Алекс Остров грёз-2

Часть II

Игры с выпущенными когтями

В следующее мгновение Заявивший о Праве брался за оружие — единственный смертный в бессмертном каркасе.
Единственный свободный среди рабов.

Генри Лайон Олди. «Дорога».


Приговоренный к Зрелищу (Алекс)

Гонг.

Свинчатка в кулаках, разрисованный черепами шлем, щиток-юбка на бедрах. Мускулистый торс, волосатые ноги, щегольская бородка. Не боец — клоун, думает Алекс. Такой же шут, как и я.

Такой, да не совсем. Клоун, глумящийся над поверженным, отличается от клоуна, истекающего кровью, осанкой, блеском глаз — и волчьим оскалом, и пружинящей рысьей походкой.

Через несколько минут все закончится. Скорпион ужалит; бывший Шут станет героем. Возденет руки, будет обласкан толпой. Уйдет, не оглядываясь на врага, на труп, который волоком убирают с ринга, оставляя в опилках широкий след — вымаранные красной жижей мечты о свободе.

Четвертый раунд. Шут невероятно проворен. В долю секунды преодолевает диагональ ринга. Алекс ускользает от его длинных замахов ногами, ленивых и неопасных, хоть и надоедливых. Входит в дистанцию, сам выстреливает серией-тройкой, но Шут даже не пытается закрыться или отскочить. Он терпит, финтит, прыгает, метит коленом в лицо. Алекс вынужден блокировать удар. В тот же миг Шут обрушивает на его затылок «замок» из сцепленных рук.

Агрессор отловил возмездие. Как сказал бы тибетский монах — «получи по мозгам откровение». Мир переворачивается. Алекс теряет равновесие, бестолково кружится — лист, осенний лист, ветер гонит жухлого в хмурь, в неявь, — не найдя в воздухе опоры, он валится, падает, задевая руками канаты. Убийца — благородный жест! — приплясывая, отходит в сторонку: лежачего не трону.

Сволочь.

«Прикончи его!» — визжит из первого ряда дева-оборотень. Голос грудной, низкий, прическа на тыщу баксов, бриллиантов как на волчице блох. Узнать её невозможно, ибо Алекса лишили памяти, но ему и так ясно: сука каких мало. Вурдалафка, нимфоманка, высокомерная блудница, даже клыки — половые признаки. У такой с банковским счетом проблем нет, — думает Алекс, — у нее могут быть проблемы только с мужским членом. Он поднимается на ноги, выхаркивает кровь и клянётся изощренно всадить этой грудастой вурде, если жив останется. Если он останется…

«Послезавтра мое истребление». Будет ли оно, послезавтра? Два дня и две ночи жизни — не столь уж большая плата за возможность победить. Но если ничего сверх того тебе не отпущено… Тогда два дня и две ночи — вечность. Вечность вдохов и выдохов; вечность с привкусом кислых щей и подсохшего хлеба; вечность солнечного луча, живущего на стене камеры. Алекс мог отказаться от поединка и дожидаться казни, тихой утешительницы, которая не стучится в дверь, а незаметно появляется за спиной и целует в затылок. Мог, конечно, и такие случаи были… но поединок ему дороже этой безысходной вечности.

Убийца пробует вырубить его таранной правой. В последний миг Алекс, пригнувшись, ныряет, отталкивается от канатов, врезается головой в его лицо — получилось! — бьет коленом в живот, свинчаткой в ухо. Бесполезно. Он нарывается на хлёсткий встречный. В глазах вспыхивает пламя; улетевшая куда-то голова тянет за собой тело; пытаясь подняться, Алекс в который уже раз поражается нечувствительности противника. Он словно из металла, этот клоун. Его только ломом обхаживать.

Вставай, герой!

Вставай, клоун, потеха ждёт!

…Совсем недавно, несколько дней назад, жизнь Алекса, баловня судьбы, протекала весело и бурно. Всё изменилось, когда он тайно проник в Дом надежды.

«Мы предлагаем любовь, настоящую любовь, а не удовлетворение плоти. Высшее из чувств оптом и в розницу; оптовые скидки значительны. Дисконтные карты, гибкая система кредитования. Отныне глупо и пошло наслаждаться под вскрики стимул-барышень. У нас есть большее. Мы продаем счастье».

Покупать этот товар он не собирался. Его раздражали зазывалы. Качество «высшего из чувств», отпускаемого по сходной цене, определяют, должно быть, румянощёкие рекруты Посадника. Любовь воина стремительна и жадна, как охотящаяся пантера, — удовлетворение капает с клыков, остаётся сытая лень в утробе. И не жаль заплатить ещё разок, если показалось мало.

Алекс презирал торгашей от технологий. Кудесники вычаровывают заклинания, оживляют сухие зёрна, однажды упавшие с неба, вынашивают семена магической панспермии, вынянчивают артефакты чувств, которые лишь-лишь начинают прорастать в их жилах — а торопящиеся жить и наживаться не ждут, не лелеют, скупают всё, до чего могут дотянуться. В ярких салонах энергичные бой-мальчики с плохо сидящими хорошими манерами перепродают втридорога восковые, резиновые, пластиковые блинчики сплайн-имитаторов — устройств, продуцирующих всё новые чудеса, потребительские свойства которых регламентируются стандартами Института Феноменологии. «Любовь нельзя купить? Забудьте. Проводите взглядом менестрелей, они ушли. Здоровье, внешность, успех — всё, что вам нужно, уже продается. С развитием новейших технологий каждому будет позволено выбирать жизнь, биографию, родителей и детей. Остерегайтесь подделок! Покупайте только у нас!»

Липли к ушам, заглядывали в бумажники навязчиво-продажные чувства, в которых ничего особенного и не было — развлекалки, безделушки, душещипательные рачки, всплывающие на безрыбье. Ничто ни ново под луной, за исключением «мэджей». Эти полупрозрачные футлярчики, эти загадочно мерцающие в упаковочной мякоти звёзды гипноиндикаторов, эти одноразовые («нуль-разовые» — язвил Алекс) болванки духа, носители «обратной эмпатической связи» — не более чем незатейливый обман, манипуляции обезьяны, нацепившей очки и ермолку, чтобы взойти на кафедру и «под фанеру» озадачить аудиторию авангардистской трактовкой натурфилософии. Алексу запомнился трюк: смех вызывала не обезьяна, а зал, кивающий в такт речи, к которой оратор, разумеется, отношения не имел.

Слова, вяжущие ум… «Натурное подчинено закону и Владыке, а рукотворное — воле и человеку». Что-то подобное. Воля — не закон, человек — не бог; воистину, открытие века… Торгаши «слизывают» метальные треки механически, копируя всё подряд — ошибки и чушь — и даже не интересуясь тем, что же на самом деле представляет собой откровение-оригинал. Зато у них есть набор заточенных под клиента крючков, готовый пакет подводок: под любой типаж, под любой расклад. Горит во лбу менеджера универсальный проектор слоганов и клипов, глаза людям заливает, каждый кадр — двадцать пятый, лишний. Мозгокрутки должны работать незаметно и не действовать на нервы. Нервы — всего лишь проводники, шины головного мозга. Мы, господа, клиенту прямо на «проц» подсядем, на центральный «камень»… и да будет он всегда прав и при деньгах! «Любовь? Слава? Власть? — звоните! Ваши мечты мечтают найти вас!»

Технологии… Медик-мэджи так здорово берегли здоровье человека, что организм привыкал к абсолютному благополучию как к единственно возможному режиму жизни. Шальной взбесившийся вирус или внезапный вегетативный спазм мог щелчком опрокинуть его из нормы в небытие. Впрочем, дежурный маг обычно успевал помочь нужным заклинанием, разблокировав парочку менталопортов в сетевой ауре пациента и вдув дозу волшебства прямо в мозг больного. Адреса портов и коды доступа составляли часть тайны личности, этой тайной владели лишь те, кому по службе положено; иначе уже и нельзя было. При дисконнекте с ментал-сервером заболевший погибал в течение часа.

Тонус-мэджи позволяли жить, не страдая, но не позволяли жить, страдая; страдание стало пакостным, стыдным архаизмом. Как следствие, любые переживания, не сводимые к удовольствию, казались нелепыми, словно дырявые зубы, и воспринимались с брезгливостью.

Стимул-мэджи прививали вкус к хорошим вещам, отбивая вкус ко всему прочему. Корпоративная телепатия оказалась пошлостью в высшей, безмерной степени: сколь ни аристократичен современный человек, никогда не убежать ему от той обезьяны, которая внутри; сколько ни совершенствуй магию чувств, всё равно девять десятых душевного трафика будет захламлено общим свинством; телепатия — обезьяний рай, а место человека — в одиночестве.

Покупать? Разве что само чудо… но оно-то и не продается. Существуют, однако, точные — за вычетом источника магии — мэдж-копии процесса. Они выполняются на заказ, требуя времени, денег, мастерства; они подогнаны под личность, как свадебное платье под фигуру, и обязательно учитывают индивидуальный пси-интерфейс клиента. «Вы не такой, как все! Не рискуйте, покупая то, что покупают другие! Отторгнутое психикой чувство может повлечь язву души и летаргию сердца!» Медж-копии не терпят автоматической сборки. Тут уже не технологии — тут искусство. Не зная, и не заметишь, что это эрзац.

Дать сколько просят? Осчастливить согласием профессиональных дарителей счастья? Слишком легко, слишком инопланетный подход: жена сошла с обложки стильного журнала, парк выдуман дорогостоящим ландшафт-дизайнером, дом — модным архитектором; у меня всё самое лучшее. Хвала тебе, о мой растущий бизнес! Будьте рельефны, мои расцветающие на тренажёрах мускулы! Оставайтесь с нами, у нас в программе низкокалорийный ужин, двухпозиционный секс и восемь часов ортопедического сна! Возрадуйтесь высокотехнологичному, правильно сбалансированному процессу существования! Живите по-человечески, слюнявые гуманоиды, живите как я! — да хоть по-марсиански, кривится Алекс, но только не запрограммированным на сто лет вперёд идиотом. Зрителем не стану, не для этого в мире возник.

Сериал, цветной и полнозвучный, разводит особого таракана: массового зрителя. В надежде слиться с экраном он втискивает в чужой цветной мир свою серую внешность и серую душу, исчезает, обращаясь в бабочку, теперь он ярче орхидеи, а вокруг нектар и мёд… Слово «сериал» происходит от слова «серость», — решил Алекс, — если, конечно, не предполагать чего-либо худшего.

Эдем дураков… Толпа сильна целью. Вопите, сериальщики, клал я на ваш социум и втыкал по самый корешок, — зло думает он, разглядывая вурду-лафку, окорока в соку, гриль из бриллиантов. Он уже знал, как отомстить ей за крик. И он уже  знал, что ею отомстит другим. Не только героине — всему сериалу.

Выживу и всажу. Кому сталь в брюхо, кому кол в зад, а этой… Он ощутил эрекцию. Чертовски странное «кстати». Надо же. Жив останусь — лицом в подушки дуру, оголёнными норами кверху… и чтобы ногами сучила, тварь… а после покаюсь… слышь, братан, а где это я? — спросил он Шута. — В какой стране? На каком таком Марсе?.. «Хоть по-марсиански, хоть по-ватикански, — всюду папа главнее совести», ответил взглядом убийца — ястребок, готовый к нападению. Его глазами разговаривала Справедливость. «Убил врага — купи индульгенцию, но не скупись: скупой платит дважды, и оба раза — зря. Можно и впрок, в рукав, в чужие времена, в тёмное будущее, где воскресают мертвецы, которых не берёт тлен, которые мумифицированы жаждой мщения, — о воин, там тебе так понадобится ангел-телохранитель, ни разу не умиравший дотла!»

Изыди! Алекс стоек, Алексу труп не противник; червь могильный еще не проник в колосящуюся память Алекса. Прочь, гнильё! Что ещё предложишь, торгаш? На что разведёшь меня, богобоязненного?

Ты всё равно сеятель смерти, ответила темнота. Ты — человек. Ты убиваешь, играя. Вставай же!

Встать никак не удавалось: резкие болезненные пинки отбрасывали Алекса назад, на грязные опилки арены. Враг не убивал, враг развлекался. В первом раунде развлекался, во втором потешался, а в третьем не убил, хотя мог, только нос ему набок свернул: хороший, милосердный палач. Стоя на коленях, Алекс отбил очередной пинок и тут же вскочил на ноги. Противник спокойно разглядывал его. Руки висят, плечи опущены, взгляд добрый и чуть насмешливый. Ваш ход, маэстро. Врежьте мне как следует.

Он «врезал». Убийца уклонился. Ответил молниеносным спуртом. Первые два удара Алекс видел. Третий пропустил; после четвертого обнаружил себя висящим на канатах. Его отвели на место. Гадко хрустело во рту. Алекс выплюнул окровавленные камушки.

…Он решил поступить по-своему. Он вторгся в Дом надежды с черного хода. Я дам большую цену, думал он, я сделаю игру реальностью. У меня получится. Будет удача — будет  и счастье… Не получилось. Жаль. Теперь он банкрот. Его казнит мрачный жилистый маньяк, серийный убийца, скучающий в углу ринга. Это ясно всем. Через несколько минут ускользнет последний шанс, и душа Алекса найдет иное пристанище.

«Я имею право — бесспорное, радующее душу — убить того, кто стоит лицом ко мне, кто целится свинчаткой в мои раны. Это — Справедливость. Но он сильнее меня, и я погибну от его ударов. Это — выбор Справедливости. Она баба строгая, всем подряд не даёт…»

И вновь сквозь шум в ушах и барабанный бой крови просочился в сознание чужой голос. «Ты — человек. Не счесть смертей, к тебе прилипших!»

Справедливость приняла его исповедь, но утешать не намеревалась. «Грешен, зол, неправеден… виновен! Сколько раз убивал ты мечты, свои и чужие?» — преамбула завершена, понимает Алекс, вздрагивая не от вопроса, а от непроизвольно возникшего в голове ответа на него. «Теперь ты слепнешь, отравленный той дрянью, что пеплом и ядом осела в тебе. Такова плата: цинизм, враги, боль и гибель. Каждый должен уйти; каждый уходит в свой час. Назначь его себе!»

Исповедник потихоньку наглел, сворачивая от морали к прейскуранту. Кайся, грешник, искренне и вдумчиво; позолоти ручки Храма, убийца; отстегни Отцу, раб Его, не жалей презренного металла, за щедрые деньги твой крылатый адвокат найдет нужный модус вранья; твой — тебя отмажет, в статью введёт, почистит душу на переправе… Сами-то верят в это, менялы? — ухмыляется Алекс. Вряд ли. Слишком всё просто. Всё просто, когда верой является возможность получить мыслимое за деньги, хоть бы и немыслимые. Деньги — солнце нищих, свобода — звезда рабов.

Любовь можно взять «за бабки». Оглушить, ввести иглу в вену, напичкать спокойствием, упаковать и доставить. И станет она служкой: рабой свободного человека. Покорность, услужливость, искренность в лести, мастерство в оральном сексе — всему, чему пожелаешь, научат её. Хоть экскременты твои жрать. А имя оставят. Любовь, Вера… Вот она, святая простота обмана. Игла, спокойствие, иллюзии… Сложное — настораживает. В сложном не солжёшь.

Что-то случилось в зале. Волна пронеслась по толпе, стих гам, лица повернулись к ярко освещенной ложе, в которой стояла Невинная Дева. Отразившись от стен, волна вернулась, повторилась вздохом изумления, ропотом и торопливыми выкриками, которые, точно первые камни лавины, предвещали дружную многоголосую здравницу. «Славься, непорочная!» — ревел зал, и люди вскакивали, тянулись к Ней, восторгаясь Её красотой и Её присутствию. Кумир Державы Трех Планет, женщина-мечта, ангельский лик которой был утвержден к созерцанию самим Посадником, — что привело её сюда?

— Внимание! — загрохотало под сводами. — Я, ведущий телешоу «Искупление и наказание», объявляю: наградой победителю станет преданность непорочной девы, добровольно взошедшей на алтарь самоотречения, а также немедленная реабилитация личности, включая сброс таймера смерти, очистку банка грехов, инсталляцию родовой памяти, а также полное, не подлежащее сомнению восстановление в правах! Один из двоих добьется жизни! Только один из этих гнусных преступников, для которых еще вчера не было ничего святого, сможет сегодня превратиться в героя и заслужить возвращение в лоно великой матери нашей, пресветлой Прародительницы Любви! Делайте ваши ставки, дамы и господа! Поддержите достойного!

Алекс подавил смешок. Не положено смеяться над «возвращением в лоно», пиар Прародительницы строг и не терпит еретических ухмылок. Хотя, какая разница? После сражения с маньяком-убийцей ему будет все равно. Мертвые не осторожничают.

Дева взяла микрофон. Укрощенная мановением руки, толпа замерла в ожидании.

— Я узнала, что один из бойцов, приговоренных к Зрелищу, осужден за преступление, совершенное из самых благородных, самых возвышенных устремлений. Мы дарим ему надежду. Я верю, что пресветлая Прародительница не допустит несправедливости. Молю тебя, Справедливость: пусть победит достойный!

Зал вновь взревел.

— Семилетний обет целомудрия исполнен, и сегодня ничто не мешает мне стать наградой победителю. Я вижу тебя, мой единственный, мой герой, ты смотришь на меня, ты выстоишь!

Не закрывай глаза. Верь мне! — слышится Алексу.

На Непорочную смотрели оба: убийца — хищно, предвкушая; Алекс — неотрывно. Так умирающий от жажды разглядывает оазис, возникший в сердце пустыни. В этих песках не бывает оазисов, — твердит он себе, пытаясь ускорить шаг. Это мираж. Обман. Но, из последних сил переставляя ноги, спешит к улыбающейся Фата-моргане.

Он должен верить, даже зная, что верить — глупо.

* * *

В начале был звук. Звук приблизился — и вспыхнул грохотом. Захлестнул рокочущим океаном.

Затем появился голос.

«Две тен-ни плавно танцуют»…

Алекс видит лицо женщины. Под ним — маска. Под маской — другое лицо, прожигаемое изнутри тлеющими углями. Женщина пропадает в дыму. Мех щёк щекочет ноздри. Жар стекает с подбородка огненной струйкой, спускается к груди, к двум шипам, — набухшее ожидание, холм и луг, герой жаден, рука груба, но нежны царапающие тигры и светел дымный мрак. Растёт из бездны башня, овальный зев наполняется изнутри лавой. Ореол, трость с набалдашником у губ — пей, осуши вулкан, пока его не разнесло, не разорвало подземелье! — искры, чайки, волны в небе, уходят за горизонт звёзды и восходят новые; кружится карусель «мнемо»…

…«Затихают и атакуют. И друг без друга тоскуют…»



Носитель памяти (Наталья)

Ярко освещенное подземелье. Гудящая толпа. Цифры над головами. Красные кричащие цифры пляшут над людьми. Люди ждут. Раздраженно поглядывают на табло. Вряд ли кто-нибудь действительно понимает язык красных цифр, — думает она; понимающий стал бы великим пророком. Если б захотел.

Ну и муть лезет в голову. Кто согласится. Кому нужны пророки. Кому нужно будущее. Завтрашний день — побасенка «для молодежи и юношества». Живи сегодня. Живи без раздумий. Делай деньги. Деловой навык в цене. Чутье и хватка.

У блондинки из отеля влага в голосе и сухость в глазах. На двенадцать лет моложе. На сотню лет старше. Она всегда на посту. На посту думать не положено — работать надо. Девушка знает свое место и свой ресурс. У девоньки-красавицы все просчитано вперед. Зачем такой умничке Дом надежды? Она бы, возможно, и согласилась, но… Но блудниц Наталья вербует нечасто, избирательно. Если профессиональный отпечаток еще не затушевал радость и тоску. Это живет в глазах. Она увидит. А если не увидела — удачи тебе, золушка, и прощай. Не упускай своего.

Бегом, мимо альма-матер и вниз, в коридоры метро. Подземелье, гудящая толпа, галоп секунд. Сор на рельсах. Рельсы гудят. В черной проруби вспыхивают глаза: недобрые, желтые. Беспокойное движение в толпе. Наталья ввинчивается в массу. Пробьюсь. Пусть меня проглотит змий. Змий останавливается, шипит. Вздыхает, выпуская прибывших. Во вздохе — обида и укор: сударыня, не называйте меня Зверем, я не хочу, я не такой, я доброе, всем полезное электрическое существо. Я закован в ритм и оттого вынужден подчиняться Красным Цифрам, но, поверьте, я несу-укачиваю вас не только по приказу, а из нежной потребности ощутить в своей пустой утробе ваши живые души. Я окрыляю. Во мне каждый становится странником. Каждый приближается к цели.

Она кивает и лезет в пасть. Ей туда, внутрь. Ей — три станции от центра. Позиция занята заранее. Второй вагон, вторая дверь. Здесь будущее предсказуемо с точностью до метра. Левая нога, правая рука. Втиснуться в ничтожный просвет между окольцованным негром (в нос темно-фиолетовый с красными ноздрями вставил он серебро, до чего ж они красочные, эти черненькие!) и сухонькой чопорной бабулькой. Сзади напирают. Боже, что за тип, что за больной лешак, или кто тут у них в подземке за лешака, подальше от этого ходячего несчастья и нечистой его одежды. Бабуленька, не надо так, всем хочется ехать. Да, представьте себе, спешу. Пощадите мои туфли, они мне еще пригодятся.

Ну и кунсткамера, — думает она, — вот ведь впертый народ. Темный и впертый. Куда хуже наших... Что-то ностальгирую я, глупая курица. Куличиха. Всяка куличиха свое болото хвалит, приходит ей в голову, но только когда в другое болото попадет. И не раньше. Ни на минуту раньше. Разве здесь нечего хвалить? А вот не выхваливается, пока здесь. Ну никак не выхваливается!

Кунсткамера… Долговязый умник с книгой, из принципа пытающийся читать даже на головах. Бабка в моднючей кофточке, неуступчивая и боевая, против нее и Брюс Ли не выстоит. Дикий пятнистый дядек, в пухе и перьях, с объемным тюком в одной руке и видавшим виды ноутбуком в другой: касик птичьего двора. Впертый какой народишко. Несдвигаемый да умом тронутый. А этот отмороженный лешак: из какой барсучьей норы он выполз? Совсем молоденький, но до чего ж урод! Молод, немыт, паршив… Почему она назвала его уродом? он ничего, даже красив. Принц в лохмотьях. Мальчик — чудо, только зверски грязен. И под мухой. Под крупной, под жирной неугомонной мухой, сыто разгуливающей по расширенным зрачкам. Умирающий от жажды разглядывает оазис, возникший в сердце пустыни.

«Ещё один ушелец», жужжат в сознании непонятные слова. «Бомжующий рыцарь без страха и упрека, без совести и денег». Ещё одна несбывшаяся надежда. Ходячее проклятье тянущих лямку родителей — облапошенной жизнью мамашки, умученного пивом папика. Здравствуй, племя молодое, как тебя тошнит от сказок… До чего же они, нынешние, отличаются от нас, бывших!

Она чувствует растущую пустоту в мыслях и медитирует: творит воспоминания. Придумаем себе легенду, историю жизни. Должно быть, жила она весело. Угарно. Где Наташка, там компашка. С кем только не трахалась! Вначале из любопытства, естественного в том возрасте, затем из свойственного натуре альтруизма, наконец — просто так, по привычке. Свободная женщина в стране рабов. Так, теперь придумаем эту забавную страну. Пускай поэты сметают сор с асфальта, воры возглавляют правосудие, философы пьют по-черному, и, главное, пусть там превыше всего ценится преданность. Преданные предают, но их можно упредить: задавить, засадить...

Нет, не нужно, проехали, это лишнее, это вначале так все и было, а после устаканилось как-то. Солидный общественный строй, солидный строй мыслей. Куда ни кинь, всюду победивший социализм, папики гордятся собой. Гордость — хорошее, спокойное чувство.

Общежитие на Отакара Яроша, амуры, жизнь за чертой. Живи сегодня, не суйся в завтра. Не заглядывай в кастрюльки-сковородки, где кипит и шкварчит, нос ошпаришь. Розы-мимозы, четвертый этаж, выпуск восемьдесят восьмого. Диплом. Распределение. Живет она в двухстах метрах от работы: бабья башня в девять этажей, клоака очарования и соблазна. После смены — вино и грезы, ежевечерний праздник духа, еженощный разгул плоти. Дура, что ты ревешь, зарёванных замуж не берут.

Рядом лесопарк, весёлая «хаёвня» авиаторов, звенья крылатых мальчиков по вечерам. Интеллигентные, юморные, славные. Живи сегодня. Сегодняшний день — самый удачный. Всегда. Удача — стартовый капитал. Как здоровье или красота. Наследство на долгие годы... солнечные и буранные... любая погода в радость…

В хорошую погоду хорошо пройтись от площади до площади. Мимо идущие люди куда-то спешат, ей нравится видеть людей. Когда светло над головой и есть настроение жить. Когда не тикают чужим злым пульсом часы на руке. В хорошую погоду, когда хорошо. А в обычную — бегом мимо отеля. Сразу к ближайшему входу в подземку, и пусть давит гулкость метро. Не задавит. Короткий перегон, пересадка в центре, пять-десять минут отыграно. У входа — ритуальный взгляд направо, на сияющую тушу универа. Рядом с ним дом Госпром — привет, деловой ты наш центр-всего-на-свете. Строгий такой, смотрит себе, сверкает близорукими стекляшками, придурок. Ничего-то ты и не разглядел за семьдесят лет.

Она переводит взгляд на храм науки. Без куполов, без креста воздвигнут храм. Наука — аскетичная богиня. Всемогущая, себялюбивая, вредная. Ничем не лучше охотницы. Мужиков к себе привязывает, рабами делает, а к бабам ревнива и придирчива: не любит красивых. Сбывает их другим божествам. Да и как не сбывать? Не ее сейчас время. Наука, дура и старуха, никого уже не прельщает. В общаге на Отакара Яроша теперь все иначе, вместо бывшей столовой там «казино» и «дансинг», читальный зал превратился в бар-ресторан. Прогуливаются по коридорам пиджачные мальчонки да смуглые усачи, приятны и приятно одеты, комендант навеселе и весел. Всем до истерики хорошо.

Счастье — это просто. Это когда не думаешь о деньгах. Мячики-взгляды шустро волейболят над девчонками: независимой походкой, гордо глядя поверх голов, выходят они после лекций и садятся в иномарки с тонированными стеклами.

У Натальи взгляд наметанный: не так уж трудно отделить пылких искательниц приключений от расчетливых блудниц. Наталью интересуют, главным образом, искательницы приключений. Блудниц она вербует нечасто, избирательно, лишь удостоверившись в том, что имеет дело с психически здоровым материалом. Остальных она просто жалеет. Достаточно взглянуть на облупленный фасад универа, чтобы понять... чтобы пожалеть.

Внушительный храм: четыре крыла, четырнадцать этажей. Держись, старичок, всему вопреки. Держишься? Я тоже со щитом. Стой на своем, не изменяйся. Не изменяй...

Он должен верить, даже зная, что верить — глупо.

* * *
Только беспамятная сумеет вспомнить по-настоящему.

Увидеть явь со стороны способна лишь лазутчица, выбравшаяся за её пределы.

Наталья — снайпер, целящийся в Реальность. Разведчица, которая с немалым риском проникла в горячую точку своей жизненной державы. В командном пункте ждут её донесений.

Наталья — женщина с виртуальным прошлым. Автор её романа, состоящего из фрагментов без начала и конца, меньше всего заботится о сюжете. Измученная авторским произволом бедняжка-героиня вынуждена помогать сочинителю судьбы. А он, став позёвывающим зрителем, ухмыляется: вот и ещё один персонаж научился обходиться без него. Всем бы так.


Бой без правил (Алекс)

Толпа ревела как стадо трубоносов. В зале началось движение. Кто-то дрался, кто-то рвался к башне вещания. Легионеры щедро раздавали тычки. Пауза затягивалась. Это хорошо, думал он, эдак я даже успею восстановиться. Расквашенный нос и выбитые зубы — ерунда, драке не помешает. Нужно только сохранить силы для единственного, последнего удара.

Теперь он должен победить. Он победит. Он выживет и сокрушит поцелуями эту самовлюбленную, прекрасную, вступившую в интимную связь с богами девку: давно им любимую, недостижимую. Ты пришла поиграть со мной? Проиграешь!

Из-за нее он убил на дуэли Шикарного Малютку и публичным вызовом обесчестил труса Вулва. Из-за нее, нарушая писаные и неписаные законы, проник в Дом надежды. Из-за нее, в конечном итоге, он стоит сейчас на пороге смерти. Покровитель непорочных Гинц, узнав о его вторжении в Дом, тут же закрыл перед ним канал родовой памяти. Дальнейшее понятно: забыв себя, лишившись наследного волшебства, Алекс не смог отстоять свое право на честь. В глазах закона он стал никем — бесправным и самодельным человеком, наглецом-браконьером, вторгшимся в господские угодья. Суд с удовольствием приговорил его к Зрелищу, словно какого-нибудь заурядного маньяка.

Ясно, кто нашептывал на ухо Гинцу. Могли многие, от горячих черноусых родственников Малютки до лысых и немощных, ткущих паутины политиканов, имеющих свои виды на Непорочную. Но Алекс уверен: его подставил её братец, благородный дон Родриг. Он всегда был козлом редкостным.

Козлом! Редкостным! — повторил вслух Алекс. Низкая лексика точно соответствовала низкому чувству: ярости. Он убьет их всех, начиная с кретина, сидящего в углу, с маньяка-потрошителя, выведенного на ринг ухмыляющимся арбитром. Без сомнения, этот поединок устроил лично дон Родриг. Он своё получит.

Гонг. Рёв толпы.

Ярость — это не просто жажда чужой смерти. Это еще и коварная осторожность рыси, замершей в листве. Это тихая подлость скорпиона, жалящего в пятку. Это волчьи клыки, раздирающие кадык.

Бой стал скучным. Алекса по-прежнему били; Алекс не отвечал. Не раскрывался. Алекс уходил, нырял, блокировал, освобождался от захватов. Получал синяки, но взамен обретал уверенность в себе. Он выстоит. Так сказала Непорочная.

После пятого раунда Маньяк взялся за дело всерьёз. Он больше не обрабатывал противника: он начал убивать. Резкая, вспыхивающая при каждом шаге боль в расшибленном колене сковывали движения Алекса. Больно было перемещаться, бить, дышать, и все-таки ярость превозмогала боль. После шестого раунда левый глаз почти перестал видеть. После седьмого начался непрерывный звон в ушах, и что-то случилось со временем: оно распалось на отдельные фрагменты, и каждый фрагмент нес свою собственную боль. Боль, ярость, отчаяние... Даже сквозь ватный звон слышал он растущий визг зала. Приближалась развязка. Девятый раунд. Следующий за ним — последний. Кто-то умрёт и навсегда останется шутом.

Отчего все его усилия не приносят результата? Горели расквашенные фаланги пальцев, ныли распухшие от слишком сильных ударов суставы… У этой мрази панцирь под кожей, — подумал Алекс. Эта мразь никогда не была человеком. Ее не свалишь добрым прямым в челюсть.

Дело не в панцире, услышал он. Хорошо, что ты понял… Маньяк сидит на энергетической игле. Он подпитывается извне. Ты не знаешь, кто  заинтересован в его победе?

Алекс догадывается, кто. Похоже на правду… Размышлять некогда. Рысь и скорпион, где вы?

Он прыгнул рискованно, полностью раскрывшись: иного выхода не было. Маньяк ударил, но наугад. Долгий поединок ослабил его рефлексы. Доля секунды — и Алекс валит врага наземь, сжав шею захватом. Бицепс на кадыке, левая рука свободна. Вот он, шанс!

Сломать монстру позвонки не удастся, проверено в предыдущих раундах, да и придушить его он не успеет: тварь вывернется, отбросит Алекса. Но можно успеть сорвать шлем.

Он успел. Тварь изогнулась, рванулась… Отлетая в сторону, Алекс увидел сверкнувшую в волосах полоску металла. Отшвырнув шлем, — прощай, рысь, ты все сделала как надо! — откатываясь от прыгнувшего на него врага, Алекс ни на миг не отводил взгляда от той единственной точки на загривке монстра, которую должен поразить скорпион.

Оба поднялись. Маньяк больше не был богатырем, посмеивающимся над неуклюжим противником. Он стал вихрем, сбивающим с ног. Алекс понимал: один из этих страшных ударов пробьет его защиту и станет для него последним. Нужно расчетливо подставиться. Устоять. Метнуться навстречу, в разрыв…

Вихрь замедлил движение. Тварь выдохлась. Пора! Алекс нанес удар в корпус. Страшно вспыхнула молния в глазах. Слепо, наугад рвался он к врагу. Случись такое в первом раунде, лежал бы Алекс в глубоком нокауте, нарвавшись на прицельный встречный. Но тварь устала, очень устала. Тварь вложила все силы в танец и уже не могла разить, лишь изображала удары.

Скорпион ужалил. Пальцы Алекса впились в скобу, торчащую из паза в голове убийцы. Рывок — и в руке остается цилиндрический патрон. «Форс-мэджик», биоактивный контур. Все разъяснилось: невероятная реакция этого киборга, его стойкость. Клоун-зомби почти не чувствовал боли, почти не испытывал эмоций, он дрался как машина. Он и был боевой машиной с психотронным приводом.

Был!..

Теперь мы с тобой поговорим на равных.

Равенства не получилось. Бой закончился. Началось убийство. Уставший, заторможенный, враз ослепший Маньяк уже ничего не мог противопоставить Алексу, с двух рук молотившему врага. Даже отмахнуться толком не мог. Но и Алекс, избитый и едва державшийся на ногах, потерял удар. Ни скорости, ни точности. С размаху, от души, по-бабьи — это проходило, только вместо хука получалась пощечина, вместо удушающего захвата — дружеские объятия. Милая такая потасовка двух пьянчужек.

Секунды таяли, как снежинки на ладони. В перерыве Маньяка восстановят. Укольчик, новый блестящий цилиндрик в пустую голову, новый шлем на просверленный череп — и все. И надеяться больше не на что.

Дикое, животное отчаяние. Вой, хищный оскал. Убийца-маньяк почувствовал его решимость и тоже стал зверем. Волки, рыча, вцепились в глотки друг другу.

Толпа оглушительно орала, щеки Непорочной Девы зарделись... но как я могу замечать такое, подумал Алекс. Куда унесся мой взгляд, он где-то в стороне, в отдалении, но в глазах темно и шевелятся червячные круги, взгляд сам по себе, ведь я катаюсь по опилкам, по грязи и плевкам, я остатками клыков вырываю кадык из скользкой шеи окровавленной твари, я запускаю пальцы глубоко в глазницы волка, глотаю соль и влагу, и нет во мне отвращения, лишь страсть: я люблю тебя, мой Волк!

Враг мой, ты повержен и прекрасен; твоя агония — моя жизнь; твоя смерть — мой экстаз. Любовь ворочается в паху и на языке, раскачивает меня, ритмично приподнимая над распластанным телом и вновь бросая на него, — новое священное действие, которого я не знал прежде. Я не знал, что смерть так хороша; это оазис, живая вода; хруст кости во рту — журчанье ручейка. Голод и жажда, надежда выжить, соль на губах, тёплый напиток, чужая кровь в моём горле превращается в эликсир, чужая смерть — в бессмертие…

Клыки сомкнулись. Последний хрип отлетевшей жизни. Последний рык победителя.

Замер зал. Исчезло движение. Лента остановилась. Ни шевельнуться, ни выдохнуть.

Гонг.

Тишина.

Что-то случилось со временем.

* * *
Кто ты, желанная? — Непорочная? Долгожданная?

Он не знал её. Два лица — и оба в тени. Ожоги поцелуев на глазах.

«Они летали с отрывом-м»…

Алекс обнимал мёртвую женщину.

…«Кувырка-ались без перерыва. Они кидались с обрыва…»

Вжимаясь в труп, вкачивал в него душу.

«Фонарь и мятая простынь…»

Гомосексуальный опыт Алекса состоял из двух фраз: «мальчик, хочешь в зад?» — «дядя, хочешь в глаз?» — и одной короткой драки. Мастера массажа с потными дрожащими руками с детства сделали его заядлым гетеросексуалом. Дойные девочки из выпускного класса простили мальчишке иллюзии, одарив чутьём к эрогенным зонам и неправильным словам. Чувствительного Дракулу приняли и полюбили золотые дети порока — эпикурейцы, эпикурейки, эпикурвы, прозябающие во хмелю и роскоши.

«Они как маленький остров…»

Кусаться до крови, умирать до остановки сердца, подниматься из праха, нападать из сна — вот жизнь ласкающих. Они наги под масками, их грубость целительна…

«Удар — и снова сначала…»



Эскиз реальности (Наталья)

…не изменяй неизменного. Не правь по живому. Все тлен, кроме того, во что веришь…

Ты — веришь? В самом деле? Как интересно!

Наташка, ты опять пятикурсница на выданье? «Боже, как давно это было»... давно уж не влекут туда ни мысли, ни мечты. Где они теперь, где все наши? — думает она под дробный перестук колес, глядя над головами в черноту тоннеля. Где они, живые? Кто в лазурной бездне, кто в проклятом злате. А большинство, как и надлежит тому быть, в некошеном поле.

Зуд в затылке. Быстрый незаметный взгляд назад. Так и есть: оборванец изучает ее прическу. Что ему нужно? Ищет, куда бы вшей своих пристроить? Она усмехнулась.

Поле некошеное... И все-таки многие сохранились. Рыбы, например. Или Андре Хип, вдруг объявившийся в Крыму, на южном берегу, в Рыбачьем. Рыбы, понятно, любят Рыбачье, в их честь как бы названное, но вот Хип как догадался?

Молодой человек, мне не здесь выходить, незачем меня тянуть за собой, отдай сумку, постыдился бы, наглец, фак’ю, задница с ушами! — Ну, беспредельщик! Спасибо, я в порядке, ноу проблем, а это и не жулик был, так, обычный нахалёнок. Нет, спасибо, постою, на работе насиделась.

Стыдно сказать: сразу на чумазого этого подумала. Нет, вот он, в трёх шагах. Все так же изумленно таращится на людей. Дамские сумочки — не его специальность.

Вагон опустел и стал просторным. Каждого видно как на ладони. На вокзале выходят все. Почти. Весь город живет за городом. Электричка — конверт, в котором рассылаются по семьям наэлектризованные люди. Всегда спешащие. Недолюбливающие личный автотранспорт: пробки, мздоимцы, напряги с парковкой. Гружёные чёрт знает чем. Чёрт знает чем грузит их доля.

Все-таки очень многие еще держатся на планете. Интернет вспыхивает сообщениями. Чима телепатирует подробности романа, который стал ее жизнью. Боб, Иска — кто еще? — живут в компьютере. Шлют ей «мессэджи». Привет. Как складывается твоя судьба и в чем секрет твоего успеха. Бегут по эфиру маленькие смешные электрончики, из которых делают людей. Иногда они появляются живьем как бы, во плоти как бы: ходячие эскизы реальности. На себя они не похожи, они теперь похожи на собственных родителей, а также на Адама и Еву, но, как и компьютеры, объединенные Интернетом, эти интегральные люди продолжают таить в себе тех, настоящих, которых она знала или воображала, будто знает.

Знала, доверяла. Гостила. В маленьких городах и городках ощущала себя светской дамой, угодившей в толпу цыганок. Забавно там, в провинции. Патриархальный уклад, старгородская сердечность, и над всем — наивное стремление красиво объегорить ближнего. Избыток природы: яблони всюду, сирень, черемуха и толстый-толстый слой чернозема. Домой возвращалась с боем: вот ведь подгадала, как раз на Чернобыль пришлось, бежали все как от чумы... господи, это ж сколько лет прошло?

У неё в сумочке календарик с нулями после двойки. Девятки однажды сменились нулями, и ничего тут не исправишь. Календарик — регистратор перемен. Темпорально инвариантный объект протяженностью в год, как сказал бы Боб. Четырехзначный код, реклама фирмы с обратной стороны... Теперь там все по-другому, в этом прикольном городишке на перекрестке древних дорог.

Люди тянулись к ней, восторгаясь ее яркой внешностью и присутствию духа. Наталка-жилетка, Наташка-третье-плечо. Свойская деваха. Свой парень. Иногда хотелось сказать им всё — просто чтобы увидеть, как изменятся лица. Но сдерживалась. Не любила, когда к ней поворачиваются спиной.

Пока ехала, «Коммунар» с его бабьим лежбищем канул в вечность, вместе с той страной, которую она только что выдумала и в которой ей угораздило родиться, — и грянул гром, и перекрестились черти, и теперь она не на последних ролях в крутой совместной фирме. Название придумаем... независимость начинается с финансов. Она с удивлением вспоминает крутое название крутой фирмы, в которой, как оказалось, уже не работает, поскольку есть такой оптовый магазин на Московском... ну очень красивый магазин. Там зеленью платят и, главное, не задерживают, а впрочем, в этом ли причина? Причины наших поступков скрыты от нас. Поэтому... поэтому бегут годы, единицу меняет двойка с нулями, крепнет ощущение затяжного сна... я просто устала.

Магазин этот носит красивое античное именование, в честь одной непреклонной богини. Они там металлисты все: цветным металлом торгуют. Изделиями, сырьем, даже ломом. Особенно ломом. Но и это уже в прошлом.

Для всех прошлое — само собой разумеющаяся потеря, время — цепь из коротеньких звеньев, из отдельных кусочков жизни. А она почему-то плохо различает времена. Время бывает отставшее, наставшее и пропавшее. Время бывает явное и скрытое. В скрытом проще жить, но труднее оставаться собой. В явном — сплошь ухабы: крути баранку и не отвлекайся. А еще бывает безвременье. Одиночество сна.

...просьба освободить вагоны.

Женщина, проснитесь, вам тоже пора. Дадим вагонам свободу!

…Бегом наверх, в переход и наружу. Всегда быть среди первых — ее девиз. Пусть другие смотрят вслед. Наталка всюду поспеет.

Стемнело. Мгла объяла Холодную Гору, и в этой мгле люди разбегались по домам. Кошачьи глаза нужно иметь, чтобы не налететь на чью-то спину. Она так устала сегодня, и почему-то темно вокруг, хотя должна быть полная луна.

Два квартала темноты. Свет не любим, тьму поощряем. Будто непонятно, кому нужна тьма. Кто живет в ней. Кто таится. Может, просто в голову им не приходит? Или... нет, глупо так думать, наши в этом мире не появляются... почти не появляются. Это местные сволочи энергию экономят, им-то самим не гулять впотьмах. Зато раз за разом цепляются отмороженные и недоразвитые. Ничего страшного, нужно почувствовать, кто перед ней. Мсье, я старая больная женщина, уступите дорогу, пли-из. Ой, малыш, неужели ты, вот так встреча, ну-ка тихонечко, тихо, сказала, не шали, поцелуй маме ручку, ты меня помнишь? Тогда беги в песочницу. А забыл — напомнят!

Сударь, как жаль, я ждала вас, вас и всегда — но не здесь и не сейчас; обернитесь, осмотритесь, разве это место нашей встречи? Она требует иных обстоятельств. Ах, не отчаивайтесь, принц Амбера, улыбнитесь, сдвиньтесь на метр, освободите дорогу к вашему сердцу! Воздушный поцелуй, воздушная походка, «принц» мычит вдогонку оба известных ему слова и восхищённо крутит крепкой головой — полоз на заре, разбуженный желанием летать.

Иногда приходится говорить другое. Совсем другое. Это как получится. Она и так умеет, и растак тоже. Она многое умеет. Совсем большая девочка. Но вообще-то здесь тихо. Темно и тихо, и никто не скандалит, а если даже и поскандалит, то не внаглую, как на пролетарском ХТЗ, а из принципа и не доводя душу до поножовщины.

Луна, оказывается, запуталась в проводах и кронах. Но вот освободилась, всплыла, размотала черный клубок, соткала тени. Тишина, сиянье. Тихие собачатники с черными молчаливыми псами. Псы, безусловно, звери говорящие, как и выгуливающие их люди, но ни те, ни другие не склонны к пустым разговорам с посторонней особой. Пролают приветствие — и вперед, к очередному столбу, к новым вехам собачьей жизни. Совсем как я: захотела — пришла, захотела — и не попрощалась. Мне не о чем жалеть, я независима и всем довольна.

Сосед по площадке — знакомый, свой. Он вразумительно произносит приветствие, а пёсик его тем временем быстро обнюхивает обувку и доброжелательно тявкает. Вот и на фирме вполне доброжелательно проводили ее, а ведь имели полное моральное право облаять напоследок: скатертью дорога, изменщица! Проводили ее хорошо, без взглядов косых, без обид, она и теперь захаживает, у них постоянно чей-то день рожденья и вообще.

Поднимаясь пешком на седьмой этаж — лифт, подлец, урчит и норовит в межмирье застрять, ноженьками вернее и для здоровья не вредно, — она снова вспомнила оборванца. Этот грязнуля мелькнул за спиной, безмолвно увязался за ней, то отстанет, то приблизится, но вдруг исчез, совсем исчез, как под землю провалился. И правильно сделал. А вот соседушка-мальчонка догнал-таки ее, лифта не убоялся, смельчак. Странная намекающая улыбка, ой какой же он классный парень, выправка, смайл на весь экран: спортсмен? силовик? как вам гулялось? — спасибо, лучше всех.

Глухой, он что ли? или слепой? такое спрашивать! Тут так принято: слова говорить. Ничего не слышим, ничего не видим, вот и живем так, как живем. Вопреки логике. Жить вопреки логике — вот и весь смысл жизни. Простой и высший. Вопреки всему, всё еще живем. Лучше всех. А если сдуру поддаться логике — лучше не жить вообще.

Кузя, маленькая, как ты тут без меня? Да, хорошая, да, малыш, мама пришла, сейчас, сейчас…

Кошка выгибает спину, настал ее час. Кузька, по кошачьим меркам, старая дева. Маменькина дочка. Кузька принадлежит только ей, хозяйке. Кузявочке разрешено все, кроме явного и отвратительного криминала. Ходит по цветам, потолкам и кастрюлям.

Хозяйке кажется, что сквозь эту тесную уютную квартиру, в которой они с Кузнечиком живут, проходит ось времени. Здесь спрятаны от чужаков вселенские часы, хранящие прожитое. Часы, синхронизирующие мир. Это они вновь скачком перенесли ее в настоящее. Магазин на Московском стал воспоминанием, вехой, отработанной рудой. Список снов пополнился самоцветом, список надежд стал короче. Надежда живет, по-лунному полыхает над головой, скачет параллельным курсом, всегда впереди и всегда недостижима; надежда — маяк слабых. Ей она не нужна. Впрочем, мечтать не вредно. Когда-то вымечтала место секретаря-референта, затем — должность начальника отдела. Актрисой и моделью она тоже была: в незапамятные времена. Бог не обидел внешностью и темпераментом.

Надежда может завести куда угодно, а ей нужны вещи конкретные и реально достижимые. Теперь она не какой-нибудь секретарь-референт, не начальник отдела, она директор... нет, пожалуй, рано взваливать на себя фирму... теперь она помощник директора молодого амбициозного предприятия европейского масштаба. Ей к лицу эта должность и деловой костюм, о цене вспоминать не будем, а будем вспоминать ненавязчивые комплименты языкастых компьютерщиков и невзначай расправленные плечи приходящих мужичков, а ещё — оценивающий взгляд Девы Удавы, так могла бы смотреть на своё отражение Снежная Королева.

Имидж Девы прост и эффективен, как удар бритвой. Прикид, мимика — не смотрит, приговаривает. Губки недовольно поджать, бровь едва заметно изогнуть…

Тут она спохватывается, пытается отвести взгляд, но поздно. Каждый раз, вернувшись домой, она заглядывает в зеркало, каждый раз вспыхивает и пытается отвести взгляд от звезд, за которыми плещется глубина, но каждый раз опаздывает, вот беда. Опаздывает отшатнуться.

Там, в серебре, живет другая. Пользуется её обликом… Это неважно, это ненадолго. Они встретятся. Возьмутся за руки. Зеркала устали ждать. Предчувствие, чёткое, как понимание, глядит в зрачки, ничего не обещая, — зная…

Только не думай об этом заранее, мне оставляя свободу, не более.

Тикают волшебные часы. Время — как воздух: пока оно есть, дышишь и не замечаешь, а уйдет — начинаешь судорожно глотать пустоту. Время нуждается в гравитации, удерживающей эту субстанцию над планетой, до краев заполненной людьми. В принципе, можно жить и вовсе без времени, если давить в зародыше тоску; впрочем, ее это не касается, она не ведает грусти ни в базовом воплощении, ни в игровом, скоротечном.

Зыбкий сон, чудесный и ужасный... нужно что-то вспомнить, произнести какие-то обязательные слова, но — немота, беспамятство... сон гладит ей веки, наваливается, нетерпеливый любовник. Время, погоди, она у зеркала, года не властны над ней...

Что-то случилось со временем.

* * *
Предположим, что явь, помимо взаимодействующего с Землей (и порожденного ею) Иллюзиона, включает множество иных «ментальных кластеров», ближних и дальних, аналогично тому, как звездные скопления объединены в галактики, галактики — в системы галактик и т.д. Мерой близости — способности к преодолению того, что разделяет два существа — мы назовём пусть и недоопределённое, но реально существующее «сходство душ». Любой, способный расшифровать аббревиатуру ОТО, сумеет вообразить гравитационное поле этого М-пространства.

На какой-нибудь сверхудалённой планете живёт весьма симпатичный народ, наш брат-близнец, до которого (к счастью!) нам не дотянуться — мегапарсеки, бездна, неодолимый барьер, — но в нашем воображаемом «ментальном пространстве» они находятся тут, рядом, на расстоянии трёх снов и одного желания. Заходите в сны, люди добрые! Полистаем альбомчики, поговорим, догадками поделимся, книжками обменяемся. Нам тоже хочется вдаль.


Герой и Дева (Алекс)

Мигнул, качнулся фонарь мира, и опять заторопилась наспех склеенная лента, — свет, гам, трескотня. Газетные заголовки хлестали по глазам. «Герой сразил дракона. Дева сразила героя». «Единорог и девственница: знакомство в больничной палате». «Любимчик капризной Фортуны в объятиях страстной скромницы». Всё было неправдой. «Единорог» — вот самое из всего правдивое. Знакомство их началось раньше и уж никак не в больничной палате. Он не мог припомнить ни единого мига своей жизни, связанного с пребыванием на больничной койке. Он не знал, что это такое. Видел в фильмах, несколько раз посещал заболевших родственников, но сам не попадал. Бог миловал.

Когда он пришел в себя? Память не отвечала. Память послушно повторяла страшный победный миг, а сразу за ним — точно эти лоскуты времени затянули собой прореху в жизни — следовал вечерний прием у Гинца. И ничего в промежутке между двумя столь различными мгновениями, даже шва. Два абсолютно свежих воспоминания — еще не погасших, живых — непосредственно предшествовали этому вечеру.

На приёме кого только не было. Старый прохиндей радовался больше всех. «Я ваш должник», — учтиво предупредил его Алекс, тоном извинившись за неизбежную и скорую развязку. Ему не было нужды вспоминать прошлое: о долге он не забывал никогда и унизивших его не прощал.

Сегодня будет темно… Не сегодня, говорил он себе. Это успеется. Сегодня я с ней. С Ней…

Но с ней творилось неладное. Она была бледна. Тени таились, текли по мрамору, шевелились и замирали; тени следили за её попытками приручить и присвоить. Ароматы, напитки, полумрак — все впустую, разговор выдыхается на первом прикосновении, и зря летит над океаном Спутница, зря надеется. От зеркального блеска луны тают снежинки-звёзды, поднимается ветер и серебристо пламенеют кипарисы-призраки, обрамляющие дорогу — падающую вниз тропу, что уводит к океану. Дорожка света сбегает в чёрную воду, спешит к горизонту. Деве холодно, холод растёт изнутри; ей страшно, страх клубится снаружи. Он прячется за старыми деревьями, за кустами, которым замковый маг придал форму забавных чудищ, мечется среди статуй и фонтанов, вслепую вытягивает когти, царапает витражи, и стекло чуть слышно звенит, а кажется — плачет.

Змеи-посланницы незаметно вползают на ступени Дома надежды; летучие мыши, подсматривая, стражами мчатся в тихом свете луны. Ночь лунным глазом изучает героя и деву. Дева бледна, скорбна, оскорблена. В борьбу вступают двое равных, а выходят из нее победитель и побеждённый. Кумир трёх планет, недостижимая мечта всех кобелей Державы, дрожала и всхлипывала от унижения. Она так ошиблась. Он не её рыцарь. И вообще не рыцарь. Он — самозванец. Иначе не объяснить...

Алекс касается мокрой щеки. Что сказать? Прости, я опоздал, я поспешил… Слезы — весенняя капель. Набухнет снег под солнцем, изойдет ручьями. Расцветут подснежники…

К чёрту! — говорит он себе, обрывая запланированный лирический монолог. Меня тошнит от этой дуры! Она — подстава; она такая же Непорочная, как я единорог. Конечно, все её прежние партнеры были Хозяевами, и она действительно невинна — анатомически. Это тело не знало ласк, ведь Хозяева не воплощаются. Но страшна память существа, живущего в нём.

Кто такие Хозяева? С чего они взяли, что я поведусь на их марионетку — роскошную глупую самку, выражением глаз напоминающую недоенную корову? Где, к дьяволу, моя шпага?

— Появится, — обещает ему Голос.

Алекс замер. Лишь помяни нечистого — он тут как тут, чужой мыслью в голову вползёт. И хозяйничать станет: подсказывать, командовать…

Вспышка гнева угасла. Алексу стало жаль своей слезливой партнёрши. Она его любит, согласно роли и в меру отпущенных способностей. Ждёт утешения.

Что ж, придётся продолжать игру. Но — по-своему.

…Кем стала ты, любимая? Почему не дождалась? В этом лживом сне годы уносятся как бенгальские огни: пшик — и серая зола. Не дождалась — ладно, это пойму; но ты и не ждала. Я ведь не прощу. Семь лет обета — ложь; то, что между нами — еще большая ложь; я не люблю лжи.

Я убью наш сон.

— Не спи, — сказал Алекс, — жди. Скоро вернусь.

Он выходит в замковый двор, видит скучающих мушкетеров. Витражи дворца дрожат от виртуозного смеха скрипок. Там, за стеной, продолжается бал, но эти чёрные люди не слышат музыки. Один из них преграждает путь, обнажая шпагу, еще двое заходят справа и слева. Безоружный Алекс вынужден остановиться.

— Что вам угодно?

— Ни шагу дальше! Вы останетесь с Непорочной! — шпага нацелена в живот, взгляд — в глаза. — Будьте благоразумны…

— Посторонись, изувечу!

— Это приказ. Возвращайтесь назад.

— До чего же надоели мне благовоспитанные негодяи! Клянусь, я избавлю от вас мир!

— Я буду вынужден…

Алекс придерживает падающие секунды, правит ими, вышколенными скакунами: речь становится неразборчивым гулом, взгляд мушкетера стекленеет. Затем, преодолевая инерцию собственного тела, выхватывает шпагу из чужой замершей руки. Можно идти, но бешенство не отпускает, он тремя очень медленными пинками валит своих тюремщиков и лишь затем, в пыли изваляв, высвобождает поток времени. Они оглушены, изумлены. Алекс говорит:

— Своим видом вы оскорбили меня. Все трое. Я жду объяснений.

Наименее оглушенный — или самый проворный — был уже на ногах.

— Я лишь хотел сказать, что буду вынужден открыть вам имя того, чьё распоряжение нам с вами надлежит выполнить. Это Посадник. Мы исполняем предписание власти, Александр. Будьте же благоразумны!

— Объяснения не приняты. Встретимся здесь. У ваших душеприказчиков есть целый час, постарайтесь уложиться в него. Большего обещать не могу.

Он доволен собой. Лучше честно хамить, чем вежливо гадить.

До утра далеко. В зале горят свечи и звучит музыка. Музыканты в камзолах — что может быть нелепее? «Под фанеру лабают», говорит себе Алекс, не слишком задумываясь над значением этих странных слов.

Бал-маскарад?

Танцующих мало, но за столиками полным-полно людей. Он замечает даму в брюках, юнца с серьгой в ухе, непрерывно жующую девушку с обручем на стриженой голове: от него вьется тонкий шнурок, два кругляша прикрывают уши. Жующая девушка ритмично поводит плечами, и всем кажется, что она вот-вот начнёт раздеваться, приплясывая и ни на кого не глядя. Эти «наушники» вызывают в Алексе диковинные ассоциации: аудитория, профессор у доски, тоска смертная; Алекс пригибается, прячась за спинами впереди сидящих, глотает таблетку и прикладывает к уху точно такой же обруч; окружающая серость прыжком выпрыгивает в окно. Мир сразу становится цветным. Скучные выкладки профессора растворяются в рокоте «Take a Look Around», и Алекса уносит, и чёрные люди гонятся за ним, множа тающие следы, а спутник над головой принимает сигналы от шлема, — да снимите же с меня ваш дурацкий колпак, я уже понял! Я догадался: все, что я вижу, заказано вами, чёрные…

Маскарад. Не более.

Взгляд Алекса задерживается на прекрасной незнакомке («прикончи его»!), обходит пышное и удивительно нелепое сооружение из волос, лент и цветов на ее голове, напоминающее покосившийся торт («прическа на тыщу баксов!»), изучает намеренно ассиметричную раскраску бровей и ресниц — женщину переклинило, так кажется издали, женщина непрерывно взывает и ждет отклика («у нее могут быть проблемы только с мужским членом»), а затем взгляд касается глаз, и вот Алекс, раздвигая зазевавшихся, идет к ней, и вовсе не её изощренная сексуальность влечет его: узнавание ознобом струится по нервам, ухмылкой раздвигает губы — доброй ночи, шалава ряженная, вот с тебя и начнем: я хочу тебя, я проткну тебя насквозь!

Она тоже улыбается, томно и слегка растерянно.

Сразу серые взгляды мышатами, от стен, из углов. Но этим двоим, нашедшим друг друга, таиться не надо. Одинаково непобедимые, они под руку неторопливо пересекают зал, не спеша выходят во двор — не туда, где злобствуют три побитых мушкетёра, а к высокой крепостной стене замка. Здесь им будет удобно. Пылающая над морем луна в такие углы не заглядывает.

Алекс хорошо видит в темноте и знает, что сам тоже хорошо виден. Облитая небесным сиянием тыльная сторона дворца дает достаточно света, чтобы разглядеть друг друга. Широкая скамья под пальмой, прибежище влюбленных, свободна. Влюбленные давно отдали дань романтике и разбрелись по альковам.

— Раздевайся!

— Отвернись, Дракула, — насмешливо отвечает она.

— Шевелись, папе Гинцу уже доложили… Малышка, у нас с тобой одна проблема на двоих. Давай поскорее покончим с ней!

Он поворачивается спиной, отходит на безопасное расстояние. Голос у «малышки» низкий, неразборчивый, опасный, как шипение змеи. Ужалит сталью в затылок — упадёшь ниц, кланяясь Смерти.

— Я счастлив, что нашел тебя, — искренне говорит Алекс, не оборачиваясь. — После тебя и умереть не жалко.

— Ну зачем ты так, милый? Не спеши…

Смердит особо дорогой парфюмерией. Алекс открывает глаза. Оборачивается. Платья, парик, подушки — все аккуратно разложено на скамье. Украшения накрыты платочком: мало ли что, ветер вдруг налетит или град ударит, ищи тогда бриллиантики. Платья скрывали тонкую, гибкую фигуру. Узкие бёдра, широкие плечи. Осчастливленная дубовая скамья жмется к нагим ногам. Будет часто вспоминать, как однажды приняла на хранение целое состояние.

Но к делу.

Гонг.

Мускулистый торс, волосатые ноги, щегольская бородка. Перед ним дон Родриг. Тычет шпагой как указкой.

— Ты слишком активна, красотка, — смеется Алекс, — этим и возбуждаешь. Потанцуем?

— В гробу потанцуешь! — обещает Родриг. Кружа по черному ковру, по тени-обману, спрашивает:

— Как ты узнал меня?

— Ведьма нашептала, — отвечает Алекс. Лениво парирует неожиданный выпад противника. Дон фехтует словно джаз играет: непривычно, стремительно, аритмично, в невозможном ладу, в точно выверенной дисгармонии с ожиданиями противника. Боец из элиты. Но даже для него время неразрывно.

— Ты уже понял, что я тебя убью? — в свою очередь спрашивает Алекс. Острие его шпаги мазнуло по голой груди дона: почти дружеское прикосновение. — Тебя это не огорчает?

— Обстругаешься убивать!

— Откель словцо, ваше благородие?

 — Оракул одарил, — сказал Родриг, выговаривая слова неспешно и веско и не забывая при этом вертеться чёртом, уклоняясь от выпадов.  — В клетку вернёшься, вор! — проронил он. Улыбнулся мыслям. Вздохнул, ощутив острый металл в сердце. И умер.

Алекс выдернул шпагу из тела. Ему предстоят еще три дуэли в течение часа и еще три сотни в течение жизни. Он станет величайшим в истории дуэлянтом.

Неплохой сценарий у этого малопонятного сна.

Через час Алекс возвращается победителем. Стол, свеча, пилочка для ногтей, керамическая вазочка с цветами. Дева бурно радуется его появлению; взгляд её ускользает, на щеках проступает бледность. Говорит невпопад, прижимаясь к герою в припадке истерической дрожи, отталкивая его:

— Милый, что будет дальше?

Он хотел утешить, успокоить, но уже другие чувства плясали в ночи. Запах крови кружил голову. «Торнадо идёт. Любовь и смерть, моя судьба. Дуэли, тайны, балы, интриги… Чёрт, я снова в сценарии!»

— Милый, нас накажут, я боюсь…

И всё-таки она решилась. Назло холоду и страху, начала раздеваться. Торопясь, путаясь. Поспешно слетали кружева, открывая белую, как мрамор, кожу. Статуя решила ожить. Алекс подумал, что причина её дрожи проста. Под этим коконом — мокрое тело личинки, так ненавидимое ею. Никак не может родиться, бедняжка. Окуклившаяся бабочка в слизи. Будущая летунья.

— Милый, мне безразлично будущее…

Он положил руку на мраморное плечо. Кудрявый парик Девы отсвечивал в лунных лучах: нелепый, недостойный яростной луны и робкой наготы. Алекс попробовал сорвать его, но дрожащая статуя отстранила руку. Он настаивал, она не поддавалась. Игра превращалась в борьбу — тварь вывернется, отбросит Алекса, но можно успеть сорвать шлем; в борьбу вступают двое равных, а выходят из неё двое разных…

Он стал настигающим хищником, она — ускользающей жертвой. Дева сопротивлялась недолго. Алекс двигался неторопливо, размеренно, барски позволяя ей ощутить его нарастающую мощь. Непорочная (вот уж чёрта с два! — ухмыльнулся, облизываясь, хищник) тихо повизгивала, двигала ногами, она раскраснелась, от романтической бледности не осталось и следа. Нежность и скромность, невинность и чистота барахтались в сладострастии, как поросята в грязи. Никто не поверил бы, что эта распалённая девка — кумир трёх планет, недостижимая мечта всех кобелей Державы; распалённая девка извивалась, вскрикивала, навинчивалась…

Алекс рычал и всаживал жезл в Деву — ему казалось, будто его шпага снова и снова входит в грудь дона Родрига. Дуэль продолжалась — он сокрушит эту вступившую в интимную связь с богами девку; продолжалась игра без правил, плей-оф: кто кого, остаться должен лишь один…

Он так и не смог понять, «кто кого». Схватка завершилась обоюдным опустошением. Смыслу в ней — на два банана… эрзац, дешёвка! Реплики, которыми он бездумно обменивался с «дамой сердца», как и сама эта альковная сцена — не более чем обыкновеннейшая сериальная чушь, раздражавшая его ещё на подступах к Дому. Стоило ли затевать преступление ради такой пошлятины?

Да и сама дама тоже… как бы выразиться? — лишь для одного пригодна и в том не оригинальна. Чувств ей хочется… откуда им взяться?

Тут он вдруг вспомнил её историю: вспомнил порочную, одержимую фантазиями второкурсницу Катюху, которой всё равно, с кем, когда и где. Когда-то давно, так давно, что уж память пожелтела, он знал её и относился к ней всерьёз. Называл Катёнком или Катком, по ситуации. Она, дурачась, величала себя то Каталиной, то Екатериной Второй. Едва дождавшись совершеннолетия, Екатерина пустилась во все тяжкие. Водила Алекса по злачным местам, вешалась на шею кому попало, «изменяла» ему в его присутствии — «can’t bye me love? — no, no, no…» — и была при этом мила и естественна, как сучка в случке. Она верховодила на языческих оргиях, которыми заправлял кукловод с мордой бандита. Мурча и фыркая, трахалась со всеми и по-всякому: соло, дуэтом, ансамблем. Вначале из нетерпеливого любопытства, свойственного юному возрасту, затем из спортивного интереса, свойственного ненасытной натуре, наконец — просто так, для разнообразия. Счастье было недолгим, но таким чрезмерным! Гинц сделал из неё Непорочную, вот ведь умелец…

— Ты путаешь! — возразил Голос. — Ты спутал сны и смешал в одной статуе разных женщин. Посмотри на эту: она другая. Расчётливая, коготки наизготовку. Теперь взгляни на себя, Дракула! Ответь, кто жертва, — приманка или всё-таки схвативший её окунёк?

— Жертва — не я, — ответил Алекс, открывая глаза. Дева безмятежно спала. Он отвернулся. — Уйди, чёрт!

— Сам ты чёрт. Обойдёмся без сакральщины. «Альтер эго» — не «глюк», а часть реальности. Ты просто забыл меня, разбушевавшийся герой. Думаешь, Гинц вернул тебе родовую память? Не будь наивным. Он же не самоубийца.

— Кто ты?

— Кир я. Вспомнил? Вспомнишь. Я помогу пройти уровень.

— Где ты?
 
— Где, где… в нигде! Всё пытаюсь пробиться… Вытяни меня, Алекс. Мы с тобой — одно целое. Непобедимое целое! Мы воссоединимся в Хозяине.

— Кто такие Хозяева?

— Дирижёры. Командиры. Боги. Их ещё называют хакерами. Джокерами…

— Где они?

— Этого не знаю. В каждом из нас, наверное, — в тех, кто слышит отголоски иных миров. Но мало слышать, нужно идти… Пока ты следуешь роли, тебе не разрушить стены сценария. Ты же не каторжник, прикованный к веслу? Действуй!

Убедительный какой Голос. Вот новость! «Я — непобедимый?»

«Это правда», делает знаки память. Тут же возникает понимание. Ах ты сволочь, Гинц! подложил под меня профессионалку, специалиста по навязыванию чувств? Семь лет её обучал, хотел её губами поймать моего Кира…

Так и есть, думал Алекс, холодея от злобы. Нечему удивляться, Гинц и Родриг тоже состоят при Хозяевах. Программист программиста перепрограммировал! Всё, что он помнит, было заранее спланировано и затем проиграно в его голове. Внушение, в котором существуют Дом надежды, преступление, поединок, Дева и он сам, должно привести его прямо в объятия этой семейки. Влечение, страсть, утоление, любовь, привычка, регистрация отношений… ты наш! Вот теперь будьте любезны получить вашу память в целости-сохранности, разлюбезный Алекс. Проверьте, ничего не пропало?

Они вздумали подчинить себе Кира, потому и затеяли игру. Тогда, на ринге, я этого не понимал, поскольку её братец выкинул меня из числа избранных. Он изолировал Кира и держит его в Башне забвения… держал, вернее. Вовремя он помер, братец, дон Родриг, за такую услугу всё ему спишу!

Теперь мне ясны его истинные мотивы. Лучший способ победить врага — породниться с ним.

Непорочная, конечно, это знала и свой шанс упускать не собиралась. Цари сидят на престолах, а государствами правят царевны. «Нам Кир, тебе Алекс», сказали ей; такой расклад устраивал будущую Хозяйку. Прочие жрицы Дома и не мечтали стать с Хозяевами вровень, а моя любимая…

Размечталась она, дура!

Алекс уходит, не оглядываясь на спящую Деву. К чёрту маскарады! Отныне он хозяин сна. Отпущенная ему вечность будет до краёв заполнена свободой. В путь, непобедимый! Время пришло!

«Время? А где оно? Взгляни на циферблат, он без стрелок», — морочит голову Кир.

Алекс не отвечает. Некогда философствовать, да и незачем. Слово «время» не нуждается в уточнениях.

* * *
И вперёд иду, вперёд —
Белой стрелкой в синем круге,
Чёткой линией по полю,
Траекторией на взлёт.
Указатель не поймёт —
Это суша или море,
Это радость или горе,
Это смерть или полёт.