То, что было отдано

Я никогда не пытался заполучить больше, чем мне было надо. Жадность - удел недуховных людей. Я к таким себя не причисляю.
Пусть остальные, высунув языки, гоняются за длинным рублем. Посмотрим, во что превратится их жизнь к сорока годам. Я же буду жить долго, счастливо и в мире с самим собой. У меня будет много детей, ведь женщины, почувствовав мою незлобивость, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, будут привязываться ко мне, как бездомные собаки к подобравшим их людям. Народ потянется ко мне. Как же можно будет игнорировать такого солнечного человека, как я?
Я буду возвышаться над океаном безликих душ, как Колосс Родосский некогда возвышался над Средиземным морем. Любовь и терпимость будут моими орудиями. С их помощью я возьму все, в чем нуждаюсь.
И преждевременная смерть минует меня ведь я не сделал и не сделаю ничего такого, чтобы заслужить ее.


Так я полагал до недавнего времени. К сожалению, даже к самым хорошим людям (таким как я, например) может быть негативное отношение. Насилие и я - вещи, в моем понимании, несовместимые, но другие люди и… не только они, думали по-другому. 


Скажем прямо, это заблуждение стоило мне многого. Моего  тела, души, желания испытывать боль, радость, нежность и даже столь редкое для меня чувство агрессии.  Когда я продавал (хотя это вряд ли можно было назвать продажей) свою душу, я не чувствовал мук совести, хотя в тот момент моя совесть еще была жива.
Не надо спешить с вопросом почему я это сделал. Это, конечно, может быть очень интересно, но насколько бы ни была причина значительна, она не способна оправдать, а главное заполнить ту пустоту, что возникает внутри тебя, стоит им извлечь расплавленный, трепыхающийся в их руках словно сердечко младенца осколок твоей сущности. Наверное все дело в моей жалости к другим людям. Тогда мне казалось, что жалость способна оправдать все. Но я ошибался, страшно и глупо. За что и поплатился.
Впрочем, начиналось все очень просто. Ясным июньским утром я вышел на улицу и сощурился от льющегося  сверху солнечного света. На такие мелочи, как забивающийся в глаза, ноздри и рукава пиджака назойливый тополиный пух я не обращал внимания. Что мне тополиный пух, если вся улица, асфальт, деревья и даже машины дышат свежестью только что начавшегося дня. День был будним, то есть одним из тех дней, когда я чувствовал себя наилучшим образом. День, когда все люди настроены на рабочий, энергичный лад.
Обожаю наблюдать за ними в эти моменты. Каменные лица  прохожих всегда ставили меня на грань неадекватного поведения своей стальной решимостью получить от этой жизни как можно большего. Даже летом они ухитряются выглядеть в большинстве своем совершенно безрадостно. Мне всегда так сильно хотелось стереть с них это  выражение, я все время с трудом сдерживался от совершения разных глупостей, своей прямотой приносящих мне ненужную головную боль.
Поэтому я старался не привлекать к себе внимания, и  продолжать радоваться жизни. Хотя, может быть, все в тот день повернулось бы как-нибудь иначе, если бы я  чем-нибудь озаботился и вел себя по-другому, но что случилось, то случилось. Изменить что-то я не в силах.
Так что я шел по улице и сквозь солнечные очки щурился на приветливое светило, позабыв о всех тех немногочисленных проблемах, которые, несмотря на весь мой позитив, у меня все же имелись.
В то утро я шел к одной знакомой девушке. Секс был одним из ингредиентов, с помощью которых я поправлял свой тонус бодрости, жизнерадостности и спокойного ко всему отношения. Девушка… ее я, естественно, не любил. Но она была хорошим инструментом для достижения моего внутреннего благополучия, поэтому я разрешал ей любить себя и поддерживал в ней иллюзию, что она мне небезразлична. Я делал это исключительно из благих целей, и не думаю, что кто-нибудь взялся бы осудить меня. Чушь все это, я исключительно, вернее был исключительно положительным и в самом широком смысле этого слова хорошим, правильным человеком, хотя, как я уже говорил, некоторые люди не были способны оценить этот столь редкий для нашего времени дар. 
Так, что моя цель оправдывала средства.


Асфальт дымился жаром, я чувствовал его раскаленную поверхность даже сквозь свои классические с острым носом ботинки. Мой живот впитывал тепло воздуха, и оно поднималось вверх по трахее, выстреливая в голову фейерверком радости и счастья. Обожаю такую погоду. Наверное, в прошлой жизни я жил где-нибудь в Африке.
Мой до отвращения белый костюм наверняка резал прохожим глаза отраженным солнечным светом. В нем я походил на богатого колумбийского наркодилера. В моих жилах пульсировала кровь настолько горячая, что ей мог позавидовать любой латинский любовник. Я готов подарить женщине ведро счастья и сексуального удовлетворения за просто так. Мне не нужны от нее длительные отношения, я сам себе одно большое длительное отношение. Я горжусь своей независимостью. Ведь именно еще и поэтому я так счастлив.
“Ну вот, еще совсем чуть-чуть,” - говорил я себе, открывая дверь ее затхлого подъезда, насквозь пропахшего кошачьей мочой и потом бомжей, любящих здесь скоротать ночку другую. Лестница под моими ногами была влажной. Я не хотел портить себе настроение мыслями о том, что могло быть на ней разлито. Мой палец вдавился в оплавленную бесчисленными спичками и зажигалками кнопку лифта, и где-то наверху забили по стенкам шахты тросы.
До меня донесся гул работающего лифта. Через несколько секунд его двери распахнутся предо мной, и я вознесусь наверх, к девушке, которая подарит мне очередные несколько часов неземного удовольствия. В спину мне бил солнечный свет, и даже в сырости здешнего воздуха он жарил мое тело яростной силой лучей.
Двери открылись, и я вошел в кабинку.
Когда лифт поднимался, в моей голове разлился комфортабельный холод спокойствия и собранности. Так охотник успокаивается, понимая, что животное у него на мушке, и ему остается только нажать на курок.
Вскоре я стоял перед обшарпанной дверью ее двухкомнатной квартиры. Сквозь поблекший от времени дерматин вяло пробивались лохмотья поролона. Я вдохнул запах антикварного разложения, с удовольствием шмыгнул носом и сделал три коротких звоночка – условный сигнал, чтобы у девушки не возникло никаких сомнений, что это именно я к ней пришел.
Прошла минута. Изнутри не доносилось ни звука. Только ветер завывал в щелях оконной рамы на лестничной клетке. Я удивленно приподнял брови, и повторил свой сигнал. Спустя еще одну минуту никто так и не отозвался. Чисто из академического интереса я слегка нажал на дверь.
Она бесшумно отворилась.


Внутри царил обычный для такой легкомысленной девушки, как она, бардак. На вешалке залихватски висел ее черный берет. Под ним болтались легкое летнее твидовое пальто и прозрачный платок. Туфли небрежно валялись прямо на залитом солнечным светом проходе, что, впрочем, было ее типичной чертой. К порядку она не особенно стремилась, причем как в своей квартире, так и своей жизни. Я ступил на паркет прихожей, и тот противно заскрипел под моей ногой. Я поставил вторую ногу рядом с первой и мягко, стараясь не шуметь, закрыл за собой дверь.
Передо мной была гостиная. Я видел половинку широко открытого окна и неистово бьющиеся от ветра занавески.
На улице звякнул трамвай.
В самой же квартире было мертвецки тихо. Я сделал два шага, ровно столько, сколько нужно было, чтобы взглянуть направо, в другую, маленькую комнату, которая по совместительству была спальней. Я увидел широкую кровать с классической спинкой из рассохшегося от времени дуба. Этот музейный экспонат достался ей от прабабушки. Как-то раз, после особенно обильного на чувственные удовольствия вечера она, утомленно раскинувшись по всей площади этого гигантского ложа, рассказала мне, что бабушка, будучи совсем еще маленькой, пряталась под ней, когда начиналась гроза. Она страшно боялась грома. Потом, во время войны, она пряталась под ней, когда немцы бомбили город. Не знаю, какой толк был прятаться под кроватью от двухтонных бомб фрицев, но раз старушка жива до сих пор, то ей, наверное, виднее.
В квартире по-прежнему висела тягостная тишина. На кухне обреченно капал кран. Скорей всего снова горы  немытой посуды уже недельной давности. Да, Инна, хозяйка из тебя совсем никудышная. Но это вовсе не повод играть со мной в прятки, моя дорогая. Мне ведь абсолютно все равно, хорошая ты хозяйка или нет.
Я уже хотел зайти в кухню, как там что-то скрипнуло. Что-то очень похожее на вилку, скребущуюся об край тарелки. Безмозглая, капризная дура. Даже не потрудилась выйти встретить меня, не говоря уж о том, чтобы закрыть дверь. Наверняка всю ночь продрыхла с открытой настежь квартирой. Заходи, кто хочешь, бери, что хочешь.
Я, уже не таясь, спокойным взвешенным шагом, постукивая по полу своими вычищенными до блеска ботинками, проследовал на кухню, не разу не обернувшись назад. Правда, на секунду мне показалось, что у шкафа в спальне скрипнула дверь, но я не обратил на это внимание, зачарованный звуками скрипящей о тарелку вилки.
Зря.
Еще не переступив порог кухни, я почувствовал сладко-кислый запах гниения. Вилка действительно скреблась о тарелку. Но совершенно не потому, что Инна держала ее. Инна болталась на люстре. Ее красивое, подтянутое тело, обмотали, словно лианы могучее дерево, вывороченные из живота кишки. Рот раскрылся в безмолвном крике и напоминал бездонный колодец. Из середины черепа, из самой верхушки торчала, будто трезубец дьявола, воткнутая тупым концом вилка, которая и скребла по тарелке по мере того, как тело покачивалось из стороны в сторону под воздействием сквозняка.  Ее спутанные волосы, некогда мягкие и здоровые, свешивались вниз и тонули в недопитом утреннем кофе.
Ноги ее были привязаны резиновым жгутом к люстре. Квартира старая, еще сталинских времен, потолки в ней очень высокие, и потому она не касалась головой стола
Она была абсолютно обнаженной, и ее тело было испещрено маленькими, словно вышедшими из-под когтей кошки ранками, большинство которых подернулось заскорузлой коркой высохшей крови.
Я согнулся и выблевал весь свой утренний завтрак на покрытый липкой клеенкой пол. Я поднял глаза, и мой желудок повторно содрогнулся в чудовищных спазмах. Лоб покрыла обильная испарина. Облокотившись о косяк, я осел на пол, будучи не в силах отвести от нее глаз.
Слезы отвращения текли по моему лицу. Сквозь них я не заметил, что в квартире не один.
Они стояли в на пороге большой комнаты и смотрели на меня остановившимся завистливым взглядом. Я чувствовал движение их остекленевших глаз. Но я не решался взглянуть туда, на порог, понимая, что стоит мне посмотреть на них, как последние остатки моего разума покинут меня и, слившись воедино с оставившей меня в тот же момент жизнью, взлетят наверх. Поэтому я тихонько плакал, закрыв лицо ладонями, чувствуя, как пропитывается слезами рукав моего белоснежного пиджака.
Я делал это, пока его гладкая, лишенная волос и складок рука не прикоснулась к моему плечу.
И я перестал плакать. Он же как-то устало, по-будничному вздохнул. Мимо нас в кухню шагнул тот, второй. Я слышал, как он подошел к окну и запахнул занавеску. Стало немного темнее. Что-то лизнуло мои руки, оставив ощущение, будто по ним прополз червь. Второй начал выбивать пальцами барабанную дробь по подоконнику. Я отнял руки от лица и увидел пару стройных ног, лишенных какой либо растительности. Мертвенно-бледная, тонкая, будто стариковская кожа, была натянута на внушительных мышцах этого существа, как на барабане. Помимо воли, я поднял глаза чуть-чуть верх и обнаружил, что у существа нет гениталий.
И пупка тоже не было.
Чуть выше пояса, там, где должны были быть мышцы живота, открывалась и закрывалась, украшенная двойным рядом зубов пасть. То и дело из нее молниеносно вырывался раздвоенный язык. Вероятно, это именно им меня сейчас и погладили. Не в силах остановиться, я смотрел все выше и выше, пока не добрался до широких плеч, бычьей шеи и морды.
Это была именно морда, просто пародия на лицо человека. У существа не было рта, на месте носа расширялись-сокращались маленькие круги ноздрей. Миндалевидный разрез глаз без зрачков мутно горел под его плоским лбом, плавно переходящим в лысый череп.
Его приятель у окна вальяжно, чуть ли не по-дружелюбному помахивал хвостом, продолжая стучать своими длинными, как минимум двухсантиметровыми ногтями по пыльному подоконнику. У него отсутствовала голова. Не было и шеи, высшей точкой этого существа был его квадратный, будто вытесанный из камня торс. Он тоже был голым, и не обладал половыми признаками, как мужчины, так и женщины. Слава богу, на животе у него не было хищно выглядящей пасти.
Их серая, как небо в пасмурный день, кожа блестела, словно начищенные ваксой ботинки. Этих ребят будто сварили заживо, а потом обернули специальной оболочкой для сарделек - так несообразно играли бугры их гибких мускулов, когда они делали какое-либо движение. Тот, что стоял у окна, наконец покинул свое место около подоконника и подошел к плите с явным намерением поставить греться чайник. Монстр, который лизнул меня, снова устало вздохнул и окончательно захлопнул пасть на животе. Теперь его рельефные мышцы пресса пересекала тонкая, чуть более серая, чем его кожа, полоска без каких-либо намеков на губы.
Неторопливо, с некоторым оттенком брезгливости, стараясь не наступить в блевотину, он проник в кухню, двигаясь очень плавно, будто пантера в преддверии любовных ласк.  Он подобрался к столу, над которым продолжало раскачиваться тело моей, теперь уже бывшей любовницы и, осторожно отодвинув один из трех стульев, сел. Второй пришелец продолжал возиться у плиты, доставая из верхнего шкафчика для посуды чашки и блюдца. Чайник на плите медленно закипал.
Мне было плохо. Двоилось в глазах. Голова пульсировала от постоянного притока крови. В ушах шумело.
Неожиданно сидящее за столом существо улыбнулось - животом.
-Присаживайся, - низкий, хриплый голос приглашал меня за стол.
Моей первой мыслью было кинуться прочь из этой кошмарной кухни, метнуться через большую комнату в прихожую, а там уж через незакрытую дверь на лестницу, вниз, на улицу, куда-нибудь подальше от этих чудовищ. Все это пронеслось перед моими глазами в течение одной секунды, но тут же потухло, как только я посмотрел на улыбающийся двойным, как у акулы, рядом зубов живот моего собеседника. "Нет, не стану рисковать. В таком случае мне надо подойти к ним поближе", - смятенно нашептывал мне мой внутренний голос, но ноги отказывались слушаться.
-Садись, мы попросим совсем немногого.
Просить? Меня?
Тем не менее, до меня дошло, что если я не заставлю себя подняться и принять его предложение, то мое положение станет совсем отчаянным. Я был уверен, что уже повредился рассудком на всю оставшуюся жизнь, и терять мне было нечего. Сначала на карачках, потом полуприсядя я доковылял до стола и неуклюже взгромоздился на стул напротив существа.
Тем временем чайник вскипел, и безголовый начал наливать в единственную извлеченную им чашку воду.
Я посмотрел на сидящего передо мной монстра. В глубине его красных, под цвет крови глаз клубилось нечто непонятное, напоминающее чернила, выпускаемые осьминогом в момент атаки. Я это почему-то растолковал как знак сдерживаемого раздражения.
Чашка с дымящимся чаем приземлилась на стол. Серая рука пододвинула ее ко мне поближе, и я понял, что чай предназначался мне.
Безголовый уселся на единственный, оставшийся незанятым стул и сложил руки одна поверх другой, наподобие примерного ученика начальных классов.
Я вопросительно взглянул на красноглазого и тот кивнул мне:
-Пей, - прогрохотал его живот.
Мне показалось подозрительным то, что обо мне так настойчиво заботились. Может быть, в чае отрава? Но выбора у меня все равно не оставалось. Поэтому я молча взял чашку и отхлебнул. Желудок снова скрутило спазмами, и чай вылился из моего рта обратно, на пол.
Красноглазый смотрел на меня, как мне показалось, с некоторым презрением, кляксы на дне его алых очей стали более четкими и густыми. Я едва сдерживался, чтобы не начать дрожать всем телом от страха.
-Валерий, мы пришли к тебе с предложением, - сказал монстр, облизнув края своей пасти змеиным языком, - у тебя почти нет выбора, принимать его, или нет. Впрочем, на самом деле выбор есть всегда. Но я уверен, что тебе, как и большинству других на твоем месте, покажется, что выбора нет. Нам нужно кое-что, чем ты владеешь. Ты владел этим еще со дня своего рождения. К твоему великому сожалению, это все, что у тебя есть. И тебе придется нам это отдать.
Он остановился, посмотрел на своего напарника.
Потом он снова переключился на меня.
-Ты, наверное, слегка удивлен нашим появлением здесь, в квартире этой глупой женщины, которую ты регулярно используешь для удовлетворения своих животных инстинктов.
Внутри меня что-то кольнуло. Он говорил о наших отношениях с Инной с большой долей пренебрежения. Но секс с ней не был простым “удовлетворением  животных инстинктов”. Он был необходимо, чтобы чувствовать себя хорошо и в дальнейшем дарить тепло другим людям. Конечно, я находился не в той ситуации, чтобы сосредотачиваться на подобных мелочах, но, тем не менее, я почувствовал себя задетым.
-Как видишь, чтобы ты был сговорчивей, мы сделали с ней то, что могли бы сделать с тобой. Но пока не сделали, и, если говорить честно, не сделаем вообще, если ты, конечно же, пойдешь нам навстречу. Мы оба ничего против тебя не имеем. Никаких обид, неоплаченных долгов и так далее. Мы просто агенты той великой безымянной силы, которой в один прекрасный день понадобилось то, что у тебя есть. И после того, как ты нам это отдашь, мы оставим тебя в живых. Чего бы ты потом ни сделал, это не сможет причинить нам вреда. Даже если твоим россказням кто-нибудь поверит раньше, чем тебя упекут в психушку, то он ничего не сможет поделать. К сожалению, взять у тебя, то, что нам нужно без твоего разрешения мы не можем. Собственно, поэтому мы до сих пор и пытаемся с тобой договориться. Пытаемся вести конструктивный диалог. Теперь ты должен хорошо понимать, в каком положении ты оказался.
Дело в том, Валерий, что нашему хозяину не нужна твоя физическая оболочка. Мы охотимся за банальной вещью - душами. Впрочем, душа - это не слишком правильное слово. Очень часто бывает так, что человек наделен каким-либо талантом, причем чаще всего он и сам не понимает, в какой именно области. Многие люди могут и не оценить талант этого человека по достоинству. Но, так или иначе, талант - это та черта, которая делает человека личностью, индивидуумом, отличающимся чем-нибудь от других людей. Просто чаще всего талант человека оказывается или невостребован, или просто отвергнут обществом. Некоторые люди умеют очень хорошо истязать других людей, некоторые могут лгать так, что им поверит даже самый опытный следователь, некоторые умеют оставаться спокойными даже в самой отчаянной ситуации и делают это спокойствие нормой своей жизни, некоторые могут беззаветно любить всех людей на земле, и стараться им помочь, даже если те тебя отталкивают. Это все, конечно, банальные примеры, но суть остается та же. Но если у них отобрать эту маленькую черту характера, которая делает из них какую-никакую, но личность, то их душа оказывается лишена сердца. И либо скоро умирает, как от недостатка воздуха, либо замерзает навсегда и превращается в лед, впадая в спячку. Но, умерев, душа оставляет человеку кучу нерешенных с ней проблем и неулаженных разногласий. Человек не успел во всем договориться с самим собой. Когда умирает кто-нибудь очень близкий к тебе, ты сразу вспоминаешь все те случаи, когда нехорошо поступал по отношению к нему, и тебя захлестывает чувство вины и глумливого сожаления. Ты не успел все уладить, и это тебя жутко гложет.
Но с душой все гораздо сложнее. Мало того, что ты лишаешься любимой части самого себя. Ты лишаешься своей главной движущей силы. Того, что освещало тебя изнутри даже в самые пасмурные дни твоей жизни, заставляло двигаться, заманивало вперед самыми радужными перспективами. И на месте пустоты в твоей душе появляется боль. Ты мучаешься, мучаешься каждый день. Нету больше силы, которая окрашивала бы мир в радужные краски. Ты всего лишь мясо, скрепленное скелетом, пустая, выжженная изнутри оболочка. Все, что тебе осталось - это боль, страдание и вечное ожидание чуда. Ты абсолютно беспомощен, ничто не сможет восполнить этой потери. Тебе остается лишь молить своего бога о скорой смерти, либо осуществить это самому, ибо нет большей боли на земле, чем жизнь с мертвым грузом трупа твоей души на сердце. Но пока ты этого не сделал, а многие оказывается достаточно крепкими, чтобы мучиться всю жизнь, пока не помрут по естественным причинам, ты страдаешь. А мы извлекаем силу, энергию из твоих мук.
Так вот, мы долго присматривались к тебе и поняли, что ты крепкий орешек. Один из тех, кто будет мучаться долго. И сейчас у нас, на несчастье тебе, если использовать ваши людские понятия, энергетический кризис. И нам нужна твоя уникальная черта, Валерий.
-К-к-к-какая черта?
-Твое неистовое себялюбие.
-Что?
-Не прикидывайся дурачком.
Я оказался в тупике. Я не понимал, чего они от меня хотят. Запинаясь, словно студент, неподготовившийся к экзаменам, перед строгим преподавателем, я сказал:
-Каждый человек должен любить себя. Нету на свете человека, который себя хоть чуточку, но не любил. Некоторые об этом не подозревают, но это факт.
-Вот-вот. Но у тебя есть одно маленькое от всего остального человечества отличие: ты не только любишь себя и отдаешься этому занятию весь без остатка, но при этом еще ухитряешься поддерживать вокруг себя плотное, положительно заряженное поле. Светлую ауру, так сказать. Многим людям нравится находиться в ней. Они не понимают, что питаются силой варварски тобой похищенной у других людей. Ты безгранично удовлетворен собой, и это помогает тебе сохранять энергию очень долго, а не терять ее, занимаясь бесконечным самоедством, как это делает миллионы других представителей вашей расы. Ты везунчик, Валера, человек, у которого все хорошо. Абсолютного счастья не бывает, но ты ухитрился приблизиться к нему наиболее близко, чем любой другой представитель человеческого рода.
Я не понимал, что он имеет виду, но больше терпеть у меня не было сил. Слова выскользнули у меня изо рта помимо воли.
-Вы несете бред. Я в принципе не могу быть самым счастливым человеком на всей земле. Счастье для каждого индивидуально. И я уверен, что на земле полно других людей, которые счастливей меня в сотни раз.
Чудовище облокотилось локтям о стол, и наклонилось ко мне. Его красные, с мутными всполохами черноты в глубине глаза, заполнили все мое поле зрения:
-Вот тут-то, Валерий, мы и подошли к самому главному. Ты прав, есть люди, которые объективно тебя счастливей. Но тебе не нужно счастье. Ты и так всем доволен. Твоя сила не в положительных эмоциях. Твоя сила - в равнодушии. Тебя не трогает ничего из того, что тебя окружает. Ты никого толком не любишь, кроме, может быть, себя. Единственная вещь, которая тебя способна раздражать - это собственный дискомфорт. И если у тебя отобрать это самое равнодушие, то…. то ты лишишься своей сердцевины. И начнешь страдать.
До меня смутно начало доходить, что он имел ввиду, но я отгонял от себя эту мысль, как назойливую муху.
-Но я … люблю людей.
Я запнулся, дальше говорить мне было нечего.
Существо победоносно откинулось на стуле так, что тот заскрипел. Второй монстр сидел неподвижно, и будь у него голова, то, наверное, можно было бы сказать, что он уставился в пространство.
-Кажется, ты сам все понимаешь, - в голосе красноглазого промелькнула нотка удовольствия, - и это значит, что мы наконец-то можем приступить к цели нашего к тебе визита.
Я молчал
-Ты согласен отдать нам это твое качество или нет?
Я продолжал молчать.
Монстр снова облокотился локтями о стол.
-Похоже обычные методы на тебя все-таки не действуют. Придется применить особые, - с ледяным спокойствием произнес он.
Внезапно тело под потолком дернулось, как от удара током. Голова Инны завертелась, будто кто-то невидимый попытался ее открутить. Руки, безвольно свисающие вниз и касающиеся ладонями стола, теперь заметались в воздухе так, что от ветра, подымаемого ими, у меня зашевелились волосы на голове. Рот ее судорожно открывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной приливом на берег. Комната огласилась надрывным хрипом умирающего… или заново возрождающемся к жизни человека.
Я оттолкнулся руками от стола и ударился спинкой стула о стенку. Ее длинные ногти пролетели в двух сантиметрах от моего лица, чуть не исцарапав мне нос. Двое незваных гостей продолжали молча сидеть за столом. На их телах не дрогнул ни один мускул.
Судороги Инны пошли на спад, а хрип сменился тягучим змеиным шипением. Удовлетворенным шипением.
Ноги ее с легкостью выпутались из стягивающих лодыжки пут. Мягко, словно акробат, она встала на руки, потом, неспеша, плавно опустила ноги на стол и замерла в позе спринтера, готового к старту.
Из ее недр текло довольное урчание пумы, настигнувшей свою добычу. Все мышцы на ее теле напряглись, создав неповторимый рельеф, который я ни разу до этого не замечал. Она просунула руку в живот, напряглась и оторвала длинную ленту кишок, продолжавших свисать у нее из рваной горизонтальной раны.
Небрежно кинув их в угол, она снова замерла, перестав издавать какие-либо звуки. Затем она медленно подняла голову и взглянула мне в глаза. Они были девственно пусты. Пронзительная белизна без каких-либо следов зрачков заполняла их.
Я вскочил и побежал к двери. Стол сзади меня скрипнул, и на меня обрушилась вся масса ее тела. Я грохнулся на пол, и почувствовал, как ее острые ногти рвут на мне одежду.
-Сейчас, дорогой, мы займемся тем, за чем ты всегда ко мне приходил. Но не уверена, что тебе это понравится так же, как всегда.
Одним движением своих неестественно сильных рук она перевернула меня на спину. По ее обнаженному телу бежали волны дикого напряжения, что могло бы быть даже красивым в других обстоятельствах, но теперь вызывало лишь животное желание быть от нее подальше.
Шипя, он сорвала с меня остатки моего костюма и принялась за рубашку. Я слышал, как за столом кто-то тихо посмеивался. Так исподтишка смеются над человеком, на глазах у всей толпы упавшем в грязь.
Я схватил ее за руки. Они были холодными, в них не теплилось и искорки жизни. Кожа с мерзким треском оторвалась и осталась у меня в сжатых ладонях, обнажив слегка потемневшее от времени мясо. Она продолжала рвать на мне рубашку, и быстро содрала ее с меня. Не теряя ни секунды, она, рыча и капая на меня слюной, перешла к моим брюкам. Тут я не выдержал и заорал.
От стола донеслось:
-Достаточно.
Инна тут же перестала сдирать с меня одежду, и, недовольно урча, слезла с меня, переместившись к стенке. Она не отрывала от меня белых провалов своих лишенных зрачков глаз, будто стараясь пригвоздить меня взглядом к полу.
Меня била крупная дрожь. Тихонько скуля, я забился в угол, около холодильника и сжался там в жалкий, влажный от холодного пота комочек.
-Ну как, ты все еще не согласен? - тщательно проговаривая каждое слово, спросил меня мой мучитель.
Риторический вопрос.


Первое, что я помню - проносящиеся передо мной в жаре позднего дня машины. Их грубый шум, вгрызающийся в мои неподготовленные уши. Я отшатнулся от магистрали и ухватился за раскаленное солнцем ограждение моста. Непонимающими глазами уставился на черные воды Москвы-реки.
Что-то изменилось, что-то бесповоротно изменилось. Исчезло из моей жизни навсегда.
Где-то вдали громыхала гроза. Я чувствовал, как в спину мне дышит огромная, набухшая влагой туча, готовая поглотить столицу, как некогда другая гроза поглотила город Ершалаим. Но мне было все равно.
Гром продолжал эхом отдаваться внутри меня. Я еще раз взглянул на Москву-реку и почувствовал боль. Эти неподъемные, едва шевелящиеся темные воды сводили меня с ума своей вселенской тяжестью. Машины сзади продолжали проносится мимо меня, назойливым  гулом своих моторов подталкивая все ближе к краю пропасти.
Я задумался о том, кто я такой. Но еще прежде я задумался о том, куда мне теперь идти. Река, текущая подо мной, настойчиво звала меня.
Но, черт, в мире было еще столько мест, которые я еще не посетил.
Я повернул голову влево и посмотрел на город. На серые, скучные коробки зданий, возвышающихся посреди обессилевших островков зелени, словно дымящиеся куски черного метала на полях сражений Второй Мировой. Моя душа сейчас была похожа на эту зелень - такая же поблекшая, вялая, лишенная искорки желания совершать что-либо.
Сердцевина души… Только теперь до меня начало доходить чего меня лишили.
Мысли заметались в моем обезумевшем мозгу. Лица, имена, события вставали передо мной и тут же опадали горстками пепла. Люди, которых я знал, люди к которым я хотел пойти. Все они потеряли для меня значение. Не было ничего, что могло бы меня зацепить и вырвать из этого серого моря однодневности, в которое я погружался.
Я чувствовал, как  противно теплая жидкость будничности попадает мне в нос и заливает гадким вкусом рот.
В конце концов, я устал бороться с течением, мои мышцы расслабились, и я позволил грузу своей ослабевшей души утянуть меня на дно. Бурные воды океана болезненной чувствительности сомкнулись над моей головой.
Я поднялся с колен и, едва передвигая ноги начал спуск с моста. Внезапно все обрело для меня значение. Но не то значение, которого я желал.
Та девушка с ребенком в коляске, пересекавшая внизу проезжую часть. Даже отсюда я слышал, как захлебывается криком сходящее с ума от солнца дитя. Я видел устало-недовольное лицо матери. И это ранило меня.
Я видел склонившегося под безжалостным лучами деда, устало взбиравшегося мне навстречу. Он опирался на белую клюку, купленную им, по всей вероятности, на те немногие деньги, которые он скопил из своей мизерной пенсии. И мне было мучительно жаль его. Его, соверщенно незнакомого мне человека, который не мог привнести в мою жизнь хоть толику радости и интереса.
Я остановился и поднял голову вверх. Там в высоте клубились невесомые сполохи перьевых облаков, пока еще не сожранные безжалостной тучей, наступающей на город. Там, где-то наверху наверняка кто-то был. Мне хотелось, чтобы там кто-то был. Кто-то, кто свободен от всех мирских забот и болей. Кто-то, кого мне теперь можно было ненавидеть. Кому можно было завидовать черной завистью.
Я воздел свой бессильный кулак к небу и исступленно закричал. И я желал, чтобы этот крик придал мне хоть какие-нибудь силы, наполнил мое теперь бесцельное существование хоть каким-нибудь смыслом.
Но кто бы там ни был, он не услышал меня.
И смеющимися, обезвоженными глазами я смотрел на бесконечный поток машин, несущийся мимо меня. Мимо меня, куда-то по своим делам. Я был всем им безразличен. Я не значил ничего.
Я оглянулся и увидел странно смотрящую на меня красивую молодую девушку лет двадцати, с длинными вьющимися волосами и правильными чертами лица.
-Молодой человек, - она участливо улыбнулась, - вам плохо? Вам помочь?
Тотчас мои губы осквернила неожиданно жестокая ухмылка. Из глаз, непонятно из каких еще резервов продолжали струиться слезы.
-Да мне плохо. Но, пожалуй, мне можно помочь, - пробормотал я, и, мерзко улыбнувшись ей в ответ,  сжал кулаки.