого Учитель, - потому на обеих берегах Чернушки и провели референдум, согласно результатам которого срок пребывания Юрика во власти продлевался на два года.
- А по ходу упразднили национальную символику и на её место вернули советский герб и флаг.
- Ага, не надо было делать "погоню" из жести, как бы специально временную, а то прикрыли старый герб жестянкой. Вот старый сломать надо было на..!
- Ну ты, малой, разошёлся.
- А он прав, вообще-то. Когда "погоню" низвергли, так сразу и открылся кружок с надписью БССР, такой привычный и совершенно целёхонький. Это ещё ничего...
- Ну и кому на радость это сделали?
- Ну как же, к превеликой радости завсегдатаев Дома ветеранов, например, электорат всё ж, какой-никакой.
- А "капустой" этот ихний старый-новый герб прозвали за что, за кочанообразную форму? - не унимался пацан, явно позабыв о всех своих неудачах, предшествовавших приезду и теперь совершенно развеселившийся.
- А сто пятьдесят граммов тебе определённо пошли на пользу, ты про "капусту"? Так это, полагаю, за изобилие изображённой там сельхозпродукции.
- Ага, рыцарь колхознику не подходил, а сельхозпродукция ему ближе.
Учитель с хозяином переглянулись и оба рассмеялись.
- Чего-то ты злой сегодня, Сергей, наливай ещё.
Серёжа изрядно захмелел и уже сопел, уткнувшись в диванную подушку.
- У него был трудный день, из Бреста ехал, а вчера в Польше обокрали, приехал растроенный, аж жалко пацана.
- Не буди, пусть спит и, вообще, оставайтесь до утра.
- Спасибо, в принципе нам не далеко тут.
- Ну и чего ты его, пьяного, тащить будешь, спит пусть.
- Ладно, спасибо. Я, пожалуй, в "ночник" сбегаю, ещё возьму.
- Пошли вместе.
- Да нет, ты уж тут за парнем присмотри, пока я вернусь. Он как выпьет, так как дитя малое.
Возвратился минут через сорок, благо "ночник" располагался недалеко, в пару кварталах от дома.
- Жаль малого, хотел узнать чего Шарецкий съехал, ну да не будить же.
- Ничего, он молодой, узнает, когда-нибудь они всё узнают и поймут всё.
- Ну этот парень, в принципе, и так всё понимает, не сладко ему довелось, хлебнул горя.
- Вот ты завтра ему и расскажи, расскажи, как одни искренне радовались возвращению старой символики, другие скрытно негодовали, но это уже ровным счётом ничего не значило.
За окном уже светало. Разговор переходил с политики на искусство и обратно. Спать ложиться не было смысла; Учитель по своему опыту знал, что если сейчас прилечь, то это уж точно до завтрашнего утра, а хотелось ещё и домой зайти, а к вечеру опять куда-нибудь сходить. В общем-то время провели чудно, вот малой только оказался слабоват, да чего уж там, у него времени впереди о-го-го сколько, может и проспать чего, не беда. Это им, старшим, ловить каждый миг надо, это их времечко уходит, а Серёгино только приходит. Старик пошёл на кухню поставить чайник. Как бы ни было жаль Учителю, Сергея пришлось разбудить, иначе и до вечера не поднимется. Позавтракав и распрощавшись с хозяином, друзья вышли на зябкую утреннюю улицу.
Серёга всё ещё находился под впечатлением от визита, с восторгом говорил о хозяйской фонотеке, и сам хозяин ему понравился, и проведённый вечер. Потом вдруг вспомнил тему вчерашней прерванной беседы:
- Ты рассказывал о Шарецком, а я заснул...
- Я-то думал ты и не помнишь.
- Да не столько я выпил, чтоб ничего не помнить, не помню только на чём мы остановились.
- Ну спрашивал ты почему свалил Шарецкий.
- А, точно.
- Ну я тебе вот что скажу: когда Юрик почувствовал, что при демократии ему у власти ну никак больше отведённого конституцией срока не удержаться и он просто не успеет реализовать свои амбициозные, далеко идущие планы, в стране полным ходом началась реставрация социализма совкового типа. Оппозиция конечно всполошилась, фарс этот с альтернативными выборами альтернативного президента организовали, но неудачно. Для "поддержки штанов" оппонентам режима просто необходим был эффектный демарш. "Колзлом отпущения" постановили сделать Шарецкого. Обьявили его, согласно отменённой Юриком конституции, исполняющим обязанности президента. Указ о вступлении Шарецкого "в должность" подписал председатель Центризбиркома Виктор Гончар.
- А помнишь, его уламывать приезжали из Москвы Черномырдин и кто-то там ещё.
- Ну да, Черномырдин и Строев, только это было раньше, когда депутаты решили начать процедуру импичмента, тогда у Юрика земля под ногами горела. Россиянне приехали мирить Юрика с Шарецким и мирили до полного провала затеи с импичментом.
- Уломали его, а ты говоришь "поддержка штанов". Вот если б помирить не удалось и процедура состоялась, тогда он был бы "поддержкой", а так...
- Ну ему было не просто, у Юры оказался список подписантов за импичмент, парламентарии кто по одному, кто группами сдавались тому, кто был хозяином положения.
- Откуда у него список оказался, КГБ выкрало?
- В том-то и дело,что нет. Подписантов Юре сдали и не кто-нибудь, а сам труханувший председатель дрогнувшего конституционного суда. Логику эксспикера можно понять: тогда "сдали" тех, сейчас "сдадут" и его. Сам вот предцентризбиркома уже исчез, и одному Богу известно что с ним и где он. Миновал Семён Георгиевич тюрьмы в той бодяге с импичментом, то теперь, в ранге "исполняющего обязанности главы государства" ему уж точно головы было не сносить. Вот от этой напасти и сбежал доктор сельскохозяйственных наук Семён Георгиевич Шарецкий в соседнюю Литву. Судя по всему сбежал вовремя, вскоре литовским спецслужбам стало известно о готовящемся покушении на бывшего главу белорусского парламента. "Заказавшие" "исполняющего обязанности" оценили его голову в сто тысяч долларов и литовским властям пришлось выделить Шарецкому государственную охрану.
- Я всё понимаю, не пойму только одного: как ни крути, нами всё больше выдвиженцы от сельского хозяйства правят, почему?
- Да страна такая...
Остатки хмеля выветрились на утреннем ветерке и теперь больше всего им хотелось куда-нибудь снова в уют и тепло, а ещё захотелось поесть и... попеть. Чего ещё хотел Серёжа, Учитель не знал, а самому хотелось чаю, зелёного и покрепче. Тихая улица, все, кто торопился на работу, уже ушли. Праздношатающиеся выберутся из домов несколько позже, а под вечер и до ночи улицы центра столицы будут заполнены сначала сердитыми людьми, возвращающимися с работы, забегающими в гастрономы купить чего-нибудь на вечер, на ходу мучительно прикидывая, на какую сумму можно позволить себе раскошелиться сегодня. Затем уставших семейных людей с озабоченными взглядами, сменят другие. Эти тоже будут шастать по магазинам, но уже промтоварным, выискивая что-то из одежды, чтобы порадовать себя или близких обновой, деньги на которую откладывали не один месяц. Ну а уж потом на улицы выйдут озабоченные проблемами совсем иного рода и заполнят традиционные места тусовок, клубы и немногочисленные ночные рестораны, выбирая каждый по своему вкусу и карману. Ночная жизнь столицы затихает где-то к пяти утра, а там опять, всё по накатанной схеме: на работу, на учёбу, купить еды, подсобрать денег на престижную шмотку... Заботы, заботы, всё как везде, как и во всех странах, только больше озабоченных, мрачных, измученных лиц, да глаза, провожающие чужие авоськи с провиантом.
Сейчас улица была немноголюдна, проезжающие мимо троллейбусы полупусты и в редких, открытых в этот час магазинах, никто не толпился. Вот именно это, не суетливое время любил Учитель. Студентом, сбежав с лекций, обожал ходить по улицам старого города, тогда ещё не разрушенного новаторами от архитектуры, заходить в маленькие магазинчики, на базар, просто бродить по так милым сердцу местам, где прошло детство. И сейчас душа радовалась этим улицам и тому, что они свободны и просторны, и прохладному воздуху, и тому, что вот идут они по Его городу и, что бы там не стряслось, как бы ни напрягались многочисленные желающие сделать этот город, да и всю страну своею вотчиной, ни-фи-га у них не получится. Потому не получится, что есть он, и такие, как он, любящие этот город до слёз, до душевной боли.
- Споём может? - прервал раздумья друга Сергей.
Учитель посмотрел на парня, от неожиданности сразу вроде и не сообразив, что тот сказал, и уже как бы возвращаясь в реальный мир, улыбнулся и согласно кивнул.
- Слушай, вот ты вчера уснул, а жаль, может тебе эта идея пришла бы в голову за столом, с дедом попели бы вместе, он ведь столько песен знает и поёт класс, а так за разговорами и о песнях-то забыли..., да и потом спал ты, будить бы тебя не стали. Ну что петь будем?
- Давай твою эту, любимую, "Зорку ясную".
Тут уж Сергей явно хотел "потрафить" другу, или... или так во вкусах сошлись! Последнее Учителя устраивало больше и, то ли чтобы утвердиться в своём предположении, то ли просто для того, чтобы в очередной раз не столько Сергею, сколько себе указать на общность их душ, выдал вроде бы совсем не вязавшуюся с логикой фразу:
- По-моему, она давно уже и твоя любимая, - и посмотрел на парня.
Неожиданно Серёжа обнял друга за плечи. чего раньше никогда не позволял себе на людях и, к удивлению Учителя, сам запел первым. Внезапный прилив нежности к этому высокому, длинноволосому пацану захлестнул старшего с такой силой, что всё вокруг перестало существовать. Не было в мире ничего, что смогло бы помешать выразить это, переполнявшее душу, чувство. Условности? Условностей в тот миг тоже не существовало. Он положил руку на талию парня и одновременно бережно и с силой притянул его к себе. Так, обнявшись, шли они по родному его городу и пели. Немногочисленные прохожие с недоумением оглядывались на этот необычный дуэт - вроде как не пьяные, и на отца с сыном вроде не похожи, и... уж больно возраст разный для дружбы. Но поют как красиво... А они уже в два голоса распевали припев: "Гэта ты мая, зорка ясная..." Боже, как они подходили друг другу! Случайная встреча в Бресте изменила жизнь обоих. Никому не нужный, с покалеченной судьбой и раненой душой пацан и, уже столько лет зализывающий свои дущевные раны, его старший друг. Они теплом сердец отогрели один одного, обнадёжили. Впереди были планы совместных концертов, поездок... Он придумает как сделать так, чтобы Сергей не мотался по базарам, а был рядом с ним. Для этого надо заработать больше денег, он придумает как заработать. А пока они обнявшись идут вместе и поют в два голоса. Поют... В последний раз.
* * *
Известие о гибели Сергея обрушилось на Учителя с такой убойной силой, что у него подкосились ноги. Первое, что сделал, это помчался в деревню, разобранный карабин и оптику затолкал в футляр от гитары, патроны рассовал по карманам. С этой экипировкой приехал в Барановичи, чтобы оттуда отправиться в Брест "на разборки". С кем и как, он и представления не имел, знал только одно:за Серёгу убьёт, главное, узнать кто, а там дело и до суда не дойдёт. Таскать с собой "гитару" было опасно. Первый раз Учитель пожалел, что нет у него в этом городе надёжного человека, а чем рисковать, оставив инструмент в редакции, или в одном из немногочисленных офисов у малознакомых людей, с которыми когда-либо приходилось иметь дело, то уж лучше воспользоваться камерой хранения на вокзале. Рискованно конечно, но и выхода другого не было. Пристроив футляр в ячейке, направился к Серёгиному дому. Родители парня прояснить картину не смогли. Мать только плакала, причитая, а супруг её пытался успокаивать, однако у самого дрожал подбородок. На приехавшего смотрели как бы сквозь него. Он был здесь чужой и все здесь были для него чужими. Попытался вызвать в себе чувство симпатии к этим несчастным людям, в дом к которым пришла беда и не смог. Он осознавал себя эгоистом, не умеющим разделить чужое горе, но его горе для него было горше. Ему нужна была мишень, кто-то должен был ответить за крушение е-г-о надежд. Отсчитав из захваченных с собой денег сумму на обратный билет, Учитель отдал остальное родителям Серёжи и, попросив держать в курсе событий, оставил номер своего телефона. Теперь он укорял себя, что не удосужился познакомиться с ними раньше. По крайней мере вовремя узнал бы о случившемся и на похоронах бы присутствовал.
Найти Серёжину могилу оказалось не трудно. Стоя на коленях у свеженасыпанного холмика, утыканного ещё не совсем увядшими цветами с обломанными стеблями, дабы не пустили их кладбищенские воришки по второму разу в продажу, Учитель рыдал, повторяя что-то типа "зачем я тебя отпустил?!" Затем, схватившись руками за голову, вдруг замолк и... ткнувшись головой в песок, распластался на могиле, опрокинув банку с букетом и подмяв под себя увядающие гвоздики на коротеньких стеблях. Очнулся от того, что кто-то тормошил его, пытаясь привести в чувство.
- Вам плохо? - человек в рабочем комбинезоне склонился над его лицом.
- Спасибо, уже всё в порядке.
Могильщик подал Учителю руку и помог встать.
- Мы тут ямы роем, - указал на напарника, стоящего неподалёку. - Смотрим, человек лежит. Эту могилу мы третьего дня вырыли, парня схоронили, молодой совсем ещё.
Учитель неопределённо повертел головой, ноги плохо слушались.
- Сами до остановки дойдёте?
- Да, спасибо, дойду.
- Кто он вам был, парень этот, отца мы вроде видели на похоронах?
- Друг.
* * *
Это была уже не жизнь. Ни за что не хотелось браться, любое начинание виделось незначительным и просто не нужным. Гибель Сергея, казалось, поставила жирный крест на всём, всколыхнула начавшие уже забываться жизненные обиды. Как выйти из такого состояния, он не знал да и не задумывался над этим. Единственное, что терзало душу, так это сознание собственного бессилия; нет, он не герой, в одиночку расследующий преступление и побеждающий всех, он просто человек, в силу обстоятельств потерявший друга, а вместе с ним и надежду на какую-то лучшую жизнь. И эти обстоятельства настолько сильнее его, что адекватно ответить на внезапно свалившуюся напасть он не в силах. Понимал, что в этой ситуации любые его действия были бы логичны и морально оправданы, если бы убийц Серёжи нашёл он. Но как? Таких денег, чтобы проплатить ментам за информацию, а тем более стимулировать поиск тех, кто лишил его друга, у Учителя не было. Надо было что-то предпринять, попытаться что-то разузнать самому. Сергей в городе ни с кем не водился, на тусовки не ходил. Только работа и гитара. Может кто из торговцев что-то прояснит?
Встретили его на рынке настороженно, в разговор вступали неохотно; пришлось пустить в ход всё возможное обаяние, тот максимум, который Учитель с его-то нелюдимым характером и неумением улыбаться без повода извлёк из каких-то внутренних запасников, изнасиловав по сути своё естество. Но из разговоров с палаточниками, услышал только то, что знал и так: товар привозил вовремя, как договаривались, врагов, вроде, не имел, тихий, спокойный парень. Соседи отзывались о его друге тоже весьма положительно и тоже не сказали ничего такого, за что можно было бы зацепиться. Родители, так те и вовсе говорить не хотели, то ли пребывая в трансе, то ли будучи напуганы до того состояния, когда язык отнимается и появляется взгляд полувменяемого человека. Жизненный опыт подсказывал, что "светиться" с расспросами больше не надо, тот же опыт диктовал и манеру поведения: затаиться и ждать, а там что-то проясниться, и истина, и решение придут сами, только не спугни, только не высовывайся из засады.
Дни проходили бесцветно, а ночи мучительно. Не до песен и не до стихов, какие там стихи, статьи не писались, а он и не пытался себя заставить - даже захоти, ничего в голову не полезло бы. И как не первый раз уже в периоды душевного кризиса ему, проведшему в дорогах и на чужбине большую часть жизни, спасением от напасти, рефреном повторялся в мозгу призыв "уехать, уехать!" Это была лучшая защитная реакция, которую только можно представить в подобной ситуации. Всё опостылело, обессмыслелось, суть происходящего вокруг представала в безобразной своей наготе, вызывая неприятие и отвращение. Всё то, что прежде подразумевалось, теперь отчётливо сфокусировалось в реальную и довольно неприглядную картину: возня, представляемая, как борьба за "светлое будущее народа" на поверку оказалась борьбой за светлое будущее отдельных лиц, рвущихся к власти, которых нервирует светлое настоящее лиц, до власти уже дорвавшихся. К тому же увлечённые борением стороны злонамеренно культивировали неонацизм, каждая сторона - ту его разновидность, которая ей была идеологически ближе. Одни, разглагольствуя об общеславянском братстве, пестовали шовинистов РНЕ, попутно создавая псевдопатриотические молодёжные организации, другие отдавали дань памяти пособникам гитлеровцев, заодно не забывая о воспитании "достойной" смены фашистским холуям. Идея национального возрождения, когда-то искренне и с благими намерениями извлечённая романтиками на поверхность из идеологического могильника, используется функционерами оппозиции как политический фетиш, размахивая которым можно получить хоть какие-то гранты и худо-бедно выжить, не работая на заводе. А их политические оппоненты обещанную счастливую жизнь электорату своему, вроде как, уже построили и в подтверждение тому устраивают сельскохозяйственные праздники, на которых одаривают очередных победителей, не прекращающейся вот уже почти столетие, "битвы за урожай" "Жигулями". Да ну вас всех на... , с вашим ханжеством и подляной... Такой ход мыслей расслаблял и успокаивал, давая хоть недолгую передышку от гнетущей тяжести навалившегося горя. Время тянулось медленно и бездарно. Впервые Учитель почувствовал себя... старым.
Весть о предстоящем суде над убийцами Сергея встряхнула и привела в форму мгновенно. Чтобы не мелькать по второму разу с "гитарой" на многолюдном вокзале, откуда отправляются все заграничные поезда западного направления, и где, естественно, полно соглядатаев, в этот раз в Брест поехал автобусом. Вот и маленькая автостанция, напоминающая аналогичные во всех провинциальных городах. Выйдя из автобуса сразу направился к зданию суда, благо город знал хорошо. Точку оборудовал, как и полагал, на крыше многоэтажки напротив, убедившись, что дверь, ведущая наверх не заперта, на всякий случай испортил замок. Разобранный на части складной карабин легко спрятался под обрывками рубероида. Пути отхода тоже были намечены зараннее; сколько раз, давясь слезами, вспоминал погибшего друга, а потом мысленно прокручивал этот сценарий, представляя, как отомстит за Серёгу. В том, что гады, зарезавшие его парня не должны жить, не было даже тени сомнения; и если суд не приговорит убийц к "вышке", то это сделает он.
Взбудоражившее горожан убийство, было раскрыто оперативно, обвиняемые полностью признали свою вину, дело передано в суд. Заседание открытое, толпа любопытных, кто-то из прессы, родственники и знакомые погибшего и обвиняемых. В клетке из металлических прутьев двое парней. Одному на вид лет двадцать, другой на пару лет старше. В лицах испуг и растерянность. Старший опустил голову и неподвижно уставился в какую-то точку на полу клетки. Тот, что помладше смотрит в зал, глазами кого-то ища. Учитель убийц Сергея представлял другими. Ожидал увидеть матёрых на вид бандюг, а тут какие-то жалкие несчастные пацаны, но ведь знали на что шли, убивая его друга... знали! Обычная судебная процедура: свидетели, обвинитель, адвокат... Из того, что здесь говорилось выходило, что парня убили в парке, после танцев, из-за девушки. Правда девушку ту не нашли, получалось что те, которые сидят сейчас в клетке, убили Серёгу из-за случайной девушки, подкараулив его по дороге с дискотеки. Главный аргумент следствия - нож с отпечатками пальцев, которым один из ревнивцев пырнул незнакомого им человека, а потом по глупости своей выбросил в кусты. Ропот в зале, народ требует высшей меры для обвиняемых, судья призывает к порядку, становится тихо, слышно приглушённое всхлипывание - это не выдержала мать Сергея. Её пытаются успокоить, заседание суда продолжается.
- Какая девушка, какая дискотека? - недоумевал учитель. В том, что Серёга никаких девушек в парке не "снимал", он не сомневался. Взгляд ещё раз упал на тех, что находились в клетке: картинка та же, один как смотрел в пол, так похоже и не выходил из транса, другой явно нервничал, попеременно поворачивая голову то в сторону судей, то, будто всё ешё ища кого-то, к залу. Учитель оглядел сидящих в зале, потом стал разглядывать служителей Фемиды, ментов у клетки и у входа, опять посмотрел на обвиняемых и, упёршись локтями в бёдра, положил голову на ладони. Долго ли просидел в такой позе, он не знал. В голове вертелись какие-то посторонние мысли, сосредоточиться на происходящем было невозможно. Утомлённый и издёрганный "перевариванием" навалившихся бед и проблем мозг таким образом защищался от неминуемого срыва, фиксируя происходящее в помещении суда подсознанием. Из "отключки" вывела резанувшая слух фраза, это дали слово подсудимому.
- Виновным себя не признаю, мы никого не убивали, нас заставили это подписать, они нас били! Нас пытали! - голос младшего, того, что вертелся в клетке, явно готовясь прокричать в зал это своё обвинение, срывался, губы дрожали и, казалось, вот-вот забьётся в истерике, но высказав то, что хотел, парень резко побледнел, как-то весь обмяк и медленно начал сползать на пол...
Сквозь поднявшийся в зале ропот, голос судьи, пытавшегося утихомирить присутствующих, был едва различим. Заседание переносилось на завтра. Учитель вышел из здания суда и поспешил к вокзалу. Ночевать решил дома, в Барановичах. Надёжных людей в городе у него нет, а светиться в гостинице было бы крайне неосмотрительно, поскольку, отстрелявшись, нужно будет "рвать когти", а уж постояльцев, ночевавших накануне, вниманием не обойдут. Скорый поезд домчал за каких-то два с половиной часа. Хотелось спать, обычно он забирался на верхнюю полку и засыпал, а если проезжал мимо своей станции, то особо не растраивался - в Минске сын снимает квартиру и семья пользуется ею по мере надобности, да и родственники в Минске и друзья, а какая собственно разница, где заночевать, в Барановичах или в Минске? Так и жил, мотаясь от одной хаты к другой. Теперь же проспать остановку ну никак нельзя, утром нужно обратно в Брест, времени остаётся только поесть и поспать часа три-четыре. Квартира показалась чрезвычайно уютной, даже какой-то родной. С удовольствием заварил чай, порезал сыр, хлеб. Поужинав, лёг на диван. Уснуть не давали воспоминания о сегодняшнем суде. Тот крик "...они нас били! Нас пытали!" стоял в ушах. И эта история с девушкой на дискотеке... Бред какой-то... Лицо Учителя перекосила кривая усмешка, он шмыгнул носом и по щекам потекли слёзы. А если... Он вспомнил наделавшее много шума ещё в советские времена, "Витебское дело", когда бравые следователи изобличили преступников, насиловавших и убивавших свои жертвы. "Убийц" растреляли, а через какое-то время, по совершенно другому делу был задержан маньяк, оказавшийся серийным убийцей, среди ряда других преступлений сознавшийся и в тех, которые навесили на ни в чём не повинных бедолаг. Скандал тогда поднялся невероятный, однако его быстро замяли, а дабы спасти главного областного милицейского начальника от ответственности, отправили его в Афганистан служить по специальности, чекист, он и на войне чекист. Зато потом, когда всё вроде уже как позабыто, сделали того мента генералом и назначили управлять подразделением Министерства внутренних дел. Эпоха совкового героизма закончилась, а непотопляемый орденоносный герой Афганской войны снова на плаву, возглавляет одну из парламентских комиссий и холера его не берёт, и совесть не мучает. Сидит себе в Юрином парламенте и, когда скажут, пугает доверчивый электорат угрозой вот-вот грядущей агрессии со стороны НАТО. Попробовал как-то автор книги о том самом "Витебском деле", он же владелец издательства, рассказать людям правду, написал ещё несколько книг о том, что происходит с нашими народными милициями-юстициями, о коррупции, о должностных преступлениях, много ещё о чём и всё основано на проверенных фактах, и издал. Этого писателя Учитель застал как-то на ступеньках Минского областного суда, куда пришёл "болеть" за арестованных молодофронтовцев. С воспалёнными от бессонных ночей глазами, с лицом, заросшим щетиной, стоял писатель, разложив свои книги на подоконнике и рассказывал, что пикетирует, протестуя против решения суда о закрытии его издательства. Власть, как умеет, защищает своих "героев". Эти мысли не давали покоя, выстраиваясь в немой диалог с самим собой.
- Что, если и на этот раз следователи сподличали и ломают судьбы этих парней ради того, чтобы отрапортовать о раскрытии дела?
- Но на ноже ведь отпечатки их пальцев, - убеждал себя Учитель и тут же сам себе возражал:
- А что стоит добыть те отпечатки? Под "молотками" на что укажут, на том и "отпечатаешься", - он старался быть обьективным, но душу терзали сомнения.
- А если это они? Смалодушничав, ты предашь память о друге и всю жизнь будешь чувствовать себя предателем!
На суд идти не было смысла. Если дадут "вышку", то тому, в чьих руках был нож. Второй, значит, всё равно за ним. Смонтировал карабин, проверил патроны. Через оптический прицел двор суда виден был как на ладони, оставалось дождаться когда конвоируемых поведут к машине, а там он успеет снять обоих. Учитель положил карабин рядом с собой и стал ждать. Внезапно им овладело невероятное спокойствие. Сейчас он поставит точку, жирную итоговую точку в конце важного куска своей жизни, той жизни, в которой был друг Серёга. Что будет дальше? Он не знал что, будет дальше, знал только, что если не сделает этого, то никогда себе не простит и все оставшиеся годы на нём будет висеть ощущение неоплаченного долга. Время тянулось медленно,Учитель попытался расслабиться и поменять положение. Левая рука затекла, он принялся её массировать, но тут показался конвой. Вот голова первого в прицеле, сейчас он "перекрестит" этот лоб... проклятые мысли! Но они лезли, навязчиво копошились в мозгу, мешая работать, отвлекая и выводя из состояния полуоцепенения, так нужного для удачного выстрела. Нет, ствол не дрожал, карабин устойчиво расположился на упоре, сердце бьётся спокойно, он задержал дыхание и...
- А если они не убивали? Почему ты должен верить следствию?
- Они убили Сергея! Ещё не поздно, ещё ты успеешь, стреляй же!
В обьективе прицела лицо парня почему-то не вызывало той злости и непреклонной ненависти, которая переполняла Учителя вчера. Как молнией хлестали по сознанию слова младшего: "Мы никого не убивали, нас заставили это подписать..."
- Нет!
Нет, он не возьмёт такой грех на душу, если парни невиновны, то кровь их будет на его руках, такого он себе не простит, чем он тогда лучше того ментовского орденоносца из парламента? Он уже был почти убеждён, что эти двое не убивали. В какой-то момент ему стало до невозможности жалко закованных в наручники парней, на мгновение ему даже показалось, что младший чем-то напоминает Серёжу. Всё, выстрела уже бы не получилось. Учитель судорожно всхлипывал, слёзы застилали "мишень".
* * *
В сторону вокзала по центральной улице шёл ссутулившийся человек, в одной руке неся футляр с инструментом, а другой попеременно то вытирая глаза рукавом куртки, то достав из кармана джинсов носовой платок, сморкался в него, снова засовывал платок в карман и опять рукавом размазывал по лицу слёзы. Стоило бы ему повернуть голову в сторону и, увидя своё отражение в витринах, он ужаснулся бы, скорее всего выпрямил бы спину и, приосанившись, двинулся бы совсем другой походкой. Но он не видел витрин и, сгорбившись, волочил ноги, думая о том, как хорошо прямо сейчас вот уехать из этого города, а ещё лучше из этой страны. Куда? Он ещё не знал куда, но точно знал, что оставаться тут ему теперь в тягость. Прохожие оборачивались, недоумённо глядя на этого странного мужика, пытаясь понять: то ли у человека и впрямь что-то стряслось, то ли..., все они, музыканты, забулдыги и пьяницы, скорее всего и этот вот, с гитарой, из их числа. Он не видел их взглядов, наверное, не замечал и самих прохожих и потому вида своего, зарёванного, не стеснялся. Хотя стыдно ему было до крайности. Стыдно за свою беспомощность, за неспособность сделать что-то конкретное, решающее и значительное. Он выглядел сейчас в своих глазах неказистым человечком, который не смог даже отомстить за смерть друга, не сумел найти убийцу, не рассчитался, проглотил то, что навязали в суде и такой вот жалкий и никчемный спешит сейчас на поезд. Больше всего в жизни он стыдился быть в стаде, ненавидел это словосочетание "как все". Теперь же чувствовал себя одним из стада, таким "как все" - ничтожным и покорным. И плакал от горя, бессилия и отчаяния, рукавом вытирая набегавшие слёзы.
* * *
Карабин снова занял своё место в тайнике, а Учитель - на диване. Это была добровольная ссылка в деревню, попытка уйти, спрятаться, как это бывало, от навалившихся проблем и напастей. На этот раз отключиться от всего-всего не получалось - слишком большой груз должно было перевесить пребывание в деревенской тиши, непомерно большой. Попытался настроить себя на восприятие природы, запахов травы, осенней листвы, на всю эту красотищу. Бесполезно. Походил по старому, заложенному ещё в позапрошлом веке, парку. Бродить по осенней листве было любимым развлечением с детства. Теперь же удовольствия не получил никакого, только ноги промочил. Пришлось растопить печь, чтобы просушить ботинки. В конце концов почувствовал, что не выдерживает этого одиночества и поехал в город.
В день выпуска газеты редакция собиралась в полном составе. В двух маленьких комнатах сигаретный дым стоял сизым туманом. Бывало, что он задерживался с материалом и приносил статью, когда номер уже почти сверстали. Редакторы ворчали, но материал ставили. Он обещал впредь приносить рукопись заранее, но получалось сдержать обещание не всегда. В конце концов ему сказали: "Мы понимаем, ты поэт, у тебя это..., как найдёт,... в общем пиши, когда хочешь". Он так и делал, щедро приправляя статьи стихами. Вырисовывался цикл работ, в которых публицистический материал служил, в сущности, обрамлением стихотворения, дополняя и расширяя сказанное рифмой. Это был его "фирменный" стиль, так продолжалось из номера в номер. А сегодня он не принёс ничего - почти месяц не только за машинку не садился, пера в руки не брал. Бывало стихи появлялись сами, только доставай ручку и записывай. Писалось в поездах и автобусах, в самых, казалось бы, неожиданных ситуациях. Порою что-то приходило по дороге и тогда прямо на улице открывал тетрадь и писал, а вокруг в это время ничего не существовало.
- Что у тебя?
- Да ничего, вот посижу с вами и пойду.
- Слышал новость? Нацисты наших избили.
- Кого наших?
Девушки назвали фамилии двух руководителей правозащитных организаций и одного журналиста. Те возвращались с собрания, когда увидели в подземном переходе на площади Победы группу молодых людей, раздающих прохожим листовки. Разглядев что листки содержат призывы фашистского толка, трое возмутились, началась драка. У молодчиков оказалась внушительная "группа прикрытия". Судя по количеству "запасных", это была явно подготовленная провокация. В итоге около трёх десятков отморозков в камуфляже радостно молотили троих антифашистов. По иронии судьбы так уж вышло, что площадь Победы уподобилась символическому айсбергу, видимая часть которого возвышается над поверхностью обелиском, символизирующим победу над фашизмом, а под поверхностью, на площадка с имитацией "вечного огня" посредине, расположенной под памятником, агитируют неофашисты, раздавая печатную продукцию со свастикой. Сегодня же площадка превратилась в арену, на которой проходили бои без правил. Зрители, наблюдавшие за процессом, не вмешивались. Не выдержал человек в форме офицера белорусской армии и вступил в драку на стороне избиваемого меньшинства. Но силы были не равны и наци накостыляли и обоим правозащитникам, и журналисту, и офицеру. Те о происшествии заявили в милицию, теперь "снимают побои". Кстати о милиции. Обычно в этом месте дежурят по три наряда. Сейчас же, как бы случайно, никого рядом не оказалось. Появились "стражи порядка" на месте происшествия, когда тридцать пятнистых парней спокойно покинули "арену".
- Мы об этом написали в сегодняшнем номере.
В разговор вступила редактор:
- Вчера они тоже листовки свои раздавали. Я только вышла из метро на проспекте Пушкина, как мне в руки суют листок со свастикой. Я возмутилась, а мне в ответ: "Это русская земля!" "Это моя земля, - говорю. - И я не позволю, чтобы на моей земле мне совали всякую дрянь". Рядом наряд милиции дежурил. Я им листовку показала и спрашиваю по какому праву фашисты тут агитируют? Милиционеры с кем-то по рации переговорили и дёру из подземного перехода. Один молокосос, из тех, что листки раздавал, проследовал за мной в автобус и не отходил, явно полагая выследить где я живу. Я тогда обратилась к пассажирам: "Люди, что же это такое - в моём автобусе фашистская мразь следит за мной!" Пассажиры окружили парня и, когда двери открылись, выкинули его из автобуса. Я заявила в милицию, вот по этому телефону, - редактор показала записную книжку с номером телефона отделения милиции района. где произошёл инцидент, - Сегодня позвонили туда, там ответили, что сигналов никаких не поступало и по поводу фашистов никто не звонил. Вот так. А листовки эти, - указала на стол, где среди бумаг лежал листок с красной свастикой, - по всему городу разбросаны.
Учитель взял листок: жирным шрифтом указан номер, по которому можно связаться с филиалом Русского Национального Единства и адрес почтового отделения, на случай, если вздумается общаться с ними по почте.
- Ну почта - контора государственная, а государство русских нацистов явно поддерживает, а вот в пейджинговую компанию мы сейчас позвоним.
На том конце провода произошла заминка. На вопрос предоставляют они свои услуги нацистам по идейным соображениям или по неведению, ответили, что не знали, а если б знали, то, конечно, не предоставили бы..., только вот те уже заплатили и теперь в компании опять не знают, на этот раз как быть. Посоветовав родимым бизнесменам вернуть деньги клиенту и впредь не иметь дело со всякой дрянью, в редакции положили трубку.
Выйдя на улицу, поднялся на Юбилейную площадь, а там как-то само получилось, что пришёл к зданию своего бывшего "технаря". Заглянул в старый дворик: вот в этом крыле размещалась их студия, где молодые художницы регулярно клали у входа кирпич, прикрытый тряпкой или скомканой бумагой. А парни из соседней группы так же регулярно попадались на эту уловку, со всей силы пиная лежащую на пути преграду, а потом, к великому удовольствию девчат, хватаясь за ногу и жутко матерясь. А вон там, в углу двора, были сложены брёвна. Насколько он помнил, брёвна эти лежали там всегда и постепенно стали излюбленным местом для бесед и посиделок, а всё началось с его сапог. Как-то пришёл он на лекции прямо с ипподрома, в сапогах, смазанных скипидаром. Преподаватель, дама с претензией, повертела носом, вычислила откуда запах и возмутившись: "Вырядился!.." - попросила проветрить сапоги. На радостях, что не придётся сидеть на опостылевших парах, он взобрался на те брёвна и так, на солнышке, провёл время до звонка. Ну а пример подхватили и вскоре на тех брёвнах тусовались все, кому не лень, а точнее кому лень сидеть в аудиториях.Теперь дворик выглядел аккуратно и чистенько, а здание принадлежало какой-то конторе. На улице остановился у окна первого этажа. Вот отсюда он, как истинный джентльмен, помогал спускаться девочкам, всем тридцати, а самую последнюю, которая визжала, боясь даже такой высоты, снимал с подоконника на руках. Так они сбегали с лекций, когда бдительная директриса давала указание завхозу запереть входную дверь...
- Всё, хватит себя мучить, - Учитель попытался как-то управиться с нахлынувшими чувствами. Только теперь он понял, что прощается ведь с этими, родными сердцу местами, а ноги сами ведут вниз, к Немиге, туда, где прошло детство. Вот на этом углу стоял магазин "Военохот", куда любил заглядвать пацаном, завороженно рассматривая оружие и боеприпасы, подолгу не отходя от витрины с так вожделенными охотничьими ножами. А вот здесь была булочная и там продавалось недорогое и такое вкусное печенье из серой муки, а вот здесь... Ностальгические воспоминания прервались неожиданно. Почти рядом остановилась машина и трое парней принялись выгружать упаковки, наподобие пачек газет малого формата. В глаза бросилась зелёная камуфляжная униформа. Учитель подошёл к машине.
- Что привезли, ребята, газеты?
- Нет, не совсем, это листовки.
- Дай почитать.
Парень распаковал пачку и протянул двойной листок, на первой странице которого краснела свастика.
- Держите, для того и привезли, чтоб люди читали.
С этой страницей Учитель уже был знаком - срывать такое со столбов доставляло немалое удовольствие, а аналог только что видел в редакции на столе. Но эта была двусторонняя, для расклейки не предназначенная. Со снимка на обратной стороне колючими глазками смотрел совсем не ассоциирующийся с фашистами человек. Лысоватый, усатый, в пиджаке и галстуке - ни дать, ни взять исполкомовский чиновник или... директор совхоза.
- Кто это? - Учитель указал на фото.
- Это шеф наш, да вы прочтите, здесь его статья.
- Да, мимикрируют фюрреры...
- Чего?!
Парни как по команде повернули головы в сторону говорившего.
- Да ничего, - учитель вспомнил инцидент на площади Победы и ощутил приятную тяжесть навахи в кармане, - уж если эти рыпнутся, то здесь и останутся.
- Топай, мужик, топай!
- Ага, уже топаю, а вы выгружайте, парни, выгружайте.
Борьба с самим собой длилась совсем недолго - неонацистскую заразу нужно искоренить, а власти просто обязаны защитить граждан от перспективы оказаться в фашистском государстве.Первый раз в жизни Учитель пошёл наперекор своим понятиям, нарушив один из основных принципов - не "стучать". В отделении милиции заявление принять отказались, обьяснив, что РНЕ - зарегистрированная организация. На возражение, что зарегистрирована она в России, а здесь другая страна, непонятливому заявителю посоветовали идти, оставив листовку себе на память. Судя по изменившемуся выражению лица дежурного, Учитель уже не контролировал себя, он не говорил, а или кричал, или рычал, готовый убить этого наглого мента, который держит посетителя за идиота:
- Себе на память оставь, вон на углу ещё раздают, можешь пачку на память взять, тебе дадут!
- Вы отдаёте себе отчёт, где находитесь?! - мент красноречиво покосился глазами на лежавшую на столе резиновую палку.
- Отдаю. А вы что-нибудь, кроме как дубинами махать умеете? Завтра о том, как наша милиция потакает фашистам все газеты напишут! - с этими словами Учитель бросил на стол редакционное удостоверение. Как ни странно, это возымело действие. Уже возвращаясь на Немигу, увидел, как молодчиков в камуфляже вместе с их макулатурой загружают в милицейский УАЗик.
* * *
ЭПИЛОГ
По обеим берегам Чернушки жизнь текла и хлюпала в унисон с бульканьем воды, спотыкающейся о камни и коряги, торчашие из мелководной речушки. Солнце заходило недалеко, за холмы, ночуя где-то в районе Заславля. При свете луны окрестности принимали, сказочные очертания, бетонная дорога серебрилась и извилисто изгибалась между холмов, на склонах которых светились огоньки в окнах домишек. Тишина, только иногда завоет где-то собака и тогда её поддержит всё собачье население округи. Вскоре вой прекратится, собаки снова заснут, но уже пора вставать петухам и над окрестностями долго будет раздаваться петушинное ку-ка-ре-ку! И вот из-за Чучанской горы показалось солнце, освещая кладбище на склоне, и тени от многочисленных крестов кажутся какими-то чудовищными руками, тянущимися ко всему окружающему с самой вершины кладбищенской горы. Временами налетал ветер, небо мрачнело и тогда жутковатые тени исчезали, но радостней не становилось. Косые струи ливня хлестали старое грушевое дерево, одиноко росшее у подножья горы, сбивая листву и мелкие горьковатые грушки. Плоды рассыпались вокруг. Никому они не были нужны. Так и плодоносила впустую старая, одинокая, избиваемая дождём и ветрами, груша. Лишь изредка, когда скот гнали за Чучанскую гору, какая-нибудь, выбившаяся из стада корова останавливалась, чтобы подобрать один-два, ещё не сгнивших на земле, плода.
Дом Учитель продал без особого сожаления, очевидно деревня всё таки "достала". Продали квартиру в Барановичах, мебель отдали соседям, домашние вещи и что-то из одежды запаковали в тюки и позвонили в детский приёмник-распределитель. Оттуда прислали машину и всё увезли. Как ни было жаль, но пришлось продать карабин, самую дорогую и любимую из его вещей.
- Ничего, купишь себе другую "пушку", - успокаивал себя Учитель, - а так какие-то деньги на первое время в кармане будут.
* * *
Бруклин, церковь святого Кирилы Туровского. Только что закончилась служба, все спустились на первый этаж, рассаживаются по местам, сейчас начнётся концерт. Учитель готовится к выходу.
- Вы можете обьявить себя сами? - известная белорусская певица, живущая в эмиграции, смущённо улыбается.
- А в чём дело?
- Вы поймите меня правильно, на белорусском я пою, а разговариваю только по-русски. В зале Зеняк, он услышит русскую речь и "убьёт" меня.
- Так уж и убьёт? - Учитель рассмеялся. Певица улыбнулась:
- Мой выход.
Как здорово услышать родную песню за тридевять земель от дома! И как хорошо она пела! Учитель подпевал, подпевал зал. Каждый слышал в песне что-то своё, каждый прятал в себе свою боль и тоску
И песня успокаивала эту боль, заглушала эту тоску, как пуповиной связывала с далёкой Родиной и питала изголодавшуюся душу. В зале уже забыли, что собрались слушать певицу, каждый пел с душой и громко. Голос с соседнего ряда показался знакомым. Учитель обернулся: Зеняк с упоением выводил припев: "Гэта ты мая, зорка ясная, ты любоу мая, непагасная..." Их взгляды встретились. У обоих в глазах стояли слёзы.
Это ты, моя зорька ясная
© Copyright: В.Гутковский, 2004
Свидетельство о публикации №204011100134
Свидетельство о публикации №204011100134
Рецензии