РукоПись

Глава 1.
Открывать глаза мучительно не хотелось. Перспектива встречи с новым днем не представлялась хоть сколько-нибудь ра-дужной. Темнота же выглядела очень заманчивой – лишь она за-щищала его от непрестанного кошмара повседневности и согре-вала влажным дыханием больные глаза его. Он опять не снял лин-зы перед сном, и тем испортил себе пробуждение. Слезы и гной целый день – вот, что значит ложиться пьяным в контактных лин-зах "BAUSH&LOMB"! Впрочем, винить Бауша с ломом не за что. Сам пил – сам себе и подгадил.
– Все, вставай, – маминым голосом скомандовало соз-нание, и он не смел не подчиниться первичному. Однако, по ар-мейской привычке, не спешил выполнять то, что вполне сам мог и отменить.
Глаза, против ожидания, открылись почти безболезненно, и это уже было добрым знаком. Вполне вероятно, сегодня все пойдет не так плохо. Если, конечно, не приложить соответствую-щих усилий к обратному. Вот что ты делал вчера, например, ко-решок? Кто же водку – шоколадками?! Ведь что это, если не блевотина? Да-да, вот тут, возле головы, на кровати, между прочим. На твоей, между прочим, кровати, козел.
Запах рвоты был настолько красноречив, что более эф-фективных методов убеждения нельзя было и придумать. Отклеив щеку от пледа, он медленно сел, затем со стоном встал, стянул мя-тые брюки и рубашку, нашарил тапки и отправился в ванную.
Утро, начатое угрызениями совести, по доброй традиции перешло в стадию комплексов. Он не считал красивым человека с той стороны зеркала. Объективно, ничего привлекательного не было ни в желтоватом лице со следами последних месяцев одино-кой холостяцкой жизни, ни в слабом безволосом теле неработаю-щего физически мужчины в самом расцвете сил. Он критически оценивал все свои припухлости и отвислости в самых ответствен-ных местах, он не любил себя за то и за это, за женские руки с гряз-ными ногтями и за костлявые покатые плечи. Не любил, хотя и не презирал. Лишь встречаясь с собой взглядом, он ощущал легкий намек на гордость за то, какие умные и выразительные у него глаза. Пусть слезящиеся и  гноящиеся – спасибо Баушу-С-Ломом – глаза эти все могли сказать о его уме и честности тому, кого не останавливали тяжелые веки, делавшие тяжелым сам взгляд, так отталкивающий женщин при первом знакомстве. Он подмигнул своему отражению и приступил к умыванию уже в слегка при-поднятом настроении.
Пока закипал чайник, он с остервенением скреб мокрой тряпкой диван под аккомпанемент Юрия Наумова. К моменту усадки за стол, "Карл..." вполне соответствовал ему по темпу. Войдя в ритм, он жевал брод, лишенный бутера, на котором сэко-номил вчера ради лишней бутылки пива, одновременно выстуки-вая свою партию на столе.
Гонщиков появился как всегда не вовремя  и не к месту, но как всегда с деньгами и язвительной ухмылкой. Этот человек любил высказать свое мнение по любому поводу.
– Ну, пойдем уже? Хорош бухтеть.
– Ладно, твое дело, конечно. Но, по-моему, ты полный дурак. Это же – работа! У тебя денег не меряно, что ли? Или здо-ровья до жопы? Не, я в такие игры не играю. С этим – к терапевту.
– Ну, все, все. Уволился – и уволился. Не гунди. Пошли  за пивом, а там видно будет.
Разговоры  в подобном ключе доводили его до бешенства, чего он почти никогда не показывал, отделываясь лишь незначи-тельными репликами. В конечном счете, беседы с Гонщиковым как минимум помогали скоротать время.
По дорогое в киоск гость поведал о своей поездке в Фин-ляндию по линии "Stimorol".
– Зашли в Хельсинки в мексиканский ресторан "Текс-Мекс". Нет, ну такой кухни – вот помяни мое слово – я нигде не пробовал. Вот даже в Москве такого нету. Финнов я после сильно зауважал.
– Как насчет текиловки?
– Само собой, старик. Там в баре выходит официантка, на сиськах – патронташ. Вместо патрончиков – бутылочки с теки-лой. И в руках держит таз со льдом, а в тазу – текила, опять же. То есть: хочешь холодную – бери из тазика.
– Ну, ты-то, понятно, теплую пил.
– А знаешь, если хочешь узнать вкус напитка, надо пить его только теплым.
– Да ты чо?
– Что мне понравилось – мы ее столько там выпили, а утром – хоть бы хрен. А перед этим – еще и водка, – Гонщиков мечтательно завел глаза и судорожно сглотнул. – Но кухня... Ну, все такое острое – перчики там, оливки – ну горели мы мрачно. Так финны ставят на каждый стол сметанку. И ты ее пальчиком – цоп...
...Пиво кончилось, как и должно кончаться – быстро и не-заметно, оставив после себя лишь ожидание нового пива. Мер-чендайзер попросил напоследок "Укус вампира", затем, сослав-шись на неотложные дела, отвалил, и Х. остался наедине со свои-ми мыслями.
Гитара наблюдала за ним из своего угла, и он тоже неко-торое время задумчиво смотрел на нее, но, видимо, текущее его настроение не располагало к музыке и пению.
– Потом он долго вспоминал события этого дня и мучи-тельно, до головной боли, не понимал ровным счетом ни хрена.
Звук его голоса, показалось ему, отразился от каждой сте-ны по очереди и биллиардным шаром влетел в открытую форточ-ку, по пути заставив срезонировать гитару и кружки на столе.
– Нет. Не так. Ровным счетом ни хрена не понимал.
В этот момент он принял главное на сегодняшний день решение. Главные решения заставляли его действовать немедлен-но практически в любом состоянии. Посему он встал, затушил сигарету, закурил новую и, два раза повернувшись для чего-то на пятках, пошел к компьютеру.
Стоило почесать подбородок и немного покрутить носом – Х. всегда делал так перед озарением или началом какого-нибудь трудного дела (правда, озарение приходило не всегда, а некоторые дела так и не начинались) – и процесс пошел. Пальцы с грязными ногтями побежали по клавишам, и мысли, столько ждавшие рта, который их выскажет, так тосковавшие по бумаге, которая их вы-слушает, рваными цепочками букв поползли из темноты и одино-чества его головы на синий экран MS Word.
Тимур Х.
Хороший летний день (F9)
"Нельзя дважды войти в одну реку…"
не помню кто
"Может кто – без особых занятий – пару раз хихикнет по ходу, найдет писанину довольно занятной и еще успеет вто-рой раз сходить за пивом... А какой-нибудь сильно занятой (у таких еще в левой руке, между пальцев – ручка) листнет, взгля-нет. Зевнет. Пару раз щелкнет ручкой об стол. Отложит в сто-рону. Подумает. Определенно – ничего занятного, а если это поучительно – то, разве, в том смысле, что поучил бы кто-нибудь этого писателя писать. Обнаружит забытую в пепель-нице сигарету еще полной дыма. И займется , наконец, ДЕЛОМ.
Насчет языка – отвалите, господа, отвалите. Я на нем говорю. И творю. Дурю, порю, матерю и курю. Вот – к примеру...
...Покуря. История, по мне, может и правда не очень за-нимательная (читай захватывающая), но, в качестве первого опыта хотелось чего-нибудь автобиографического, и это – первое, пришедшее на ум. Я и писать-то, наверно, после не буду. Муторное, оказывается, дело. Невероятно трудно говорить на бумаге. Незадавленнная полностью артистическая натура, ве-роятнее всего, толкнет меня на сцену.  Выйду этаким чертом, обведу собравшихся мутными контактными линзами и начну загробным голосом:
"Чтоб долго не выдумывать – вырву  у Хармса: "... хо-роший летний день".
(Не мотивированная, но эффектная пауза)
Хороший летний день 1986 года. Выпускные экзамены в довольно средней школе.
День, когда ничего еще не было. Вернее сказать, все бы-ло впереди…
Еще не знала бабушка, что конец всему – ноябрь. И мама не могла предположить, что будет снег, и что я приеду, но поздно...
А Андрюха еще не говорил выпавшими зубами, что вес-ной-то он точно оклемается...
В конце все умрут. Но – не раньше.
Тогда все было впереди.
У меня лично перспективы всегда были необозримы и радужны. Помню, когда химичка (она же – завуч) в последней четверти вдруг обнаружила мои сбритые виски (это называ-лось "Под панка"), даже тогда я, почему-то, не хватался за го-лову, а ведь грозилась, стервоза, не допустить. Какие такие недопуски до экзаменов! Все не может быть не так, как должно быть.
В тот день вообще фортуна ко мне была настроена оченно замечательно. Литература – ха! Прославленный совет-ский читатель, сочинитель сочинений и – не все, конечно, были в курсе – накропатель стихов и напеватель песен, отдавший де-сять лучших лет жизни получению всевозможных пятерок и четверок с плюсами, да, к тому же – блестяще подготовленный – скажите сами – ЧТО МОГЛО ПОМЕШАТЬ ЕГО ТРИУМФУ?! С умопомрачительной легкостью какого-нибудь Сэллинджера, при необычайной глубине какого-нибудь... да ладно – не важно, и, что характерно, с быстротой пули какого-нибудь Соколиного Глаза, написал он свое сочинение, вне всякого сомнения вошед-шее БЫ в какие-нибудь анналы (когда б не цепочка предосад-нейших случайностей, да мучительное непонимание современни-ков), возложил его на стол почтенной комиссии и был таков.»
Глава 2.
– Да. – Он прокашлялся.
– Але, а это квартира Ивановых? – кто-то там смеялся рядом с говорившей. Смеялся глупым детским смехом. – Тихо, дура. Ой, я не вам.
– Петровых, – решил он ввязаться в игру.
– А-а... А Петрова можно?
– Смотря – что. И – если не очень сильно.
Опять закатились, дурочки. И что ж им так смешно?
– Дай мне, – второй голос звучал слегка придушенно. – А как вас зовут?
– Стяпан. – снизив голос до баса, ответил он. – А вас?
Слышно было, как они совещаются, все время смеясь.
– Меня – Оксана. А сколько вам лет?
– Тлидцать тли, а тябе? – просипел он.
Произведя какие-то подсчеты, она жеманно ответила:
– Восемнадцать, а что?
– А что вы делаете? – вырвала трубку вторая.
Он потянулся за сигаретами, чиркнул спичкой, держа паузу, громко выпустил дым и значительно произнес:
– Детей. – Слушая раскаты хохота на том конце провода, он мрачно думал о том, как противно быть взрослым.
Наконец, видимо просмеявшись, снова заговорила Окса-на:
– А где вы работаете?
– На капустном поле. – Пустопорожний разговор начи-нал его раздражать, но пока он решил поострить. Что-то там будет в конце.
– Не врубилась. – Этот тон должен был означать кру-тость и глубокое знание жизни.
– Проехали, Оксана, – свернулся Х. – А ты где работа-ешь, если не секрет?
– Я? В магазине.
– Каком магазине?
– Дай-дай, я, – вырвала трубку подруга и, давясь сме-хом, проревела:  – В гандонном!
Он уже обозначил для себя, в каком направлении движет-ся разговор, и приготовился развивать тему, как вдруг трубка раз-разилась короткими гудками. Пожав плечами, он отключился и лег на диван.
Клонило в сон. Немного полежав с закрытыми глазами, Х. мирно задремал...
...Да сколько можно! Горела щека, отдавленная и стертая заскорузлым после утреннего пледом. Левой хватая телефон, пра-вой он шарил по дивану в поисках выпавшей линзы. Никаких при-знаков...
– Але, это квартира Петровых?
Ну, вот, опять. Взглянув на часы, он отметил, что спал не-долго. Глаза опять побаливали (проклятые линзы), хотя правому было чуть легче.
– Да, слушаю вас внимательно.
– Але, это Оксана.
– Здорово, Оксана. Сколько лет...
– Вас по правде как зовут?
– По правде – Андрей. – Тебе скажи, как по правде, ду-ра. – А где твоя подруга?
– Да ее за хлебом отправили. Андрей, а-а... А у меня до-ма никого. Ты можешь прийти?
– Могу.  А что делать будем?
Она не смогла произнести это слово, хотя чувствовалось, что честно пыталась.  Вместо этого она прошептала:
– А ты разве не догадываешься? Ты же не маленький.
– Ну... Наверно, догадываюсь. Ладно, когда и куда?
Он почти физически ощутил, как забилось ее маленькое глупое сердце. Трудно решиться в первый раз, но как отстать от подруг? У некоторых из них у самих дети. Где эта линза? Чтоб тебя волки съели, – сказала бабушка.
– Время есть – решил Х. – Вернемся к РукоПисям.
Линзу он нашел почему-то на прикроватной тумбочке. Маленькая сучка затвердела и покрылась пылью. Размышляя о руках и писях, Х. трижды вымыл ее в физрастворе прежде, чем смог – не без слез и сдавленного мата – вставить линзу в налив-шийся кровью глаз. Чудо обретения зрения совсем не радовало. Досаду не удалось смыть вместе с соплями. Господи, если ты ви-дишь!..
"А тема, скорее всего была нитуфтовейшая – спрошу как-нибудь у Костяна –  может, он помнит.
Не ждите описаний прекрасного июньского денька. Ка-ких-то там засраных травок-муравок, птичек-солнышек. Поня-тия не имею. И не гудела школа, как растревоженный улей. Не может школа гудеть – нет у нее того, чем эти хреновы пчелы гудят... "Беломорину" помню прокопьевской фабрики, а это – знаете что, сеньоры?! Это – дым, с этаким "псю-ю-ю" выпол-зающий изо рта вонючей, простите за банальность, змеей. Это – табачные крошки, и плюешься от них, как последний, а пить, между прочим, хочется опупенно (пыль, жара – лето красное). Очень хорошо помню ноги Филатовой в дебильных кроссовках. Хотите, опишу? Это, братцы мои – у-у! Природу не трогайте, однако. Хрен бы с ней, с природой.
Товарищ, ведомо ли тебе, как вероломно, как по немец-ко-фашистски падает иногда с верхней полки кастрюля, на ко-торую сроду бы не подумал. А ты в это время собрался, предпо-ложим, водички попить. Насколько подло вырубается в самый ответственный момент свет в туалете. А  пиво?!  До какой степени не вовремя кончается иной раз пиво! Покупаешь его, покупаешь, а оно – раз!.. Раздается телефонный звонок. Мило-сти просим вас в школу, дорогой вы наш отличник, а не то – может произойти непоправимое говно.
Если попонятнее. Звонит учительница литературы и заискивающим тоном, этакой Гюрзой Кобровной, сообщает, что, дескать, нет положительно никаких шансов принять к рас-смотрению ваше сочинение, вплоть до полного и беспощадного его исправления и приведения в соответствие.
Теперь уж точно – никаких описаний природы. Правда, день был все такой же июньский. Еще запомнилась мне идущая навстречу высоко-черноокая одноклассница. Помните эти ко-ричневые школьные платья с воротничками и фартучками? "Их еще надувают", - как говаривал осел Иа. Так вот она была как раз не в таком. И кто меня дернул поинтересоваться, этак мило, ее успехами на литературном поприще? Меня – никакого не пи-саного прынца – наташкиными успехами? В общем, она не оце-нила и прошла себе мимо в глубоком недоумении по поводу. Сколько ж лет прошло?..  Ну да я не об этом. Так, музыка навея-ла..."
...Медленно, но верно время двигалось к шести. Х. заста-вил себя прерваться, когда оставались секунды до назначенного срока. Натягивая джинсы, он не отрывал глаз от экрана.
Кстати: она же сказала "после шести". Значит, все нор-мально. Успеем и сигареты и пиво – и все еще будет "после шес-ти". Денег есть. Зажигалка – есть. Вперед.
На улице стояла какая-то погода, описание которой нет никакого желания приводить, хотя пару слов сказать все же при-дется: было лето. По дороге в киоск Х. пережевывал мысль о руках и писе. Явно неспроста родилось на свет слово "рукопись". Что-то там подразумевал неизвестный словоизобретатель. Знал мужик, о чем говорил. Оно и правильно – чем еще занимаются писатели, когда все вокруг думают, что – работой. Вот, кстати, и писатель – слово, говорящее само за себя. Этимология – наука!
Номер 27. Х. сто тысяч раз проходил мимо, раз пять в ин-ститутские поры бухал здесь в третьем, вроде бы, подъезде, ходил в кино с подругой, дрочил у себя в комнате над журналами – рабо-тал над собой, то есть, а Оксана все это время росла и зрела вне пределов видимости где-то рядышком. Что же она там отрастила за это время? Он допил бутылку, картинным щелчком запулил окурок в кусты и постарался причесаться. Сердце тревожно би-лось. Некое неудобство ощущалось в паху (контрастный душ или просто предвкушение?). Часы показывали без восьми семь.
Она сидела на скамейке у второго подъезда, скрестив ру-ки на животе. Х. сразу понял, что это именно она, но из внезапно накатившей робости постарался сделать вид, что он здесь совсем по другому поводу, и сперва прошел мимо, озираясь по сторонам и как бы не замечая ее. Развернувшись через несколько метров, он гуляющей походкой подошел к скамейке, и вполне равнодуш-ным,  как ему казалось, тоном заговорил с девочкой.
– Э-э... Вы не из этого подъезда?
Лицом она напоминала куклу Таню из его детства.
– Да, а вы Андрей?
– А вы Оксана? – Он изменил выражение на лице, раз-глядывая ее. Кукольное личико с густо наведенными синими те-нями, короткая стрижка, маленькие, но явно золотые сережки, тонкая нежная шейка, сисек что-то не видать, из-под желтой плис-сированной (так, по-моему, это называется) юбки выглядывали маленькие ножки в непременных бахилах.
– Ну и чем займемся, – Он говорил ласковым, но слегка развязным голосом, не замечая пока ярости в ее зеленых глазах. – В отчетный период?
– Я тебе говорила в шесть, а щас сколько?
– А сколько? – игриво ответствовал Х.
Она взвизгнула:
– Щас семь уже. У меня уже мама пришла. Я тут сижу, как дура, с полшестого.
До него вдруг дошло, что его внешность обманула ее ожидания. Кина не будет.
– Ну ладно тебе. Ты же сказала после шести. Вот я и пришел. Какие проблемы, солнышко?
– Я тебе не солнышко, – голосом Снежной Королевы сказала Оксана. Он правда не устраивал ее, и она решила закон-чить по-быстрому. – Базара не будет.
– Да брось ты. Я же здесь.  Может – в кино или погуля-ем? Оксан, ну прости.
– Гуляй сам с собой, гандон.
Дверь подъезда захлопнулась перед опешившим Х. Кто мог ожидать такой крутости от куклы Тани? Он несколько секунд не верил в случившееся и, лишь услыхав хохот на лестнице, вспомнил, кто он такой и где находится.
– Мокрощелки сраные, – прошипел он, не оборачива-ясь, и ускоряющимся шагом  побрел прочь от дома номер 27 по улице Солнечногорской – дома, где его рукам не суждено было найти свою писю.
Глава 3.
Бутылка с пивом очень хорошо охлаждает щеки начи-нающих писателей. Содержимое бутылки врачи рекомендуют в качестве сильнодействующего лекарства от несчастной любви и уязвленного самолюбия. С древнейших времен пиво применялось и в качестве приманки для муз. Падкие на солод и хмель, музы, точно мотыльки на свет лампы слетаются к литераторам и драма-тургам, композиторам и живописцам. А уж если слетелись – тут уж срочно хватай их и запрягай, ибо время не ждет – уже вечер, и где-то, возможно, уже закипает водка, и чьи-то полные ноги уже дрожат от непрерывного напряжения раздвигающих их мышц. Торопись, писатель сеять разумное-доброе-вечное, а не шарахай-ся без дела по квартире, а то и того хуже – не валяйся на диванах, бессмысленно дергая причиндалы в ожидании семяизвержения. Семя писателю должно извергать лишь в процессе рукописания в смысле писания книг, так как только книги есть истинные дети его. Никаких других продуктов жизнедеятельности писателю иметь не положено, исключая, конечно, сами понимаете какие. Так извер-гай же, паразит, в темпе! Того и гляди, кто-нибудь опять позвонит или припрется. Не сейчас, молю! Дайте кончить!..
"И вот, коротенько, моя кошмарная история. Кто не знает: в те времена далекие, теперь – почти былинные, остро модным считалось залепить в правом верхнем углу сочинения эпиграф. Какие-нибудь нетленные строки классиков марксизма-ленинизма, после которых любому Манделе становилось ясно, о чем, собственно, хотел сказать в своем бездарном сочинении данный конкретный оболтус. В тот вагон времени, что оста-вался у меня после написания текста, я обратил внимание имен-но на эпиграф, понимая всю его значимость. Делая последний штрих, я считал это своей лучшей мыслью в отчетный период.
Я ИСКРЕННЕ ЖЕЛАЛ ОКЕЯ!
Именно в правый верхний угол сочинения тыкали гряз-ными пальцами мудрые педагоги, возвращая сочинение автору. Я не понял, в чем собственно дело. В подписи, Тема, посмотри на подпись. Да, К.У. Черненко, и что?
НО ПОЧЕМУ В РАМКЕ?!
ТАК ОН ЖЕ УМЕР!
Я понял все по их внезапно поджавшимся губам, по ми-молетным движениям бровей, по тому, как быстро и многозна-чительно переглянулись они, не сказав ни слова.
В один короткий миг между прошлым и будущим я представил себя поочередно за штурвалом комбайна, с метлой, на тюремных нарах и на собственных похоронах. Логичнее всего было мне умереть прямо там, у стола, от инфаркта Микарда, ибо мир для меня перевернулся с ног на голову, и сыра земля по-сыпалась из его карманов. На небесах грянули встречный марш, и лопнули барабанные перепонки от первых же нот. Отныне и довеку мои инициалы в эпиграфах школьных сочинений будут тоже обводить рамкой.
На самом деле ничего такого не случилось. Гиперболы это все, не более. Ну – покраснел. Ну – побледнел. Но – не умер, чему доказательством – эта рукопись. В  оставшиеся до конца экзамена десять минут я переписал первый лист сочинения, стараясь соблюдать то же количество слов в строке. Чем всех и удовлетворил по самые помидоры.
Эту историю я, с неизменным успехом рассказывал раз пятьсот совершенно разным людям. Теперь и вы тоже в курсе. История не стала ни на грамм интереснее от пересказа. Гор-жусь хотя бы тем, что случилось все это именно со мной. Чер-товски приятно было, сеньоры, встретиться на узком перекре-стке мирозданья с судьбой. Поручкаться и пойти в разные сто-роны.
Ваш Х."
Когда позвонили в дверь, Х. как раз дописывал послед-нюю фразу. Он затравленно посмотрел в сторону прихожей и с криком "Иду!" поставил точку. Точка вышла совсем не жирной, но с Wordом не поспоришь. Вздох облегчения разогнал табачный дым, музы с чувством глубокого удалились на пастбища Господ-ни. Часы остановились в 21:07.
На пороге стоял Костян, как всегда задумчивый.
– Ты как здесь?
– Да вот, зашел. – Вместо рукопожатия Костян вложил в протянутую руку бутылку "Русской".
– Ты чо это? – Мало того, что заходил друг раз в год, он еще и не имел привычки поить Х. Брови хозяина заползли вверх, да там и остались.
– Помянуть.
Повисла пауза сродни театральной, но Костян явно не спешил с объяснениями. Молча, он начал снимать туфли, акку-ратно расшнуровывая. Затем снял ветровку и повесил на гвоздь, когда-то вбитый бабушкой Х. в дверной косяк. Х. неуверенно мах-нул рукой в сторону кухни:
– Заходи.
Разместив зад, ставший таким объемным со школьных времен на жалобно пискнувшей табуретке, Костян, наконец, про-изнес:
– Да вот, Данила умер.
Х., достававший из холодильника банку с огурцами, мед-ленно распрямился, постоял секунду и тяжело опустился за ку-хонным столом. Он, похоронивший всех своих родных, успел при-выкнуть, конечно, однако то, что сказал Костян, подкосило и его.
– Так Данила же в Германии.
– Говорят: диабет. – Помолчав немного, Костян про-должил. – Неделю, как привезли. Кремировали его. Урну бабушке привезли, одним словом. Давай помянем.
Они выпили и несколько минут сидели молча. Х. отре-шенно хрустел огурцом. Он не знал, что сказать. Никогда не знал, что говорить в таких случаях. Он думал о своем рассказе. Наконец, Костян сказал:
– Такие пироги. Он ведь нас моложе лет на пять, а уже умер.
Разговор не клеился примерно до середины бутылки. По-том, мало помалу, они расслабились, и даже пришлось принести гитару – поминки всегда заканчиваются заурядным пьяным ве-сельем с перебиранием грехов юности и старых знакомых. Сходи-ли за второй (платили пополам), потравили анекдоты, попели пес-ни, сочиненные частью еще в школе. О Даниле старались не вспоминать, исключая те моменты, когда надо было что-то сказать перед очередной стопкой.
Костян засобирался домой после звонка жены. Танька по-теряла его уже в полдвенадцатого. Как обычно, долго прощались на пороге. Договорились встретиться после шестого, когда у Кос-тяна будет получка.
Закрыв дверь, Х. отнес гитару в комнату и тут обнаружил, что так и не выключил компьютер. Монитор давно опустил темно-серые веки на свои усталые глаза. Он хотел спать и ему дела не было до всяких там горе-писателей, забывающих о том, что они не одни, между прочим, в доме, а знай горланящих среди ночи вся-кую ерунду.
– Спи, корешок.
Глава 4.
Он вышел из Windows, выключил компьютер и пошел на балкон. На полдороге Х. вспомнил, что ни разу не сохранял файл с рассказом, не сохранил и сейчас. Но было уже не до того, и он только досадливо махнул рукой.
Сейчас оставалось только покурить и завалиться. Голова слегка гудела от носившихся в ней беспорядочных и никчемных мыслей. Глаза слипались. Водка делала свое черное дело, а дело всякой водки – закрывать глаза. Он вспомнил утреннюю блевоти-ну на постели и ему пришло в голову, что так ведь и помереть можно, как Бон Скотт в восьмидесятом. Во время пьянок в инсти-тутские годы Х. даже имел привычку переворачивать на живот товарищей, заснувших на спине.
– У вас спичек не найдется, извините, – раздалось вдруг над его ухом.
– Да, есть, – автоматически, даже не открыв глаз, ответил Х. и протянул коробок в сторону говорившего. Вдруг он осознал, что один в квартире и сидит на балконе восьмого этажа, стало быть, происходящее с ним сейчас – в половину первого ночи – по меньшей мере, странно.
Рядом с ним на балконе стоял мужчина лет пятидесяти в майке и вытянутом на коленях трико. Огонек папиросы осветил высокий морщинистый лоб с седыми бровями и жирный лосня-щийся нос с торчащими из ноздрей волосами. Мужчина опирался спиной на балконные перила, поставив одну ногу за другой. Он был в домашних тапках. Он как будто ждал здесь автобус или пе-режидал перерыв в хлебном магазине. Могло даже показаться, что стоит он на своем собственном балконе, а не на непринадлежа-щем ему балконе чужой квартиры, куда его никто не приглашал.
Мужчина дождался, пока Х. рассмотрит его, вежливо кашлянул в кулак и произнес:
– Михал Гаврилыч.
– Андрей, – с готовностью сказал Х., тупо уставившись на странного гостя.
Етит твою мать. – прошептала бабушка.
– Андрей – это ведь не настоящее ваше имя? – Михал Гаврилыч прищурился.
– Вообще – нет. Я – Игорь, – опять соврал Х., сам не зная почему.
– Ну и ладно. Вот и познакомились. Я – ваш сосед, то есть не совсем сосед – я напротив живу. Вот не спится, решил по-курить, а спички кончились. Забери, кстати, а то забуду.
– Вы как залезли ко мне? – Х. почти овладел голосом.
– Да прилетел я, – сразу сознался гость. – Как к тебе за-лезешь, Игорек? Я же – не акробат какой.
– В смысле?
– В смысле: работал я раньше в институте одном в сто-лярке. Жена от меня   ушла – пил сильно. Так я еще сильнее запил. Веришь, чертей раз увидел. Я вот сам не верил раньше, когда му-жики рассказывали. Может, присядем, Игореха? – Он уселся на корточки, держась за перила. Х. тоже присел, начиная приходить в себя. Сигарета дрожала в пальцах. – У меня фиолетовые были.
– Что? Что фиолетовые?
– Черти, говорю, у меня фиолетовые были. Все говорят – зеленые, а у меня вот – как баклажаны. Такие дела, брат Игорь. Ты сам-то таких историй вряд ли где слышал. Те сколько лет?
– Тридцать три.
– То-то. Мне вот шестой десяток идет, так у меня почти все знакомые мужики до чертей хоть по разу, но допивались. Вче-ра вот одноклассника сорок дней было... Да я что-то не пошел. Не люблю теперь.
– От чего умер?
– От чего? Печенка, говорят. Да ладно. Ты дальше слу-шай про чертей. – Гаврилыч затянулся. – Так вот, вылез у меня из шкафа на кухне один фиолетовый и говорит... Да ты не смотри волком, Игорь. Не охота – могу и не рассказывать. Только ты же сам спросил.
– Я спросил, как вы ко мне залезли.
– Так я и рассказываю все по порядку. Ты ж взрослый мужик, имей терпение.
– Ну ладно, ладно, трави дальше.
Луна над соседними крышами вполне могла сойти за третьего собеседника, самого молчаливого и внимательного.
– Ладно, если короче – он мне предложил завязывать. Не пить завязывать, Игорь, не думай. Кончай, говорит, Миша, не-бо коптить. Понял? И так убедительно говорил, сучонок, что я... Дай-ка еще сигаретку, если есть... Ага... Так убедительно, веришь-нет...
– Как выглядел черт-то ваш? Хвост там, рога?
– Не... Попроще. Типа нас с тобой, только кожа фиоле-товая. Ростом с тебя.
– В чем одет?
– Да ни в чем. Кстати: хрен у него, как  человеческий, а вот яиц не наблюдалось.
Х. усмехнулся:
– А вы что его, щупали?
– Ты, Игорь не поверишь, – Гаврилыч совсем не оби-делся. – Стыдно сказать: он мне его, Игорь, в рот засунул, пока уговаривал. А я лежу и пошевелиться не могу, как параличный. Вот тогда насчет яиц и рассмотрел. Одно слово – черт. Недолго, правда, все продолжалось. Он в конце говорит: "Если все правиль-но понял, дважды моргни". Я моргнул, он ушел. Обратно в шкаф залез и дверку прикрыл.
– Весело.
– Во-во. Веселее некуда. Мне, Игорь батькович, так пас-кудно было, если б ты только знал. Сел я, думаю: дай, запью такое дело. Так водка даже не полезла. Я на тюрьме был по молодости – так даже там такого паскудства не пробовал – пронесло, а тут гад этот мне его по самые – старому мужику! – и в рот. Представь, Игорь, каково мне было: работы нету, жена ушла, – Гаврилыч за-гибал пальцы. – Допился до чертей, так черти мне еще и миньет... Не, не миньет... Как это, наоборот когда? Короче: черту "Мин нет!" делал...
– Минет, Гаврилыч.
– А? Да не важно.
Михаил Гаврилович распалил себя рассказом. Казалось, что сейчас он заплачет, как это частенько случается со старыми алкашами, измученными жалостью к себе. Однако он продолжал, видимо, справившись с собой:
– Я подумал тогда, Игорь: какого мне теперь. Прав черт был на все сто. Все зря. Никому такое говно, как я, не нужно. Даже мне самому, Игорь, не нужно.
Х. чувствовал нечто сходное. Рассказ Гаврилыча пробу-дил в нем почти забытые с утра угрызения совести.
– Так что там дальше, с чертями?
– С чертями на этом все, Игорь. Теперь – о том, как я тут оказался. – Гаврилыч  многозначительно поднял палец. Продол-жал он внезапно севшим голосом. – Я, Игореша, вышел на балкон, минут пять покурил. Подумал. Подумал я, подумал, и думаю: чо тянуть, чо думать. Пора. Перелез через перила и прыгнул.
Довольный произведенным эффектом, Гаврилыч шумно затянулся и бросил окурок себе под ноги. Изо рта его протянулась длиннющая слюна, раздалось характерное шипение.
– У тебя водочки нету, Игорь? Я бы, может, выпил.
– Пошел ты. Нету у меня ничего. Мне, кстати, на работу завтра. Так что давай, ***лыч, прощаться.
– Ухожу, Игорь, ухожу. Приятно было поговорить.
– Ага. Залетай, если что.
– Спасибо. Залечу обязательно. Если милицию не позо-вешь.
Михал Гаврилыч с хрустом встал и подтянул трико. Похо-же было, что он обиделся. Он отвернулся в сторону улицы и хлоп-нул по перилам. Закрыв глаза, он втянул носом ночной воздух и покачал головой, хрустя шейными позвонками, как Брюс Ли перед последним и решительным боем. Х. молча ждал окончания визи-та, когда Гаврилыч вдруг повернулся к нему:
– Я бы тогда разбился. Я на седьмом живу, вон в том подъезде. Ну, прощай, Тимур.
Он, неловко изогнувшись, залез на перила и быстро шаг-нул в темноту. У Х. перехватило дыхание, он рванулся вперед с протянутыми руками, но ловить оказалось уже некого. Где-то внизу зашуршали ветки. С открытым в ужасе ртом Х. смотрел вниз, пытаясь разглядеть тело в потемках. Одинокий фонарь на парковке качался совершенно беззвучно. Казалось, Х. – послед-ний оставшийся в живых на этой планете, в одну секунду лишив-шейся всех обитателей из-за какой-то кошмарной катастрофы. Етит твою мать, – опять сказала бабушка. Так мог сказать пер-вый человек на Луне, вернувшийся на базу из экспедиции в Море Спокойствия и обнаруживший, что луняне разобрали его ракету на запчасти, а последний тюбик с гороховым пюре раздавлен лу-ноходом, но – мало того: часы встали, и теперь неизвестно, на-сколько хватит кислорода в баллонах, да вдобавок кто-то испортил рацию неосторожной игрой в лунный футбол. За что мне это все, Господи? Он полез через перила, уже не соображая от горя и ужаса, что делает.
– Тимур. Тиму-ур, – громким шепотом позвали его снизу. Х. повернулся на голос и в свете фонаря увидел Гаврилыча, целого и невредимого. – Я забыл сказать одну важную вещь. Если раздумаешь по дороге, так ты не падай, как мешок. Ты руками маши. Сильно маши. Никто не догадывается руками махать, если, пока падаешь, вдруг раздумал. Я один допер. Потом еще раз по-пробовал, смотрю – получается. Так с тех пор и летаю. По вече-рам, правда. Ну ладно, ты давай там. Увидимся.
Он повернулся и пошел своей дорогой. Тимур, чуть не упавший с балкона от неожиданности, мгновенно перемахнул об-ратно и успел крикнуть уже входившему в подъезд Гаврилычу:
– Эй! Михал Гаврилыч!
Гаврилыч обернулся и сделал два шага назад, оказавшись в тусклом свете подъездной лампочки.
– Что там, Тимурка?
Сиплым шепотом Тимур произнес, слегка путаясь в сло-вах:
– Я спа... с... спросить хоте... это... хотел. Вы откуда знае-те, как меня зовут?
Ответ Гаврилыча не был откровением. Он был прост до смешного. Он был туп до неприличия. И он был правдой:
– Я с твоим отцом тебя из роддома забирал. Это ему со-рок дней было, если ты не знаешь.
Он помолчал.
– Ты, Тимур, на работу устраивайся. А сейчас – пока.
Х. сел на порог балконной двери и достал из джинсов по-мятую пачку. Начинало светать, кое-где уже загорались окна, и распевались уже какие-то невидимые птицы. Последняя сигарета была самой вкусной за день, но кончилась, как и любая другая, довольно быстро. Спать уже точно не хотелось, а если бы захоте-лось позже – так впереди целый день.
Нестерпимо хотелось летать.
Май 2001 г.