Альв

       «На столе темного дерева стоял стакан чистой воды. Закрытые ставни сторожили дневной свет. Полумрак создавал контрасты черно-белой фотографии. Я назвал вслух пять пришедших мне в голову слов: монастырь, отчуждение, голоса, осень, молчание. Прозрачная вода, светящийся лезвием ободок стакана, коричневая в разводах поверхность стола замкнули новую враждебную вселенную. Но это был самообман, потому что первое, что вспыхнуло и осыпалось пеплом в моем сознании, было твое имя …
       Со дна, из темноты смотрели твои опушенные ресницами глаза, холодные глаза цвета тоски с их всегдашним выражением беззащитной жестокости».
       Свет лампы был ярок и груб. Раздражал. Страницы чужого дневника пахнут угрызениями совести, даже если писал его твой младший брат, как зеркальное отражение похожий на тебя. Мы действительно похожи в той степени, в какой солнечный свет схож с лунным. Только над ним всегда ночь, холод и звездное небо, даже летним днем. Я же утром встречаю рассвет, а вечером - закат, независимо от того, насколько я подавлен, влюблен или близок к самоубийству. Он – синий Пикассо, а я – Пикассо розовый.
       Он читает Кьеркегора и Шопенгауэра, читает черных романтиков и японские хокку, но все больше о смерти и вечной любви, утонувшей в собственных соплях. Я сотни раз ему говорил, что вся его гнилая философия – не более, чем отражение чужих мыслей, кодекс книжной устаревшей морали. Сейчас я начал понимать, что это и так, и не так. Уайльд, Рембо, Верлен, Мисима, потешные старухи Вулф и Стайн. Во всем этом был зашифрован зловещий код, который я, находясь с ним рядом, ежедневно взваливая себе на плечи его беспричинную боль, путаясь в смене настроений, не был в состоянии разгадать.
       Для меня литература всегда останется схемой, созданной, чтобы наводить порядок и оттеснять безобразное в реальность, создавая тем самым новые миры. Мысль, конечно, не нова.
       Я люблю читать, потому что это помогает мне смотреть на жизнь, как на книгу, ведь даже антироман исполнен смысла, а я бегу от сумасшествия обыденности. «Беги, душа моя, беги, иначе ты умрешь от скорби». С другой стороны, я не хочу менять шило на мыло, оставаясь там, в абстрактном мире обряженных призраков.
       Как-то я спросил своего брата, с кем из литературных героев он себя ассоциирует. Он помялся, подумал и сказал. Я был уверен, что единственный возможный ответ, который он мог мне дать – это Гамлет. Все меланхолики скроены на один лад. На худой конец, пусть бы был Раскольников. Или какой-нибудь Парцифаль. Но он ответил: «Марсий», и я встал в тупик.
        «Марсий, Марсий, кто такой Марсий? Это что-то из античности?» Антон как-то дико посмотрел на меня, на мое несчастье зазвонил телефон, он сорвался с места и потом, в течение трех часов подряд, нежничал с подружкой. Чертов эстет.
       Я знаю, что все разговоры, которые мы вели, были пустой тратой времени и литературщиной в плохом смысле слова. Житейская конкретность нас не интересовала. Так дети играют во взрослых. Так мы становились снобами. Но теперь, когда я дорвался до правды, я осознал, что поверхностность и дурной вкус были присущи мне, а не ему, поставившему перед собой цель выловить из этой мелкой лужи всего несколько слов, способных изменить его жизнь, прервать затянувшийся припадок отчаяния, следы которого я часто читал на его лице. Антон сам заводил разговор об искусстве, нарочно мутил воду и напряженно следил за моей реакцией. Он нуждался в раскрытии сокровенной тайны, нужно было отнять ее у него.
       Нельзя сказать, что мы мучились от одиночества, навсегда зависнув в вакууме рефлексии. Я слыл душой компании и любимцем старшеклассниц. Он вроде бы нашел свое место среди красивых, как ангелы, большеглазых и бледных наркотов, которые так протяжно стонали, когда их застигала ломка. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как они танцуют, раскачиваясь под звуки дождя, записанного на пленку, как медленно потухает огонь в их глазах, уступая место иллюзиям подводных глубин. Их идиотский смех и бредовые фразы не раздражали его нисколько, как будто они действительно доносились из параллельных миров.
       Лишь один раз у Антона сдали нервы. Одну девушку круга никак не могли вытащить из ванны. Она стояла в одежде под ледяным душем и пыталась ногтями сорвать с лица кожу. Отчаянные, нечеловеческие крики могли быть услышаны соседями, поэтому ей плотно зажали рот, но она все равно извивалась и не давала закрыть кран. Ее глаза расширились и не умещались на худом, утонченном лице. Она испытывала невозможный, невероятный страх, от которого непременно бы разорвалось сердце, не будь она такой юной. Мой брат наконец вытащил ее, обернул в полотенце и зажал ее ноги между своих коленей. Страх не отпускал, и волны дрожи сотрясали тело затихшей девушки, передаваясь Антону. Он спрашивал, одержимый любопытством, что она видит, но та мотала головой и грызла свои пальцы, явно не чувствуя боли. Потом ее еще долго тошнило, а он стоял на подоконнике, обливаясь слезами и продолжая шептать по инерции: «Что ты видишь? А? Скажи мне, что там? Что?»
       “Ultima Phule,” – добавил брат, закончив рассказывать. – Она зашла за крайний предел, и боги тех мест наказали ее за дерзость». «Всего лишь грибок спорынья, и не более того, мой дорогой друг», - усмехнулся я.
       Помимо наркотов, составивших для Антона объект для наблюдения, он был тесно связан с одним чудаковатым парнем лет двадцати пяти. Черты его безжизненного, фарфорового лица сами по себе не производили абсолютно никакого впечатления, но облако рыжих курчавых волос, вечно торчавших в разные стороны, в сочетании с сонными, полуприкрытыми глазами создавало определенный эффект. «Безусловный уродец, но в нем что-то есть» – как сказала наша мама, познакомившись с Альвом. На самом деле этого чудака звали Адольф. Это имя послужило предметом для едких насмешек, касавшихся прежде всего еврейской внешности Альва-Адольфа Левина, поэтому он поспешил от него избавиться.
       Альв – гном, подземное существо, чужое в этом мире.
       Его длинные ноги, угловатое телосложение, мутный взгляд, декадентская манера одеваться… Тяжелое косноязычие, сменявшееся водопадом перевранных цитат, неумелые попытки понравиться, влажная ладонь кефирного цвета, протянутая ладонь, которую никто не пожимал при встрече и прощании… Противный тип.
       Я не имел ни малейшего понятия, откуда он мог взяться. Все наркоты были взяты мной на учет давным-давно, и в соответствии с нашей договоренностью Антону разрешалось курить траву, но на таблетках и порошках лежало строгое табу. Наркоты строго контролировались. Институтских друзей у него не было: пара веселых птичек-подружек, из пустого тщеславия очарованных Антоном, двое недалеких паразитов, учившихся за его счет, вот и все. Альв-каббалист, мерзкий еврейчик, столь обожаемый моим братом, появился из ниоткуда. Непонятно, что их объединяло. Не мешала даже разница в возрасте и образовании: Альв, несомненно, успел прочесть гораздо больше, чем оба мы вместе взятые, и при всей своей неуверенности претендовал на роль учителя.
       Я не раз прислушивался к их ночным разговорам (родители принимали Альва как члена семьи, явно жалели его, и он часто оставался у нас ночевать), но ничто не казалось мне откровением, все умственные построения страдали какой-то ущербностью, незаконченностью. Альв приносил с собой дух уныния и неверия в собственные силы. Единственное, что он умел делать хорошо и с удовольствием, так это гадать на картах Таро. Картины, которые он писал, по космогоничности сюжета могли бы соперничать с гравюрами Блейка, но по технике исполнения не дотягивали до мазни арбатских дилетантов. На одной из них была изображена девочка, которая раскачивается на качелях, привязанных к пальцам огромной руки. «Это вот … рука Силы … она может сжаться в кулак и стереть… Стропы могут соскользнуть… Но ребенок не знает об этом. Понимаете, дитя даже не догадывается, что чем выше она … Она видит восходящее солнце, потому что смотрит вперед, тогда как вокруг – непроглядная тьма и Вечность. Ребенок ничего не боится, но когда-нибудь придется оглянуться назад… Нельзя взлететь выше невидимой черты, тогда будет… это… прозрение...» – от Альва несло потом. Я брезгливо погладил Альва по плечу, как будто стряхивая перхоть, и посоветовал ему продолжать в том же духе. Альв криво улыбнулся и отодвинулся.
       Я не разбираюсь в живописи, но одаренного художника в состоянии отличить от такой бездарности, как Альв, который, кстати, так и не поступил в Строгановку. Мой одноклассник Игорь – другое дело. У него есть своя галерея в ЦДХ, некоторые его полотна уже проданы за границу. Он профессионал в свои двадцать два. Он никогда не берется за то, что не в состоянии осуществить. Вообще мне бы не хотелось говорить о его полотнах, об этом и так достаточно писали критики. Скажу только, что, глядя на его холсты, всегда можно понять, что и зачем на них изображено. Как заметил один критик, «ясностью красок и романтическим колоритом картины художника * напоминают музыку Шопена так, как если бы она была написана в наши дни». О Левине так не напишут. Как-то я напомнил ему, что, поскольку у евреев запрещена храмовая живопись, эта нация генетически не способна дать миру великих художников. Альв поднял глаза и, заикаясь, возразил: «А как же Марк Шагал?» У него был такой несчастный вид, Антон с такой яростью покосился на меня, что я предпочел перевести разговор на другую тему.
       Это роковое лето мы провели в Крыму. Вдвоем, изолированные от навязчивых друзей, от неприятного Альва, от повседневных обязанностей. От Антона все время веяло жутью. Мне кажется, что это единственное слово, которое в состоянии вместить в себя то чувство, или, вернее, предчувствие, заглядывавшее мне в глаза его глазами. Он не спал ночами, недоверчиво косился в сторону моря, излучавшего обыкновенное курортное счастье, плевал в пропасть, забираясь на горы, замерзал в тридцатиградусную жару. Однажды утром его потряс сильнейший истерический припадок. Я положил голову Антона к себе на колени и ждал, пока он успокоится. Я гладил его темные мягкие кудри, понимая, что самый дорогой для меня человек стал добычей неведомых демонов. На затылке волосы образовали косичку-завиток. Тонкая, детская шея, он же еще ребенок, восемнадцать лет. В саду ворковали невидимые лесные голуби. Соседи ушли на море: было очень тихо. Я задрожал от охватившей меня нежности. Я должен бороться за это чистое существо. Но как?
       Я слишком плохо его знал, хотя мы прожили бок о бок всю жизнь. Наше общее детство затерла память, ни один эпизод из недавнего прошлого не казался мне достаточно значительным, чтобы его анализировать. Я всегда считал большой глупостью всякое участие в коллективной игре под названием «Отыщи скрытый смысл!». Действительно, в 99% случаев банан – только банан, и не более того.
       Сознание человека – все-таки не порнографическая открытка. Фрейд уничтожил красоту, разложив ее на столе при всех, раздвинув ей ноги. Впрочем, тем самым он приобрел невероятную популярность у толпы, нашедшей сразу ответы на все свои немудреные вопросы. Его стоит ненавидеть хотя бы за то, что он отравил чистоту нашего восприятия: ведь Фрейд предательски убедителен и вызывает доверие. После Фрейда ты уже не можешь жить, как раньше. Подросток, ставший свидетелем похабной сцены, застигнутый врасплох резкими запахами похоти, в этот момент перестает быть подростком.
       Хотя о чем это я. Сам себе противоречу. Смысл, конечно, надо искать, это закон самосохранения. Своей претенциозной тирадой я пытался выразить протест против универсальных толкований. То, что я потерял способность трансформировать любое событие, любой характер в символ, явилось свидетельством моего разочарования и последовавшего за ним отказа от борьбы. Всё – чушь, думал я, и не стоит тратить силы, расшифровывая рисунки шизофреника.
       Не за что зацепиться.
       - «Что с тобой? Почему ты так смотришь на меня, как будто ждешь удара?»
       - «Отстань, тебе показалось»
       - «Может быть, ты влюбился? Я твой брат, мне ты можешь довериться» (как фальшиво звучит)
       - «В кого?» (взвинченный тон)
       - «Тебе кажется, что тебя не понимают?»
       - «Я не настолько наивен, чтобы искать понимания».
       - «Так значит, я прав, ты страдаешь от одиночества?»
       - «Не смей говорить со мной тоном доморощенного психолога» (еще слово – и он расплачется, его подбородок мелко дрожит)
       - «Ты хочешь вернуться домой?» (с робкой надеждой, что он не согласится вернуться)
       - «Да. Да. Да». (он отворачивается, закрыв лицо руками)

        «Я представлял себе море как нечто мистическое, непостижимое, как четвертое измерение. На деле – цветастые зонтики, белые выпуклые животы и огромное пространство, заполненное голубой соленой водой. Лилипуты связали Гулливера.
       Горы искусственны, но своей красотой трогают до слез.
       Море равнодушно. Оно растеряло сокровища древности и годится разве что для купания.
       Море приручили. Этот клочок хаоса насильно втянули в упорядоченную цивилизацию шашлычных и пельменных.
       Мне нравятся жизнерадостные, загорелые тетки с корзинами съестного. Они ходят по пляжу и ласково заискивают перед отдыхающими.
       Мне кажется, что зимой, когда море гневается и швыряет валуны, бледные тени этих торговок продолжают разгуливать вдоль побережья.
       Я перекормлен крымскими красотами. Они не настоящие. Здесь нет тебя, и никто мне не скажет, какими они должны быть на самом деле. Они не настоящие, их придумал Он, чтобы прогнать скуку.
       Я ненавижу Его. Он мучает меня. Глупый, не понимает, что правда не для Его ушей. Он нормальный. О Боже, как я ненавижу эту нормальность, нормативность, правильность! Весь мир принадлежит нормальным. А нам не остается ничего, кроме подтекста».

       И тогда я вспомнил Марсия. Довольно трудно отыскать в курортном городке приличную библиотеку. Мне повезло. И кое-что стало проясняться. Распространенная мифологема соперничества и наказания, казалось, мало соприкасалась с действительностью. Сатир Марсий играл на флейте, воплощая собой дионисийскую необузданность. Бог искусств Аполлон бряцал на лире, рождавшей гармонию. Аполлон позавидовал Марсию, рискнувшему вызвать его на творческий поединок, и содрал с него кожу.
       Если Антон чувствует себя Марсием, то кто же в таком случае его божественный мучитель?
       В поезде мы почти не разговаривали. Под вечер, когда состав час стоял в Харькове, я вышел купить пива, а когда вернулся, застал Антона скорчившимся на верхней полке. Я не хотел его лишний раз тревожить. Нетрудно было догадаться, что он снова плачет. Я растянулся на нижней полке и проснулся среди ночи от невыносимой головной боли. Было темно, только наверху горел свет. Пахло солдатскими портянками, и с ужасом я обнаружил, что на соседней, днем еще пустой полке кто-то спит. Проводники подсадили дембелей. Я подтянулся на руках, чтобы посмотреть, как там Антон. Он не спал. Он лежал на животе и под тусклый свет ночника что-то записывал в свою тетрадку. «Что тебе от меня нужно?» - прошипел он, быстро закрыл свои записи и щелкнул выключателем. «Успокойся, Антон, давай поговорим,» – взмолился я. «Хорошо,» – через несколько тихих минут вдруг сказал он и спрыгнул с верхней полки.
       Мы вышли в тамбур. Кромешная тьма, лишь вдалеке огни далеких городов. Пол вибрировал под ногами. Антон не поднимал глаз. Я боялся задавать вопросы.
       - «Ты очень страдаешь?»
       - «Нет-нет, ты мне ничем не можешь быть полезен, успокойся». (холодно)
       - «Почему ты ненавидишь меня?»
       - «Ты совсем дурак?»
       - «Ты замкнулся. Перекрыл доступ. Где те времена, когда мы часами говорили о литературе, живописи, музыке?» (Господи, какое лицемерие…)
       - «Они в далеком прошлом».
       Я не смог сдержаться. Меня осенило. Я заорал. Я тряс его за плечи и кричал на весь вагон, что его Альв – грязный гомик, вонючий педераст, что его картины не стоят и ломаного гроша, что я убью этого ублюдка, похотливого иудея, развратившего моего родного брата и т. п. Его лицо как будто окаменело. Он не сопротивлялся. Прибежала проводница и попыталась вырвать у меня Антона. Я ударил ее по лицу с такой силой, что она упала. Губы Антона шевелились, он что-то тихо бормотал. Я притянул его к себе и только тогда смог различить слова. «Мы все – цветы зла. Но что мне делать, если я на самом деле люблю? Я люблю Альва. Это не грязь. Ты, конечно, вправе стыдится меня. Но это не грязь. Это светлое, самое прекрасное, на что способен человек. Я выбирал из все людей, не разбирая пола, в этом моя ошибка. Я ударился о планку, как та девушка. Красота тех садов убивает, крайний предел. Слишком много для такого человека, как я. Я стыжусь своего чувства и поэтому должен быть наказан. Нельзя презирать любовь, в какой бы форме она ни спускалась к нам – в виде хрустального ангела, увитого розами, или под маской козлоногого сатира, внушающего отвращение. Тебе противно, я знаю. Тебе придется жить с голубым, быть братом «вонючего педика», покрываться краской стыда каждый раз, когда кто-нибудь будет заговаривать обо мне. У тебя никогда не будет племянников. И мне тебя не жалко, потому что вы все чужие, вы все – враги нам с Альвом, и мы давно прокляли вас, как вы прокляли нас!»

        «Российские поезда – это цыганский табор. Стук колес маятником раскачивается в моем мозгу.
       Путешествовать с плацкарте – все равно, что спать с привокзальной пьяной проституткой, от которой еще исходит пар: испаряется влага чужих рук, ласкавших ее тело.
       Все эти пелевинские метафоры «жизнь есть поезд, идущий по кругу» - абсолютная туфта. Пейзаж за окном стремительно меняется, мы бежим от облаков и времени.
       У меня развивается синдром навязчивых состояний: я вижу тонкий слой перхоти, налипший на мою серую наволочку.
       Меня вытягивает в окно. ОН молчит. Я тоже. Вот бы поселиться в домике стрелочника, красно-белом, аккуратном, провожать проходящие мимо поезда взглядом и не думать ни о чем!
       Я люблю. Эти серые задумчивые глаза, эти непослушные девичьи локоны. Холодные руки на моих пылающих плечах. Его холсты-фантазмы. Его еврейскую мудрость. Люблю, и ОНО больше, чем он сам, не говоря уже обо мне. ОНО вокруг. Пусть ОНО – боль. Но я приблизился к богам. Я вижу их сплетенные тела. Нет морали, нет запретов».

       Пощечина несчастной проводнице обошлась мне в пятьсот гривен. В 17. 00 поезд прибыл на вокзал. На перроне стояли встревоженные родители. Я отправил телеграмму, сообщавшую, что мы вернемся на две недели раньше. Глаза матери светились заботой и лаской, отец хмурился, пытаясь скрыть улыбку радости. За его спиной прятался Альв, одетый в пыльный бархатный пиджак и расклешенные джинсы. Антон бросился к матери, и, пока она осыпала его поцелуями, я протянул руку Альву. Альв ответил торжествующим рукопожатием.

        «Я дышу клетками обнаженной плоти, потому что моя кожа содрана. Все ради тебя, Альв.
       Я стану художником, как ты, или поэтом. Не важно кем, рядом с тобой я – вселенная. Ты – Солнце моих желаний.
       Ты всегда говорил, слова людей бессильны там, где есть двое - учитель и ученик - Сократ и Алкивиад, Микеланджело и Кавальери, Верлен и Рембо»...