Монастырь

       Монастырь.

       «И как ловко умеет сука-чувственность молить о куске духа, когда ей отказывают в куске тела!»
       В одном из отдаленных уголков монастырского леса было возведено святилище Деве Марии. Своим иррациональным замыслом оно могло даже оскорбить чувства иного верующего, потому что вера во всем, кроме собственной природы, требует логики и порядка. Это была кирпичная стена с нишей, зажатая с двух сторон стволами вековых дубов. В нише стояла деревянная раскрашенная скульптура Матери Божьей. Лицо ее было невыразительно покорным, но убранство наряда поражало насыщенностью цветов: сочетание блеска сусального золота, кошенильного пурпура и какой-то неизвестной, темно-синей краски, переливавшейся различными оттенками.
       Стена заросла вьюнами, прижимавшимися своими эфемерно-нежными цветками к грубой поверхности кирпича. Это напоминало аббату ангелоподобных в своей неиспорченной красоте детей угольщиков, счастливых в грубых объятьях своих чумазых отцов.
       Эта часть леса была самой мрачной и мало посещаемой монахами, поэтому аббат любил бывать здесь. Земля, всегда покрытая опавшими листьями: солнечный свет не проникал сюда, - источала терпкий аромат, почему-то ассоциировавшийся в сознании аббата с женщинами. Он всегда поклонялся Деве больше, чем ее Сыну. Она не была связана со страданием и предательством, гноящимися ранами и окровавленными гвоздями, толпой беспомощных учеников и неблагодарных исцеленных. Она была менее человечна, ее скорбь не была окрашена физической болью. Иногда аббат думал, что, возможно, в служение Ей претворились вся его нерастраченная нежность, вся его страсть.
       Он был совсем молод и получил такое высокое место в церковной иерархии благодаря своему богатству и дворянскому происхождению. Никаких подвигов подвижничества или аскетизма за ним не числилось. В 15 лет (шесть лет назад) он влюбился в крестьянскую девочку, собиравшую цветы для церкви в саду его родителей. Теперь этот факт казался ему особенно знаменательным. Она сидела на скамейке с огромным букетом роз в руках, обратив свой взгляд куда-то вверх, в чистое небо. На ней было простое белое платье и черный платок. Русые волосы светились солнцем. Нет.
       Аббат преодолел отвращение, внезапно нахлынувшее на него припадком тошноты. Ему уже в который раз захотелось стянуть с себя кожу, как будто его тела коснулись липкие губы дьявола.
       Эта любовь, о которой он так никому и не рассказал, доставила ему невероятные мучения. Прежде всего, он не мог понять причины. Почему ему было так плохо от существования в самом себе? Он мечтал стать кем угодно, только избавиться от самого себя. Он завидовал своему дряхлому, смешному в своих попытках властвовать отцу, своей некрасивой и вечно унылой сестре, своим университетским приятелям, не заботившихся ни о чем, кроме вина и порочных удовольствий.
       Его идеальные представления о мире все время подвергались такому унижению, что должны были либо распасться на части и раствориться во времени, либо принять гипертрофированную, человеконенавистническую форму, что, в конце концов, с ними и произошло. Он прекрасно сознавал, что должен как-то справиться с этим ужасом существования в материи, но не знал, как. Ему часто казалось, что пред Лицом Божьего величия все презренно и ничтожно, в том смысле, что Творец всегда стоит над своими созданиями, ибо вмещает в себя всех их.
       Он видел эту девушку еще несколько раз и возмущался глупостью ее невинной болтовни, грациозностью ее жестов, ненавидел развратные, по его мнению, улыбки, которые она раздавала направо и налево. Он любил ее все больше и все больше негодовал на ее несовершенство, не понимая, что борется с говорившим в нем все громче голосом плоти. Он желал ее, как Фролло желал Эсмеральду, презрительно, гордо, свысока. Ему было стыдно, что все происходит именно так, но он не мог не видеть убожества этой страсти, не имевшей будущего. Он пару раз заговаривал с ней и по ее глазам видел, какая пропасть их разделяет. Она не могла понять и сотой доли его духовных метаний, мечтая лишь о богатых подарках.
       Бог же не давал ему успокоения, только стыд. Будучи совсем юным, он уже начал уничтожать в себе все инстинктивное, не поддающееся контролю, и к тому моменту, когда решил посвятить себя церкви, духовно выхолостил себя.
       Вот что он писал на полях своей Библии: «Боже, Твое величие не суждено постигнуть, и неисповедимы Твои пути. Но зачем Ты создал меня кентавром? Моя кровь волнуется, подобно прибою, отвращая меня от Твоего лица. Меня зовет океан земной жизни. Каждая женщина из Писания предстает передо мной в своей бесстыдной прелести: вот стоит белокурая Ева, и пряди ее волос шевелятся змеиными телами, рядом с ней - коварная Далила с прищуренными черными глазами, потом я вижу Юдифь, которая сладострастно попирает голову Олоферна ногой, как будто давя насекомое, потом – стенающую Агарь, танцующую Суламифь, побитую камнями Марию Магдалину. Они обступают, зовут меня. Я трескаюсь и сгораю, как ударенный молнией. Но, когда наперекор своему сану, я приближаюсь к обыкновенной земной женщине, смотрю в ее лицо, простое и грубое, всегда отмеченное каким-то малодушием и суетностью, пытаюсь проникнуть в ее мысли и тут же оказываюсь окруженным тучей несносных жалящих мух, все грешное и недостойное тут же гибнет во мне, и я бегу прочь, пристыженный низменностью своих желаний. Боже, где мне найти покой? Я стою между Тобой и сладостной пустотой несуществования, обещающим наслаждение падением и понимаю, что я нигде. Все человеческое претит мне, и я не могу побороть этот грех, поскольку я человек».
       Но в этой священной отдаленности, распростертый в молитве, он больше не мучился и думал только о светлом и цельном. Он стоял на коленях перед нишей, созерцая прекрасный девический лик, и страстно молился, когда услышал шум. Аббат оглянулся и увидел молодого парня, продиравшегося сквозь кусты на поляну. Его курчавые растрепанные волосы были украшены венком из листьев, лицо и руки темнели загаром и грязью, гигантский рост и широкие плечи делали его еще больше похожим на не покорившегося христианству язычника. Аббату стало не по себе, и он поспешил спрятаться за стену. Из щели между кирпичей выползла мокрица, и он невольно ухватился за нее взглядом, стараясь не смотреть вперед, потому что крестьянский юноша был не один. Лицо аббата приобрело какое-то детски растерянное выражение, прядь прямых черных волос прилипла ко лбу, и тут он понял, что пот окатил его жарким ливнем. Но он никак не мог уйти, он стал еще одним деревом сатанинского леса, еще одним свидетелем греха. Неслышные до тех пор птицы пели так громко, что аббат чуть не тронулся умом. Или его слух настолько обострился?
       «Боже, - молился двадцатилетний аббат. – Дай мне силы выдержать это испытание. Эти нечестивцы богохульствуют в твоем святилище. Дай мне силы не закричать. Избавь меня от этого невыносимого сладострастия в его хрипах и вздохах. Я оставлю служение Тебе, ибо Ты ясно даешь мне понять, что не для этого направил меня сюда. Боже, только прекрати эту пытку, умоляю Тебя…».
       Неожиданно он обмер, и поток его мыслей почти остановился от ужаса. Прямо в его глаза был устремлен женский взгляд. Подруга юноши в упор смотрела на него. Она продолжала сжимать своего любовника руками, но ее перевернутые голубые глаза выражали такое страдание и скорбь, что аббат окаменел. Губа ее была закушена, и налилась кровью. Но и то небесное наслаждение, которое выражал ее взгляд, было также бесспорным. Она была ближе к Богу, чем все постаревшие за книгами проповедники, мрачно мечущие молнии в грешников. Усмешки ханжей разбились бы о чистоту этого взгляда. И даже его целомудрие, покраснев, пало перед ним ниц.
       Он бежал не оглядываясь, путаясь в своей сутане, проклиная все на свете. Теперь ему было понятно, что он искал любви, чистой женской любви, а никак не рая. Он бы продал душу дьяволу, если бы только он мог даровать ему это. Аббат вспоминал всех женщин, которых видел в своей жизни, и понимал, что он не мог их любить по одной единственной причине: он любил Другую, недоступную и величественную в своей непорочности. Он проклинал религию с ее вещественными символами. N понял, что он такой же земной человек, как и большинство смертных, только попавший в ловушку собственного идеализма.
       Он не вернулся в монастырь. Обменяв свое дорогое облачение на одежду крестьянина, он взял у изумленного хозяина таверны огниво и поспешил обратно в лес. Когда он проходил по мосту, он взглянул на свое отражение. На него глядел совсем молодой юноша, почти подросток с суровой складкой между густых черных бровей и нежным румянцем на гладкой коже.
       «Когда-то в прошлой жизни я служил литургию и причащал монахов, не имея никаких на это прав, кроме права сильного и знатного. Я оскорбил Бога и пришел к нему слишком рано, выбросив все Его дары»
       N бежал по тропинке. Сосны стояли прямо, как свечи перед изображениями святых. Полумрак, тишина и прохлада напоминали ему храм, и ему становилось так больно за свой обман. Его мысли теперь не противоречили его желаниям.
       «В своем служении я любил только себя, надеясь очиститься и думая, что удаляясь от земной любви, я приобщусь к сонму святых праведников. Своим бездействием я надеялся купить покой».
       На поляне их уже не было. Сочная трава и цветы скрыли следы от посторонних. Даже погнутые ветки кустарника выпрямились, защищая любовь.
       «Настало время жить».
       Статуя Девы была такой же безучастной, как и раньше. N принялся собирать хворост. Судороги сотрясали его тело, и слезы струились по щекам. Он срывал цепи вьюнов и бросал их на траву. Они обрывались и тянули к нему свои усики, как будто просили пощадить. Хворост заполнил всю нишу почти до половины, и Дева оказалась запертой за древесной стеной. N встал на колени, сотворил молитву, чиркнул огнивом. Краска слезала с дерева слоями, золото осыпалось, а голубые глаза Марии были все также устремлены в небеса.

       «Разве я советую вам убивать свои чувства? Я советую вам невинность чувств.
       Разве целомудрие я советую вам? У иных целомудрие добродетель, но у многих оно почти что порок». Ф. Ницше. «Так говорил Заратустра», глава «О целомудрии».