Как я расправился с N

                                               Как я расправился с N.


       В те годы N. был молод и верил, что когда-нибудь напишет великий роман. Я предавался эскапизму, читал Толкиена и мечтал, проснувшись, увидеть на подоконнике прекрасное существо, закутанное в собственные волосы. Упиваясь собственными грезами, я бездарно тратил время и планомерно уничтожал всякие надежды моих родителей на мое успешное поступление в университет. N. это, в сущности, мало волновало, и в скорости они окончательно оставили меня в покое: лишь изредка мама стучала в дверь моей комнаты, где я, изогнувшись в позе эмбриона, сидел за книгой, и жалостливым голосом упрашивала меня хоть немного поесть.
       Я отпустил волосы, они росли с потрясающей скоростью и сильно вились по всей длине. Я стал похож на Роберта Планта, чем N. невероятно гордился. Без зазрения совести я тратил деньги родителей, накупил горы разной восточной дряни и большую часть дня, свободную от чтения, занимался тем, что воскурял благовония богам dolce far niente и медитировал в облаках удушающего дыма. Не то что бы меня устраивала такая жизнь, скорее нет, чем да, но N. даже не допускал мысли, что она может быть иной. Я выходил на улицу, и город обрушивался на только что отстроенный мир и превращал его в груду археологических черепков. За дни моего затворничества я разучился адекватно реагировать на действительность, толпа кидала меня из стороны в сторону, я вечно оказывался в центре водоворота, в точке абсолютной пустоты, и поэтому не мог двигаться дальше – столько тел проносилось вокруг меня, образуя колодец, на дне которого стоял я, маленький и с непередаваемым выражением лица, такое бывает у потерявшихся ночью детей.
       Город пугал меня и вызывал желание забиться в первую попавшуюся щель, я стал бояться серого света, потому что он служил началом нового дня, а значит всей этой беготни, смятения и бессмыслицы. Больше всего я и N. боялись спускаться в метро: я заходил туда одним, а выходил совсем другим, от меня исходил этот отвратительный запах, к которому горожане давно привыкли и просто не замечают, запах никеля (заляпанные тысячами грязных рук поручни) и бледной пыли тоннелей. Омерзение при соприкосновении с чужим рукавом, омерзение в потоках чужого дыхания, омерзение на обложках чужих книг. Как и все, наверное, я ощущал в метро присутствие чужой воли, направляющей поток за потоком вперед и дальше по кругу, опасность затеряться и погибнуть, заблудиться в лабиринте переходов, будучи не в силах этой воле сопротивляться. Иногда я представлял себе, что мы движемся не по горизонтали, а вниз – прямо в ад, где на пыльном черном троне восседает Демиург этой громадины, похожий на ополоумевшего машиниста и нагоняющий такой страх, какой чувствует человек, которого столкнули на рельсы прямо перед подходящим поездом. К тому же, в метро все друг друга разглядывают украдкой, как воры, боясь поднять глаза. Там, внизу, мы – уже не люди, мы – существа подземелья, подозрительные, молчаливые, раздраженные. Я всегда ненавидел метро.
       Восемнадцатилетний N. был само воплощение невроза, скрытного, темного, злобного зверька – он прятался в своей норе и выжидал до времени, сверкая маленькими блестящими глазками. Любой телефонный звонок-женский-голос-нежно-вы-не-туда-попали-дорогая, любое упоминание об успехах моих друзей на любовном фронте, любая самая обычная романтическая мелодия, влетавшая в мой буддийский рай с улицы, вырывали из меня клочки нервов.
       N. стал настоящим психом на этой почве. Юношеское томление захватывало меня в поздние часы вечера, и я рвался бежать сам не знаю куда, мягкий, лепкий, тонкий в нитку; все время меня словно продевали сквозь ушко иголки – туда-обратно. Стыдно признаться, порой я закатывал глаза и гладил кончиками пальцев свои губы, неземное сладострастие… N. был уверен, что никто не способен сделать женщину счастливой так, как это могу я. Прибавьте сюда девическую стыдливость, голодный, бегающий взгляд и брезгливость по отношению ко всем реально существующим женщинам.
       N. любил бродить по вечернему парку, подхватывая на ходу шепот влюбленных. Границы между сном и явью не существовало: я грезил наяву и строил планы на будущее во сне.
       N. бежал всех женщин, молодых и не очень, сказочно красивых и экстравагантно уродливых, всех этих монашек, распутниц, ходячих комплексов неполноценности, лолит, пышек и т.п. Я сторонился их из солидарности. «Все не так, я не тот, они не те», - говорил мне не раз N. «Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у нее».
       В своих мечтах N. оказывался то Пирамом, подрагивающими ресницами ласкающим щеку Фисбы сквозь проем в стене, или Персеем, на секунды потерявшим рассудок под властью гипнотических глаз Медузы Горгоны, на секунды задержавшим ход меча, или Орфеем, вожделеющим тень Эвридики. Ночью, уткнувшись лицом в подушку, я мог поклясться, что слышу пение сирен, а когда я чистил зубы, на мое отражение в зеркале накладывался совсем иной образ, куда более благородный и мужественный, N. - античный воин, увенчанный золотым шлемом с ярко-голубым гребнем, N. – возвращенец с Великой войны, и восхищенные ахейские девы целуют край моего пурпурного плаща.
       В июле N. почему-то стало невмоготу, он совсем зачах, я сжалился, набил рюкзак и отправился в деревню, чему мои родители несказанно обрадовались, наивно полагая, что я приведу в порядок крошечный, разваливающийся на глазах домик и разобью огород там, где уже пять лет со смерти бабки растут бурьян, лопухи и симпатичные маленькие колокольчики.
       Приехав в деревню, N. действительно первое время был охвачен неукротимой жаждой деятельности, которая оставила меня, как только я расчистил для себя жизненное пространство, комнатку на втором этаже. В ней поселилось грустное предчувствие, и часами оно молча сидело в углу, скорчившись, негромкое, потухшее, напевающее песенки на неизвестном языке. N. принес его с собой, и оно соскочило с моего плеча. Мы неплохо ладили.
       N. писал стихи. Я посылал свои опусы в толстые журналы, я был уверен, что они стоят того, чтобы быть напечатанными. Я даже немножко ими гордился. Как мне хотелось войти в человеческий мир, в его белые комнаты с авангардистскими полотнами на стенах, но N., бездарность да в придачу еще и бездельник, ему был не нужен. Тогда я подумал, что N. лучше уйти. Он достал меня своим нытьем.
       Все закончилось тусклым октябрьским утром, когда солнце не взошло как обычно на востоке. Лес шумел по-осеннему, над верхушками деревьев бесшумно планировал ястреб, желтые грибы за ночь покрыли почву толстым слоем. Невидимое движение наполнило воздух, и было страшно, как никогда. Сильный порыв ветра повалил одну из сосен, и она рухнула с треском, окорябав ветками стену моего домика.
       Я затолкал N. в погреб, захлопнул крышку входа и поставил сверху старый пыльный шкаф. Я стремглав бросился из дома, поймал попутку и через час, счастливый, обновленный, грелся за чашкой чая, обласканный умиленной мамой. Я дал торжественную клятву начать готовиться к экзаменам и тут же позвонил паре знакомых девушек.
       Поезд тронулся, оставив позади заброшенную, заросшую папоротниками и мхом станцию, и кто-то отдал приказ разобрать пути назад.
       Я вполне успешен, семья, зарплата, все дела. Но я так скучаю по нему, запертому, никому ненужному, дрожащему, беззащитному перед ночными кошмарами и сквозняками. Я предательски отказался от N., от своей молодости и от своей мечты, чтобы выжить самому.
       И никаких реминисценций с Фаулзом.