Но советской нашей родины не забыли мы нигде странички воспомина

Вначале я должен разобраться в моём отношении к России, потому что события, о которых я намерен написать, без этого – непонятны, даже – мне самому. Совершал я поступки, не задумываясь о причинах, побудивших меня к ним, просто – подчиняясь душевному порыву. Теперь же, описывая, должен я уяснить себе: с чего бы это?
Советский режим был мне ненавистен с самого раннего детства, очевидно, ещё под влиянием Дарьи Никандровны (хозяйка квартиры, у которой мы жили в эвакуации на Урале в 1941-45 годах, о ней – в моём рассказе «...и будем ходить по стезям Его»), она про правителей страны говорила: «Безбожники, сколько верующих людей-от загубили, прости меня, Богородица...» Я понимал: безбожник хорошим человеком быть не может.
Советская власть, её пропаганда делали всё, чтобы отождествить себя с понятиями "родина", "Россия", "Украина", "Грузия" и т.д. Вот обороты, ставшие языковыми штампами: «наша советская Родина» – вместо «родина», «советская Россия» вместо «Россия»... А стихи и песни(!): «Советская Отчизна, / Родная наша мать! / Каким высоким словом / мне подвиг твой назвать?..» «Помним наши звёзды золотые, / Помним горы, реки, берега. / Милый край советская Россия, / Ты морскому сердцу дорога!» «Много вёрст в походах пройдено / По земле и по воде, / Но советской нашей Родины / Не забыли мы нигде.» Примеры можно множить до бесконечности. Эта тарабарщина входила в мозг, словосочетания становились неразделимыми, естественными, само собой разумеющимися.
Моя жизнь сложилась так, что я с детства чувствовал фальшь и противоестественность пришпиливания прилагательного «советский/ая/ое» к святым словам «родина», «отчизна», «отечество» (с прописной буквы), «Россия» (с буквы заглавной, как и «Бог» – имена собственные), «Москва». И именно эту Советскую Родину, а вместе с ней и Советскую Россию я без сожаления покинул в 1971 году. Всё то время, пока шестая часть суши оставалась окрашенной в кроваво красный цвет, я не чувствовал ни тяги к покинутой стране, ни даже ностальгии («ностальгия» – тоска по прошлому, по детству, по молодости, понятие это зачастую ошибочно смешивают с понятием «тоска по родине»).
Александр Евгеньевич Бовин нередко повторял убеждённо и безапелляционно: «Илья так уверяет нас в отсутствии у него чувства ностальгии, что невольно веришь в его неистребимую тоску по России».
Прав ли он? Конечно, в сердце оставались русский язык, Пушкин, русский склад характера, дорогие люди. Но – вместе с тем – жила, грызла, угнетала Великая Обида. Места Советской Родине в сердце не было. «Фашизм под голубой звездой» – так говорилось в стране, победившей фашизм, о стране, благодаря этой победе возникшей...
Когда израильские десантники высадились в столице Уганды и вырвали из рук людоеда Иди Амина заложников – израильтян и евреев, советская пресса кричала о нарушении неприкосновенности суверенной страны. Когда наши ВВС разбомбили иракский атомный центр и спасли мир от термо-ядерной катастрофы, кремлёвские пропагандисты развернули против нас кампанию клеветы и угроз.
В одной советской брошюре я прочитал (цитирую по памяти, но уверен, что почти безошибочно): «В Тель-Авиве над входом в Кнессет (Кнессет находится в Иерусалиме, но советская пропаганда не признавала за Иерусалимом права быть столицей Израиля) написано: "ЕВРЕЙ! ТВОЯ РОДИНА ОТ ТИГРА ДО ЕВФРАТА!"» Я много раз бывал в Иерусалиме в здании Кнессета и знал, что это ложь. Знал, разумеется, не только я, но читатели в СССР приехать в Иерусалим не могли и – верили.
В газете «Советская Россия» была обо мне статья. В ней утверждалось, что во время Войны Судного дня в битве на Голанах я сгорел в танке (буду жить долго!). (Я воевал не на Голанах, а на Южном фронте, в Синае и Египте, и не в танковых войсках, а в авиации, был водителем патрульного джипа.)
Потом в СССР случилась перестройка. Я отнёсся к ней как к очередной пропагандистской кампании.
Первым в Беэр-Шеве я установил на крыше «тарелку» и стал принимать советское телевидение. На меня обрушились имена: Бовин, Коротич, Киселёв, Яковлев, программы – «Международная панорама», «Взгляд»... Я обитал в Израиле, но жил в Москве.
Приехал на гастроли И.Кобзон. Я был организатором бойкота: «Пока наши ребята сидят в советских тюрьмах и лагерях, концерты советских артистов мы посещать не будем.» Устроители привезли автобусами арабов – членов ИКП, ими заполнили зал, Кобзон пел им на идише, а они шумно аплодировали «посланцу дружественной страны».
В СССР освободили политических заключённых. В Израиль стали прибывать «наши» узники.
Прошли концерты Вахтанга Кикабидзе и Нани Брегвадзе. Им достался шквал нерастраченной любви – и со стороны грузинских евреев, и со всех других сторон тоже, ведь они – первые! – представляли новую свободную страну.
Дни и ночи я проводил у экрана телевизора, прогуливал рабочие дни, задним числом оформляя прогулы в счёт уже несуществующего отпуска.
Так я жил. Наверно, не только я.
Оба путча прогрохотали и по асфальту российской столицы, и по моему сердцу. Чужое так не тревожит.
Не терплю стихов и песен «про берёзки», берёзы растут и в Европе. В Канаде я задохнулся от вида цветущей сирени в палисаднике около бревенчатого дома, картина была родной-родной – из детства. К понятию «родина» это отношения не имело, Канада – прекрасная страна, но мне – чужая.
Одну из моих книг я подарил А.Е.Бовину с посвящением: «Послу нашей страны в нашей стране.» А он в своих двух первых книгах посвятил мне тёплые слова, написал и обо мне, и о посещении Беэр-Шевы, и о моём и его покойном друге Ицхаке Рагере – легендарном израильском разведчике и мэре нашего города.
В Россию я не поеду. Боюсь увидеть чужую, незнакомую, «крутую» страну. Предпочитаю оставаться в Израиле с памятью о той, которую знал, любил и люблю.
––––––––––––––––––
Уже прошла «перестройка», уже много чего прошло. Слово «Израиль» нормальные люди произносили в России без ругательного подтекста: есть такая страна – Израиль, туда можно поехать, оттуда можно вернуться. Дипломатические отношения ещё установлены не были, но об их необходимости не говорил либо глухонемой, либо бывший посол СССР в Сирии Зотов.
Приехал Виталий Коротич. Мне передали его приглашение: не плохо бы встретиться, есть о чём поговорить.
Встретились в университете на кафедре истории. Пришёл ещё один приглашённый.
Да это же Лёвушка Бородулин! Мы обнялись.
В 50-ые–60-ые годы имена фотокорреспондентов Льва Бородулина и Дмитрия Бальтерманца знала вся страна. В тогдашнем «Огоньке» – в каждом номере – публиковались их цветные фотографии к официальным репортажам – о поездках руководителей партии и правительства по просторам необъятной страны и за её пределами.
В Израиль Лёва Бородулин приехал в начале 70-х. Меня он снимал, работающим на высоте под облаками, на «макушке» светофора – для Всеизраильской фотовыставки «Репатрианты строят Израиль». Я служил тогда, в 74-м или 75-м, на железной дороге, а Лёва выполнял заказ то ли Сохнута (Всемирного Еврейского агентства), то ли министерства абсорбции. Ни до того случая, ни после него я на светофоры не лазил, но фотография произвела на выставке впечатление, о ней говорили в прессе.
В.Коротич, новый прогрессивный главный редактор «Огонька», пригласил, конечно, бывшего «огоньковца» – не только на встречу в Беэр-Шеве, но и в Москву, и Лёва приглашение, естественно, принял и в Москву съездил. Приём готовил друг и бывший коллега (друзья «бывшими» не бывают – если они друзья) Дмитрий Бальтерманц, уже смертельно больной. Встреча превратилась в прощание. Вскоре после отъезда Бородулина Дм. Бальтерманц умер...
Виталий Алексеевич с воодушевлением рассказывал о новых поветриях в России, об отпоре, который демократы дают ретроградам, о неминуемой и скорой победе нового над старым, он верил в то, о чём говорил, он был счастлив, что участвует в таком историческом процессе.
– Завтра я выступаю в Иерусалимском университете, приезжайте, поговорим ещё, – сказал Коротич.
В Иерусалиме был полный лекционный зал, встречу организовала кафедра советологии, подавляющее большинство были англоговорящие, из «наших» – профессор Мелик Агурский, историк Михаил Хейфец. На гостя сыпались вопросы, он отвечал по-английски. «Как вы относитесь к возможному возвращению Александра Солженицына?» – спросил кто-то. «Отрицательно, – ответил В.Коротич. – Это будет триумфальный въезд российского хумейни на белом коне в белокаменную столицу. Он сразу станет знаменем реакции. Его подымут на щит самые чёрные силы, а он, давно оторвавшийся от российских реалий, будет с апломбом говорить глупости.» Коротичу аплодировали.
Потом мы, «русские», окружили его, притиснули к стене, дарили книги. Он взглянул на обложку одной из них, перевёл взгляд на дарившего.
– Вы ТОТ САМЫЙ ХЕЙФЕЦ? – воскликнул он и заключил Мишу в объятия. – Как я мечтал с вами встретиться!
Растолкав всех, он утащил оторопевшего Хейфеца в сторону.
Мне Коротич оставил свою «огоньковскую» визитную карточку с номерами служебных телефонов. На обороте ручкой он написал номер домашнего телефона: «Звоните вечерком.» На этом мы расстались.
––––––––––––––––––
Рейсовый автобус шёл из Тель-Авива в Иерусалим. Подъзед к столице живописен непередаваемо, присутствие Бога ощущается во всём: в непохожем ни на какое другое небе, в воздухе, в зелени вокруг. Самый неверующий человек на миг, мне кажется, не может не задуматься тут о Великом Промысле.
Автобус приближался к Иерусалиму. Слева возвышались покрытые искусственным лесом холмы (каждое дерево в Израиле посажено и ухожено человеческими руками, территорию своей страны евреи отвоевали пустынной на юге и заболоченной на севере), справа в пропасть круто сбегали белесые камни.
Неожиданно с переднего места вскочил пассажир-араб, бросился к водителю и круто заломил руль направо. Автобус рухнул в пропасть и загорелся. Было много жертв.
Нас убивают только за то, что мы евреи. Готовят убийство каждого: меня моего соседа, членов моей и его семьи, даже моя маленькая дочь, которой ещё не исполнилось трёх лет, должна быть убита – сегодня или завтра или через год, вопрос времени. Поэтому каждый террористический акт, происходящий в Израиле, мы воспринимаем как личное событие. Горе – оно не общественное, а моё, твоё, его, наше.
Была пятница, нерабочий день. По радио передавали сводки с именами погибших. С каждой сводкой их становилось больше: в больнице скончался ещё один, и ещё один, и ещё... Зачитывали соболезнования – от руководителей стран, от правительств, от видных общественных деятелей, от отставных зарубежных политиков.
Я поймал себя на том, что вслушиваюсь в соболезнования и при этом напряжённо жду, как будто мне, лично мне, почему-то важно услышать словосочетание – «Советский Союз». Почему? Не моя страна, я добровольно уехал из неё с твёрдым намерением никогда туда не возвращаться. Почему – в такой трагический день я сижу у радиоприёмника в надежде услышать эти ничего для меня не значащие слова: «Советский Союз»?
Ещё сводка известий, ещё имена погибших, ещё названия стран, приславших соболезнования. И ещё. И ещё. Назовут – на этот раз? Может быть, в следующей передаче, через полчаса? Может быть... Нет, ни в этой, ни через полчаса, ни через ещё полчаса.
Меня осенило. Я достал из портфеля визитную карточку Коротича и набрал номер квартирного телефона в Москве. Ответила женщина.
– Можно попросить Виталия Алексеевича?
– Его нет.
– А когда его можно застать?
– Он недавно вернулся из-за границы, уехал на дачу и там работает.
– Вы не можете дать мне номер его телефона на даче?
– Там нет телефона.
– Как же вы с ним общаетесь?
– Вы позвоните через два часа, его жена будет дома, она вам всё скажет.
«Ага, – соображаю, – значит эта – не жена. Наверно, домработница.»
– Спасибо. Как зовут его жену?
– Зинаида Александровна.
Я посмотрел на часы. Два часа двадцать восемь минут (14:28).
Жду, каждую минуту смотрю на дигитальный циферблат, а цифры не меняются. Почти не меняются. Продолжаю слушать радио. Умирают раненые, обгоревшие. Врачи борются за каждую жизнь. В Иерусалиме требуется кровь. Правители стран соболезнуют горю израильтян. Звучат названия некоторых мусульманских и даже арабских государств, имена их руководителей.
Наконец – 16:28. Набираю номер. Сердце громко колотится о пуговицу рубашки.
– Алло!
– Здравствуйте, Зинаида Александровна.
– Кто это? – Голос испуганный, напряжённый, понимаю: время разгула «Памяти», звонки на квартире Коротичей с недвусмысленными угрозами – не редкость, скорее – повседневность.
– Зинаида Александровна, меня зовут (называюсь), я звоню из Израиля...
– А-а, – вздох облегчения, напряжение в голосе сразу исчезло, он становится мягким, дружелюбным. – Я вас слушаю.
– Я совершенно частное лицо, звоню вам за свой счёт, никто меня не уполномочил... Мы подружились с Виталием Алексеевичем, он оставил мне номер телефона, разрешил звонить... У нас произошло страшное событие – (рассказываю о теракте).
– У нас ничего об этом не сообщалось...
– Зинаида Александровна, из всех стран приходят соболезнования, только от вас... только от Советского Союза... Знаете, мне, лично мне очень важно, чтобы хоть кто-нибудь, пусть по собственной инициативе, ведь теперь за это не посадят, пусть бы Коротич, Бакланов, ещё кто-нибудь из нормальных людей, в частном порядке, но чтобы прозвучало «Советский Союз», мне это так важно...
– Да-да, я вас понимаю. Я вечером буду разговаривать с Коротичем, он приходит к проходной, там есть телефон, мы по вечерам разговариваем, я передам ему вашу просьбу... Впрочем... Скажите, что вам важнее: соболезнование Коротича или соболезнование советского правительства?
– Что вы, об этом я и мечтать не могу.
– Послушайте. Шерварнадзе сейчас в Москве нет, он за границей. С женой его заместителя мы давно приятельствуем. Я ей сейчас позвоню. Следите за передачами. Если в течение ближайших двух-трёх часов не будет нашей правительственной телеграммы, тогда я попрошу Коротича. А от меня – всего вам самого доброго, мы за вас очень переживаем.
– Спасибо. Передайте привет Виталию Алексеевичу.
В семичасовых известиях диктор прочитал телеграмму советского правительства, очень тёплую, сердечную; писавший её не поскупился на выражение самых искренних чувств к стране и народу дружественного Израиля.
Я не поручусь, что не заплакал.