Джон М. Харрисон - Маленькие реликвии

Кит выяснила, что ее брат в своей обстоятельной, но ироничной манере назвал ее исполнителем своей последней воли. Это означало, что ей придется пройти испытание кучей бумаг, которые он оставил после себя. По-своему, она была довольна, хотя его книги со своей смесью реальных событий и вымысла всегда казались ей запутанными и вредными. Кит часто говорила окружающим с напускной легкостью: 'Никогда не можешь быть уверенной, что, открыв последнюю книгу, не увидишь там самого себя! И ведь действительно, некоторые вещи, что он выдумал, легко принять за правду'. Он продолжал писать до дня своей смерти.
Путешествие оттуда, где она жила, было очень долгим. Весь декабрьский день она ехала от станции к станции, словно соединяла точки для того, чтобы получился рисунок. Разные поезда, казалось, все время проезжали мимо одного и того же ландшафта; и хотя позже Кит могла сказать кому-нибудь: 'Я видела чудеснейшие лица на станции Питерборо, такие характерные!', Кит с таким же трудом различала между собой остальных путешественников.
Она всегда старалась сесть у окна, и на это место она усаживалась в странной манере, словно за последнее десятилетие она отвыкла от собственного тела. Ее лицо, все еще привлекательное, носило признаки той же странной тяжести; она аккуратно накрасилась, прежде чем покинуть дом. Юноша, севший за стол напротив нее между Грэнтемом и Лондоном, поймал себя на мысли, что она старше, чем кажется на первый взгляд. Спереди ее шея заметно утолщалась; уголки губ были опущены. Сейчас ее спина была мускулистой, но за следующие пять лет она точно станет шире и мягче. Она была не толстой, а скорее полноватой, что подчеркивалось ее неуклюжестью и раздражающими движениями. 'Сильная старушка,' подумал юноша. Но ее сила уже начинала полностью уходить на то, чтобы просто передвигать тело. Парень вытащил свою чековую книжку и начал листать ее.
Кит ела конфету, разглядывая бесконечную процессию пригородных полей для гольфа и мокрых игровых площадок; ряды старых подвижных составов на запасных путях; крохотные участки леса, где плющ откармливал ствол дерева в темном зимнем воздухе. Кит было скучно и жарко. За милю от Кинг-Кросса люди начали надевать теплую одежду. По всему вагону они потянулись к полкам с багажом; их неуклюжесть, вызванная непривычностью такого действия, усилилась покачиванием вагона. Кит оттолкнула от себя свою сумочку на другой конец стола.
'Извините,' рассеянно сказала она юноше.
Ожидая, когда поезд остановится, она глубоко вздохнула.
Когда Кит встала, край ее шубы упал на колени юноше. Он все-таки заметил, что под макияжем ее кожа такой же грубой, как и у его матери. 'Все-таки она толстая' сказал он про себя, 'отсюда и ее тяжесть, да еще и эти две порции водки из буфета меньше, чем за час.' Даже так, ему все еще виделось это как своего рода покой, вид спокойной силы; он удивился, поймав себя на расплывчатой мысли о том, что это проведет ее.
Таща за собой на тележке видавшую виды сумку, Кит медленно проковыляла по платформе и исчезла среди ярких огней Юстон Роуд.
Последняя часть путешествия оказалась самой короткой; было уже темно, когда Кит прибыла в Ридинг. 'Не садитесь на поезд под номером пять, дорогуша,' предупредил ее охранник. 'Если только вы не намереваетесь отправиться прямиком в Портсмув.'
'О нет,' пояснила Кит, озадаченно глядя на него. 'Мне нужно сюда. Мне определенно нужно в Ридинг'
В маленьком доме Джона на Дарлингтон-Гарденс она обнаружила грязное белье в раковине и воду в электрическом чайнике. В маленькой ванной за следующей дверью, за исключением пластиковых контейнеров с Мгновенным Волшебным Дезинфикатором, обнаружилось чистое полотенце, аккуратно повешенное на край ванны, словно Джон ожидал приезда Кит (что отчасти и было правдой). Дом прибран, но такой же пыльный, как и при жизни Джона. Кит сделала себе чая и забрала чашку в гостиную, где могла пить, сидя напротив камина. Полки с книжками в мягких обложках, по большей части детективы, аккуратно расставленных по авторам, выстроились вдоль двух сторон комнаты. Ковер и занавески были сделаны из грубого материала приятного мучного цвета, особенно популярного при контрактном обустройстве. В центре комнаты на низком бамбуковом столике лежала куча французских и испанских киножурналов. Актрисы всегда восхищали Джона.
Кит устала. Со стен в свободной комнате на нее смотрели актрисы. Джону особенно нравились славянки и балканки. Кит вспомнила, как однажды Джон грустно сказал, 'Похоже, я проживу всю жизнь, так и не надев ни разу в ухо серьгу'. Кит не смогла найти никаких одеял, и так как она была слишком привередливой, чтобы спать на голом матрасе без простыней, то ей пришлось спуститься вниз и провести ночь на диване, укрывшись собственной шубой.
Утром она почувствовала себя бодрее и прямиком отправилась в комнату, которую Джон использовал как кабинет, и принялась опустошать два серых секретера, которые она там обнаружила.
Большая часть материалов была в бумажных конвертах, наполненных недатированными листами. Нашелся дневник, состоящий из откидного календаря и отрывных записных книжек; от 1948 до 1960 годов, с большими пробелами, где годы были либо удалены либо так никогда и не написаны. Самые старые вещи, приобретенные еще до войны, он хранил в четырех или пяти ветшавших восточных коробках со сломанными креплениями и порченой влажностью и светом солнца отделкой под мрамор.
Он хранил любопытные, запутанные записи о мире вокруг себя, которые есть у каждого писателя. 'Сегодня утром со второго этажа автобуса я видел сидящую у окна женщину, которая использовала лупу, чтобы вдеть нитку в иглу'. Были фрагменты, которые он так и не использовал, например: "он ненавидит не мое пьянство, а мой характер" – диалог, наверняка предназначенный для Анаис Тэйт из Головы Святого Гована, так и не использованный вообще или вставленный в книгу в измененном виде. Кит просмотрела одно или два заглавия, такие, как 'Пустой знак' (эта работа была несколько раз переписана, иногда основательно, иногда просто менялись фразы, иногда в тех местах, что оказывались чужой рукописью – как будто Джон играл с новой ручкой; по памяти Кит, он никогда ничего не называл 'Пустым знаком'), и кое-какую критику - 'Однажды в Америке, еще один фильм, посвященный утверждению, что люди – ганнибалы с лицами цвета замазки'.
Довольно часто она находила что-нибудь настолько непонятное, что это нельзя даже было отнести к чему-либо. Например: ‘Экспрессионисты прикованы к своим зеркалам – Рильке и Манч, Шейле и Кафка – не способные обернуться и на мгновение. Во время долгой войны против отца и общества он создал целую колонну обреченных, потерянных солдат, чтобы заключить их. Зеркало – не просто оружие. Это их единственный способ защиты, их план атаки. В нем им позволено заверить себя: их кошмар всегда так зависим от отца, что он становится невидимым на нормальном свету, вынуждая их пропадать, пока они смотрят’.
Кит решила, что это нечестно по отношению к их собственному отцу. Она отложила записи в сторону. Позже она сожжет это, в старой мусорной корзине или на решетке, в зависимости от того, сколько еще такого наберется. Кит решила, что сможет ознакомиться с дневниками, хотя бы поверхностно, утром. Она не нашла ничего, касавшегося ее самой.
В половину одиннадцатого ей пришлось выйти в магазин. Было чистое декабрьское утро с бледными, но четкими тенями. После маленьких северных городков, к которым привыкла Кит, улицы Ридинга казались широкими и бесконечными, здания из красного кирпича – высокими и изящными. Во всех магазинах были рождественские елки и связки остролиста, который напомнил Кит о письме, которое написал Джон, пока еще учился в Кембридже до войны: '"Ягоды остролиста красны, как раны". Каждый раз, когда ты слышишь эту песню, на тебя обрушивается вся тяжесть средневекового наследия, словно это детские воспоминания. Слова им кажутся загадочными и ценными сами по себе, ягоды – такими яркими на фоне темной листвы дерева. Ягоды рябины и тиса точно такие же яркие. И боярышника тоже – особенно если ягоды только что вызревшие. Шиповник тоже ярок. Все они – инструменты, и имеют свои магические и символические обозначения, но ни одно из них не такое темное и детское, как этот миф о сознательной жертве – организованный, выполненный, выраженный, словно матрица культуры'.
'Джон, ты портишь свою репутацию подобными словами', написала она в ответ, неспособная объяснить, что ее встревожил не столько его атеизм, сколько та точность, с какой он опустошил для нее Рождество как память. Ей казалось, словно она растеряла весь остролист, который они вместе собирали еще детьми. Неужели ему никогда не нравилось петь рождественские песни?
'Ты всегда любила Рождество'.
Она купила простыни, хлеб и молоко. Ее не было на Дарлингтон-Гарденс меньше, чем час. Открывая дверь, она поняла, что в доме кто-то есть. В узком коридоре и на лестнице повис тяжелый, но совсем не неприятный запах старомодных духов «Бизантина». Впечатление, что кто-то в доме, было настолько сильным, что Кит стояла на коврике для ног еще несколько секунд, бодро выкрикивая, 'Эй, кто здесь? Добрый день?'. Зашел сосед, пока она была в магазинах? 'Привет?' Ответа не последовало. Озадаченная, Кит прошлась по пыльным комнатам, выглянула из окна на улицу. Потом, зайдя в ванную, она обнаружила, что один из маленьких кружков освежителя воздуха лежал без своей целлофановой упаковки. Вначале она даже не поверила, что приняла острый химический запах фиалки, который и почувствовала еще внизу, за духи. Потом она смирилась с этим.
В полдень, когда ей наскучили записные книжки брата, Кит обратилась к дорогому черному переплету от Твинлока, в котором лежали записи за последние три года, и почти сразу же наткнулась на это: 'Конкретика только порождает больше конкретики. После войны все города на Дону выглядят словно Бирмингем.'
Кит склонилась над рукописью.
Брат продолжал: ‘Когда я был мальчишкой, еще можно было увидеть, что когда-то они были темным ядром Европы. Если вы путешествовали на юго-восток, новая Австрия шествовала за вами словно крестьянский дом, полный одинаковых старых венских водоворотов, и вы терялись на крутых мощеных улицах, полных запахов угольного дыма, красного перца и свежей кожи. Когда вы проходили мимо, дети кидали пуговицы в стену, внимательно глядя, куда они упадут, словно пытаясь прочитать на камне свое будущее. Вы могли слышать мадьяров и словаков, которые говорили так, что это был не язык, а подстрекательство. Там, внизу Австрии, у схождения трех границ, можно было увидеть танцующего медведя; и хотя танец редко выглядел иначе, чем топтание косолапых ног в такт нескольким ударам тамбурина, удивительно было смотреть на этих больших смущенных зверей на улице в окружении девушек-цыганок. Они по очереди танцевали перед ним; смешно заглядывали ему в глаза, заставляя его заметить их; а потом отскакивали в пируэте. Как сами исполнители, они принимали это с серьезной любовью и восхищением.
Я любил подобные зрелища и искал их. У меня были кое-какие деньги. И все же то, что я был англичанином, заставляло меня думать, словно меня избегают.
Днем девушки предсказывали будущее, особенно предпочитая сомнительную, но популярную Эттейлу. (Я не знаю, сколько этой колоде лет. Среди ее главных тайн было содержание символа, которого я никогда не видел в традиционных колодах, а ее язык пришел из пост-наполеоновской Франции: 'В течение года у вас появится шанс, и вы приобретете деньги'; 'Вы перенесете болезнь, на лечение которой вы бесполезно потратите большие деньги. В конце концов, знахарь восстановит ваше здоровье при помощи дешевого средства'; 'Перевернутая, эта карта обозначает выплату вам долга, который вы уже считали потерянным'; и так далее. Это походило на осколки Бальзака, или письма Бальзака, которые вы перечитываете.) Они могли неподвижно стоять на улице с семьюдесятью странными картами, держа их веером, а толпа народа кружила вокруг них, пригибая головы от холодного ветра ранней весны. Ночью многие из этих девочек работали проститутками. Эта обязанность поощряла их обменивать серьги и удивительные многослойные юбки на пальто и дешевые атласные отрезы, но они ни в какой мере не были унижены этим.
Мне казалось, что эти две услуги были схожи, и я видел в нуждах, которые они удовлетворяли, двойственность, вызывавшую у меня едва сдерживаемый восторг, который теперь ускользает от меня. Палатки и караваны среди мусорных гор на окраине городов или же под огромными железнодорожными виадуками, огни, превращающие ночи в нечто загадочное, музыкальные инструменты, которые едва ли появились в Европе: меня все больше и больше тянуло к цыганским таборам.
Было ли мне больше восемнадцати? Сомневаюсь. Но я точно могу сказать, что даже в неверном свете, падающем на ее ключицы, девушка выглядела моложе меня. Она подняла одну руку в быстром, неловком движении, чтобы задернуть занавес, висящий в дверном проеме; атлас заскользил по ее бокам, на которых проглядывали ребра. Мне казалось, что она немного близорука. Когда она узнала, что я англичанин, она показала вырезку из газеты, приколотую над кроватью – фотографию Томаша Масарика. 'Хороший', грустно произнесла она; покачала головой и тут же кивнула, словно не была уверена, какой жест соответствует сказанному. Мы рассмеялись. Стоял февраль: слышался лай собак за сорок миль вверх и вниз по реке, где вышедшая из берегов вода застыла многомильными озерами. Она легла и раздвинула свои ноги, которые приняли форму развернутых веером карт. Я вздрогнул и отвернулся.
'Предскажи наше будущее сначала'.
Масарик умер незадолго до этого; война разгоралась сильнее, с растущей уверенностью. Думаю, как и большинство европейских цыган, эта девушка закончила свои дни в лагере или печи’.
Полдень почти миновал.
Кит сидела в промозглой гостиной своего брата, с ее фотожурналами и пылью, неспособная потянуться и зажечь свет или камин; яркие чернила, которые он использовал, свежие у начала каждого абзаца, сияли словно маяк в последних лучах зимнего дня.
'Годы спустя', читала она дальше, 'я начал понимать, что Биркенау даже тогда был вместе с нами в комнате. Похоронный командос, упившийся бензином и формалином, уже ждал снаружи, словно родственники – невесту; тем временем она задернула шторы, развернула карты, а затем склонилась надо мной, чтобы вывести меня к мрачному свету быстрым, неловким движением таза. Хоть я часто искал пальцами линию ее грудной клетки, хоть она часто улыбалась – концлагерь был уже внутри нас.'
И дальше, почти с удивлением:
'Ребенок, который мог бы у нас быть, прожил бы отпущенное ему время не в Терезиенштад, таборе своих родителей, а в блоке Менгеля.'
Она перечитала все это еще раз и продолжила сидеть, словно старуха вытянув ноги вперед, пока не наступило время встать, зажечь свет и камин, приготовить вто-нибудь поесть и лечь спать. Она чувствовала себя изможденной, как будто бы ей довелось совершить очень большое усилие. Перед тем, как лечь спать, ей было необходимо услышать человеческий голос. 'Книгой перед сном' оказался Великий Моулнес. Она выслушала прогноз погоды: 'Видимость равна нулю.'
Лежа в постели, она снова и снова приходила к заключению: 'Он отравил даже свои собственные воспоминания'.
В конце-концов она заснула, и ей приснилось – если это слово подходит к тому, что произошло – что она слышит шаги женщины по полированному паркету. Это происходило в гостиной какого-то уютного отеля в стиле кантри – с низкими потолками, облицованными панелями стенами и красным бархатным диваном. Вокруг было множество экзотических растений, растущих в медных кувшинах, кастрюлях, установленных на высоких неудобных стендах глиняных черепках, даже в угольной светло-оранжевой корзине – в чем угодно, кроме нормальных горшков. Кит услышала свой голос, разумно спрашивающий другую женщину, 'Почему бы вам не присесть?'
Снаружи на улице виднелись припаркованные машины. Через открытые окна во французском стиле – стояла теплая ночь – она увидела кота породы девон рекс, задумчиво идущего от машины к машине и обильно метящего каждый бампер. Внезапно он явно заскучал и запрыгнул через окно. Похоже, кот был старым, да и выглядел слепым. Медлительный и пестрый, он начал пробираться по паркету так, словно проделывал себе путь через высокую густую траву.
'Ты думаешь, ему больно?' спросила другая женщина. Она с трудом заказывала себе обед. 'М-м... я думаю... да, пожалуй, суп...'
Ее голос стал почти бесслышным. Ей хотелось вареный бифштекс, но потом она заявила: 'это уже чересчур. Простите', и смущенно рассмеялась.
Кит захотелось сказать ей: 'Официанту все равно, какой вы хотите бифштекс. Не видите? Он молод и немного застенчив, но и нетерпелив – он привык к людям, которые точно знают, чего хотят'.
Когда официант ушел, женщина снова начала нерешительно ходить по комнате, звучно стуча пятками. Она прошелестела газетами и бумагами в плетеной корзине; прогулялась от картины к картине, висящих на стенах – карандашный рисунок головы, повернутой под странным углом; натюрморт с двумя лютнями, кажущийся более реальным, чем в жизни; мост. В конце она стряхнула пепел с сигареты и уселась с журналом мод в руках и бокалом сухого хереса. В то же мгновение старый кот запрыгнул ей на колени!
'Нет, ему не больно. Ему просто хочется внимания' произнесла Кит и тотчас проснулась – снова с чувством, что в доме кто-то есть. Что кто-то был в ее комнате.
Она понятия не имела, который час. Когда она включила свет над дверью второй комнаты, та оказалась закрытой. Кит встала, открыла дверь и остановилась, беспомощно глядя на плакаты фильмов, картонные коробки, наполненные старыми журналами, лампочки в старых пыльных абажурах. Люди любят говорить - 'весь дом наполнился ею', даже не подозревая, что именно они имеют в виду. Запах духов, который Кит почувствовала этим утром, морем разлился вокруг нее – ей даже показалось, что, не умей она плавать, она бы захлебнулась в нем. Ее охватила паника от чужого присутствия. Не оставалось и шанса, что это был запах вскрытого освежителя воздуха. Это был персидский аттар. Кит была в самом сердце розы.
Куда бы она ни заглянула, чувство присутствия чужого было ужасно. Кто бы ни был в доме, он выходил из комнаты сразу перед тем, как туда входила Кит; или же он входил тотчас, стоило ей выйти из комнаты? Письменный стол Джона со сломанным компьютером, файлы и бумаги, рассыпанные Кит по полу, его кровать, убранная изношенным одеялом – все было словно завернуто в сердце розы. Она открыла заднюю дверь и выглянула: утоптанная дорожка, зарастающая сорняками, перья какой-то травы в другом конце сада, даже дождь – все было в самом сердце розы.
'Эй?' прошептала Кит. Никто не ответил.
Дом был полон чем-то.
Через час он снова опустел. Она поднялась наверх, хотя знала, что не сможет уснуть; к тому же бумаги брата ждали ее – голос его отчаяния, когда его жизнь начала казаться бессмыслицей, сплошной загадкой.
'Невозможно вылечить человека от него самого,' прочитала Кит. После этой фразы что-то было зачеркнуто, а дальше Джон продолжал, 'Вы не можете изменить даже самого себя. Эксперименты в этом направлении быстро превращаются в ожесточенную, яростную борьбу. Вы переваливаетесь через стену и бросаете взгляд на новую страну. Отлично! Теперь нельзя снова стать тем, чем ты был раньше! Но когда вы начинаете поздравлять себя с этим, то тут же обнаруживаете привязанную к ноге вереницу рождественских открыток, счетов за отопление, писем и семейных фотографий, которые никогда не позволят вам стать кем-нибудь другим. Сорокалетняя женщина до сих пор держит куклу в картонной коробке под кроватью – там же, где держала, когда была маленькой девочкой. Она касается ее платьица, которое рассыпается на лоскуты, нежно дотрагивается до обвисшей ручки. Ее мысли, которые выдают себя застывшими мускулами губ и челюсти, неописуемо печальны. Как вы объясните ей, что она не потеряла ничего за прожитые ею годы? Как ей объяснить это вам?'
Кит думала о том, что прочитала, до самого рассвета. Кого он пытался утешить – или наоборот, отдалить от себя? Кто владелица куклы? Немного позже восьми она вспомнила сон, который прервался как раз к моменту возникновения запаха аттара, и поняла, что обе женщины – это она сама.
Она заплакала.
'Судьба нечестна,' писала она брату во время войны. 'Нам не прожить наши жизни иначе, чем бессмысленно, подобно животным.'
К десяти часам она стояла на станции Ридинга, ожидая поезда до Чаринг Кросс. Со стороны Лондона повис сине-серый туман; рельсы делали поворот и исчезали в нем. Предложенные места были огромны. Кит четко знала, что если бы она сейчас вернулась на Дарлингтон-Гарденс, то обнаружила бы все двери и окна в доме ее брата открытыми, а все бумаги – исчезнувшими, хотя она так ничего и не сожгла. Запах аттара был бы так силен, что заполнял бы собой всю улицу, как если бы на мостовой расцвело множество цветов, источающих удушливый запах. Даже если бы Кит не увидела, то точно услышала бы смех детей, кидающих пуговицы в стену, и звук тамбурина, отбивающего ритм для танцующего медведя.
'В самом сердце розы,' тихо прошептала она.
Сидя в 12.15 на поезде от Кинг Кросса до Лидз, она поймала себя на том, что постоянно повторяет эту фразу, словно строчку из песни. Не в силах перенести все путешествие целиком, она остановилась у старой подруги, жившей в северном Лондоне. Сейчас она устроилась на своем месте и убрала свой багаж на полку. Поезд был забит до отказа. Ожидая отхода, Кит обратила внимание на двух целующихся девушек, стоящих на платформе. На одной из них было надето плотное мужское пальто, которое было слишком велико для нее.
'Эти двое думают, будто открыли что-то новое'.
В половину первого, чтобы что-нибудь съесть перед порцией водки с тоником, Кит вернулась из буфета с двумя тостами. Они лежали, толстые и белые, под салфеткой, во многом – такая же ошибка, как и книга, которую Джудит одолжила Кит почитать по дороге домой: Путешествие во тьму. Каждую страницу или две она посматривала на часы на запястье. Она сдалась еще до того, как поезд прибыл в Слоу, и вместо чтения попыталась продолжить уже начатое письмо: 'Дорогая Джудит, я видела юношу с точно таким же лицом, как на вашей новой картине. Он принимал деньги в кафе на станции Кинг Кросс. Его голова была повернута под тем же углом; точно такая же полуулыбка на лице.'
Прежде, чем она успела передумать, Кит быстро дописала:
'Ведет ли Пентонвил-роуд в Пентонвил? Кто знает? (надеюсь, что ты знаешь, Джудит!) Если так, то Пентонвил – это какое-то загадочное туманное место вдали, где можно разглядеть только деревья и белые купола. Все уходит туда от дверей Кинг Кросса, через передний план с забитыми людьми автобусами на тенистых, узких улочках.' Ей всегда было сложно писать людям, всю жизнь прожившим и проработавшим в Лондоне. Ты пытаешься донести им свои впечатления, но как? Джудит жила в Харроу и когда они засиделись допозна, предупредила: 'Не вздумай вставать завтра рано утром.' Кит посмотрела в окно. 'Знаешь,' записала она, 'я едва не отказалась от мысли поймать поезд до Лидз и вместо этого прогуляться немного и посмотреть, что со мной случится.'
Через сорок пять минут поезд остановился из-за – как сказал проводник – «пожара на полотне». Проводник уверил, что пожарная бригада уже выехала и что они уже ищут объездной путь. Было холодно, слабо светило солнце. Через окно Кит смотрела на вспаханные поля, деревья, реку; на некотором расстоянии – грузовики и машины на автотрассе. Когда поезд вновь тронулся, не было видно ни пожара, ни его следов – только фабрики и дома, выглядящие как окраина города, которой не являлись; в конце концов оказалось, что пожар случился намного дальше, чем кто-либо мог предполагать. Пейзаж за окном стал более равнинным, хотя пустоту полей скрашивали многочисленные березовые рощи. Солнце снова исчезло; из жидкого тумана неожиданно появилась энергетическая станция. 'Леди и джентльмены,' внезапно произнес проводник, 'мы приближаемся к месту пожара. Вы увидите его по правую сторону движения поезда.' Спустя секунду или две он вернулся обратно к громкоговорителю и произнес, 'Вы увидите его по левую сторону движения поезда.' Раздался смех; люди начали покидать свои места, чтобы суметь высунуть головы в окна проходов между вагонами. За полмили можно было разглядеть темно-серый дым, поднимающийся на сто пятьдесят – двести футов с края какого-то маленького городка или деревни. Поезд замедлил свой ход, внезапно рванулся вперед, потом снова притормозил. По проходу ходили старухи с неопределенными, выжидающими улыбками, словно отсталые дети на пантомиме. Чем ближе подъезжал поезд – со скоростью примерно десять-пятнадцать километров в час - можно было увидеть, что дым отбрасывает тень, пересекающую пустые поля; сейчас он выглядел намного гуще и темнее. Две пожарные машины стояли у края железнодорожной насыпи, на мосту через реку. Выглядели они словно игрушки с маленькими мелькающими огоньками, установленными как часть модели ландшафта; все черты настоящего ландшафта очень походили на нее. Сам пожар был разочаровывающим – маленькая свалка сельскохозяйственных шин на запасном пути длиной сорок-пятьдесят ярдов, только часть из которого горела. Игрушечный пожар; но даже при двадцатифутовом расстоянии и ветре, отбрасывающем красные языки пламени от поезда, жар чувствовался на лице даже сквозь двухслойное стекло окна. Пожарные легко двигались в дыму, входя и выходя из огня, растаскивая при этом тлеющие шины и иногда поглядывая на пассажиров. Хотя дым был густым и черным, Кит в некоторой степени была защищена от него кондиционером воздуха. И в этот момент, с остающимся за спиной пожаром и расхаживающими по проходу старыми леди, спешащими занять свои места, движение воздуха донесло запах до нее. Она ожидала резкой вони горящей резины; но первое, что она почувствовала, был запах аттара из роз, а уже потом что-то невыносимо отвратительное. Кит подумала: "В Биркенау зазря тратили человеческий жир; они не перерабатывали его в мыло", и тут же после этого ей пришлось встать, протолкаться через весь вагон до уборной, где она наклонилась над раковиной и ее вырвало.
'Война закончилась', писал Джон. 'Началась холодная война. После захвата коммунистами власти в Чехословакии сын Томаша Масарика Ян, тогда – министр иностранных дел, был найден мертвым во дворе под открытыми окнами министерства. Эта новость пришла в мой дом со множеством других не потому, что я заинтересован в событиях в Чехии, а, наверно, просто потому, что я вспомнил веру, вложенную девушкой в его отца. Мы не столько навязываем наши озабоченность и интересы другим, сколько завещаем их, как маленькие семейные реликвии. Они теряют одно значение, а затем, найденные в ящике годы спустя, неожиданно преобретают другое'.
Заметно дрожа, Кит вытерла рот и оглядела уборную.
'Я знаю, что ты здесь', произнесла она.