Мы еще будем...

В один из январских дней - в первой его половине -, когда солнце только начинало скупо лить свои холодные лучи на землю, деревья и головы прохожих, вдоль  маленькой улочки по направлению к  Красному бульвару шел человек, который едва ли мог обратить на себя внимание стороннего наблюдателя за вялой уличной процессией, если бы не его осторожная, совершенно особенная поступь, какую можно наблюдать разве что у людей, перешагнувших почтенный возрастной рубеж, хотя на вид ему было едва ли больше 24. Двигался он медленно, каждый шаг завершая короткой остановкой, словно желая собраться с мыслями и взять верный курс. Бледное лицо его имело нездоровый сизый оттенок, создававший контраст с черной густой шевелюрой, рассеченной небрежным пробором и открывавшей круглый с небольшими залысинами лоб; взгляд был устремлен куда-то кверху, где под сенью мрачного неба, затянутого в эту минуту  свинцово-серой пеленой и источавшего холодный свет с изморосью, рождалось, рушилось и неизбывно рождалось заново то, что ему предстояло принять, как непреложное, и назвать своей новой жизнью. Юношу звали Виктором и перспектива обещала ему стать отцом.

Его взору уже открылись знакомые очертания аллеи бульвара, слегка изогнувшейся в плавную линию и  простиравшейся вдаль, словно река, скрытая под толстой коркой гудрона и зимней грязи. Виктор шел по бордюру узкой асфальтовой дорожки, подгонямый нервным подрагиванием кряжистых дубов и кленов, которые рядами выстроились по сторонам, подобно солдатам, держащим под наблюдением шествие смертника к месту казни. Два сиротливых воробья, нахохлившись и боязливо прижавшись к самой кромке дороги, сопроводили его сочувствующим чириканьем, когда он, на секунду остановившись, чтобы сбить налипший на ботинок мокро-серый снег, двинулся дальше Через  минуту он уже приблизился к знакомой скамейке - перекладины ее взбухли от промозглой сырости  последних дней. Вскользь глянув на циферблат наручных часов, Виктор нехотя сел на влажную скамью, достал из кармана куртки блокнотик с вложенным в него коротким карандашом - эта "вертеровская" привычка фиксировать мысли и настроение на бумаге часто помогала ему скинуть налет враждебности, которую в нем непременно вызывало чувство вины -  и принялся шарить выискивающим взглядом по окружавшим его контурам: ничего, кроме безрадостных очертаний деревьев бульвара, грязно-белое покрывало и мокрые скамейки которого заставляли невольно думать о приюте. Карандаш, скрипя, заскользил по бумаге...

Вдруг, что-то будто вырвало его из этой "бульварной пустоты": какое-то чуть различимое движение, которого никто другой и не заметил бы, уже недалеко, с той стороны, откуда еще несколько минут назад шел он. Виктор сразу же узнал Настю. На мгновение его сковало оцепенение, а когда отступило, он нервными пальцами вырвал из блокнота исписанный листок и, скомкав, бросил его рядом с собой. Девушка уже успела приблизиться, и он встал, стремительно подошел к ней и, поцеловав, устремил прямой взгляд в ее глаза, которые, видимо, единственно этого и ждали... Но словам места не нашлось.

Возникшее молчание уже успело поглотить окружающий голос природы, когда он нарушил его. Срывающийся шепот, по-детски беззащитный:
- Настенька, я не...

Что делать, рано или поздно мы вынуждены принимать решения.

В один из последующих вечеров Настя лежала на кровати в своей комнате, подставляя смятый листок бумаги, хранивший в точках карандашного шрифта его мысли, под слабые лучи светильника:

 "Мне кажется, в душе любого человека есть сокровенно оберегаемая область мыслей, чувств и переживаний, проникновение в которую властных обстоятельств или признаков измышления других людей было бы весьма болезненным или даже губительным; любая легированная примесь чужого сознания, попав сюда, вызывает отторжение ее, как острой инородной составляющей, нередко с самим человеком, под давлением которого сотрясенная гармония превратилась в болезнь души..."

Эти слова, перечитанные в третий раз, обдали ее новой лавиной безысходности. На мгновение Настя замерла, и вдруг, быстрая, словно молния, морщинка перечеркнула ее красивый, матово-бледный узкий лоб, лицо скривила внезапная судорога, но слез не было - лишь глухой возглас, который исторгло ее саднящее горло. Снова подступило чувство глухой пустоты в животе. С мыслью: "Мы еще будем...", - она погасила светильник, медленно укуталась в теплое верблюжье одеяло и, сомкнув глаза, отдалась легким наплывам сна...

Кнульп
28.01.2004