Лунная соната

Я приехал в Сальково, что под Звенигородом, в конце января – очень серьезно заболела дочь и попросила побыть на даче с Густавом, пока она будет лечиться. Помню дорогу – скользкая, темная трасса, тревога за Наташу, безысходность, тяжесть в душе, скрип дворников, ветровое стекло, забрызганное несмываемой лужковской гадостью, несущейся из-под колес впереди идущих машин, ослепляющие встречные фары, – ощущение смертника-камикадзе.
     Когда отъехали от Москвы чуть дальше и совсем исчезли фонарные столбы, бросавшие желтые призрачные лучи в окружающую мглу, повалил мокрый снег, ухудшая и без того неважную видимость. Казалось, машина вслепую пробирается сквозь косо падающие хлопья, чудом держась каких-то ориентиров. Свернув с шоссе, долго петляли по узким дорогам. Изредка проносились встречные машины.
     Сальково встретило какой-то призрачностью, ощущением нереальности, безлюдием. Освещенный лишь местами, поселок, сплошь застроенный незаселенными, огромными, темнокрасного кирпича особняками, похожими на псевдоготические замки с множеством завитушек, балкончиков, решеток, башенок, флюгеров, вырисовывавшихся на фоне низкого, темного неба, возвращал меня в давний сон – путешествие на чужую планету в черный, мертвый город.
     Дача, которую снимала Наташа, оказалась современным деревянным домом с большой лестницей, ведущей на второй этаж, камином, ванной – со всеми удобствами для спокойной загородней жизни. Дом, казалось, ждал меня и, когда я открыл дверь под жалобный и радостный визг некормленного Густава, вдруг окутал сухим теплом и какой-то приветливой атмосферой здорового, добротного жилища, в котором живут хорошие, состоятельные, здоровые люди.
-     На утро распогодилось, сквозь разрывы облаков в пронзительной синеве выглянуло солнце и разбросало мириады алмазных брызг на серебро сугробов, заиграло в сталактитах сосулек, витиевато и кокетливо свесившихся с крыш и враз закапавших певучей капелью, засверкало в стеклах кухни, где я наслаждался первой чашкой утреннего кофе. 
     Когда я вышел на улицу, уже начинало смеркаться. Небо заволокло темно-серыми низкими тучами. Ноги скользили и разъезжались в разбухшем сыром снегу. Дул влажный, теплый ветер. Безлюдье, тишина подчеркивали сюрреалистичность окружающей картины, укрепляли вчерашние впечатления от безобразных громад то ли мавзолеев, то ли мрачных замков дракул, призванных представлять дома “новых” русских. Окруженные высоченными бетонными или деревянными черными заборами, они говорили не столько о дурном вкусе, сколько об аутизме, трагическом одиночестве, расщепленности, затуманенности сознания современного русского, вдруг разбогатевшего, обывателя.
     Впрочем, русский архитектурный ландшафт всегда скрывал под собой культурное и духовное одичание и неадекватность мышления населения. В самом деле, отсутствие ясного геометрического  планирования, лабиринты наколбасенных улиц, улочек и переулков, архитектурное убожество, стремление отгородиться от всего и всех за высокими уродливыми заборами и в то же время сбиться в кучу, повсеместные грязь, мусор, серость – что это, как не признаки национального духовного распада, прослеживаемого на протяжении веков. Распада, ясно выраженного в дореволюционной России, усилившегося и окрепшего в советское время и достигшего апогея в эпоху Горбачева, Ельцина, Путина!
     Конечно, распад этот черной печатью лег на всё человечество, однако нигде он не выражен с такой трагической безысходностью, как в России. Может быть, именно потому, что русский народ, как никакой другой подсознательно понимая иллюзорность, тупиковость развития человеческой цивилизации, в то же время пытается найти забвение в вине, за высокими заборами или в погоне за золотым тельцом. И, обладая широкой натурой, пройдя всего лишь за век с небольшим уроки царизма, коммунистической утопии и псевдолиберальной “демократии”, одинаково готов рвать на себе ворот в кабацких загулах, резать ближнего в подворотнях или биться головой об пол в безысходной тоске. 
     Нет, недаром боятся Россию на Западе! Недаром окружают матушку железными легионами! Какая ещё другая страна может сама, как последний алкоголик, в белой горячке порубить топором свой дом, выгнать домочадцев на улицу, раздать добро невесть откуда налетевшим “доброхотам”! Долго еще будут эти жлобы дивиться нежданно-негаданно свалившемуся счастью, трястись над полученным задарма добром, думать, что это они споили-обманули великана, не ведая, что народ-гигант проходит катарсис, корчась в муках и очищаясь в преддверии великих перемен, когда на Земле сгорит всё гнилое, старое: всё, чему молится безнадежный раковый больной – Запад.      

     Смеркалось всё больше, но ещё виден был за окраиной поселка, за нелепыми заборами, пустырями, за недостроенными домами  тянувшийся вдоль заснеженного поля черный, четкий на фоне серого неба, силует леса. Над полем летали галки и лишь их отдаленные крики да шум изредка проезжавших машин нарушали грустное молчание наступавшего вечера. 
     Становилось совсем темно, местами зажглись фонари и в их желтом уютном свете, бросавшем ярко освещенные круги на сверкающий снег, бесконечно летели и кружились мохнатые белоснежные пчелы, белым ковром устилая усталую, обезображеную землю.
     Длительной прогулкой я пытался хоть как-то унять боль и тревогу, терзавшие меня, но царившие вокруг тишина и покой, безучастное, низко нависшее небо, не успокаивали. Войдя в дом, я окунулся в его теплое, душистое, еще пахнувшее ароматами сосны, чрево. Не зажигая свет, сел в кресло. Дом как будто ждал меня – ласково обнимал призрачными крыльями, осторожно скрипел лестницей, негромко щелкал где-то наверху, сочувственно вздыхал.   
Верный Густав сидел рядом, выжидательно и преданно наблюдая за мной, как бы говоря: “Что ты, хозяин, не грусти. Всё будет хорошо!”
Черные глаза его, печальные глаза трагического любовника,  светились белками в темноте, как у негра, облупленными яйцами. Густав, наверное, единственное в мире существо, которое так преданно и беззаветно любит меня, что без колебаний отдал бы за своего хозяина жизнь.
     Боль становилась нестерпимой, и я подошел к окну. Небо очистилось. В разрывах туч сияла полная серебристая луна и лила потоки света на заснеженную землю. В лучах её плыли и сверкали мириады снежных пылинок. Я включил проигрыватель и поставил “Лунную сонату” Бетховена. Полились чарующие, волшебные звуки. Мелодия подхватила меня куда-то вверх, в пустоту, в безмолвие, безвременье. Душа моя как будто оторвалась от тела и, обретя крылья, понеслась в вечное странствие, в звездные пространства – туда, где нет горя, а есть невыразимые свобода и печаль, туда, где нет ни сегодня, ни завтра, ни жизни, ни смерти, но только покой, по которому так тоскует исстрадавшееся сердце. 
     Я стоял у окна и бесстрастные потоки луны дробились и сверкали в слезах, наполнявших мои глаза. В душе были умиротворенность и покой. А по серебристым лунным лучам бесконечными волнами, звенящими колокольчиками летели куда-то вверх, в космическую бездну, чудесные, переливающиеся в свете звезд волшебные звуки “Лунной сонаты” Бетховена.               

3 февраля 2003 г.