Коза-Ностра-Дамус

  Говорят, что жизнь, судьба и человек - это море, ветер и корабль. "Да мало ли что говорят" - хочется воскликнуть словами небезысвестных радиоведущих.
  Когда я вошел в комнату, в ней за столом сидели трое: Манеев, Хоростин и незнакомый мне немолодой человек, чьи волосы уже тронула седина. Как только я закрыл за собой дверь, они замолчали и вопрошающе уставились на меня, я хмыкнул и бесшумно ускользнул в кухню - за стулом.
  Уже на кухне меня посетили нехорошие подозрения - почему-то я не мог вспомнить о чем эта троица говорила. Будто бы о ценах или какой-то новой вещице.
  В гостиной светила желтизной лампа, сквозняк трепал облезлые, словно обсосанные, занавески, Манеев вяло жевал потухшую сигару, Хоростин с блеском в глазах раскладывал пасьянс, Незнакомец что-то им втолковывал. Был в его речи какой-то дефект и сама речь превращалась в приятный поток слогов, совершенно непонятный поток капель воды, успокаивающий, убаюкивающий.
  Я посмотрел на часы. Пять минут второго. Солнечный летний день. И все же - ветер, путешествующий по комнате, напоминал русский декабрь, а включенная лампа превращала время в ощутимый холод. Словно зима опустилась на пол, прилипла к стенам и заволокла потолок.
  Поздоровавшись со всеми, я присел на стул. Манеев ловко выволок сигару из желтых зубов и изящным спортивным броском отправил ее на улицу, Хоростин смял карты и за секунды придал стопке карт прилежный, опрятный вид, Незнакомец открыл свой рот, но пока ничего не говорил.
  - Что-то вы сегодня невеселы. - пробормотал я.
  Манеев демонстративно откинулся на спинку и отвернул свою голову, будто я его намеренно оскорбил.
  - Да-а-а, и погодка не-ахти. - ответил Хоростин.
  Я хотел уже было познакомиться с Незнакомцем (признаться, он изрядно меня взволновал, была в нем какая-то отталкивающая тайна и поэтому такая притягательная), но он уже вышел из-за стола и бесцельно рисовал ногами круги по комнате.
  - Кстати, Даня, познакомься - это Баальбер, щвейцарец, сильно чиканутый ученый, воображает себя гением от практического богословия. - сказал, посмеиваясь, Манеев. - А папаша у него, представь, бывший разбойник, грабил торговцев на дорогах, раздевал и закалывал.
  Баальбер кивнул куда-то вбок. На вид ему было лет тридцать - тридцать пять, но ощутимая внутренняя сила выдавала (самым бесцеремонным образом) в нем мудреца, его мудрость и опыт граничили с безумием, помешательством высшего рода, достойными нобелевской премии. Он, разумеется, был милым и вздорным сумасшедшим; причина по которой он до сих пор оставался на свободе - для одних она заключалась в деньгах, для других - в тоннах обояния и гипнотизирующей магии, которые излучал этот человек. После часа общением с ним можно смело говорить, что он был как бы катализатором огня страстей, дремлющих в обществе простых и заурядных людей.
  - Он в других мирах постоянно летает,
  И реальности лучше нас он не знает.
  Хоростин хищно улыбнулся. Да эти строчки можно истолковать на два лада, с моим умом, Баальбер в них нашел бы еще миллион и один смысл. Он завел бы прекрасный, насыщенный терминологией, высокопарный монолог, он обсмеял бы и нас и весь мир, но так, чтобы мы не нашли повода обидеться, Баальбер бы встал в позу древнегреческого философа (которому из-за узости и неполноты знаний открыт весь мир) и растер современность тяжелыми молоточными ударами безапелляционных доводов, но он молчал, сознавая и признавая свой недостаток. Какая борьба была в его душе! Какие слова он подбирал! Быть может, в его черепной коробке рождался шедевр, способный зарыть в могилу всех классиков, до вечного забвения.
  И я молчал, молчал Баальбер, молчал Хоростин, лишь Манеев что-то бормотал под нос и хрустел пальцами. Я деликатно кашлянул, как бы приглашая всех забыть эту неприятную заминку, стереть из памяти эти секунды тишины. Манеев вздохнул, его пальцы рабочего словно самостоятельные организмы опустились под стол.
  - Кхм. Даниил, как погода на улице? Холодно?
  - Не очень. - небрежно ответил я. - Напоминает Петербург в лучшие его времена.
  Все принужденно засмеялись. Баальбер смеялся так, как только больной харкает кровью.
  Мы еще немного поговорили. Обменялись чисто мужскими сплетнями, а потом я ушел.
  На улице моросил противный, совсем нелетний дождик.
  Мне вдруг захотелось подняться наверх, пинком ноги распахнуть дверь, так чтобы затрещал замок, рывком приблизиться к Хоростину и Манееву и крикнуть им в лицо, схватив руками их наглаженные, чистые, белые рубашки:
  - Да что вы знаете, глупцы, о Боге! Почему вы думаете, что он сидит там, наверху, могущественный, с длинной бородой и громовержцем в руках?! Да он скорее всего бродит среди нас и давно сошел с ума от наших мыслей.