В темноте

                Он жил рядом со смертью и среди теней,   
                подавленный сознанием собственного
                ничтожества, порабощённый слепой властью
                дремлющих веков.

                Джек Лондон. “В далёком краю”



  Сейчас, когда мне уже семдесят три года, я извесный и уважаемый профессор философии, проживший долгую и счастливую жизнь, мои студенты спрашивают меня, почему в юности я написал этот рассказ?
  И вот, сейчас, спустя много лет, я могу ответить на этот вопрос. Написав «В темноте», я как-бы признал тайный страх, в котором никак не хотел себе признаваться. Страх, сидящий где-то в глубине нашего подсознания. Это страх перед жизнью.


  До сих пор в ушах стоит шум двигателя. Наверное, он никогда уже не прекратится. Доктора назвали меня медицинским чудом. Я слышала, когда лежала на операционном столе.
- Поразительно! Этого не может быть!
- Это уникальный случай в моей практике.
- Да, но как девочка будет жить дальше?
- Ей придётся нелегко. Очень нелегко, но мы обязаны спасти ей жизнь.
  Спустя некоторое время (дня два-три, не знаю точно, мне они показались вечностью). Я начала приходить в себя. В глазах всё расплывалось, так, что я ничего не могла разглядеть. Все звуки «из вне» я слышала через этот проклятый гул двигателей. Он так и не прекращался ещё очень продолжительное время.
  В комнату зашла мама, и поцеловала меня в лоб. Я почти не слышала, но чувствовала, что она плачет.
- Сашка, - чуть слышно сказала она.
- Всё будет хорошо, - невнятно и как-то смазано промямлила я, и тут же ощутила нестерпимую боль вокруг своего рта. Похоже, всё лицо было обожжено.
 Странно было слышать собственный, искарёженный голос, перекрываемый шумом двигателя. Как будто я стою где-то вдалеке и говорю оттуда. Мама поправила мне волосы на голове и тут я впервые попыталась пошевелиться, дотронуться до её руки своей. У меня ничего не получилось, я не чувствовала ни рук ни ног. Они не болели, нет. Я просто их не чувствовала. Тогда я не придала этому особого значения, ведь нужно ещё прийти в себя, нужно отлежаться. И я стала ждать.
  Несмотря на то, что через пару дней ко мне вернулось зрение, всё стало более ярким и чётким, я просто умирала от скуки. Вот так лежать и ничего не делать – это просто ужасно! Врачи не говорили мне, сколько нужно ждать. Неделю? Месяц? А мне это уже надоело, я не могу просто так лежать.

  Всё произошло так внезепно. Я даже не успела испугаться. Мы взлетели, набрали высоту, всё было нормально.
  Потом треск где-то слева, крики и… всё. Что было дальше, я не помню, должно быть потеряла сознание. Очнулась я уже на операционном столе. В голове остался только этот противный шум двигателя, странный, шипящий и не прекращающийся.

  Я, вот уже два года, веду дневник. И сейчас, не имея возможности делать записи, я пишу мысленно: «Здраствуй Дневник. Я не могу подержать тебя в руках, надеюсь, ты не обижаешься на меня. Я не знаю, когда теперь увижу тебя. Самолет, в котором я летела, разбился, а я осталась в живых. Не знаю, выжил ли кто-нибудь кроме меня. Там был грудной ребёнок, он так пронзительно кричал, перед тем, как я потеряла сознание.
  Недавно ко мне заходил Митя, его не пустили. А мне так хочется его увидеть. Милый дневник, здесь так тоскливо: рядом с кроватью есть кнопка, которую надо нажать, если что-то понадобится; палата одиночная, мне не с кем даже поговорить. Я ничего не могу делать, руки и ноги не слушаются. Я скучаю по небу, по солнышку, если-бы ты знал как мне здесь плохо…
  Неделя тянулась словно год, но вот прошла и она. Самочуствие моё не улучшилось, но мне пообещали, что завтра придёт Митя. Так давно не видела его, чесно говоря, даже не могу представить себе его лицо. Он, наверное, тоже переживает за меня. Ну, ничего, скоро увижу…

  Дверь приоткрылась и на пороге показался он, длинный, тощий, в белом халате и с пакетом персиков. Он увидел меня… лицо его исказилось… Митя выронил из рук пакет… зажал рот рукой и выскочил в коридор.
  Я ревела. Прибежал врач, стал успокаивать меня, я хотела ударить его по рукам, которыми он держал меня за плечи, но мои руки не слушались. Я кричала на врача и плакала:
- Отойди от меня!!! - мой безумный крик прорезал мертвецки-белую палату и обжег дикой болью всё лицо, но я уже не чувствовала этой боли.
- Успокойся! Всё будет хорошо.
- Принесите мне зеркало! Принесите мне зеркало! – заливалась я слезами в исступлении.
  Сбоку подскочил ловкий санитар, схватил меня своей холодной жилистой рукой за шею и в тот же миг вонзил туда шприц. Мой крик начал переходить в хрип, глаза закатились и через пол минуты я уже вырубилась.

  Когда я очнулась, Митя стоял рядом с кроватью, отвернувшись. Он заметил, что я открыла глаза и тихо заговорил:
- Привет Саша, - я закрыла глаза, чтобы не видеть его.
 Я промолчала, а он продолжал:
- Ты прости меня, так получилось. Меня предупреждали, но я не ожидал что…
- Мне нужно зеркало, - перебила я его корявые объяснения.
- Тебе нельзя. Врачи не разрешают.
- Убирайся! – сказала я спокойным злым голосом.
- Сашка…
- Я сказала, убирайся вон!
  Он ушёл, стараясь не смотреть на меня. На этот раз я даже не плакала, просто смотрела в потолок. Мне даже показалось, что это самый белый потолок в мире (больница была частная).

  На следующий день я успокоилась и стала страдать от невыносимой, чудовищной скуки. Мне ничего не разрешали, отказывались даже принести зеркало. Писать мысленный дневник у меня больше не получалось. Каждый день растягивался до размеров месяца, и все эти «месяцы», были похожи друг на друга как две капли воды. Завтрак, вечность, обед, вечность, ужин, вечность и потом сон. Я оставалась одна, наедине со своими мыслями. И мысли эти, все как одна, были мрачными. Поначалу, просыпаясь с утра, мне казалось, что я дома: вот сейчас я встану, умоюсь, пожелаю родителям «доброго утра», но вскоре я вспоминала где я и что со мной. Наверное, этот момент самый страшный за весь день, главное вовремя успокоить себя, ведь всё это лишь временно. Я поправлюсь, лицо заживёт, всё будет как прежде. Всё будет хорошо. Главное верить…

  Мой отец – строгий деловой человек. Он, совсем не похожий на себя, обеспокоенный и растеряный, разговаривал с доктором в его кабинете:
- Но ведь есть какая-то надежда! – восклицал отец.
- Вы знаете, надежда есть всегда, но в вашем случае…
- Но вы поймите, Саша – единственный ребёнок в семье. Она только начинает жить. Моя жена не может больше рожать.
- Я понимаю, но поймите и вы меня – мы уже ничего не можем сделать.
- У меня есть деньги, много денег. Ведь можно же что-то придумать?
- Ни за какие деньги вы не сможете купить чудо. Тем более оно уже произошло. Это уникальный случай. Ваша дочь – единственный выживший человек.
- Но как сказать ей о том, что она навсегда парализована, что до конца своих дней ей придётся пролежать в этой чёртовой постели? Как, скажите мне…

  Мама могла приходить ко мне только раз в неделю, больше врачи не разрешали. Она всегда приносила фрукты (кормить меня приходилось с ложечки) и какую-нибудь интересную книжку (радио и телевизор были запрещены). Мама читала вслух, а я слушала закрыв глаза. Такие дни были просто чудом по сравнению со всеми остальными.

  Не знаю, сколько дней прошло с тех пор, один день был похож на другой, и я уже не ориентировалась во времени. Как-то утром меня начало тошнить. Я звала на помощь, нажимала на кнопку вызова медсестры, чтобы не захлебнуться (я не могла даже повернуться на бок). Медсестра вовремя помогла мне, но как это было мерзко. Почему-то именно в этот день я почуствовала себя особенно беспомощной. Это ужасное чуство – как рвота заливается обратно в горло, я никогда уже не смогу забыть.
  После этого происшествия меня стало тошнить каждое утро. Именно тогда, в моей голове промелькнула мысль о самоубийстве. Впрочем, я быстро избавилась от неё.
  Уставшая, измотанная психика уже не могла выдерживать всего этого. Каждое утро было чудовищным, приступы тошноты – невыносимыми, а пустота дней – сводящей с ума. Заметив моё новое состояние, врачи сделали кое-какие анализы, но результаты мне не сообщили.

- Боже мой, этого не может быть! Она беременна, - отец стоял перед доктором, с лицом белым, словно лист бумаги. За последние две недели на его голове добавилось немало седых волос.
- Постарайтесь успокоиться, - сказал доктор, видя, что мама вот-вот упадёт в обморок.
- Ей всего семнадцать.
- Ничего, и в пятнадцать девочки рожают нормальных детей.
- Но ведь она…
- Да, мы тоже беспокоимся об этом. Её организм может не выдержать этого, тогда погибнут оба. Однако, теоретически, может родиться вполне здоровый ребёнок.
- Но что же теперь делать?!
- Пока сложно сказать. Ясно одно – уже поздно, сейчас мы не можем производить никакого хирургического вмешательства. То есть, ни о каком аборте речи быть не может. Нам остаётся лишь ждать, - спокойный, сухой голос доктора застывал в воздухе ломая и потроша целые жизни.

  Я чуствую, что во мне происходят какие-то изменения. Они и пугают, и придают сил. Я не знаю, что происходит со мной, и я боюсь этого, но я чуствую, что что-то меняется, и мне это приятно (в этой бетонной коробке, в которой я заперта, всё настолько статично, что любое изменение кажется праздником). Конечно, у меня есть некоторые догадки по поводу этого, но пока я подержу их при себе.

  Теперь по ночам мне стали сниться кошмары. Во сне я часто слышу плач того младенца в самолёте. Мне начинает казаться, что это мой ребёнок. Я беру его на руки и лишь тогда обнаруживаю, что тот уже мёртв. Я оглядываюсь и понимаю, что все остальные пассажиры тоже мертвы, и я единственный человек в этом самолёте. Я слышу их голоса, которые проклинают меня. Почему я осталась в живых, а они умерли? Я пытаюсь убежать, но ноги и руки не слушаются меня, поэтому не остаётся ничего, кроме как сидеть и слушать шипящие голоса этих мертвецов. Я даже не могу зажать уши руками. Вот один из таких снов. Или, например, меня положили возле муравейника и ушли. Муравьи стали ползать по мне, заползали в уши и в нос, а я ничего не могу с этим сделать, только судорожно трясу головой.

  Мою прежнюю медсестру сменила другая, чуть помоложе. Я и у неё, на всякий случай попросила зеркало, а та, к моему удивлению, достала из своей сумочки маленькое круглое зеркальце и поднесла к моему лицу, наверное, ей ещё не дали указаний по этому поводу, наверняка она думала, что я не впервые увижу своё новое лицо. До этого момента я даже не представляла, что находится у меня выше шеи, так как не могла пощупать своё лицо. На меня смотрело фиолетовое, скукоженное, исполосованное шрамами чудовище, волос на голове почти не осталось. Ледяной ветер пробежал по моему позвоночнику, я закрыла глаза и тихонько заплакала. Сестра поняла, что совершила ошибку, но было уже поздно. Она даже не решилась успокаивать меня. Так я проплакала до самого вечера. С этих пор, в своих ночных кошмарах я стала видеть, кроме всего прочего, ещё и своё обезображенное лицо.

  Я не решалась спросить, но чуствовала что-то особое. Ощущение было такое, будто рядом со мной находится ещё один человек, но я его не вижу. Это чуство буквально преследовало меня. Иногда, я даже пыталась заговорить с ним, с этим невидимкой:
- Кто здесь? Отзовись.
 Он молчал, не хотел показываться, но я-то знала, что он здесь. Он всё время был рядом со мной…

  В этот день я всё поняла. И как же я раньше не замечала. Мой живот, он так раздулся, а я заметила только сейчас. Боже мой! Что же будет дальше? Как только ко мне в палату зашёл врач, я тут же спросила его:
- Доктор, у меня будет ребёнок?
 Врач замялся, но, поглядев на мой живот, понял, что скрывать это уже бессмысленно.
- Да, Саша, скоро ты станешь мамой, - Сказал он, насилу вымученным, счастливым голосом. Получилось так, как будто это не поздравление, а прощальные слова.
- А почему вы не сказали мне раньше?! – Сердце моё билось как бешенное.
- Понимаешь, ты находилась в сложном состоянии. Мы не хотели тебя волновать.
  Я замолчала. Боже мой, о чём говорит этот человек? А ведь ОН даже не знает. У меня в голове не укладывается…

  Однажды я проснулась, открыла глаза и ничего не увидела. Просто ничего – пустоту! Крик вырвался сам собой, я кричала не останавливаясь. Прибежал врач.
- Что, что с тобой?
- Я ничего не вижу! Я, я ослепла!
- Успокойся, успокойся, всё стабилизируется, всё будет в порядке!

  И ничего небыло в порядке. Я на самом деле перестала видеть. С тех пор прошла, наверное, неделя. Моя жизнь переломилась ивовой веткой. Ужасное ощущение пустоты и заточения. Не видя света, я не знала день сейчас или ночь и в результате потеряла ощущение времени, оно словно остановилось на самом кошмарном периоде моей жизни. Я не могла ни ходить, ни двигаться, ни видеть. Моя абсолютная беспомощность угнетала меня, доводя до безумия. Кому я такая нужна? Временами, мне хотелось расцарапать себе лицо, но руки не слушались. Они лежали на постели как палки и не могли не то что расцарапать лицо, но и вообще пошевелиться. Если раньше у меня было несколько светлых мечтаний, то теперь я потеряла всякую надежду.
  Были такие дни, когда я смеялась, но не от того, что мне было смешно, а просто так. Я слышала свой искарёженный, кошмарный смех, ужасалась, но смеялась ещё громче, не обращая внимания на нестерпимую боль.
  Теперь я могла «видеть» только во сне. Мне снился мой будущий ребёнок. Маленькая девочка кричала на меня, и обвиняла в том, что из-за меня она теперь умрёт. Она шипела как змея и смеялась над моим уродством. Эти сны очень хорошо запоминались. Их отрывки проплывали в моём сознании, даже когда я бодрствовала, хотя теперь всё труднее и труднее было понять что сон, это не моя жизнь. Я боялась засыпать, боялась снова выслушивать злые, полные ненависти слова моей дочери. Вскоре я возненавидела её в реальной жизни. Чувство ненависти переросло в чувство страха и чувство жалости к самой себе. Во сне я кричала на свою дочь в ответ и даже избивала её. Если бы я могла шевелить руками, то наверное била-бы себя в живот. Она не могла ударить меня в ответ, потому что была совсем маленькой. На эти крики в мою палату прибегала медсестра и в нерешительности стояла рядом с моей койкой.
- Я ненавижу, ненавижу тебя! Будь ты проклята маленькая тварь, - моё, и без того изувеченное лицо, становилось совершенно монструозным, в то время когда его искажала жесточайшая злоба.
  Я просыпалась испачканая слюной и кровью, сочившейся из разодранных зубами губ. Иногда я забывала, где нахожусь и что со мной. Я видела её и скрипела зубами в ненавистном оскале. Мои клятвы, о том, что я убъю свою дочь, как только смогу, лишь веселили её:
- Ну и пусь! Я умру красивой. А ты – чудовище. Живой труп! Никто никогда не полюбит тебя. Ты никому не нужна. Ты кусок обгоревшего мяса и боли. Ты даже не можешь ударить санитара.
  Я ненавидела её…

- Скорее! У неё выкидыш! Срочно в операционную!
  Врачи бегали вокруг изуродованного, неподвижного тела семнадцатилетней девочки. Она лишь иногда чуть подёргивалась всем телом и шептала:
- Будь ты проклята.

  Операция шла два часа. Весь взмокший, в испачканном кровью халате, вышел в коридор главный хирург. Он закрыл глаза, запрокинул голову вверх и тяжело выдохнул воздух. Два трупа – девочка и её дочь. Врач снял окровавленные перчатки, кинул их на пол и вынул свой крестик. Он положил рапятие на ладонь и тихо сказал:
- Неужели ты есть?