Как умирают кулики

… Вы видели, как умирают кулики? Нет? А я видел. Маленький был, лет тринадцать мне было. Жил я на тот момент с родителями на третьем этаже трёхэтажного дома, с бал-кона которого видна была окраина лесотундры, болотные плавни, цементный завод, где работал мой отец. Или, если быть точнее, отчим, которого я не любил – за его системати-ческие пьянки, и за то, что бил смертным боем.
Был май на подходе, каникулы. Я стоял я на балконе. Наблюдал, созерцал обширные дали. 
Вижу, как на железную дорогу, на насыпь, выходят наши дворовые мальчишки – кри-ку, воплю!.. Среди них Серёжка Бабиенко, уличная погремуха – Бабита, он же Гунара. Предводитель всех наших игр, драк, шкод и проделок. (Пройдёт время и он погибнет в Афганистане). С ним – Панченко Вовка (этот повесится на телефонном шнуре из-за отка-за девушки выйти за него замуж). Два брата тут же – Валька и Санька Рябовы, Морозов Лёшка и немой Ванька Кобанов, Кобан. И, конечно, Беззубов Юрка, Гага. И Витька Буда-рин здесь.  Толстяк, «сын булочника», как его дразнили. Мой друг с детства.
Стою на балконе, молчу. Обидно! Шпана при удочках и бидончиках; на рыбалку со-брались, на дальние озёра, а то и на Лебединое, на Ясную поляну…
Бударя меня увидал, кричит: «Кулик, айда с нами! Мы на Танковое озеро, давай дого-няй!..» Машу им рукой. «Не-е, не могу, с меня батя шкуру содрал, и неделю запретил за порог выходить…»
Ушли ребята… Вот бы мазнуть с ними!.. А может, убежать из дому, а?.. Всё равно уже драный; а через неделю линька сойдёт, вернусь. В лесу не пропаду: заяц есть, улитки, ку-лики на болото вот-вот прилетят. Прожить можно. А там - в реке горбуша пойдёт, тай-мень, сима.
Боязно…
Ай, была – не была! Погода отличная… Удеру! Может, пронесёт!..
Бегу в кладовку, где спрятана моя драгоценность: рогатка из медицинской резины. (Разорил-таки мамкину аптечку!) За рогатку батя драть будет – приходится прятать. А чтоб я без неё родной делал! И почему девчонки такие глупые? Куклы им подавай, «клас-сики». Одним словом – бантики. Вон, на первом этаже, в 14 квартире, живёт моя самая козырная девчонка, Эллка Мещерякова. Бой-девка! И морду набьёт, если надо. Всегда с нами, с мальчишками. Мечами дерётся – не подойдёшь! Один Гунара и может её зако-лоть, условно. А ножи кидает лучше меня. И такая же изодранная вечно, как и я…
На днях показывала – сняла футболку, – вся спина в зелёнке. Это её папка так… И за что взрослые нас так колотят? Ну, подумаешь, гусю шею свернули… Зато в лесу – как на охоте: зажарили его в глине, в углях. Вкуснятина-а!..
Подумаешь! Гуся!..
А Эллка молодец! Как драл её отец, допытывался, кто с нею был – не я ли? Ничего не сказала, молчала, как партизан.
Жаль её… Но я клятву дал: отомщу хозяину гуся, разорю ему весь курятник (кур у не-го штук сорок, и петух огромный).
Ну ладно, чего уж тут. Закрываю дверь, ключ кладу под половик. До первого этажа иду крадучись: на втором этаже Савчук живёт, он всех сдаёт. Увидит, что я из дому вы-шел – тут же позвонит бате на работу…
Тихонько по двери постучал, позвал в замочную скважину: «Эллка-а, это я, открой!»
Слышу – бежит. Открывает. Довольная! Шипит пальцем у губ – тихо, мол. Ага. По-нял. – «А меня наказали». Удивляюсь – за что?! –«Две двойки хватила. Только тихо, Се-рёжка спит. Нянчусь с ним, мама специально его в садик не повела».
Глаза огромные у Эллки, особенно когда что-нибудь удивлённо рассказывает. Блюд-ца!  Нас с ней дразнят «жених и невеста». Я обычно от этого краснею, а Эллка на обидчи-ка драться лезет.
- «Пошли на кухню», - говорит Эллка, беря меня за руку. – «Снимай рубашку, я тебе спину лечить буду. Больно? Ой, а тут мясо видно! Он что, совсем дурной? Чем он тебя так, опять кабелем от плитки?» Киваю головой. – «Элл, я возьму твой велосипед, можно? На болото за цем. заводом сгоняю, посмотрю куликов –  может, прилетели». Эллка от страха аж присела: - «Ты что, совсем с ума сошёл? Он же прибьёт тебя! Пусть хоть дуб-лёнка твоя заживёт!» Шмыгаю носом, пренебрежительно подтягиваю штаны: подума-ешь!..
… Недавно я решил совершить самоубийство. Взял из запасов отца две пачки сигарет, отварил их в кипятке, процедил тёмную жидкость и выпил целый стакан. (Знаю, что ни-котин лошадь убивает). Лёг на диван и думаю: вот умру сейчас, мамка плакать будет, отец жалеть станет, и тоже поплачет, наверно, по мне…
Позвонил Эллке – беги, дескать, ко мне, я сейчас умирать буду!
Прибежала Эллка, с перепугу босиком, в одной ночной рубашке. – «Дурак дебильный, ты что наделал?! Говори сейчас же, а то убью тебя!»
Сказал, как есть. А тут у меня та-ак скрутило в животе!.. – «Ну вот, прощай, Элл! Ты будешь приходить ко мне на могилку?»
Ой, что тут началось! Впервые увидел, как Эллка плачет! Тормошит меня в истерике: - «Игорёшка, не умирай! Дурак, что ты наделал!..» Ну, тут и у меня слёзы выступили.
«Элл, - прошу её, - поцелуй меня…» Целует, в щёки, глаза около губ. Потом вскочила, побежала на кухню; слышу, воду набирает. Бежит с кастрюлькой назад. – «Где аптечка?» Показал на кладовку. Она марганцовку в пакетиках нашла, насыпала в кастрюльку. – «Игорёшка, прошу тебя, пей, много пей, сколько можешь. Иначе не буду с тобой дру-жить».
О, это подействовало: потерять дружбу с Эллкой для меня хуже смерти самой! Выпил всё. Еле успел до туалета добежать. Ох, и полоскало меня!..
Зато Эллка поцеловала меня потом.
Лежал на диване, голова дико болела. Эллка прилегла рядышком, плачет: - «Игорь, не делай так больше, ладно? Пообещай мне, что больше так не будешь». Киваю головой: не буду. С Эллкиного лица на моё слёзы капают. Слизнул одну. Кто сказал, что слёзы солё-ные? Не верьте. Они горькие на вкус...
Долго о чём-то  шептались с ней. Мечтали: вот вырастем скоро…
«Мне ведь скоро тринадцать, - сказала Эллка – А потом тебе четырнадцать… А потом ты в армию пойдёшь, а я тебе буду писать и ждать. А потом мы поженимся, и вместе бу-дем до самой старости…»
Тоже мне, начиталась романов про любовь!
А так поцеловаться с ней хочется, как в кино том!.. Губы красивые у Эллы, как вишни. Только она кусается. Пробовал уже, неожиданно, а она, как норка, вцепилась в губу, ма-хом прокусила. Вдобавок ещё коленкой саданула, ну… это самое… туда, в общем, куда нельзя.
 Так и уснули в обнимку. А потом мать моя пришла. «Эй, вам не рано ещё вместе спать? Это что за дети такие пошли, а??» А сама улыбается, видно – шутит. А всё равно стыдно. Элла совсем краской изошлась: - «Тётя Галя, мы нечаянно уснули, мы ничего не делали, правда». В общем, убежала. А мать меня непонятное что-то спрашивает… Я ей сказал, что мы не целовались. Знаю, что это запретное, за что и побить могут (наверное).
Ну, это давно было, с месяц назад. А сейчас я спешу на моё болото, на охоту. О, это великое слово – «ОХОТА»! Завораживающее… Это значит добыть то, что тебе хочется в пищу, а пища – это жизнь. Охота идти на охоту. Вот даже как! А эта Эллка, тоже мне, -  как Эллада: мажет ранки своему гладиатору после боя… Это дело она любит, знаю; все-гда ссадины да ранки  лечит после «войнушки». Санитаркой у нас числится.
В прошлом году Бударя её в плен изловил и в сарай закрыл, где ещё несколько наших было. Да кинул, драк, «дымовушку», начинённую чёрным перцем. Эллке-то что?! Её в реанимацию увезли. А задницу мне рвали, солдатским ремнём.  Ладно бы ремнём, а то бляхой, на которой звезда Советского Союза. Награда мне за то, что выдумал и изготовил сотню подобных «шашек». Вся пиротехника на моей совести. Вот и получается, что все награды на моей же шкурке. Когда ребята считали мои боевые звёзды – сбились. Но я гордился: все мои! На шкуре отпечатывается синий квадрат 7 x 5, а посередине – звезда чёрного цвета. Нормально, долго носится и не потеряешь. Единственное что плохо, так это в школе: около парты стоишь все уроки недели три; сесть вправду больно. А так тер-пимо, жить можно. Что поделаешь? Счастливое детство, деревянные игрушки.
«Ой, больно, ка-ра-ул! Ты что делаешь? Больно…» – шёпотом кричу ей. А она: - «Терпи; дай же обработаю, загниёт же. Ещё пенициллин уколоть тебе надо!» – «Какой, к чёрту, укол! Собакам своим коли хоть до смерти, а я жить хочу», - кричу ей, а сам убегаю в коридор подъезда, там Эллкин велосипед. Сажусь, жму педали на дорогу, мимо клад-бища, к цем. заводу и на Ясную поляну.
… Вот дура, всех дворовых собак ей жалко. Пособирала по всем окрестностям убогих и калеченных. Бинтует, мажет, колет. Теперь их целая свора. Во всех подъездах. Увидят её – и стаей за ней ходят, эти Тузики, Трезоры, Шарики да Белки. И меня туда же! Ну уж нет!.. уколы – это смерть. На мне и так, как на собаке, заживёт.
А вот и болотные плавни начались.  Велик бросаю в кустах, перебираюсь через узко-колейки. И… вот они! Ура-а-а! Кулики-и-и прилетели!..
В кармане «патроны» – голыши. Достаю, заряжаю рогатку. Вот один, близко, на коч-ке. Крадусь к нему согнувшись, целюсь, чтоб наверняка стрелять, не промахнуться. На-бью штук двадцать, вечером с Эллкой на костре за сараями суп вкусный сварим. Лишь бы из дома выпустили.
…Ах, не получилось, мимо попал. Кулик поднялся на крыло и вокруг меня летает. И чего он кричит, как резанный? Орёт и орёт. Опять сел на ту же кочку. Умостился, пёрыш-ки правит. Несколько раз ещё крикнул, сложил крылышки, головку с длинным клювом вытянул, умостил с краю кочки – и притих. А я стою, не шелохнусь, чтоб его не спугнуть.
Потихоньку крадусь поближе. Удивительно, неужели он меня не видит? Уже до него метра два, можно стрелять, не промахнусь. А он не улетает… Ещё ближе. Вижу, глазки закрыты. Спит, что ли?  Взял рукою его. Головка свисает. Мёртвый. Старый совсем, больной. Весь в лишаях и проплешинах. На своё болото прилетел кулик – умирать. Где роился, на этом же гнезде, на этой же кочке. Столько стран пролетел, такое огромное рас-стояние, а всё на родину вернулся. А с ним и молодые кулики – вон их сколько, кричат, шумят, что-то делят между… На всех же болота хватит!..
Весна, пора птичьего гона, паруются. Кругом зелень, мох цветёт.
Эти кулики тоже состарятся, прилетят сюда умирать, каждый на свою кочку. Как и тот кулик, что у меня в руках. Который так кричал, протестовал, что я мешаю ему спокойно умереть.
И так мне стало тоскливо!.. Побрёл обратно к велосипеду. Приехал домой. У подъезда Эллка поджидает. Рассказал ей всё. Элла слушала, а потом говорит: - «Давай табличку сделаем, из фанеры, а на ней напишем: «Люди! Не стреляйте куликов. Они хорошие». И ты пообещай мне, что не будешь больше стрелять куликов. Обещаешь?»
В сарае нашли белую краску, большой кусок фанеры, которую прибили гвоздями к толстому бруску палки. Аккуратными буквами Элла написала задуманную надпись. Сели вдвоём на велосипед и минут через сорок были у той самой кочки на болоте, где умер старый кулик. Элла похоронила его, мхом обложила, что-то шепчет, как будто этот кулик её слышит… И тут же рядом насадили свой плакат, глубоко, чтоб крепко стоял.
«Игорёшка, поклянись при мне, прямо тут, пообещай, что никогда в жизни не будешь стрелять этих хороших куличков!» А я ей в ответ: «Хорошо, обещаю, и прямо тут, при те-бе ломаю свою рогатку». (И с этими словами действительно ломаю  её и бросаю в кусты). А она никак не успокоится: - «Давай хором крикнем то, что написано на этом плакате, ну, давай, Игорь!» Взяла меня за руку, и мы громко, несколько раз, в два голоса кричим: - «Люди! Не стреляйте куликов, они хорошие…»
Чему она, сумасшедшая, радуется? Кричит, прыгает, как те кулики, поднявшие гам из-за нашего крика. Вдруг подскочила ко мне: - «Вот видишь, какой ты хороший!» И – целу-ет меня, несколько раз, прямо в губы… Я от неожиданности задохнулся. Обалдеть можно – Эллка, и чтоб сама?! Кошмар! Караул! Этого не может быть.
Эллка тут же смутилась. – «Вот женишься однажды, потом состаришься, и от твоих детей будет много детей. Как от этого кулика – смотри, целая стая, смотри, как их много; это всё его потомство. Это наши кулики, это наше болото, это наш вест остров Сахалин!.. Скажи я тебе нравлюсь?»
Стоит и ждёт ответа, выпучила на меня свои глазища… Неужели не понимает, что вгоняет меня в стеснительность?
Утвердительно киваю – мол, да, нравишься. – «А больше ничего ко мне не чувству-ешь? Если ты мне нравишься больше, сильно, - то это чувство, которое больше, чем нра-вишься, называется любовью. Так любишь ты меня или нет?» Мямлю ей, что: - «Да, люб-лю, наверное…» Что тут началось! – «Так любишь или только наверное? Что ты юлишь, как пресноводный! Говори конкретно, одно из двух, ну!» Пришлось сказать ей: - «Люб-лю». В гневе своём она как кошка дикая.
…Конечно, я давно её люблю. Только ведь не всегда осмелишься, да тем более Эллоч-ке, в этом признаться: можно и по мордам получить!..

********************
Года через четыре, семнадцатилетним парнишкой, стоял я на этом болоте, у щита, где когда-то умер кулик, но уже без Эллы. Она не ходит сюда. Я сам к ней хожу…
Слёзы мои молча идут… Кто сказал, что слёзы солёные? Не верьте тому. Горькие они.  И так же, как тогда, кричат кулики, много их, целая колония, туча, тесно им тут. А на плакате видна надпись белой краской, только кто-то стрелял по щиту из ружья: «Люд….. Не стреляй…..  кулик….. хороши…..». Написано Эллочкой, которой впервые и первой признался, что люблю, и получил ответное признание. На всю жизнь это слово даётся: «Люблю».