Путь скорби

… Колеса телеги скрипели. Телега, в которой я сидел на клочке соломы, брошенном на решетчатое дно, двигалась вместе с несколькими такими=же, громыхающими на мощеной камнем мостовой, телегами через толпу. Исхлестанное плеткой тело саднило… Я так и не понял, зачем меня били плеткой, прежде чем повезли на казнь. Мне задавали совершенно ненужные вопросы и не ждали, когда я дам на них ответ – только я пытался открыть рот, чтобы дать ответ на заданный вопрос или успевал сказать несколько слов в ответ, как безразличный писец, не поднимая голову от свитка, обмакивал стило в чернила и снова что-то спрашивал, записывая. При этом стоящий сзади надсмотрщик, каждый вопрос писца сопровождал ударами плетки по телу. Я подумал, что, возможно, это битье плеткой доставляет удовольствие этому человеку, - ведь я стоял спокойно, не буйствовал, от ответов на вопросы не увиливал, а пытался отвечать подробно и обстоятельно. Я посмотрел на надсмотрщика, но увидел в его  глазах только скуку и безразличие. Он даже не обратил внимания на то, что я обернулся, втянув голову в плечи, чтобы посмотреть на него, - его рука с зажатой в ней плетью методично поднималась  и опускалась на мое тело, не тратя большой силы на удары, взор был отведен в сторону. Весь его облик говорил лишь о том, что он просто делает свою работу так, как это надо делать, не больше, но и не меньше, чем это требуют начальники. С таким же успехом и с таким же отсутствующим выражением на лице он мог сейчас сечь деревянный столб, если ему это приказали бы делать. Но это не делало его удары менее болезненными, хотя, скорее они были больше неприятными, чем болезненными, обжигая кожу в местах, куда опускалась ремень плети, оставляя на теле быстро набухающие красные полосы. Я для них был не более чем кукла, пока еще живая, но весь их отсутствующий вид говорил о том, что в этом не  их вина. Скорее всего, это была обычная процедура, совершенно ничего не значащая, придуманная каким-нибудь высшим чиновником, никому не нужная, но обязательная для исполнения. И этот свиток, в котором писец записывал свои вопросы и мои ответы, если я успевал их сделать, будет сегодня же брошен на одну из полок хранилища, после чего его уже никогда не коснется человеческая рука до того момента, пока он не сгниет от старости или не сгорит в очередном пожаре, которому, почему-то так подвержены все эти хранилища документов.  Наверное, рубцы на теле подготавливаемого к казни преступника, тоже есть часть этой обязательной процедуры, показывающие начальникам усердие при допросе очередного приговоренного (хотя зачем нужен этот допрос, если он уже ничего не может изменить в судьбе приговоренного) и убеждающего толпу, которая придет на казнь, что их правители со всей ответственностью подходят к защите своих подданных от преступников.
Тогда мне впервые стало страшно… Нет, страшно мне было и раньше – я знал свою судьбу и пытался морально подготовиться к смерти, убеждал себя, что я не могу знать всех причин, заставивших Создателя уготовать мне такую судьбу. Я знал, что так будет, я не знал, почему будет так, но то, что это свершится, я был уверен. Я узнал об этом несколько дней назад – это знание пришло как озарение, дав возможность подготовить себя к этому и подготовить своих близких друзей. Я не говорю, что я успел привыкнуть к знанию того, что умру, иногда у меня даже проскальзывали в голове мысли о том, что меня обманули -  и обманули жестоко. Я пытался привести собственные аргументы своему невидимому собеседнику, убеждающие его в опрометчивости такого шага, в том, что это неэффективно и что лучше будет, чтобы я и дальше нес истину людям своими проповедями. Тщетно. Я разговаривал с пустотой. Я сам путался в своих словах и мыслях, мои доводы не могли убедить даже меня самого, я терялся и, в конце концов, я успокаивался. Что мне, смертному, понять происки Высшего. Я смирялся со своей судьбой, подготавливая себя к своей участи. Но все это происходило не наяву – только в моей голове и все это ассоциировалась как бы не с моим телом, а больше с моей душой. Но сейчас мое тело как бы само поняло о том, что оно обречено и узнало, на что оно обречено. Страх, животный страх охватил каждую его частичку, заставив судорожно сократиться мышцы живота, перехватывая дыхание и наполняя  холодом вмиг ставшие непослушные руки и ноги. На какое то мгновение этот животный ужас захлестнул сознание, разум уже ничего не осознавал вокруг, кроме одной мысли – «Я не хочу умирать!!!» Казалось, еще чуть-чуть, и ноги сами понесут меня прочь из этого места, в руках появится сила, разбросающая в стороны стражников и я как ветер умчусь на свободу. Я взял себя в руки. Вернее, попытался взять. Я устыдил свой разум, подумав: «Не мне решать, все решено», но тело, которое покинуло первоначальное оцепенение, задрожало мелкой дрожью, поднимающейся откуда-то из глубин организма, где стало холодно и одиноко. Как в тумане я помню, как меня посадили на телегу, которая неторопливо тронулась в дорогу. Только тогда я пронзительно понял, что ступил на путь, с которого мне уже не сойти, мой последний путь. И это принесло спокойствие в душу и смирение телу… 
Сидеть на твердых жердях телеги было неудобно, и это отвлекало от восприятия окружающего. Странно, но мне, привыкшему к многоголосому шуму многих базаров, в этот раз было неприятно слышать окружающие звуки. Казалось, что меня и на этот раз окружает тот же гомон многочисленных голосов, но на этот раз он вызывал раздражение. Может быть, это было из-за того, что в обычную какофонию звуков вплетался резкий скрип колес, или это вызвано тем, что я, сидя на движущейся через толпу телеге, непривычно возвышался над окружающими, охватывая взглядом намного большее количество людей, чем обычно. Нет, скорее всего, это раздражение, нет скорее даже не раздражение, а какая то горечь в душе, было вызвано злобой, витавшей в толпе и передающейся всем присутствующим. Злоба к преступникам, которых везли на телеге к месту казни, среди которых был и я – эта злоба распространялась и на меня, касаясь души и обжигая сознание своей необоснованностью. Этим людям сказали – «Он вор!!!», и это уже был достаточный повод для того, чтобы ненавидеть меня. Неважно, что я ничего не украл – я не могу это сказать всем и каждому в этой толпе – никто не поверит мне. И никто не захочет поверить мне. Большинство из присутствовавших забавляло и радовало разворачивающее перед ними действо. Им казалось, что, находясь сейчас здесь, они становятся причастны к отправлению правосудия, что они, осуждая и проклиная преступников, становятся выше этих опустившихся людей, забывая свои пороки и вознося до небес недостатки осужденных. Они думали, что если им позволено присутствовать на казни и проклинать преступников, то их правители тем самым признают, что они тот уж люди благочинные и правильные, что их уважают и признают.  Может быть, скорее наверняка, они не осознавали этого, но в глубине души, на самом дне, подспудно, у каждого теплилась эта мыслишка. Но не это волновало меня больше всего. Среди окружающих меня сейчас людей, превратившихся в злобно-торжествующую толпу, я знал это, находились те, кто еще вчера внимательно слушал меня, те, с кем еще вчера я вел беседы. Наверняка те из них, которые сомневались вчера, уже восторгаются тем, что не поверили мне до конца и что сейчас кто-то более умный, чем они, открыл им глаза и просветил о том, что я вводил их в заблуждение, а те, кто поверили мне, сегодня уже сомневаются. Завтра они, под влиянием слухов, перевранных фактов и досужих сплетен, уже не будут сомневаться, и примкнут к тем, кто не верит. Так зачем же, Господи, ты уготовал мне эту судьбу? Разве логично, что даже те, кто мог пойти по проложенному мной пути, уже сегодня или завтра, свернут с него?   Разве для этого я странствовал по свету, неся людям знания и просвещая их, чтобы все это превратилось в прах, все мои усилия были перечеркнуты тем, чтобы меня, названного вором и преступником, подвергли мучительной казни?   Я верил, что то, что я делаю, я делаю верно,  что знания, которые я бескорыстно передавал людям, даны мне свыше!!! Я беззаветно верил в это, я верил тебе, Всевышний!!!   Разве заслужил я такую судьбу? Разве заслужило такую судьбу то дело, в которое  я верил и которому посвятил себя? Мне казалось, особенно в последнее время, что некий перст указует мне путь, ведя по единственно верной тропе к какому-то неизвестному мне пункту, и вот, оказывается, куда он меня привел – в пустоту и неверие. Мое сознание отказывается понимать это, а душа разрывается на части от страданий и. страдания ложно обвиненного, ничто по сравнению со страданиями разочаровавшегося…  Но, с другой стороны, я ведь узнал о том, что мне предстоит, предвидел это! Значит, не так все просто, как думается мне. Но я не могу понять, зачем это нужно, к чему такой финал?
Я всегда заходил в тупик, когда не мог объяснить логически какие-то поступки и действия. Это случалось редко, крайне редко и, в основном, было связано с глупостью или другими пороками людей. Сейчас же я не мог объяснить поступка того, в кого верил безгранично, чья логика и разум бесконечны и непогрешимы… Смятение…
Телеги остановились. Стражники, сопровождающие процессию, оттеснили толпу, освободив пространство рядом с обозом.
Интересно, что они собираются делать, ведь до места казни еще далеко, мы даже не выехали еще из города? - подумалось мне.
 Нас – приговоренных к казни, согнали с телег и заставили сгружать с последней телеги большие кресты.  Дерево, пущенное на кресты, было не просушено, и его запах закружил мне голову. Я любил этот запах  - запах свежего дерева, запах дома, где отец постоянно что-то мастерил, обрабатывая древесину, и потом, запах моей работы. Сразу нахлынули воспоминания, добавив щемящий привкус в мое теперешнее состояние.
Удар хлыста по ногам вернул меня в действительность. Один из надсмотрщиков жестами и криками заставил каждого из смертников взять по кресту, разобрав из той кучи, в которую мы их свалили, разгрузив с телеги. Это оказалось не таким простым делом. Снимали кресты с телеги мы все вместе и все равно они показались нам тяжелыми, а сейчас, когда эту работу пришлось делать каждому по отдельности, было вчетверо тяжелее. Подгоняемый обжигающими ударами хлыста по лодыжкам ног, под улюлюканье веселящейся от такого зрелища толпы, я, сделав несколько неудачных попыток, ободрав руки и насадив заноз, наконец, взвалил на себя свою ношу. Самым удобным оказалось, положить крест на плечо, подставив его в место пересечения верхней перекладины с центральной. При этом крест ощутимо прижимал меня к земле, сгибая чуть не пополам, верхняя перекладина почти доставала до земли, а нижний конец лежал на земле далеко сзади. Почти одновременно щелкнули бичи сопровождающих, длинные концы плетей обвили голые ноги, раздалась команда и мы, подгоняемые презрением окружающих, тронулись в путь.
Я понял, что это было очередное действие представления, называемого казнь. Слишком быстро и слишком обыденно было бы просто довезти приговоренных к смерти до места казни. Поэтому в спектакль вставлялось дополнительное действие. Кажется, это действие было связано с тем, что приговоренный к смерти должен покинуть город на своих ногах – вроде я, где-то слышал об этом. Даже, кажется, кто-то рассказывал, что тех, кто не мог идти сам, палачи выволакивали через городские ворота за руки, ноги несчастного при этом тащились по земле, как и предусматривалось правилами, доставляя неописуемое удовольствием зевакам. Наверное, почти голые тела отверженных, с красными рубцами по всему телу от ударов плетьми, согнувшихся  под тяжестью своего орудия казни, доставляли обывателям не меньшее удовольствие.   
Идти было тяжело, и мы передвигались медленно. Не раз и не два я спотыкался, но, благодарение Богу, не падал на землю, а, лишь опускался на колени, держась за крест, упирая при падении перекладину в землю и используя ее как подпорку. Вот, усмехнулся я, используя такой прием в первый раз, крест сам помогает мне нести себя. Но быстрые, как бросок атакующей змеи, удары плетьми по спине и ногам, быстро заставляли подняться и продолжать свой скорбный путь. Перед городской стеной дорога ощутимо пошла в гору и мне пришлось напрягать все силы. Я боялся, что если я начну падать назад, то лежащий сзади  на земле комель креста может заскользить, крест пойдет назад, придавив меня, и может травмировать кого-нибудь из окружающих. В этом месте дорога была зажата между двух  стен, ширина прохода была небольшая и, чтобы дать возможность  пройти процессии, охранникам приходилось особо усердно работать руками, древками копий  и щитами, что, однако, не делало проход слишком широким. Как раз здесь я и боялся, что мое неосторожное падение может ранить близко стоящих ко мне людей. Не имело никакого значения то, что сейчас эти люди, те, за чью безопасность я беспокоился, смеялись надо мной и старались дотянуться до меня, чтобы толкнуть или ударить. Я давно смирился с человеческими недостатками и их неизбежными проявлениями. Я знал, что в других условиях большинство этих людей добры и отзывчивы, а сейчас… Разве можно обижаться на них – они не ведают, что творят.
Тут я подумал – а ведь те, кто прокладывал этот маршрут процессии, наверняка знали, что в этом узком месте, падение тяжелого креста может привести к несчастному случаю! Почему же они не распорядились проходить другим путем? Что это, - недомыслие или трезвый расчет? Ведь если осужденный преступник по пути к месту казни еще и покалечит или даже убьет кого-нибудь своим крестом, то это может вызвать дополнительное народное возмущение, направленное на приговоренных, которое, в свою очередь, может создать свалку или самосуд на месте. Да, в этом случае у толпы будет дополнительное развлечение… Причем без дополнительных усилий со стороны правителей… Если это так, то это поистине дьявольский план…
Я устал, пот заливал глаза, перед которыми как в тумане качались серые камни мостовой. Ноги разъезжались, казалось, что некая сила пытается приблизить мое лицо к булыжникам дороги, пригибает меня к земле. Я с каждым шагом преодолевал эту силу, отталкивая дорогу ногами от своего лица. Но, как только я переносил вес тела на другую ногу, тяжесть снова вжимала меня в землю, и я вновь начинал борьбу за право выпрямиться и сделать следующий шаг. Мир вокруг меня свернулся и превратился в маленький кусочек пространства, маячивших перед глазами камней, боли в сводимых судорогой мышц ног и живущей на заднем плане сознания мысли – «…только бы не упасть, только бы не упасть…»
Я скорее почувствовал их,   чем увидел… Они стояли слева от меня, не все вместе, но и не по отдельности – верные спутники последних моих странствий. Они стояли среди толпы и из этой толпы выделялись своими глазами – не весело-возбужденными, не злобно-презрительными, а грустными и страдающими. Они не смотрели на меня, отводили взгляд, будто и их вина в том, что я иду сейчас по своему последнему пути. Они как бы извинялись передо мной, что пришли попрощаться со мной, хотя я просил их не делать этого. Я простился с ними вчера, когда еще был свободен, но знал, что уготовано мне судьбой на сегодняшний день, - я рассказал им о своей судьбе. Вначале никто не поверил мне, они думали, что я говорю об этом, как о предполагаемом, возможном варианте, что я часто делал в беседах, чтобы подчеркнуть те или иные обсуждаемые аспекты, но я сумел убедить их,  что это не игра, что это будет на самом деле и что такова Его Воля.  Я умел находить нужные слова, и сейчас они верили в то, что так нужно и что моя смерть предопределена неизбежностью Высшей Воли. Они, как и я сейчас, не знали, зачем это нужно, но они, в отличие от меня не сомневались. Странно, я даже в чем-то завидовал им. Их вера сейчас была выше моей, у них не было сомнения, они воспринимали данную ситуацию как должное, приняв раз и навсегда мои объяснения. Я же вновь сомневался. Мне стало стыдно перед ними – я сумел убедить их, но сам не верил в свои слова, получается, что я лгал им! Нет не так, ведь я же верил в то, что говорил им вчера? Конечно, в этом нет сомнений! Разве лгал я им в своих словах, мыслях или чувствах? Нет. Почему же мне стыдно сейчас, почему я чувствую себя как обманщик? Если бы это было в другой ситуации, я бы попытался проанализировать ситуацию, прокрутить ее со всех сторон, вникнуть в свои переживания и страхи. Я бы нашел, наверное, ответ. Сейчас же у меня был только один ответ – это страх. Страх смерти, причем этот страх, живет не в мыслях и сознании, а существует на каком-то низшем уровне, на уровне восприятия телом. Я не боюсь смерти как изменения своего сознания, я боюсь смерти как мучения для тела. Я, - мое тело предчувствует, как его через некоторое время начнут терзать палачи, и протестует против этого. Слава Создателю, сейчас я немного поборол это чувство, я уже не прихожу в ужас, как совсем недавно, стоя перед писцом, я загнал страх в глубину души, но я все равно чувствую, что  он не ушел совсем, он рядом и, стоит чуть расслабиться, как он вырвется наружу, сминая барьеры разума и, тогда мне его уже не удержать. 
Пока я размышлял над этой ситуацией, дорога уперлась в стену и под прямым углом повернула направо. Мои спутники остались позади, но я продолжал чувствовать их взоры своей спиной. Я понял, что вот и прошел еще один этап на моем скорбном пути, в моем сердце оторвалась очередная ниточка, связывающая меня с настоящим. Мне стало грустно…
Лучше бы он не делал этого… Один из охранников, стоявших в оцеплении, изловчился и поддел мою ногу древком копья. Я не удержался и упал. Но мало того, при падении я не успел собраться, погруженный в свои невеселые размышления, нижняя часть перекладины, которой я уперся в землю, соскользнула, и моя голова в падении оказалась между камнями мостовой и верхней перекладиной. Я всеми силами  пытался удержать стремящийся вниз крест, но мне это не удалось – моя голова вначале ударилась о камень, а затем сверху на нее обрушился вес перекладины. Внутри черепа раздался грохот, мгновенно вспыхнула боль, сменившаяся темнотой. Я не потерял сознания, но на какое-то время потерял ориентацию и не понимал, что со мной происходит, и почему я испытываю болезненные укусы по всему телу. Но плети сопровождающих, удары которых и показались мне яростными укусами какого-то животного, быстро привели меня в чувство. Я собрал остатки сил и стал подниматься – понемногу, не делая резких движений, чтобы не закружилась голова, стараясь не обращать внимания на удары плетей. Я поднял голову, чтобы посмотреть на того человека, по чьей вине я оказался в этом положении. Я увидел самодовольное выражение на лице солдата, который, однако, произнес фразу, которую ему не нужно было произносить. Сквозь шум в голове до меня донесся смысл сказанного, «Ну, что, где же то твое бессмертие, о котором ты так много говорил?» Я понял, что этот человек слышал мои проповеди, и эта подножка была не случайна – он ждал меня специально.
Нет, лучше бы он не делал этого, а, сделав, не говорил этих слов… Я давно научился сдерживать свои чувства, я знал, что должен это делать больше, чем другие, для меня был хороший урок, когда в детстве, не сдержавшись, сделал калекой мальчика, одного из спутников своих игр, только прикоснувшись к нему рукой в таком вот состоянии за то, что во время игры на озере он мучил лягушку. Эти его последние слова были последней каплей в череде последних событий – страх, боль, обида – все смешалось в одно мгновение, выплеснувшись в моем вердикте:
- Если тебя так привлекает бессмертие, то ты станешь бессмертным,– сказал я.
Выражение моего лица не изменилось, но что-то в моих глазах, смотрящих на него, или интонация моего голоса, поколебало его уверенность. Стоящие рядом люди уже обратили внимание на наш диалог и с интересом стали вслушиваться. Чтобы не потерять лица  он ответил:
- Какой ты шустрый, прямо таки взял и сразу осчастливил!
Но в голосе его затаился страх, наверное, он подумал – «Кто их знает, этих сумасшедших,  возьмет и вместо бессмертия нашлет какую-нибудь порчу или проклятие»
Он не понимал, что мои слова – и есть самое большое проклятие…
- Когда-нибудь ты проклянешь этот миг, и самая большая мечта твоя будет – смерть, – сказал я, поправил на кровоточащем плече свою ношу и, собравшись с силами,  побрел дальше.
Бессмертие… Ты будешь плясать и прыгать от радости, когда осознаешь, что проклятие сбылось. Ты будешь благодарить судьбу и того сумасшедшего, который, в ответ на зло, сделанное ему, осчастливил тебя, сделав самым исключительным человеком на земле, не понимая еще… Не понимая различия между добром и добротой, не понимая еще, что получил добро, но это добро ничего общего не имеет с добротой…Счастье твое будет долгим, но не вечным… Тебе некуда торопиться, вся бесконечность лежит перед тобой… Вначале умрут твои дети, состарившись у тебя на глазах, за ними уйдут внуки. Затем ты поймешь, что дети внуков уже не воспринимают тебя и боятся. Они не могут понять, почему их предок не стареет, и пережил своих отпрысков и их детей. У тебя не будет выбора, и ты покинешь семью. Но ты не расстроишься – ведь на свете так много удовольствий, которые подвластны тебе – накопленные за долгие годы знания позволят стать богатым человеком. Ты окунешься в мир удовольствий и сладострастия. Однако, ничто не вечно. Придет момент, когда уже ничто не будет прельщать тебя в этой жизни – ни удовольствия, которые ты все испытаешь, ни сама жизнь. Тебе придется постоянно переезжать с одного места на другое – трудно объяснить людям, почему ты не стареешь, и облик твой с годами остается неизменным. Ты будешь вынужден бросать тех редких друзей, которых пошлет тебе судьба, еще больше друзей ты похоронишь. Пройдут века. Память станет подводить тебя, тебе уже будет трудно отличить – были ли какие-то события, сохранившиеся в памяти, в действительности, или это лишь плод твоего воображения. Жизнь твоя станет похожа на блуждания парусника в океане в плотном тумане – без памяти, без близких, без друзей.  Лишь один миг в памяти останется светлым пятном воспоминаний, незамутненным годами и событиями – тот  самый, когда ты стал бессмертным. И тогда, по прошествии столетий, ты поймешь… В своих мыслях, в тишине одиночества, ты будешь разговаривать с тем, кто сделал тебя бессмертным, будешь аргументировать ему свое поведение в тот момент, тысячу, миллион раз, снова и снова, прокручивать в своей памяти каждый свой жест, каждый вздох и вспоминать каждую свою мысль. Ты  будешь просить, умолять простить его, будешь клясться в том, что все понял, все осознал… Только пошли избавление и прощение – даруй смерть… Но мольбы твои останутся без ответа – тот, с кем ты хочешь говорить, будет знать, что ты все понял и осознал. Он даже будет сострадать тебе. Но, только тот, кто проклял тебя, сможет снять это проклятье, проклятье бессмертия – самое страшное проклятье… Только тот, кто придет потом, снимет его… Или нет… Жди… Надейся…