4-6 истоки

ИСТОКИ
Все сущее на земле не может жить без возможности хотя бы иногда оставаться наедине с самим собой.
Парящий в вышине орел. Считается, что он высматривает на земле добычу. Иногда, конечно, не без этого. Но не часами же! И не с заоблачных же высот! Долго-долго и там, где никого больше нет, оставив орлицу одну в гнезде (пусть тоже поразмыслит в одиночестве), удобнее всего думать свои думы орлиные.
Бродячий волк. Считается, что он ищет, чем поживиться. Безусловно, это так. Но если волку было бы достаточно только мяса своих жертв, то он гонялся бы за ними лишь в сговоре с себе подобными. Волчья стая – ею никого не удивишь. Но и рыщущий в одиночестве волк – явление столь же обычное, как парящий в небесах орел. Одиночество нужно волку для того, чтобы хорошенько обдумать свое волчье житье-бытье, свою волчью судьбу. Недаром понятие "одинокий волк" – это классический образ отшельничества, высший критерий углубленности в свой внутренний мир, гордости, отрицания неустроенности окружающего мира. Но ведь одинокий волк – не только образ, но прежде всего явь, помогающая выжить ему, волку, уставшему от грызни в стае.
Да что волк – возьмем медведя, уединяющегося в своей берлоге на всю зиму. Думаете, только для того, чтобы впасть в спячку? Как бы не так! – Еще и для того, чтобы долго-долго побыть в отрыве от остального мира!
Слабому и глупому – такому, как баран, – до судорог страшно отбиться от стада. А сильный, гордый, думающий, страдающий не может не оставаться время от времени наедине с самим собой.
Это у них, у братьев наших меньших, так. А у нас, людей, разве по-другому?
Когда душа мечется в лабиринтах неразрешимого, когда сердце разрывается от страданий – что может быть целебнее для них, для души и сердца, чем одиночество. Что может быть человеку в таком состоянии блаженнее минут, проведенных в уединении, наедине с самим собой, в отрыве от других людей, в чем-то подобных ему и близких, но в основном совсем непохожих и чужих.
Недаром некоторые из богатых людей имеют собственный островок где-нибудь в Тихом, Индийском или Атлантическом океане, домик, утопающий в зелени или возвышающийся на скале, который они иногда посещают, сидят в одиночестве, думают, читают вечную литературу, слушают вечную музыку.
Как хорошо!
Если бы пустыня всегда была бы рядом с человеком, ему было бы легче жить. Да, он может уединиться в своей квартире, в своей комнате (если она у него есть или если ему позволяют). В конце концов, он даже в толпе может оставаться наедине с самим собой. Но все это – совсем не то. Не то в сравнении с тем, что может дать человеку одиночество в пустыне.
Что же мне так больно и так трудно? – этот лермонтовский вопрос близок и понятен Аязову с тех пор, как он помнит себя. Но теперь, когда ему стало так трудно и так больно, как никогда во всей предыдущей жизни, к нему пришел Пушкин. Вернее, он, Аязов, нашел своего Пушкина, а тот раскрыл перед ним тайну высокого понимания вершинной поэзии души, сердца, мыслей, чувств, любви, обожания женщины, тоски по ней, страданий от нее.
Аязов уходит в пустыню с Пушкиным. Нет, творец вечной литературы – ни он сам, ни созданные им образы – не умаляли достоинств одиночества. Напротив! Пушкин-то и делал уединение Аязова действительно целительным, по-настоящему блаженным. Потому что Пушкин – это он, Аязов. Потому что Тимур – это он, Александр Сергеевич. Потому что написанное Пушкиным со сверхъестественной точностью выражало то, что творится с ним, Аязовым. Потому что Тимур переживает ныне то же, чем жил  Александр Сергеевич, и, будь на то воля небес, он написал бы сейчас нечто, подобное творениям Великого Поэта. Да что уж там! Кто по-настоящему любил (вернее, любит, потому что истинная любовь – вечна, она неподвластна ни времени, ни кошмарам человеческого бытия, ни смерти) и кому русский язык пусть даже и не самый родной, но достаточно близкий, тот не мог не найти своего Пушкина. Не мог пройти мимо него. Не мог не восхититься его бессмертным гением. Не мог не найти в нем опору и поддержку в неповторимо прекрасный, невыносимо тяжелый, нестерпимо болезненный период начального обожания единственной в его жизни любимой женщины.
Для такого человека не нужно приводить здесь немеркнущих пушкинских стихов – они и так у него на памяти. А если он и подзабыл их, то все равно в сердце его и в сознании каждую минуту, каждый миг живы и не стираемы те волшебные, магические, чудные ощущения, которые когда-то пришли к нему в минуту озарения, позволившую ему пережить высокое понимание вершинной поэзии. Такому человеку не нужны горы литературоведческих построений, не способных, какими бы верными и изощренными они ни были, передать все грани и тонкости его родства и близости с кучерявым кумиром. Пушкин – это Пушкин! И этим все сказано. Такому человеку других слов и не нужно.

Отрывок из романа Марата Аваз-Нурзефа «Тимур Аязов и Н.Н.» (2000-2003 г.г.).