Ее звали Мечтой...

                «Её звали Мечтой...»
«Она прописалась в моем доме, ездила по моему проездному в метро, вскрывала письма, адресованные мне, и всюду таскала за собой учебник по физике. Она придумывала себе платья из страха, а ложась спать, тихо поскуливала на полу возле моей кровати. Она хотела самостоятельно раскрашивать мои сны и научиться рисовать акварелью. Она тайком выбрасывала нужные мне номера телефонов и стирала робкие карандашные наброски. Она ненавидела меня. Она путалась в именах моих друзей, попутно ненавидя их беспечные и самодовольные лица. Она составляла из них узоры. Она доказывала их порочность. Она готова была пойти на крайние меры и совершить самоубийство, если бы только нашла способ уйти из жизни без боли. Боль пугала её. Её страшила мысль о том, что за все нужно платить болью. Стаканчик горячего шоколада, разрыв отношений, темнота. Она возникла в моей жизни, внеся беспорядок и хлам. Попыталась слушать мою музыку, угадывать мои желания, пить мой ирландский, посылать дурацкие сообщения и ждать, ждать, ждать… Как последняя сучка, просить подаяния у тех, кто сдирает до основания пожелтевшую зубную эмаль, пережёвывая утренние новости. Иногда мне хотелось её убить. Чтобы не мучилась. Может быть, ей стало бы легче...
Я ловила её волосы, выпадавшие от стрессовых напряжений. Её можно было подключать к сети и не платить за электричество. Я часто находила обрывки её слов у себя на письменном столе. Странные фразы, построенные вопреки грамматике и здравому смыслу. Она царапала мои фотографии, ела мокрый снег, остужая накаленные до предела скулы, пила из лужи, где прошлись его ботинки. Пыталась избавиться от зависти. Бросалась в Библию. Не понимала. Не понимала и поэтому плакала…
Всё-таки, мне было жаль её. Она была живой. Пусть и подавленной. Не воспринятой обществом. Читающей книги потому, что в книгах пишут правду, а ей так не хватало её. Она никогда не стремилась познать Бога. Он тоже был ей чужд. Её интересовало необычное. Необычное не находило её привлекательной. Зеркало отказывалось отражать полутона на бледном и выцветшем от грима лице. Он не заретушевывал следы от  шрамов. И мечта о красоте ускользала из рук словно мокрые виноградные ягоды…  А ведь она всегда смеялась над моими стихами. Кричала в форточку, что мир это сплошные уроды, и вместе собравшиеся-то исключительно для того, чтобы повеситься на собственных похоронах. Она дышала над включенной конфоркой. Ей нравилось, когда газ играл с её волосами. Волосы у неё были красивые. Русые и длинные.
С верхних полок падали недоученные конспекты, порванными бусами разлеталась по кухне квантовая теория. Она великолепно разбиралась в физике. Да, она великолепно разбиралась в физике. Она не курила марихуану. Не тонула в чужих глазах от всепоглощающей любви. Не умирала, по привычке притворяясь вечно живой. Ночью слушала звезды. Давала им имена. Собирала на обрывках газеты хлебные крошки и засовывала их в карманы тех, кого любила, подбрасывала в постели тех, кого ненавидела. Лечила лапы потерявшимся собакам. До боли искусывала губы: металлический привкус напоминал горячий грог из старинных шотландских кубков. Наверное, она была мазохисткой. Может быть, садо. Я редко видела, чтобы она танцевала. Она просто не хотела этого. Думала, не умеет. А у неё был талант к этому. Я подглядывала. Я ведь хотела с ней подружиться.
Но она меня ненавидела.
Она стирала фенечки в ванилине и красила ногти гуталиновым запахом. Она была чувствительной. Чутко улавливала фальшь. Чуждалась людей.  Избегала долгих разговоров. Быстро уставала. Наверное, она была слаба на здоровье. Возможно, у неё была астма. Молчала. Носила не стыкующиеся одна с одной вещи. Очки. Хотя я не помню. Возможно, это были контактные. Они запотевали, когда кто-то прислонялся слишком близко. Такое случалось не часто. Она исправно держала дистанцию, кутаясь в теплые пледы, вдыхая новый морозный воздух и прислушиваясь. Я не знаю, кого она ждала. У неё была удивительная пластика. Она свободно гуляла по перилам эскалатора. Странно, что она считала,  что не умеет танцевать. Мне кажется, она смогла бы.
Она подбирала листья с прошлого Рождества и вкладывала их в книги и газеты прохожих. Они, конечно же, не замечали этого. Она не просила благодарности. Ей было достаточно возможности прикасаться и чувствовать. Слушать, дотрагиваясь кончиками уставших пальцев. Она понимала язык дождя. Да, по-моему, она понимала язык дождя. Вздрагивала при шорохе. Целовала небо за снег. Бесилась от осознания того, что тот, кого она ждет, опаздывает. Ей явно хотелось отсюда. Её забросили по ошибке. Она терялась в толпе, чтобы иметь право молчать, и только в её широко открытых глазах скользили тени неожиданных вопросов. Длинные ресницы плохо скрывали раздражение. Она не носила высокие каблуки. Наверное, ей было бы больно. А может быть, она ждала погони. В любую минуту готовая обратиться в бегство, она заранее отслеживала безопасные места для прыжка. Пульс у неё был частый, но слабый. В голове рисовались образы. Она не курила. Она успокаивала себя серостью асфальта. Серость была с длинным ворсом и мягкой на ощупь. Её не отговаривали. Может быть, её просто не замечали. Но она жила в моем доме и спала, тихо поскуливая, возле моей кровати. Каждый день смеялась над моими стихами и вздрагивала от шорохов. Я хотела подарить ей любовь, но она сказала, что ей не нужны бездарные подделки. Ко всему же она была гордой. Наверное, она была славной. Да, наверное она была славной. Почему она меня ненавидела, до сих пор остаётся загадкой…»

                «Он хотел убежать... »
Он всегда отличался странностями. Они были его преимуществом и его же болезнью. Никто не сможет найти столько несуразного в одном человеке. Он находил, он этим пользовался. Ранним утром или поздним вечером, заходя в Интернет, он надеялся удивить мировое сообщество простотой гениальности. А возвращаясь с очередной вечеринки, он пытался сложить реальность из паззл-картинок, но мир плыл и рассыпался на еще более мелкие.  Вопросы выстраивались в ряд. Они большими мухами кружились в его сознании, они слетались на тысячи приманок, они не значили ничего. Он привык так жить. Ему так нравилось. И потом: всегда найдется кто-то, кому не все равно. Жаль, что этот кто-то ─ не он.
А он умел красиво врать и очаровательно казаться лучше всех. Довольствоваться малым ему не приходилось: всю жизнь было много, с излишками, скидками и рождественскими распродажами. Иногда он встречал удивительных людей. Порой даже целыми гроздьями. Не стесняясь, мял их в руке, в надежде на прочность. Часто не получалось. Люди обижались и уходили. А он не обижался. Он никогда и ни на кого не обижался.  Он воплощал это в теориях, доказанных на тех, кто ушел. Он не умел оправдываться. Он просто хотел быть лучше. А лучше его—не хотело…
Он валил в клубах брейк и великолепно разбирался в  эпохе Ренессанса. На туалетных полках валялись старые номера «Art»’a , репродукции крупнозернистой печати из Лувра и множество гипсовых статуэток. Они часто падали. Ещё чаще ─ вдребезги. 
Иногда ночью он просыпался, надевал вязаные на спицах перчатки (всегда─разного цвета) и отправлялся гулять по седым тротуарам. Читал дешевую бульварщину и пользовался вечной славой Казановы. Иногда его видели звонящим кому-то с таксофона у театра оперы и балета. И вопреки тому, что на карточке у него всегда было только двенадцать минут, говорил он часами. Следы от озябших пальцев были похожи на витиеватые спирали со спины улитки. Получалось забавно. Кто-то рассказывал ему сказки. Кого-то хватало даже на повести. Ему не нужно было ни то, ни другое. Он сам был способен на романы. Жаль, что не с людьми, и жаль, что не по-настоящему.
Ответственность в его козырях не значилась. Плелась где-то в конце, побитая и оплеванная.
Изворотливый ум занимал все правое полушарие, левое грациозно пустовало. Любил играть неловкими паузами, перекидывая их  в руках, словно белые шарики. Он ждал долгих и красивых сообщений. Его мало интересовало, что он уже два месяца как отключен.
Крупные капли дождя падали в его смазанные гелем волосы и умирали, проткнутые насквозь. Он прекрасно печатал «вслепую».  Различал каждый звук в музыке любой степени тяжести. Рисовал абстракции. Наверное, он был безнадежно подсевшим на лесть. Да, наверное, безнадежно. Вспышки раздражения чередовались с периодами застоя. Или застоем в периоде. Или и тем, и другим в малых дозах. Он блестяще справлялся  с приступами дикого бешенства. Он умел молчать. На всех языках мира. С ярко выраженным французским акцентом. Считал дни до начала сентябрьских дождей и мечтал разрушить Эйфелеву башню. Отомстить Микеланджело. Завести чау-чау. Напиться вдрызг и, оставив кучу долгов, укатить во Франкфурт. Подальше от нервных девочек с их непроверенной жизнью моралью и томиками Миллера. Ему осточертели слова на пахнущей воском бумаге и очень захотелось стать для кого-нибудь просто Другом. Протянув руку помощи, ощутить ответное тепло. Чтобы кто-нибудь научил радоваться мокрому вечеру и сухой одежде, треску горящего хвороста и мелодии китайских колокольчиков. Чтобы хоть кто-нибудь смог объяснить, почему у него ничего не получается... Он давно разучился радоваться.
Проще делать безразличное лицо, проходя мимо. Проще красиво сыграть равнодушие. Проще воспользоваться старым. Все будет хорошо. Да, конечно, все будет, но не здесь и не в этой жизни. А здесь нужно пытаться выжить. Всеми силами. Каждой встречей. Он ненавидел их, но ничего не мог сделать. Он пил таблетки от раздвоения личности и пользовался чужими библиотечными формулярами. Плотнее сдвигал тяжелые шторы. Выключал свет. Включал звук.
Уходя в себя, долго не возвращался.
В стеклянных представлениях об идеале сквозили нотки растерянности. Что-то назойливое и до наглости предсказуемое давало о себе знать в ночных кошмарах. Телефонные звонки чередовались с периодами затишья. Или затишьем в периоде. Или и тем и другим, но в малых дозах.
Он сравнивал себя с водителями маршрутных такси, всякий раз находя все больше и больше отличий. Ему нравился запах горячего печенья «кружочком», вываленного в марципанах. Нравилась скорость синего от передоза метро, снующего по тоннелям. Нравилось угадывать номера машин и прикладывать ладони к шероховатостям на мраморе…
Обрастал спесью, как плесенью, словно забытый в сырой хлебнице кусочек вчерашнего батона. Порой действительность больно била его по голове и тогда струйки красной вишни стекали в уголки упрямо сжатого рта. В такие моменты я любила его больше всего. Несмотря на штормовые предупреждения, он широко открывал все окна и закупоривал в бутылки свежий предгрозовой воздух. Ставил в шкаф. Приклеивал ярлыки с названием. Месяц. Год. Дата. Перед употреблением тщательно взбалтывать. Применять по назначению. Наружно. По четным числам. Хранить в защищенном от света месте. Беречь от детей. «А Ваша страховка не действительна!..» Ой, как забавно…
Рутина затягивала. Деньги заканчивались. Совесть с просроченным сроком годности начинала портиться. Мыши уходили к соседям. Солнце игнорировало. Меда не было. Злополучная фраза про то, что «жизнь говно, и пчелы тоже» теперь-то уж точно себя оправдывала.
Глупый. Ты подумал, что он умер? Да нет, он жив и сейчас: такие живут долго... Мы даже иногда пересекаемся на отрезках времени, являя собой оригинальные сюжеты для чьих-то дурацких повестей. Или логические завершения для старых. Или не являемся ничем.
Ощущением цвета.
Близоруким счастьем.
Недопитым кофе с крупинками золота...

                «...Блеф».
они.
Они—это черная подводка для глаз и выражение чувственной усталости.
Они—это ароматы травяного чая на кожу и веснушки вместо бижутерии.   
Они—это предусмотрительно наклеенные улыбки и умные темы для разговоров.    
Они—это всегда одна и та же цитата.
…Просто меняешь порядок слов и загребаешь все деньги.
они всегда.
Они всегда отличались склонностью к фальсификации. Умели подделывать всё, даже собственные внутренние миры, не говоря уже о прошлом. Меняли лица, как кредитные карточки, и всегда расплачивались только болью, оставляя ее в пепельницах. Забавляли друг друга смешными историями, где все от начала и до конца было ложью. Принимали ее «по умолчанию», и даже не пытались разобраться в настройках. Лепили из хлебного мякиша куколок-вуду и наблюдали за их смертью в часовых механизмах времени.
…Имен у них не было.
они всегда блефовали.
Они всегда блефовали.  Это было философией их жизни и смыслом их существования. Сильнодействующим средством против головных болей и бессонницы. «Уж лучше вообще никак, чем короткими перебежками». Небо. Бесконечность в кармане. Страх и боязнь потерять. До костей пробирающий холод.  Ночь в одиночестве.
И вторая мечта вслед за первой:

…Можно, я буду такой, какой получается?

они всегда блефовали, чтобы…
Они всегда блефовали, чтобы не быть узнанными, чтоб иметь возможность и дальше скрываться от навязчивой и липкой реальности. Из-под полы наблюдали, как падают котировки человеческих ценностей, по ходу дела вычеркивая из списков всё новые и новые имена и фамилии.  Ловили бабочек и отрывали им крылья. Гринпис злился, но ничего не мог поделать: Интерпол не занимается проблемами крыльев, пусть и оторванных.

… Жалко бабочек.

они всегда блефовали, чтобы быть…
Они всегда блефовали, чтобы быть лучшими в этом замкнутом мире из иллюзий. Ее переменчивые настроения. Его необъяснимые состояния. Одалживали друг другу мысли. Никогда их не возвращали и не считали это надобностью. Веселились тем, что взламывали системы безопасности, нелегально проникая в чужие сознания и потешаясь над их обладателями. Несмотря на это, свои чувства они всегда защищали паролями.

…Особенно друг от друга.

…вместе.