Случайные сны

сны.

       До краев вселенной простирается цветущая степь, спрыснутая кровавыми каплями маков. Темно и тревожно золотое небо. Она чувствует тихий, но нарастающий гул, волны звука проходят вдоль поверхности ее тела, так хочется раскрыться, раскинуться еще дальше, на восток и на запад, на север и на юг! Их – тьма; их движение направлено к неведомой ей цели, но она примет и охватит их со всех сторон, отдастся им без раздумья. Копыта пышущих жаром коней уже топчут ее тело на востоке. Всадники проносятся дальше, с гиканьем и яростными криками. «Ко мне, ко мне!» – призывает степь, и орда следует вглубь ее сказочных пространств, сминая нежные цветки, прибивая траву к земле, но это ничто по сравнению с экстазом движения. Разметанным эхом стала ее душа великанши, эхом…

       Ночью ты просыпаешься, и фонарь пытается задушить тебя своими неоновыми петлями, пока стрелки часов сползают вниз и медленно карабкаются к семи.
       Иногда ты заглядываешь в лицо спящего рядом изможденного, кожа да кости, мужчины, но как-то неохотно, со страхом, что он проснется.

       Потом я вижу тебя в метро, в милой вязаной шапочке и высоких сапожках.
       Напротив тебя сидит женщина. Она старая и пахнет столовой. Губы содраны с обложки журнала: они пухлые и карминно-красные, как будто еще можно кого-то обмануть, завлечь этими губами… У тебя свежий, румяный рот, и тебе не нужна помада.
       Никто не избавит ее от участи несостоявшейся, слишком порядочной мадам Бовари, измечтавшей себя до невроза. В ее руках – карманный женский роман. Он называется “Слезы страсти”, или “Раненое сердце”, или “Ты, мой единственный”..
       Она мертва в свои сорок с внуками, но не знает об этом, потому что главное для нее – быть как все, а этот завет она ни за что не нарушит.
       Соль, разъевшая ее черные сапоги, химическая завивка, которую ей сделала подруга на дому, мешки под глазами (больное сердце, как у Сережи) – все это молча взывает к тебе, когда ты безжалостно препарируешь это унылое существо своим взглядом. Успокойся, ты никогда не будешь такой.

       Где же любовь – думаешь ты, красивая так по-женски, так живо, упрек кукольному эталону массовой культуры. Где нет цепей, где можно уйти, как только поймешь, что ошибалась, уйти навстречу тому, что не пройдет никогда, что заставит страдать и радоваться вечно?
       Все время ты вспоминаешь Сережу и то, как он плакал, стоя перед тобой на коленях. Наверное, если бы этих невероятных слез не было, все бы сложилось иначе. Это был неожиданный, и поэтому нечестный ход с его стороны. Ты сначала растерялась и стала смотреть в одну точку, на репродукцию картины Гойи «Сон разума рождает чудовищ», и в тебе начало нарастать раздражение, потому что нельзя было придумать ничего более неуместного, чем повесить эту претенциозную копию в современно обставленной, серой комнате Сережи. Раздражение громко жужжало внутри, но ты никак не могла перевести взгляда, как будто твои глаза прикрыли шорами. А потом ангел Благих намерений толкнул тебя в спину, и ты зачем-то сказала, что теперь всегда будешь рядом с Сережей, потому что наконец поняла, что любишь его.
       Все могло быть иначе, но теперь уже поздно. Тебя подмывает сбежать куда-нибудь, неважно, куда. Пока ты на час заживо погребена в вагоне метро, и у тебя не хватит безрассудства сменить свой маршрут
       Свет меркнет в твоих глазах, и ты снова спишь, прижавшись головой к огромному мужчине, который сидит рядом с тобой. Грубая верхняя одежда слилась с его телом, как кора с древесным стволом. Надо же, он боится пошевелиться, чтобы не потревожить тебя, ведь ты редкая бабочка, случайно присевшая к нему на плечо.

       На вытянутых руках, в ямке ее ладоней черная птица с небесно-голубой грудкой вьет себе гнездо. Что же будет, если она устанет так стоять и опустит руки… Она тяжело вздыхает, а птица весело чирикает над своим будущим жилищем…Сомкнутые ладони готовы разломиться на две симметричные половинки, потому что на них давит ужасная тяжесть…

        «Тяжело, с каждым годом с ним становится все тяжелее справляться» - довольно громко сетует незнакомый голос, ты открываешь глаза и видишь коротко остриженную женщину чуть постарше тебя. Ее реплика адресована стоящей рядом с ней даме, похожей на паука «черная вдова».
        «На твоем месте я бы давно бы махнула на него рукой и занялась бы собой,» - отвечает «вдова» непререкаемым тоном, и стриженная под мальчика женщина испуганно кивает головой в знак согласия, что давно пора и что когда-нибудь именно так она и поступит.
        «На твоем месте я бы показала его психиатру. Мой - тот еще подарок, но ему бы в голову не пришло бы подглядывать за голыми женщинами. Это все телевизор..» - говорит вдова, и ты начинаешь ненавидеть ее из-за того застарелого чувства стыда, которое пробуждает в тебе этот разговор.
       Тебе хочется встать и уйти, но ты не сделаешь этого, потому что в вагоне давка, а ты не выносишь вынужденных соприкосновений!
       Когда тебе было 14, ты забралась ночью на сеновал и стала ждать, когда он и она придут туда любить друг друга. Ты пряталась среди сена, как Анжелика, маркиза ангелов, и предвкушала то, что должно произойти. Ты проводила травинкой по своей неразвитой груди и думала, так же нежны поцелуи или еще нежнее. Все было проще и сложнее, чем ты представляла себе, и твои руки скользили вдоль тела, которое вдруг стало свободным от одежды.
       Почему-то они не говорили друг другу красивых слов, как будто ни он, ни она не знали их вообще, и только какие-то непонятные хриплые звуки срывались с губ женщины. Тогда ты додумала все за них, и была счастливее, чем они. Ты называла его Зигфридом, а ее – Гудруной, а на самом деле лишь твоя чистота спасла тебя от кошмара разочарования
       Весь остаток ночи ты проплакала, впервые почувствовав себя грешницей, и рассказала о том, что видела, ручью, как рассказывают воде дурной сон, чтобы избыть его из памяти навсегда. Но с тех пор тебе уже не обрести того ощущения миропорядка, которое было таким естественным и потому незаметным в детстве.
       Сколько лет этому мальчику – семь, десять? По сравнению с развязностью современной культуры опасения этих клуш кажутся тебе смешными. Бедный! Он, сам того не осознавая, исследовал новую сферу в своей жизни, как музыкальную тему, которая на каком-то ее этапе станет ведущей в его сознании, двигался навстречу тому, что каждый в этом возрасте желает понять. Но ему повезло меньше - чьи-то жесткие руки захватили его врасплох, и он понял, что обнаженная женщина есть боль и стыд. Когда-нибудь он отомстит ей за это.
       Они выходят на следующей станции, и ты провожаешь их глазами. Тебе уже не заснуть, осталось всего-ничего, пара остановок, и, как навязчивое насекомое, перед тобой снова кружит образ Сережи.
       Неважно, что он скоро умрет. В ней он будет жить до самой ее смерти, если, конечно, ей не удастся вытравить все воспоминания.
       Он подменил ее мечту о любви своей мечтой. Он работал с утра до вечера, он думал, что она хочет иметь дом, детей, читать женские журналы и журналы по интерьеру, а еще специализированные журналы про цветы. Он слишком боготворил ее, чтобы быть хорошим любовником.
       Ты же думала о другом. О чем же? О перетекании друг в друга, о познании вселенной широтой одной огромной души андрогина, о свободе в желаниях тела. Тебе были не нужны иллюстрации, ты хотела все увидеть на самом деле, своими глазами.
       Он любит Наутилус Помпилиус, лирика Кормильцева и Бутусова - вершина для его понимания. В начале их знакомства он часто цитировал ей слова из «Клетки»:

              Посланница неба,
              прости, что я
              поймал тебя.
              Что ты моя.

       Ты вообще не считала это поэзией.
       Он не знает, кто такой Рильке, и в одном письме написал «твой любимый Кавка». Но почему Бог является к нему во сне с пугающей регулярностью, а тебе, изучившей Писание вдоль и поперек, плакавшей каждый раз над гефсиманским одиночеством Христа, он не снился ни разу?

       Итак, ты ищешь того, что заставит тебя страдать вечно, ты уже нашла это, но, какое изощренное издевательство, это не любовь, а неизлечимое, хроническое чувство вины, которому ты противостоишь из всех своих жалких силенок.
       Ты выходишь из метро под дождь. Ты проходишь мимо стенда с прессой и решаешь купить себе иллюстрированный журнал «Мой прекрасный сад». Ты разглядываешь на ходу пышные соцветия сиреневых гортензий, любуешься китайским садиком, устройство которого где-то особенно модно в этом сезоне, в эту тоскливую осень, стряхиваешь прозрачные капли дождя с араукарий…
       Потом ты аккуратно складываешь журнал пополам и засовываешь в сумочку, где лежат твои документы. В паспорте ты хранишь маленькую студенческую фотографию Сережи, 3 на 4, где видно, что даже в фотомастерской он продолжает думать о тебе. Ты достаешь паспорт, но, когда раскрываешь его, карточка выскальзывает у тебя из рук и падает в лужу. Ты опускаешься на корточки и долго разглядываешь его лицо сквозь сантиметры воды. Наконец ты извлекаешь ее оттуда, пытаешься отряхнуть, держа двумя пальцами за краешек…

       В твоих красивых глазах пустота. Ты грезишь наяву, ты хочешь увидеть Бога, потому что в глубине души немного, капельку сомневаешься, что он есть.
       В библиотеке такое множество народа! Все что-то напряженно читают. А ты глупо стоишь, прислонившись спиной к стене, и ждешь, ждешь чего-то. Смешной рыжеволосый юноша, заказавший «Ненависть к поэзии» Жоржа Батая, не может оторваться от созерцания твоей спокойной, гордой красоты. Нет, он слишком робок, чтобы нарушить твой мнимый покой.
       Ты постепенно согреваешься под лучами, бьющими из его круглых глаз. Его мягкие рыжие волосы будут приятно щекотать твою спину, если ты захочешь этого. И он перескажет тебе Батая, которого ты давно загадываешь прочитать. Ты уже мысленно видишь, как его нежно-розовые губы касаются твоих ключиц, и тех выступающих нежно-розовых кружочков на твоей безупречно белой коже. Но ты не сможешь ему рассказать о Сереже и забыть о нем, как о дурном сне.
       Он осмелился подойти к ней, спросить, как ее зовут.
        «Амалия» – отвечаешь ты, горько улыбаясь.
        «Как сестру Варнавы, отказавшую чиновнику Замка. Мне вы не откажете» – говорит, в свою очередь, улыбаясь, поклонник Батая.
        «Да ладно, какие мы начитанные!» – говоришь ты, но внутри радуешься родственной душе.
        «Владимир, учусь в Литературном, через месяц мне исполнится двадцать пять» - представляется он, не так уж застенчив, как это показалось тебе сначала.
        «А, вечный студент,» – ты демонстративно подавляешь зевок и думаешь о том, что сейчас делает Сережа.
        «Я буду ждать вас. - произносит он странным, граммофонным голосом, как будто пародируя собственную патетическую интонацию. - Сегодня, завтра, всегда, ведь вы красивее, чем моя самая прихотливая мечта».
       Тебе это льстит. Разве это плохо, ведь ты женщина? Или женщина, это уже плохо?
       Вы встречаетесь каждый день, пока Сережа проходит обследование в больнице Нью-Йорка, где работает его отец, гений кардиологии. Ты хотела лететь в Америку вместе с ним, но возникли какие-то проблемы с визой, а времени больше не оставалось, и ты сдалась. Ты почему-то верила, что он вернется.
       В вашем прощании не было книжного драматизма. Сережа был благоговейно робок и банален, ты морщилась от невыплаканных слез, от едкой смеси жалости и нелюбви. Ничего так и не было сказано вслух.
       После его отъезда сны не снятся тебе, но твоя жизнь и без того насыщена. Сердце заживо гниет у тебя в груди.
       Володя любит все то, что любишь ты: книги, классическую музыку, авангардное искусство, и он всегда целует руку, когда прощается с тобой. Ты не позволяешь ему как-то иначе касаться тебя, и он тем больше влюбляется в твой плоский, фальшивый, но такой яркий образ. Он не знает, как тебе больно вставать утром и видеть Сережин синий халат в ванной, и из-за этого незнания представляется тебе еще глупее, чем на самом деле. Твое воображение залито жутким светом операционной и обмотано желтыми бинтами.
       Ты сидишь на кровати в Сережиной комнате, а рядом с тобой в кресле развалился Владимир.
        «Обычно мне снится дом моей бабушки, такой ветхий, древний, вросший в землю. Обычно я подхожу к нему и пытаюсь заглянуть в забитое крестом окно, но мне не хватает роста. Если же мне удается подтянуться, я вижу пыльную залу прошлого века. Она заставлена старыми стульями. Из их спинок растут человеческие головы. Иногда вся комната бывает в зарослях крапивы, иногда просто пустой, но от этого еще более страшной, чем банька с пауками у Достоевского. Ты ведь боишься смерти?» - вдруг спрашивает он, и ты жалеешь, что сама завела этот разговор о снах, который закономерно перерастет в метафизические бредни.
       Да и ты сама давно перестала придавать им значение. Они не помогли тебе ни в чем. Они сыпались в твое подсознание без всякого смысла, так же, как и разнообразные события, вторгавшиеся в твою жизнь до смешного беспорядочно. Ты ничего не знаешь о мире, а книги еще больше запутали тебя. Разбуди тебя ночью - ты даже не сможешь назвать своего настоящего имени.
       В своих снах ты хотя бы чувствовала по-настоящему. Сейчас тебе хочется, чтобы Володя ушел, но так, вяло, в полсилы. Возможно, ты была бы не против, если бы он тебя поцеловал.
       В твоих снах была мягкая, непостижимая красота. В дневной жизни ты не видела ничего подобного, даже когда оставалась наедине с мистически родственной тебе луной, снова кем-то избитой до синяков.
        «Да, конечно. Покажи мне человека, который ее не боится», – устало говоришь ты.
        «Я вот люблю думать о том, как я умру. Это будет очень-очень нескоро. Я умру от истощения, занимаясь любовью с любимой женщиной. Я буду стар и страшно богат, благодаря своим литературным успехам, и…»
        «Не надо…» - бормочешь ты, не слушая, а Володя уже незаметно подсел к тебе и касается своими кроличьими губами твоего маленького уха. Ты по-детски обхватываешь его руками, как когда-то своего мужа, и мгновенно засыпаешь на его груди, потому что нервы твои тоньше паутины, потому что без Сережи, без человеческого тепла ты не можешь нормально выспаться вторую неделю. Володя укладывает тебя рядом с собой, счастливый от мысли, что эту ночь вы проведете вместе. Он, конечно, догадывается о том, что ты замужем, но это нисколько не отравляет его радости обладания.

       Холмы в пышном цветении гортензий. Они растут так часто, что рябит в глазах. Темно-зеленые листья веером окружают соцветия, от них исходит необычный запах, которого просто нет на Земле. Небо пусто и не содержит никакой музыки, только большой золотой змей с длинным белым хвостом парит в нем. Она скользит взглядом вниз по леске и видит ватагу улыбающихся детей, запустивших змея. Сзади стоит Сережа и держит ее за плечи. «Это моя душа» – говорит он и показывает в небо. - Скоро ее выпустят на свободу. Ведь здесь я не нужен. Но даже если я забуду себя и тебя, в ней все равно будет жить любовь к тебе. Слышишь, я не бросаю слов на ветер!». Его обычно звонкий голос звучит глухо. Она бросается вперед, сбегает с холма, но один кудрявый мальчуган уже достал ножницы и готов перерезать нить. Она опоздала - восходящий воздушный поток уносит змея, и на глазах он превращается в крошечную золотую пуговку. На холме, где только что стоял Сережа, больше никого нет.

       Ты просыпаешься с ощущением свершившейся катастрофы. Рядом с тобой спит невинным сном ребенка Володя, который сегодня исчезнет из твоей жизни.

       Ты ждешь телефонного звонка. И телефон действительно зазвонит через несколько минут. Отец Сережи скажет тебе с легким американским акцентом, что сегодня ночью Сережа умер от сердечной недостаточности, именно эти последние слова прозвучат для тебя как приговор. Он уверит тебя в том, что его искусство не было способно свершить чудо в данном случае, что ты ни в чем не виновата и что с тобой Сережа был счастлив. Потом он попросит тебя приехать (зачем? Разве можно ей остаться в Москве?), и, пролетая над океаном, ты уронишь в водяную бездну воспоминания о том, как произошло ваше знакомство, как вы впервые случайно поцеловались, как ты не смогла отказать Сереже и вышла за него замуж.
       По-прежнему мир будет казаться тебе иррациональной загадкой без отгадки, и в твоих случайных снах не появится новой логики, разве что приснится Бог под облачным зонтиком.

08.11.01 5:25