Собеседование

В квартире А.П. многие побывали. И ты. Там была дорогая советская мебель, хрусталь за стеклом. Ковры. Много места. Слегка, нежно так, пахло случайными связями. Старший ее, Александр, похожий на молодого Есенина, уже в десять лет знал английский как родной. Младший - Вовка, бутуз. Знакомился с мужиками при помощи апперкота по яйцам, которые у среднего размера особей как раз находились на уровне вовкиного подбородка. Ты (и, видимо не ты первый) в ответ на такое закатал обормоту щелбан, без злобы, но ощутимо.
А.П. была замужем четыре раза. Дети - оба от первого брака, закончившегося тем, что респектабельничающий ее муж Борис Михайлович открыл кооператив, занял денег, и - адьез. Слухи про него стали темой под сигаретку: дескать, нашли его, или вот-вот найдут или убили-посадили. Брехня, в общем. Ты раз видел, как А.П. ему звонила и разговаривала, будто предыдущий их разговор закончился только что.
Из-за Бориса Михайловича обыскивали и вас. Это не было похоже на фильмы, где люди в штатском вытряхивают книги, наволочки, режут матрасы, а вы стоите по стеночке, с лицами, на которых - «все семьдесят лет этой чертовой власти» и готовы, типа, молчать под пытками.
Нет. К вам пришел тихий, пухлый человек. Испугался собаки. Руки помыл, вежливо спросил, не могут ли эти люди на кухне быть понятЫми.

Они не могли: трое были мертвецки, а четвертый бурчал, что не будет ничего подписывать «без согласия на то глубокоуважаемой хозяйки квартиры» и пытался ручку мамкину чмокнуть. Этот последний называл себя Валуа (по паспорту - Валентин, по тебе так просто - Валуй). Кроме Валуя ты знал еще двоих, а четвертого, видимо, кто-то привел отметить конец дня на измайловском вернисаже, где мамкины друзья-геологи сначала продавали свои коллекции минералов, а потом шапки со звездами.
Пухлый осмотрел мамкин секретер, забрал документы некоей лавки, где Борис Михайлович числился главбухом. Понятых так и не нашел, а бумаг было не жаль. От предприятия, которое в них, - ни печатей ни уставов ни хозяев не осталось.
Это все летом происходило. Тогда ты с А.П. и познакомился. Вскоре после обыска, часа в четыре утра открыл входную дверь и увидел Валуя, А.П. и два велосипеда, которые они неизвестно где взяли:
- Мы купаться ездили, - сообщил Валуй.
- Угу, - ты, в трусах, пятнадцатилетний, почесал живот движением, перенятым у отца, и почапал в кухню, оставив им запирать дверь. В кухне уселся и оба локтя на стол, зевнул:
- Разбудили, блин.
- Кофе? - Валуй галантничал.
- Сахару нет, - ты опять зевнул.
А.П. закурила, поглядывая на тебя, как на красивое животное, усмехнулась.
Тебе тогда казалось, что этот ее смех может победить что угодно, от землетрясения до зубной боли.
Она была младше мамки, но где-то близко, курила и кофе хлобыстала так, будто ее с детства только этому и учили, а прежде, чем что-нибудь скушать, раскладывала на тарелке натюрморт, который потом неспешно уничтожала, с ножом, вилкой, салфеткой, и не было в том ни нарочитости, ни выпендрежа.
Они с Валуем завалились в обнимку на кухне, проснулись под вечер. Потом кто-то опять принес. Пьяная А.П. пробиралась через чьи-то колени к сортиру (пару раз по дороге на эти самые колени упала задом), а когда вернулась - положила ладонь тебе на плечо: «Ты приезжай ко мне в гости как-нибудь».

Кухня имеет право быть персонажем в любом тексте, где речь идет о восьмидесятых - начале девяностых. Твоя была ничего так: десять метров. Слева от входа вдоль стены - раковина, плита шкафчик и шкаф, куда были вмонтированы часы и таймер на 60 минут, всегда пугавший тебя, потому что отец заводил его и говорил: «Если прозвонит, а уроки будут не сделаны - приду с ремнем», и приходил. «Снайге», дорогой подарок бабушек на свадьбу твоих родителей, размораживаемый по воскресеньям с лужей на полу; односпальный диван, где началось много семей и просто. Характер у кухни был отцовский и твой, привычки - мамкины. От младших она питалась любопытством к взрослым разговорам. Смотрела исподлобья, как ты; кормила невкусно, но всех, как отец; бардачила, как мамка; звонила телефоном, текла холодильником, раковиной, убежавшим из джезвы кофе, сквозила форточкой.
Приглашение А.П. ты запомнил.

Потом прошло время.

Валуй уехал фотографироваться рядом с вывеской на НИИ ***Я, и больше не появился, хотя звонил: «У меня едет крыша и едет она к вам. Еду следом.»
Кухня успела увидеть, как ты лишился девственности на том самом диване, как впервые попытался ответить отцу, но рука не поднялась. Между вами встала мамка, и больше никто из вас не возвращался к ремню и таймеру. «Снайге» хранил твою мазь от ушибов и растяжений, плита варила макароны и чайник грела. В общей сложности прошло достаточно, чтобы А.П. успела выйти замуж еще раза два, и на третий оказаться за Роговым. Теперь, звоня ему, ты стал часто слышать ее голос и тот смех, который может победить что угодно.
А Маха была на третьем месяце и ненавидела тебя. Ты не знал, почему и думал всякое: что приносишь мало денег, что, там, внимания ей мало, или понимания, когда ты засыпаешь, и она наконец что-то рассказывает, а не просто ходит по дому букой. Тихой, любимой букой.
Когда удавалось, ты смотрел на нее исподлобья, и хотел - на колени, выдыхать ей в живот нежности, шептать, но сие не маскулино, маскулино - улыбаться половиной рта, морозить что-то типа: «Ну чо за ботва? Ну иди сюда.» Она шла. Ты дышал ее волосами, а они длинные, не пахли ни краской ни духами, а отяжелевшей женщиной, на которую так потом и не налезли ливайсы, купленные в восьмом классе на первые заработанные деньги.
Маха ненавидела тебя тихо (ты потом узнал, так бывает: они ненавидят тех, от кого тяжелы), и потому легла в больницу и обросла у тебя в голове чужими словами: «отравление плода», «угроза жизни матери», «возможно, придется принимать решение». Ты обрывал все это: «Она жить будет?» Тебе отвечали: «Ничего не можем обещать.»
А было ли что-то важнее для тебя, старшего из четырех папиных оболтусов? (двух младших из них ты успел и понянчить). Для которого во-первых и в главных всегда была «мелочь», учившаяся держать головку, сидеть, стоять, ходить, болтать-лопотать.
Узнав, что нечто, чему нельзя выбить зубы, угрожает Махе и ее пузу, ты позвонил Рогову. Приперся к ним с А.П., кривой, сел на кухне, попросил хозяйку: «Посмейся, а?»
А.П. удивилась просьбе, спросила все ли так плохо, а когда ты кивнул, подняла трубку, позвонила, и Маха вернулась домой через неделю, вроде как здоровая. Стеснялась, что ей обрили лобок. Когда ты тронул ладонью, чуть проросшее у нее там, тебе показалось, что над твоей женщиной было совершено насилие.
Еще пару недель было спокойно. Как-то ночью она в темноте нашла твое ухо, шепнула: «Папка, принеси водички.» Ты рывком проснулся, спросил: «Чего шепчешь?» Она тебе ладошку к губам приложила: «Тссс, не буди его там (на живот себе показала). Я пить хочу.»
Пока пила, сел на кровать, голову почесал, и только тогда спросил: «Ты меня как назвала?»
А через неделю ее снова надо было везти.
После, когда ты проснулся в пустой квартире и пошел к шкафу, где пахло Махиными платьями, позвонила А.П., сказала, что с тебя букет за хлопоты двухнедельной давности. Ты огрызнулся: «Будет. Только она опять в больнице».
А.П. засмеялась, смехом, который может победить что угодно; вечером ты опять задавал вопросы врачу, а от ответов не мог спать. Лежал на неразложенном диване, крутил в плеере радиостанции. Валерьянка не помогала. От элениума становилось еще хуже. С димидролом ты боялся переборщить и выкинул его весь из дома, тем более, что переборщить иногда хотелось очень уж. Других средств не знал, а водки не пил.
Плохо, когда твоей женщине с пузом угрожает нечто, чему нельзя выбить зубы. Ой, плохо.
К Махе не пускали. А.П. помочь уже не могла, только, накинув халат, навещала ее, докладывала о результатах и смеялась смехом, который может победить что угодно. И за одно это хотелось целовать ей руки, но это не маскулино, маскулино - улыбаться половиной рта и т.д.
Пошел ты вообще в жопу со своей маскулиностью. Вот ведь, Шварцнеггер недоделанный: еле ноги волохал от бессонницы, бросил учебу, какое-то время еще до зала доплетался, пока сердце не подсадил, а ведь стоило один раз как следует разреветься, ткнувшись мордой в ладони хотя бы той же А.П., (а она была бы не против, на то нюх у тебя). Но нет: ходил скипидарился, пот из себя гнал и, когда через два месяца Маху выписали, был не способен даже встретить.
Встретила ее А.П., отвезла к себе, позвонила: «Тебе лучше не приезжать пока. Пусть успокоиться. Тонус матки высокий. Говорят, могут быть преждевременные роды. Лучше ей не нервничать».
Рогов, который сначала в ситуации почти не участвовал, оживился и помог дочке пребывать в душевном комфорте.
Тем временем, похожему на молодого Есенина Александру, стало шестнадцать.

Он был немногим младше тебя, если в годах, и многим, если в другом. С матерью не жил. Бабушка считала, что квартира дочери окажет плохое влияние, и правильно считала. Учился за границей, «брал», как писали когда-то, уроки музыки и танцев, по праву считал себя образованнее и способнее многих, что делало его иногда порядочным говнюком.
Младшего А.П. бабушке не отдала, называла его «инфант» и крепко материлась, когда за Вовкины выходки (как например за его манеру знакомиться с мужиками), ему кто-то отвешивал щелбан. Очень А.П. один раз умилилась, когда звонила домой, оставшемуся с Вовкой Рогову и бард сказал: «Он меня бил-бил, теперь устал, сидит, мультики смотрит».
Александру был в новинку запах случайных связей в квартире матери. И то, что вряд ли есть что-то красивее беременности, он понял, когда увидел тень Махи на кухне. Тень прикуривала. Торчали живот и сигарета. И, о господи, как же эта женщина пахла! Как убирала длинные, первобытно некрашеные и распущенные волосы с лица за ухо! Тем же вечером Александр напился. А.П. будто того и ждала. Таскала блюющего в ванную, умывала: «Ну хватит, хватит уже, Саня. Большой, блин, стал. Вот уж не думала. А ты как хотел?» Измотанная, под утро, когда старший инфант уснул, сидела с тобой на кухне, где темно (твои глаза из-за бессонницы свет не любили), курила-курила и смеялась, тем смехом, который может победить что угодно. А ты кивал, молчал и, как всегда радио крутил.
- Дети растут, - она затянулась. - Вот и ты год назад был еще малчик, а сейчас мужчина. Здоровый.
Тебя эта история и вправду сделала порядком старше твоих надцати.
Отставив пальцы, в которых сигарета, она тронула твое плечо. Провела снизу вверх, сжала чуть. Ты глянул на ее руку как на птицу. Плечо под ней чувствовало себя мужским.
- Я завтра Маху увезу. Нам домой надо.
- Если она захочет.
- Да, если захочет. Надо же как. Саня. Первый раз, поди, напился ребенок.

Следующий день в квартире А.П. застал вас втроем: Маха перед телеком на диване, позади нее - ты, наконец-то спишь серый от бессонницы, но от тебя видно только кисть на ее животе, а на полу по-турецки - Александр, без майки, с гитарой, шепотом (типа, чтобы тебя не беспокоить) рассказывал ей как за границей курят траву и струны потихоньку перебирал. Маха внимала.
Такой вот натюрморт.
Ты спал и не хотел просыпаться, а когда проснулся - они были на кухне.
- Сань, куда телефон переставили? - спросил ты.
- У матери в комнате, - по взрослому он бросил.
Там А.П. спала на спине поверх одеяла. На ней - халат. Ты вошел, взял телефонный аппарат, сел на пол рядом с кроватью. Голова А.П. открыла глаза напротив твоей головы:
- Привет.
- Здорово, - улыбнулся, зажав трубку между щекой и плечом. - Чего дрыхнешь?
- А чего делать? – А.П. потянулась, перевернулась на живот, выпустив из под халата стройную, как у девочки, ногу почти до того места, где начинался зад, в джинсах выглядевший очень даже; протянула руку, погладила тебя по голове, да так, что ты вскочил, однако продолжал слушать в трубке длинные гудки.
- Рогов то где? - ты спросил, чтобы что-то спросить.
- Не знаю, - А.П. рассмеялась и посмотрела на тебя самкой, - он у нас птичка вольная, - перевернулась опять на спину, подняла руки, показав тебе подмышки.
Ты подумал, что сейчас она распахнет халат, ты сбежишь, и получится по-дурацки, но - не распахнула. Резко села, стала прическу упорядочивать, резюмировала:
- Ладно, проехали. Ты мне букет должен, не забыл?
- Помню, - ты положил трубку, забыв куда звонил.
Вернулся в кухню. Пахло юношеским потом.
- Ну, поехали что ли? - ты махнул Махе рукой в сторону прихожей и заметил, что Александр меряет тебя взглядом. Торопливо так, неумело, в лобовую. Ты тряхнул башкой:
- Чего?
Он не ответил.

Вы вернулись домой. Кажется, налаживалось. Ты стал спать. На работу вернулся. Маха принялась развешивать по дому найденные на антресолях тряпочки. Поставила себе натюрморт из цветка алоэ, драпировки и чайной чашки; достала где-то кисти, краски. Только вот однажды ты увидел магнитофон. Ничего себе такой, на взгляд - долларов за сто, удивился, спросил:
- Это что?
Получил улыбку:
- Саша подарил.
- Спасибо Саше, - ты на улыбку ответил, но что-то внутри заставило потом пройтись по квартире, поискать мужские следы.
- Часто он бывает?
- Каждый день почти, - она отвечала без вины в голосе, но тебя то чего вдруг в пот бросило?
- Ну, ладно, - успокоил ты сам себя вслух, - тока с магнитофонами пусть не перебарщивает. А.П., конечно, богатая женщина, но это вот, короче.
- Ладно, - ответила Маха легко, а на следующий день, вернувшись домой, ты ее не нашел. Подумал - погулять вышла: натюрморт не разобран, постель раскрыта, в ванной - шмотки мокрые на веревке. Зажигалка на столе. Свет горит. Что тут тебя дернуло - ты так и не понял, но ломанулся к метро бегом и увидел, как они стоят, курят у входа, прислонившись к парапету.
- Привет, - ты улыбнулся Махе, на Александра не взглянул. - Где лазишь то? Записку бы хоть оставила.
Александр ей руку на плечо положил:
- Ну, что, поехали?
Ты сделал вид, что не заметил ни его реплики, ни жеста.
- Не сердись, я у А.П. побуду пару дней, - сказала Маха и посмотрела тебе на кроссовки.
- Я против, - сказал ты жестко, может быть слишком уж, - пойдем домой.
- Решайте, - Александр поднял вверх обе руки, отошел, перестал видеть и слышать в вашу сторону.
- Мы пойдем, - сказала Маха тихо, смяла сигарету об парапет и повернулась спиной.
Тебя вышибло это «мы».
Когда их не стало видно, ты встал на руки, постоял несколько минут, понял, что в пустую квартиру не пойдешь. Потом – бегал, пока резь в легких не стала невыносимой, а когда стала - наддал еще. Надо было вымотаться, заснуть и завтра - на работу. Сколько денег требует новорожденный, ты знал.
Не вымотался.

Каким местом ты чувствуешь, что женщина от тебя уходит? Душа - не канает, ее и нет вовсе, это из божественных субстанций, в них ты не верил, зато верил в холодный душ и в кардиограмму с физнагрузкой, которая вот уже месяца три как ничего хорошего не сулила. Ну и фиг! Молится ей, что ли? Вот если б посчастливилось спать! И в зале и на работе, ты чувствовал, как внутри вроде как внутренности подреберные слева затекают до иголочек, как отлежанные, когда думаешь про Маху хорошее: как валялась, устроив щеку чуть ниже твоей ключицы, укрытая твоими руками, говорила: «Какие огромные руки», а они не были огромными, но от ее слов становились; как называла тебя «мой мужчина» и это делало тебя будто выше ростом; как, съев яблоко, клала себе на живот твою ладонь: «Послушай, он там яблоко жрет», и про «Папка, принеси водички» тоже.

И опять прошло время. У Махи шел восьмой месяц.
Ты набирал номер А.П. Она говорила, что все хорошо. Пока ты не сообщил, что собираешься подарить ей букет и не приперся посреди ночи. Без букета. Она вышла на лестницу и дверь за собой прихлопнула. Закурила; засмеялась:
- Ты лучше не приходи больше. У них там все хорошо, вроде. И вообще ты уверен, что ребенок твой?
- Уверен.
- И откуда? - она смеялась, и ты понял, что ни фига ни в чем не уверен. - Ты ведь понимаешь, если она с тобой переспала пару раз, это еще не значит ...
- Ни хрена себе пару раз, - перебил ты, и улыбнулся половиной рта. - Чего городишь?
Она посмотрела слишком уж серьезно, то ли нарочно, чтобы ты поверил, то ли и правда так думала.
- Любовь у них, - и дым выпустила, типа «Ах, любоффь-любоффь…», и ты понял, что такого как у Махи с Александром ни у нее ни у тебя никогда не будет. И что А.П. ляжет вот здесь, но сделает, чтобы у ее сына это было. Пусть неправильно, пусть шестнадцать ему, пусть там, институт-работа побоку, пусть ребенок чужой, фигня! Только пусть. Оно. Будет. Живем мы и правда один раз. Тогда тебе показалось, что никто лучше вас с А.П. в это не врубается.
Ты пошел на нее, чувствуя, что совсем не волнуешься. Рассеянное зрение. Руки готовы причинять боль, тело - не чувствовать ее. А.П. не стала пятиться, а опять засмеялась, затянулась финальный раз, кинула окурок на пол:
- Убьешь меня что ли?
Ты не ответил. И тогда - попятилась, пока не нашла спиной дверь квартиры, но страха в женщине не было. Когда ты поднял руку, она закрыла руками голову, лицо, выставила вперед колено и чуть наклонилась. Ты дважды воткнул кулак в железную дверь рядом с ее шеей, чуть задев волосы, «Баммм-Бамммммм!»
Развернулся, набычился, собрался вниз. Она подняла глаза.
- Эй, эй, эй, не уходи так,- и засмеялась снова, но на этот раз не подействовало, догнала и положила ладонь тебе на загривок, - может, договоримся как-нибудь?
- ****ь, дура! - ты развернулся, засмеялся сам, и оно подействовало, потому что ладонь убралась, - Как? Как мы договоримся?

Маха родила легко, девочку с серьезной мордочкой, торчащей из свертка в окне четвертого этажа роддома. Сама была вроде уже ничего, смотрела, будто ты мог что-то исправить, говорила:
- Я пустая. У меня на животе мешочек.
- Я тебе кроватку привезу, - отвечал ты, и улыбался так, как никогда больше, - и коляску большую, чтобы гулять.
- Хорошо, - Маха тоже улыбалась, - я хотела тебя просить, но как-то странно тебя сейчас просить о чем-то.
Всю следующую неделю был совершенно счастлив, раздобывать кроватку, коляску и вместе с другими отцами орать под окнами, пока однажды не высунулась незнакомая и не сказала, что Маху забрали.

На этот раз А.П. тебя впустила. Когда мыл руки, встала с полотенцем в дверях, так, чтобы, подняв глаза, ты видел ее в зеркале над раковиной. На вопросы - смеялась:
- Как малявка, спокойная? Спать Махе дает? Не плачет?
- Спокойная. Так поскрипывает, когда есть хочет. – А.П. опять смотрела на тебя как на красивое животное, - ты, кстати, пожрешь чего-нибудь?
- Нет. - ты сплюнул в раковину, закрыл воду, взял у нее полотенце. - Ну, где она там?
- Кормит.
Ты вломился в комнату. Маха вздрогнула и прикрылась пеленкой. Малявка потеряла грудь, заскрипела, но мамка - «чшш, чшш», дала ей опять грудь, и они успокоились.
- Прости, - ты провел ладонью себе по лицу от глаз до подбородка, - я потом, - вышел.
Маха позвала тебя. На ней - свободное платье, с глубоким вырезом, чтобы удобно доставать грудь, мокрое от молока. Малявка - на руках столбушком, после кормежки икала, как икают груднички, всем тельцем. Маха увидела, куда смотришь, сказала:
- У меня много молока. Я иногда утром просыпаюсь, а постель мокрая. - и протянула тебе малявку, - Держи!
Ты взял ее тоже столбушком, стал ходить по комнате, шептать ей в макушку, которая у всех малявок пахнет одинаково удивительно:
- Облопалась, мелкая? Покормила тебя мамка? Мартышка моя. Мартыыышка (выдыхал ей в пух на головушке).
Ласковых слов ты знал меньше, чем матерных корней. Потому, стал просто ходить по комнате с малявкой на руках. Казалось, что у тебя когда-то давно забрали здоровенный кусок туловища, прямо из того места, куда тыкают, если говорят «Я», и не сказали, чтобы не заметил. Ты и не замечал, пока доча не ткнулась тебе туда носиком и не уснула. Донес ее до кроватки, положил. Она заежилась, ручушками замахала, даже немного скрипнула. Ты улыбнулся так, что в комнате, наверное, светлее стало, подул ей на лобик, шепнул: «Еженый мой, кукоженный, скрипучка моя. Спи скорей.»

Через месяц Маха зарегистрировала ребенка с Александром, и А.П. попросила тебя больше не появляться. Ты тогда чуть не придушил бедного Саню, так вот привычно, как на тренировке, взял одной рукой за воротник, предплечье - в кадык, сунул коленом под ребра, а когда тот согнулся, тонкий, податливый, сверху зафиксировал другой рукой и стал считать: 5 секунд - потеря сознания, 10 - кранты. Через 3 секунды он начал хрипеть, ты отпустил и вышел из квартиры, кинув на ходу - «встретимся в суде», но в суд так и не пошел и звонить-появляться перестал. Через некоторое время сошелся с девкой, подцепленной на концерте. Бросил институт, зал, работу. Жил на ее деньги, которые в основном уходили на батарейки для плеера. Не собачились вы только когда трахались, и так прошел год, после которого Маха позвонила и сказала, что живет у мамы, денег нет, и доча на тебя очень похожа, а еще через пару месяцев вы опять съехались. Девку выгонял трижды, и дважды она возвращалась в соплях. Говорила, что ее место, дескать, рядом с тобой, что, любит, хочет, etc. Чего она? Год тащила тебя, а ты ей пинка. С родителями ей совсем уж не с руки было что ли?

С А.П. хуже получилось. Убили ее.
Однажды ночью вам позвонил некто, представился следователем и спросил, знает ли Маха господина А(лександра), который знает господина К. И не могла бы она сейчас подъехать и дать показания.
Вот тогда то у вас на лицах были написаны все 70 лет этой чертовой власти. Ты стал говорить: «вообще не ходи, нафиг, никуда, и, откуда он телефон этой съемной квартиры взял? Хочет чего - пусть повестку присылает.» И т.д. А на следующий день к вам приехал Рогов, уже полгода пребывавший с А.П. в разводе и лица на нем, мягко говоря, не было.
Саня был ни при чем.
Пару месяцев назад, некто К., еще «пеленочный» Санин друг, вместе с каким-то товарищем пришли к А.П. и стали требовать деньги, откуда то зная (она и не скрывала особо), что та недавно продала квартиру, доставшуюся ей по наследству от кого-то там. Ты прям себе представил, как А.П. видя перед собой двух молодых, фиг знает сколько уже лет знакомых мужиков, закуривает и смеется: «Вы, чо, ребят? Деньги в банке, в сейфе, как я вам их дам? А отдадите когда? Вы ж беспортошная команда. На мамкины живете.»
Тогда ее связали и начали бить, жечь предплечья, тонкие, никогда не знавшие работы тяжелее мытья тарелок за сыновьями. Жгли вилками и ножами, нагретыми докрасна тут же, на плите, где не раз эти люди глинтвейн бодяжили и чайник грели. Небось, они и пассатижи, чтобы им самим не горячо было, быстро нашли, знали, где: как войдешь – налево, стенной шкаф, вторая полка сверху.
Ты представил, что она и тут смеялась. Орала и смеялась, смехом, который может победить что угодно.
Еще попытался представить себе, какой болью можно испугать дважды рожавшую женщину, и не смог.
Ее пытали четыре часа, пока не пришел из школы Вовка, класса из третьего уже что ли. Она, небось, дура, подумала, что на этом закончится, и тогда все сделают вид, что это они с дядями играют просто, что мама обожглась, когда картошку жарила, а лицо разбила, когда белье вешала да грохнулась, непутевая, с табуретки.
Но К. взял Вовку и стал его душить, напугать А.П., наверное, хотел. И напугал, но поздно, твою мать, поздно они заметили, что обормотик описался и посинел.
Вот тут воображение тебе отказало настолько, что ты, едва не ударивший ее однажды, стал потеть, как перед выходом на ковер (руки готовы причинять боль, тело - не чувствовать ее), жертву искал. Нашел косяк дверной, руку об него разбил и понял, что конечно, конечно, двум этим (как их и назвать то?) после Вовки пришлось «разобраться» и с А.П. а еще понял, что теперь, был бы способен умереть за нее. Или убить. И до десяти считать бы не стал, как с Саней, а заставил бы их ливер свой жрать без помощи рук, ****ь!
У А.П. сексодром такой стоял в комнате, где при желании могло человек шесть поместиться, а под ним во всю площадь – ящик, чтобы всякое складывать.
Так вот, они принесли кухонный нож и «разобрались» с А.П., а потом сложили Вовку вместе с ней в сексодром.

Деньги они получили и по пятнадцать строгого, но чуть позже.
Рогов два месяца пил.
Александр сторчался б, кабы не бабушка. У него сейчас вроде как тьфу-тьфу-тьфу все.
По телевизору передачу сняли.
Малявка в школу пошла.