Птица Тишь фантастический рассказ

Ты несешь любовь,
Ты летишь сквозь время,
Капелькой звенишь
Белого вина,
Мимо старых крыш,
Сквозь глухие стены…

Птица по прозвищу Тишина, размером с ладонь взрослого человека, влетает в нашу спальню – белые крылья, пурпурная с сизым отливом грудка и серебристый хохолок. Я дорисовал ее специально для тебя, осталось только добавить хлопанье крыльев, запах винограда, да неуловимую плавность движений к твоему вчерашнему рисунку. Вглядываясь в любимое лицо, я замечаю, как, спросонок, ты пытаешься уследить за кружением белого цветка… нет, бабочки… да нет же, птицы! За сотые доли секунды во взгляде поочередно сменяются: удивление, испуг, сомнение и, наконец, радость узнавания и восторг. Терпкий, бодрящий запах винограда, слетающий с перьев птицы, прогоняет остатки беспокойного сна, а взмахи крыльев сдувают волосы с твоего лица. Ты улыбаешься, а затем, окончательно проснувшись, начинаешь смеяться, чтобы потом, повернувшись и поцеловав, назвать меня по имени с легким укором в голосе.
И это – лучшая моя награда на все времена!
В конце концов, можно потратить часть незадействованных резервов корабля ради такого твоего пробуждения.

***
– Подумать только! – восклицаешь ты, - Мы спим в одной постели и до сих пор не поженились!
– Кошмар! – подхватываю я игру, - что же о нас подумают окружающие?!
Ты озираешься с наигранным испугом в поисках «окружающих» и, заметив утреннюю птицу, всплеснув руками и горестно вздохнув, говоришь:
– Мы пропали! Она все видела!

***
Наш рабочий кабинет увешан рисунками. Тишина, устроившаяся на спинке одного из пустующих кресел, склонив голову набок, с любопытством рассматривает твои картины.
– Кстати, а почему у нашей птички такие цвета? – спрашиваю я отрываясь от работы, – почему именно красный с…
– Красный?
Что? Неужели… начинается урок цветоведенья? На секунду восстановив перед глазами электронную палитру трехмерной модели, я исправляюсь:
– То есть пурпурный, с голубым отли…
– Голубым?
– То есть, – чертыхаюсь я, – с малиновым. Да, с серо-буро-малиновым отливом!
– Издеваешься? – задаешь ты риторический вопрос.
– Ну что вы! Как вы могли такое подумать, профессор!
Сложив ладони лодочкой, я отвешиваю низкий поклон, и в это время над моей головой пролетает скомканная промокашка.
– Послушай, – говорю я, распрямляясь в кресле, – если пурпурно-синий цвет – цвет прищемленных холодильником пальцев, то причем здесь серебристый…
Вторая промокашка отскакивает от моего лба, от неожиданности я ловлю ее рукой.
– Как! Ты до сих пор не починил холодильник?!
– Э-э-э… это она во всем виновата! – восклицаю я, показывая на птицу.
– Ну-у, ладно, – с улыбкой выносишь ты свой вердикт, – оправдание принимается.
– И все-таки?
– Тебе на самом деле интересно, почему такие цвета?
– Конечно!
– Честно говоря, я сама не знаю, почему их выбрала…
– Вот тебе раз… может быть…
– Может быть, потому, что пурпурный и синий означают вызов, брошенный всем, кто первым отправляется в неведомые глубины космоса. Ведь это цвета благородства, власти, отваги и, в то же время, неизвестности, лишений, войны.
– А белый?
– Чистота, истина, Бог… жаль, что в последнее время мои сны не такие светлые как раньше.
– Ну, а серебро? Цвет авиации и космонавтики?
– Ну, а серебро, – улыбаешься ты, – это мое маленькое напоминание о себе.

***
Ты ходишь взад-вперед, от мольберта до моего стола. Видимо, хочешь отвлечься, заняться чем-то другим. Верный признак того, что задуманная тобой работа не доставляет прежнего удовольствия и заставляет грустить.
– Я не мешаю? – тихо спрашиваешь ты.
– Нет, – отключившись от навигации, я разворачиваюсь в кресле, – что предлагаешь?
– М-м-м… только не обсуждение снов, – спохватываешься ты и слегка поворачиваешь мольберт – не любишь показывать работу, пока она не закончена – привычка, которая мне всегда казалась забавной.
Краем глаза я замечаю холодный, мрачный тон твоего этюда.
– Что, – спрашиваю я как можно веселее, – сны опять просятся на бумагу?
– У меня предчувствие, что по возвращении на Землю произойдет что-то страшное.
– Это всего лишь сон, – и чтобы немного тебя отвлечь, добавляю, – За-а-абей!
– Что за дурацкое слово! – вспыхиваешь ты и робко продолжаешь – знаешь, мне кажется, что по возвращении… нас… как будто… кто-то из нас уйдет…
– Ну, это вряд ли! Да и что такого неожиданного может с нами случиться?
– Нас попытаются разлучить, а это хуже всего.
– Да уж! – пытаюсь я рассмеяться, хотя смех выходит довольно нервным, – Пусть только попробуют!
За долгие годы я научился доверять твоим предчувствиям. Поскольку давно понял – смысл присутствия второго человека на космическом корабле как раз и состоит в том, чтобы помощник, не будучи погруженным в техническую сторону полета и рациональную логику многочисленных систем, просто был. Просто чувствовал. Иногда предчувствовал. И всегда находил решение в самых неожиданных и, на первый взгляд, безвыходных ситуациях. Редкие люди обладают таким даром интуиции, и уж я-то точно не принадлежу к их числу.
– Искренне верю в то, что мир изменился к лучшему, – говорю я, – И как ты это себе представляешь?
– Они тебя попросят.
– То есть…?
– Они попытаются тебя убедить, скажут, что так будет лучше для…
– …нас обоих?
– …тебя.
– Ну-у, не-ет, – говорю я, пытаясь перевести разговор в шутку, – таким способом ты от меня не избавишься.
Кажется, чувство такта мне изменило – судя по твоему обиженному взгляду, шутка не удалась.
Но, боже мой, о чем ты говоришь! Этого не может быть, просто потому, что у них никогда не получится. Ты – мой выбор, моя судьба. Ни один посторонний не имеет к этому выбору никакого отношения! Теперь, по прошествии многих лет полета, моя уверенность заключается в том, что без тебя я не представляю никакой ценности, ни для специалистов Агентства, ни для простых обывателей.
– Не обижайся, ты же все понимаешь, – пытаюсь я загладить свою вину, – Помнишь, когда ты училась в художественной школе, мечтала стать балериной?
– Помню.
– И обещала мне два танца: первый, из вашего обычного репертуара, а вто…
– Только для тебя, – перебиваешь ты, – помню-помню.
– Ну так вот, – заключаю я, – пока не станцуешь, никуда от тебя не уйду!
Похоже, обиду удалось загладить. Кому, как ни тебе знать, что не придуманы еще такие слова, которыми меня можно было бы убедить тебя оставить. Но что, в таком случае, означает твое предчувствие? Пожалуй, будет лучше все-таки сменить тему:
– А помнишь, когда я подал документы в Космическое Агентство, ты одобрила мой выбор?
– Да, ведь тогда это казалось так романтично.
– Честно говоря, я немного расстроился… надеялся, что ты будешь отговаривать меня, – неловкая улыбка, что ж буду откровенным до конца, – надеялся, что отговоришь. Но, надо отдать должное твоей прозорливости, никогда не пожалею о том самом решении.
– А потом было наше прощание во время твоих последних каникул…
– Да. Пожалуй, это – самая глубокая рана, – я пытаюсь подобрать слова, – самое тяжкое и, в тоже время, сладкое воспоминание моей…
– …нашей…
– …нашей жизни. Я до сих пор удивляюсь, как мне позволили с тобой повидаться, ведь я мог сбежать, сдаться… мог, в конце концов, бросить всю эту чертову космонавтику! Знать, что, вернувшись на Землю, застанешь только тусклую память о самых дорогих для тебя людях – не пожелаешь и врагу! Но как?…
– Тс-с-с, – говоришь ты и прикладываешь палец к своим, а потом, словно, предупреждая вопрос, и к моим губам, – ведь я люблю тебя.
Присев на краешек кресла, я обнимаю тебя за талию, и, зарывшись лицом в одежду, шепчу:
– Я то-же…
И Тишина, заключив нас в кольцо виноградного запаха, садится тебе на плечо.

***
Знаете ли вы, что эти специалисты способны одновременно отслеживать до тысячи разных процессов, способны просчитывать миллионы вариантов исходов, способны в одиночку пилотировать малый космический корабль. И в этом их самое страшное проклятье!
Человек, как ресурс, – весьма гибкое существо. В зависимости от того, в каком проекте его используют: в Олимпийских играх, локальной военной операции или полете к дальней планете. Весьма ценный ресурс. До поры до времени. О нет, конечно, каждому человеку предоставляется выбор! Но всегда ли он представляет, на что идет, отдавая себя служению той или иной профессии? По прошествии нескольких лет, он становится слишком ценным ресурсом, слишком узким специалистом, слишком уникальным профессионалом, чтобы… жить среди других людей.
Знаете ли вы, что эти специалисты больны уже к середине проекта – к запуску ведущего зонда и малого космического корабля? И по возвращении их ждет пожизненный врачебный контроль в одном из правительственных учреждений с саркастическим названием «реабилитационный центр». Ирония в том, что реабилитировать, скорее, надо остальное общество, обогатившееся результатами их труда, но до сих пор не способное понять и принять таких людей. Да и как понять и принять этих искалеченных, асоциальных инвалидов вне рамок проектов, под которые они готовились?
Полуслепые, они пытаются рисовать картины; полуглухие они пытаются писать музыку; полунемые, они пытаются рассказывать свою историю, но мало кто способен понять их старомодный язык. Язык людей, выстроенных в шеренгу вдоль вчерашних целей человечества. Язык людей, сохраняемых как дань времени, когда за прозаический по сегодняшней мерке результат платили такую высокую цену. И каждый вернувшийся, проклинает свое возвращение.
Знаете ли вы, что профессиональная и, в то же время, специально прививаемая болезнь всех пилотов первого эшелона – неизлечимый аутизм и особая форма шизофрении. Но иначе нельзя! Иначе, как они смогли бы работать в течение многих лет… находясь в абсолютном одиночестве и полной изоляции… в маленькой скорлупке… среди миллионов и миллионов бесконечно далеких звезд.
Там, где царит Тишина.

***
Красные гиганты и желтые карлики устилают последнюю дорогу пилота…
Солнечный ветер сдувает листья с кленов и, заставляя их кружиться в маленьких смерчах, аккуратно расстилает вдоль осенней аллеи. Пожилой санитар в белом комбинезоне неспешно катит перед собой инвалидное кресло-каталку, в котором сидит еще не старый на вид человек. Темно синий плащ, поднятый ворот, вязаная шапочка – его можно было бы принять за обычного пациента, если бы не страшная худоба, если бы не полностью отрешенный взгляд, словно выжженный трагическими, ведомыми лишь пилотам, картинами, если бы не облик человека, борющегося с собственным лечением.
Мир реабилитационного центра – закрытый мир столетней давности, где никто не выздоравливает, но каждый медленно угасает среди обломков своего рухнувшего Прошлого. Не препятствовать этому угасанию – самое большее, что может дать общество немногим вернувшимся первопроходцам, проклявшим свое возвращение.
Запах и шелест листьев стихают по мере того, как аллея переходит в улицу. Появляются редкие в этой части города пешеходы, каждый из которых так или иначе связан с медицинским центром. Оживившийся было санитар, спустя пару минут, словно устыдившись своего молчаливого спутника, вновь погружается задумчивость. Подходя к перекрестку, с которого открывается вид на старую площадь, он вдруг натыкается на внезапно остановившееся кресло – его пассажир, схватившись длинными белыми пальцами за колеса кресла-каталки, напряженно всматривается в противоположную сторону площади.
Проследив за взглядом спутника, санитар улыбается, и глубокие морщины плывут на его широком лице, меняя свой изгиб.
– Красивое здание, правда? – замечает он, – памятник архитектуры прошлого века! Говорят, специально для пилотов строили.
И, словно решившись раскрыться перед своим немым пациентом, добавляет:
– По-моему, очень похоже на цветок… или, нет… на бабочку…
Терпкий запах дикого винограда, поднимающийся к старым крышам. Белые стены крыльев, обвитых лозами. Синяя, пробивающаяся сквозь резные пурпурно-красные листья, мозаика фасада.
Любуясь зданием, санитар не замечает, что его спутник, повернувшись к свету, насколько позволяло ослабленное тело, шепчет непонятные слова:
– …здравствуй птица Тишь,
Птица Тишина.

***
Свежий ветер взметнул принесенные из парка листья, а внезапно пробившийся сквозь облака луч солнца посеребрил верхушку здания, оставив блестку на щеке пилота.