Его звали Иисус

Его звали Иисус


Мы пробивались в аэропорт, и уже почти пробились. Еще чуть-чуть – и мы оказались бы внутри здания. Но это “чуть-чуть” казалось нам почти недостижимым.

Совершенно непонятно, почему они бросили против нас такие силы? И ведь это еще не всё, основные силы еще только на подходе!

Но и тех, что были здесь, было больше, чем достаточно. Наше счастье, что к аэропорту мы подъехали практически одновременно с ними. Если бы они успели войти в здание раньше нас, внутрь мы бы уже попасть не смогли. А так – сражение шло возле самых дверей, но и они, и мы были снаружи. Их было намного больше, чем нас, и они были лучше вооружены… Но все-таки надежда прорваться внутрь у нас была.

Они понимали, что если только Учитель выйдет на летное поле – они его уже не достанут, и ни в коем случае не хотели допустить этого.

Но все-таки мы пробились. Хотя теперь нас осталось совсем немного. Нас и с самого начало было не слишком много, а теперь еще почти все погибли...

Сражение передвинулось в здание аэропорта. У всех мужчин было оружие. Настолько серьезное, насколько они только могли себе достать. У кого-то было своё (и где они его покупали?), кто-то подбирал оружие убитых. У своих или у противников, все равно. Лишь бы хорошо стреляло. У всех, кроме Учителя, разумеется. Ему почему-то оружие было не нужно. Во всяком случае, он так считал.

Мы тоже смогли найти оружие, подходящее для себя. Пусть не такое серьезное, как у взрослых. Пусть меньшее по размеру, не столько зарядов, и не так далеко бьет. Зато тоже может убивать. Чтобы Учитель успел уйти. Чтобы они его не убили.

Мы были уже в центральном зале, до дверей выхода на летное поле оставалось совсем немного. Из взрослых в живых осталось только двое или трое, наверное, они тоже были ранены, может быть, смертельно. Нас тоже осталось трое или четверо, не знаю. Других я не видел, отвечаю только за себя. Я был жив и не был ранен. Повезло!

От непрерывной стрельбы в зале клубился сизый дым, почти ничего не было видно. От постоянного грохота выстрелов я ничего не слышал. Кажется, я оглох навсегда и теперь всегда буду слышать только грохот стрельбы и его эхо в полупустом зале аэропорта.

И вот, когда и их, и нас почти не осталось, но на летное поле выйти было еще невозможно – они были ближе к дверям и непрерывно стреляли, чтобы мы не могли к ним подойти, снова открылись входные двери, и в зал вошла она. Как обычно, она держала на руках своего ребенка. И почему она никогда его не оставляла?

Учитель повернулся и сделал движение ей навстречу.

Как всегда, она была одета во что-то красно-коричневое, пестрое, но рисунок был слишком мелкий, и рассмотреть, что там изображено, было невозможно. Ребенок тоже был спеленут во что-то красно-коричневое с мелким рисунком. И у нее, и у ребенка красный цвет доминировал.

У нее было довольно широкое лицо с высокими скулами и азиатским разрезом глаз. Но сами глаза были шире, не настолько узкие, как у большинства азиатских народов. Наверное, они была довольно красива – для тех, кому нравится такой тип лица. Она было чуть выше среднего роста, довольно молода и худощава. И ее лицо было искажено гримасой ненависти.

Учитель сделал движение ей навстречу, как будто хотел что-то ей сказать – но она слишком сильно его ненавидела. Она не могла и не хотела его слушать. Её ненависть была так велика, что казалось, у нее не осталось любви даже к своему ребенку, и она продолжает держать его на руках просто по привычке.

Это она двинула все эти силы, чтобы задержать и уничтожить его – и нас заодно с ним. Но сами по себе мы ее не интересовали. Без него мы были ей не нужны и не страшны.

Возникла минутная пауза – ее люди опасались стрелять, чтобы случайно не попасть в нее, а мы были рады передышке. И в эту минуту Учитель подошел и просто взял ее за плечи.

От неожиданности она потеряла дар речи. Она не могла ничего сделать – руки у нее были заняты, там был спящий малыш. Она дрожала от ненависти, но ничего не могла сделать. Несмотря на все свои армады, сейчас она была беспомощна.

Все так же держа ее за плечи, Учитель пошел с ней к выходу из аэропорта. К тем самым дверям, через которые мы так недавно с боем прорывались внутрь. И вместе с ней вышел. Мы пошли за ним.

Господи, Боже мой! Там уже стояла целая армия!

Там были танки, артиллерия, солдаты… Кого там только не было! И все это – против о д н о г о человека?! Одного и безоружного?!!

Как будто пытаясь показать, как это мало – один человек, он провел ее перед зданием. На глазах у всей ее армии. И она шла вместе с ним, несмотря на всю свою ненависть. Такая вот ненавидящая Мадонна с младенцем…

Он как будто пытался показать людям, что она – всего лишь человек, такой же как каждый из них, что не должны они выполнять ее приказы, что могут сами решать, что им делать – каждый сам за себя…

Потом он оставил ее и снова вошел в здание аэропорта. К ней сейчас же подбежали командиры, и она, немного прийдя в себя, стала отдавать распоряжения.

Казалось, его урок никого ничему не научил.

Я побежал за ним. Учитель уже вышел на летное поле. С трудом пробившись через вертящуюся дверь, возле которой столпилась куча народа, я выскочил на летное поле.

Я догнал его, и в глазах у меня стояли слезы. Я понимал, что он уходит, и уходит навсегда… Я догнал его, он остановился, обернулся ко мне, и положил руку мне на голову.

Глядя ему в глаза, задыхаясь от волнения, я сказал:

– Учитель! Я вырасту! Я запомню все, что вы говорили! Они про меня забудут! А я вырасту и буду убивать! Я отомщу за вас!..

С каким-то безнадежно-отчаяным выражением лица он провел рукой по моим волосам, повернулся и пошел прочь, и больше на меня не смотрел.

В чем дело?! Что я сказал не правильно?!! Что я не правильно понял?!!!

*********
Я проснулась. Сердце все еще колотилось, и сцены пережитого стояли перед глазами.

И только одна мысль не давала мне покоя: Неужели же имя полуазиатской Мадонны с младенцем – Россия?!!

23.10.2002