Из жизни химических соединений. Простых и сложных

Утром выпал снег. Уже конец марта, а за окном хрупкая кружевная картина настоящей зимы. Каждая веточка словно одета в белый чехол. Я знаю, такая красота не может быть долговечной. Ртутный столбик неотвратимо ползет вверх, а значит, через два часа останутся только голые сырые ветки.
Сегодня я переезжаю от мачехи. Прошло два года после смерти отца, и наша с ней 57-метровая квартира на четвертом этаже с большой прихожей и балконом на две комнаты стала для двоих слишком тесной. Мы разменяли ее на две однокомнатные и слегка проиграли в площади, но это неважно. Теперь я буду жить на два этажа ниже, а она переедет в соседнюю башню, которая стоит окна в окна с нашим кирпичным домом.
Все дело в том, что мачеха всегда хотела другого мужа: молодого и без детей, другого сына, родного и здорового. Я мешал ей уже фактом своего существования и поэтому инстинктивно съеживался при ее появлении. Вероятно, я занял место рядом с ней по какой-то нелепой ошибке, как металл рядом с благородным газом. Она никогда не называла меня иначе, чем головная боль, – нечто ноющее, навязчивое и появляющееся в самый неподходящий момент.
 Я был для нее не тем, и все делал не так. Если я получал три, она говорила: “Странно, что не два”. Если я разбивал чашку, она говорила: “Странно, что не весь сервиз”. Вот почему я так рад, что переезжаю. Я перетаскал практически все свои вещи еще вчера, остались только кое-какие мелочи. Но я заберу их как-нибудь потом. Не сегодня. Сегодня я вернусь в новую квартиру.
Почти каждое утро, за исключением методических дней и воскресений, я собираюсь на работу. Я работаю в средней школе уже три года и могу пройти маршрут дом – школа с закрытыми глазами. Мои окна находятся как раз вровень с окнами четвертого этажа кабинета химии. Теперь, когда я перееду, буду смотреть на них снизу вверх.
Когда-то я учился в старой трехэтажной стандартной школе, возвышающейся небольшой буквой П. Потом рядом с ней остроумно воткнули еще одну, оставив общим только небольшой школьный двор. Тогда с середины августа я перетаскивал в новую школу все старые, но ценные реактивы, макеты, муляжи, плакаты, таблицу Менделеева, занимавшую практически всю стену над доской, и даже хрупкий скелет по прозвищу Васька. Потом я долго разбирал коробки с новыми реактивами и колбочками, прикреплял наклейки и расставлял все по полкам в предвкушении грядущих опытов.
Когда я только пришел в школу, уроки срывались через один, а дети плевались в меня из трубочки жвачкой. Они спрашивали меня, почему я здесь, и я не знал, что им ответить. Ну не говорить же, в самом деле, этой стайке подростков, что я с восьмого класса мечтал стать преподавателем химии и получать чуть больше двух тысяч рублей. Поэтому, когда кто-нибудь из сорвавших урок задавал мне свой коронный вопрос:
- А Вы сами не были таким в четырнадцать лет?
Я совершенно искренне отвечал:
- Ты знаешь, не был…
Особенно любит привлекать к себе внимание Милешин. Непоседа и балбес, но очень способный, он иногда отвечает правильно на самые нестандартные вопросы, перед которыми пасуют даже отличники. Для профилактики лени я иногда вызываю его к доске и спрашиваю по домашнему заданию, а он каждый раз бунтует и обижается: почему я показываю перед всеми, что он ничего не знает?
В отместку Милешин любит портить мне настроение в счастливые минуты перемены. Вообще, кто сказал, что перемену ждут только ученики? Иногда заветные секунды до звонка считаю я, чтобы выгнать всех из класса и в одиночестве продумать следующий урок. Как-то раз, когда я заполнял журнал, Милешин громко закричал под дверью:
- Хочу секса!
- Кто тебе даст? – неосторожно обронил я.
- Мне – дадут! – проорал он, просунув в дверь конопатую физиономию.
Дальше прозвучал звонок, сопровождаемый диким гоготом в коридоре. Ну что я мог с ним сделать? Практически ничего.  Я не могу выгнать за дверь (на уроке все должны быть в классе), вывести двойку в четверти (что скажет завуч?) и даже вызвать родителей не могу (не боится!). И всякий раз, когда мне надо поставить ему оценку, мы начинаем торговаться как на рынке.
У меня нет своего кабинета, и я провожу уроки у завуча Ирины Петровны. Она в это время обычно сидит в учительской и занимается административной работой. Свой мел Ирина Петровна уносит, а я всегда его забываю и побираюсь по всей школе. У Ирины Петровны выпускные, ответственные классы, мне достались буйные восьмые и девятые. У нее взгляд прирожденного начальника: сверху вниз – я плетусь в хвосте ее подчиненных. И хотя я выше нее, одной минуты достаточно, чтобы установить дистанцию. Она всегда ведет себя так самоуверенно, как это умеют только любимые и знающие себе цену женщины. Она счастливый человек, потому что относится к себе необъективно. Обычно женщины преувеличивают свои недостатки: здесь прыщик, там морщинка. У Ирины Петровны таких проблем нет. Если ей дать чисто дружеский женский совет от отечности век, она возмущенно воскликнет: “Где отеки? У меня нет никакой отечности!” и пойдет проверять тетрадки. Ирина Петровна нелюбопытна, потому что уверена, что знает абсолютно все, хотя не видела ничего дальше стен нашей школы.
  Сегодня я опять вспоминаю о меле за минуту до звонка. Принимаю грозный вид и захожу в класс. Шум нисколько не утихает, а становится еще сильнее. Видимо, дети чувствуют, что моя суровость наиграна, и не боятся.  Порывшись три минуты в коробке для мела, я нашел там только маленький огрызок.
- Сидоров! Сходи за мелом, – с надеждой попросил я.
- Почему я? Я не староста.
- А где староста?
- Болеет.
Сидоров умеет настоять на своем и не любит подчиняться. Он, видимо, тоже будущий начальник. Мне следовало бы сказать, что я не начну урок, пока кто-нибудь не сходит за мелом, но я махнул рукой и поплелся за мелом в учительскую сам.
Ирина Петровна сидела за столом и заполняла сетку расписания. Она считает расписание делом особой важности. Отрывать ее в это время небезопасно даже для директора школы, не говоря уже обо мне, но я рискнул и робко зашел в кабинет. Ирина Петровна посмотрела на меня как всегда сверху вниз, потом молча перевела взгляд на коробку с мелом и так же молча кивнула. Я выбрал небольшой кусочек, пробормотал спасибо и попятился обратно к двери.
В коридоре стояла дежурная и чинно поправляла красную повязку. Таких повязок у меня обычно раз в год висит на батарее штук по двадцать. Я их стираю и глажу сам. Это благородно, но непрестижно. Вообще хорошие поступки часто приходится скрывать, потому что они кажутся другим смешными. Или демонстрировать, что для тебя это тяжкая обязанность. Оброк. Дежурство у нас тоже непрестижно. Ну, кто захочет работать вместо дворника, гардеробщицы, в столовой на раздаче или регулировать движение на лестнице? Даже, если из-за этого разрешают раньше уходить с урока. Дети не любят дежурить, а я не люблю их пасти. Поэтому вид красной повязки на тонкой руке восьмиклассницы слегка портит мне настроение.
Но сегодня я как-то по-особенному настроен, поэтому совсем не хочу расстраиваться. Меня не огорчило бы даже родительское собрание, хотя обычно таких собраний я избегаю. Ведь это большая ответственность – говорить обо всем классе в целом и про каждого в отдельности. Я стараюсь никого не забыть, потому что обычно учителя помнят только об отличниках и двоечниках, а про остальных забывают. Родителям это бывает обидно.
  Они иногда просят меня заниматься со своими детьми. Некоторые хотят поступать в медучилище или институт, а Ирина Петровна принципиально не занимается со своими. Я тоже этого не люблю, потому что тогда начинаешь зависеть. Но один раз все-таки решил попробовать. Меня уговорила мать Пети Сидорова. Сидоров не просто оболтус, это человек, которому безразлично его будущее. Ему абсолютно все равно, закончит он школу или вылетит из девятого класса без аттестата о неполном среднем.
Как-то я занимался с ним, когда его матери не было дома. Когда положенные два часа истекли, Петя выложил на стол сто рублей. Это означало: хватит, до свидания.
- Я хочу позаниматься с тобой еще полчаса, - сказал я  максимально жестким голосом.
- За них мама не оставляла…
- А я посижу бесплатно.
Полчаса я писал начало и конец разных реакций, а Петька заполнял пробелы. Когда он совсем взмок, я отсчитал из своих десятку и положил ее на стол:
-  Это за то, что ты меня вытерпел.
В первый раз за два с половиной часа он поднял на меня глаза. В них читалось и уважение, и жалость.
С тех пор он пересел один за первую парту и этим убил сразу двух зайцев: во-первых, перестал трепаться с Катей Зайцевой, во-вторых, стал лучше видеть то, что я пишу на доске. Сидоров оказался довольно близоруким. Неудивительно, что с последней парты он не успевал различать формулы и к концу второй четверти считал, что  никель пишется как Me.
Благодаря ему, я понял, что же главное в моей работе. Главное – это отдавать и получать что-то взамен. Когда два этих действия равны по силе, начинаешь ощущать свою максимальную ценность. Это высший пилотаж педискусства. У новичков отдача ничтожно мала и выкладываешься почти вхолостую. Здесь некоторые начинают халтурить, чтобы таким образом сравняться с детьми. Другие видят проблему в себе и продолжают бороться. Правда, таких осталось немного. Я же перехожу от одной к другой линии поведения в зависимости от настроения. Вообще я редко бываю последовательным, хотя это и непедагогично. Вот и сегодня я снова совершенно непедагогично сам принес мел.

Когда у меня случается окно, я иногда пишу химические пьесы. Их герои – химические элементы и соединения из школьной программы. Это что-то вроде дидактического материала. Дети слушают их с интересом, смеются, поэтому я читаю их только в обмен на хорошее поведение. В моих пьесах каждая клеточка таблицы Менделеева – отдельная квартира со всеми удобствами, в которой живет химический элемент. Периоды – это этажи, а группы – подъезды. Элементы реагируют (общаются), сходятся (образуют соединения) и делят электронные пары, как мы общую кухню. Они разные по вкусу, цвету и запаху – как люди по характеру и темпераменту. Вот и сейчас я пишу про сложный мир органики и его классификацию. Якобы там происходит перепись населения, и всех относят к определенным категориям, как нас – к элите, среднему классу и бедноте. Сейчас я как раз на втором действии. Первые соединения приходят на переписной участок.

Действие 2.

Сцена 1.
 
На сцене стоит стол, вокруг него – стулья. На них сидят метан, этилен, бензол, циклопентан…

Встает метан: Прошу внимания! Все вы приглашены сюда ввиду существующего хаоса и беспорядка, царящего среди углеводородных соединений. По данным опроса большинство не может дать точного ответа на вопрос: “К какому классу Вы принадлежите?”, не знает свойств и особенностей строения…
Бензол: А ты знаешь?
Метан: Попрошу меня не перебивать.
Этилен (шепотом на ухо бензолу):  Осторожнее с ним, он с водой угарный газ образует.
Бензол (тоже шепотом): Ну да, это только при высокой температуре…
Метан (сердито): Так вот. Особенностей строения и применения. В соответствии с вышесказанным каждый из здесь присутствующих обязан отчитаться по следующим пунктам: а) его получение; б) изомеры; в) физические и химические свойства; г) применение – и быть зачисленным по этим признакам в родственный ему класс.
Заканчивает читать.
Что касается меня, то я уже определил свой класс и нашел его представителей. Я открываю ряд алканов и попрошу отнестись к собранию серьезно. Вопросы есть?
Бензол: А почему именно мы подвергаемся такому испытанию?
Метан: Не волнуйся. Всем очередь подойдет. Итак, если больше нет возражений, приступим. Пожалуйста, этилен.
Этилен (волнуясь): Так, значит получаюсь я дегидрированием вас, алканов т.е., еще из спирта, из вас опять же, только с галогенами… Изомеров не помню. А свойства, какие свойства? Как видите, ни цвета, ни запаха, реагирую разве только с водородом, да бром обесцвечиваю.
Метан: А с водой, может, еще с галогеноводородом?
Этилен: Точно, да, я еще полимеризуюсь!
Метан: Вот видишь, похожие признаки есть у пропилена и бутена. Дальше.
Этилен (сконфуженно): А применения не помню.
Метан: Да, стыдно, господа соединения, забывать, чем вы полезны. Ну, да ладно. Торжественно: Я Вас поздравляю. По всей видимости, Вас нужно отнести к новому классу алкенов, вот Ваше удостоверение.
Этилен: Спасибо (садится).
Метан: Прошу, Ваша очередь, бензол.
Бензол: Итак, прошу любить и жаловать. Получают меня и из циклогексана, и полимеризацией ацетилена. Но не это главное. Главное – запах, ароматный, приятный.
Метан: зато язык длинный.
Бензол: Вообще я жидкий, но могу и застыть в белую кристаллическую массу. Реакций – великое множество: и замещения, и присоединения, и горения. Но вернемся к запаху…
Метан: Не увлекайтесь, бензол. Лучше скажите нам: что-нибудь полезное из Вас делают?
Бензол: К Вашему сожалению, много чего: и красители, и средства защиты растений, и…
Метан: Достаточно. Поздравляю и Вас. Толуол и этилбензол говорили то же самое. Так что Вы относитесь к одному классу. Только вот как назвать…
Бензол: Ароматии-ческие…
Метан: Будь по-Вашему. Вот Ваше удостоверение.
Бензол: Премного благодарен.
Метан: Так, кто у нас следующий? Циклопентан, пожалуйста.
Циклопентан: Ой, даже не знаю , что и рассказывать… Все соединения как соединения, а я одно сплошное несчастье. И связи у меня вроде насыщенные, а рвутся, и не реагирую я почти ни с чем. Вы не подумайте, что я из эгоизма, сам бы рад, да природа не позволяет…
Метан: Вы по порядку, из чего получаетесь?
Циклопентан: Да, получаюсь. Ну, разве можно в таком шуме? Всегда мне не везет.
Этилен: Ну что всполошились? Это свободный радикал бродит…
Метан: Итак?
Циклопентан: Вот вчера, кажется, и получился из дихлорпентана с натрием. Никудышное я соединение. Кому только нужен? Спасибо водороду, ему я еще не совсем надоел, а так…
Метан: циклопентан, не зацикливайтесь. Изомеры ведь у Вас есть?
Циклопентан: Да, метилциклобутан и диметилциклопропан.
Метан: Вот видите. Применение?
Циклопентан: Ой, никому я не нужен, не нужен никому. Ухожу, ухожу. Я недостоин быть порядочным соединением.
(хочет уйти).
Метан: Стойте, ну подождите же Вы…
(хватает удостоверение и бежит вслед за ним).
Остальные встают и кланяются.

.. Я не могу сказать, что не люблю детей, иначе я бы здесь не работал. Но люблю я их абстрактно, как явление природы. При этом я не могу любить конкретного Милешина с его наглостью, потому что просто не умею бороться с хамством. А если не можешь ничего изменить, остается менять только свое отношение. Так я давно и отношусь к подросткам: как к большим рослым детям. А на детей нельзя обижаться.
Кроме того, есть то, что я люблю по-настоящему. Люблю абстрактно и конкретно, неизменно и преданно. И это чудо называется театр. Я люблю погружаться в таинственную темноту зала, чтобы через минуту переместиться в другую жизнь – ту, которая на сцене. Люблю смеяться до слез и аплодировать, пока артисты не устанут кланяться. Я езжу туда иногда прямо с работы и спешу так, как обычно спешат домой.
Когда толпа в метро выносит меня из вагона, а потом ведет, вдавливает, вносит меня по эскалатору вверх, я, как никогда, чувствую себя частью единого целого, атомом в сложной молекуле под названием ЛЮДИ. Каждый следующий подталкивает предыдущего, и все объединены одной общей целью – пройти, просочиться, продвинуться и при этом сохранить остатки своей целостности. Потому что никто не хочет быть всего лишь сложным белковым телом, что бы там ни писали классики марксизма.
И вот я, стиснутый с двух сторон, еду вверх и снова вспоминаю принцип эскалатора. Можно бежать по нему вверх, подгоняя жизнь, можно просто стоять и плыть по течению, а можно развернуться и пойти вспять, и таким образом застрять на всю жизнь где-то в одном месте. Раньше я думал, что нет такой силы, которая заставила бы меня бежать вперед. Потом я решил, что меня сможет вдохновить любовь к кому-то или к чему-то. И я стал жить с мечтой о любви, любви к победе, к моей Виктории. Я жил и ждал девушку по имени Вика. Надо сказать, что у меня отличная зрительная память. Все, что я вижу, отпечатывается в ней надолго. Я могу вспомнить, где я это читал и как располагался нужный текст на странице. А читал я много, и с самого детства. Поэтому почти в каждой жизненной ситуации я могу вдруг вспомнить, что уже где-то это читал. А так как жизнь – это театр и новое всегда воспроизводит старое, я знаю практически все, что будет, наперед.
Итак, моя мечта сбылась: я нашел девушку по имени Вика. Точнее, Виктория Викторовна. Вика – девушка-победа, девушка-праздник. Мы познакомились в санатории, куда я поехал отдыхать сразу после окончания института. Она в это время только еще начинала учиться на юриста. Вика появилась на второй день, подсела ко мне за столик в столовой, и мы разговорились. Точнее, говорила только она. Говорила безостановочно, буквально захлебывалась словами, и было непонятно, когда она успевала еще что-то глотать. За десять минут она успела выложить всю свою биографию. А  через полчаса я уже сидел в ее номере. Вика легко крошила длинными акриловыми ногтями зачерствевшую булочку и продолжала говорить, перебирая все подробности своей жизни: музыкальная школа, большой теннис, корты, клубы, романы, дискотеки… Я сразу почувствовал себя не в своей тарелке, но Вика меня не отпускала, она все рассказывала и рассказывала, а потом все получилось как-то само собой…
Я не был избалован женской любовью, поэтому не принимаю ее как должное, а плачу благодарностью. Вика понимает это и снисходительна в любви, как продавщица, которая завешивает ценный товар. Но у меня все равно сжимается сердце, когда я думаю о том, что она может меня бросить и променять мою благодарность на что-нибудь более материальное. Еще Вика говорит, что я не целеустремленный и амбиции у меня на уровне трехлетнего ребенка, а я все жду, что она найдет себе другого, с амбициями и без комплексов.
Когда она уезжает, я должен кормить ее кота и поливать через день цветы. Вика покупает летом купальники с такими открытыми трусиками, что видны две ее безупречные ягодицы. А зимой она ходит без головного убора; как говорит моя мачеха, без головы. Ей не нравится Вика, как и все, что касается меня.
Мы часто ссоримся, точнее, она начинает выяснять, как получилось, что она до сих пор со мной. Я слушаю и думаю: а, действительно, почему? Еще Вика любит хлопать за собой дверью. Последнее время она стала делать это все чаще, но я стараюсь об этом не думать. Как говорит один мой знакомый, тренер: “Если упражнение причиняет боль, не делайте его”. Так же я поступаю и с тяжелыми мыслями. Не думаю их и все. И переключаюсь на пьесы.

Сцена 2.

На следующий день. Очередь. Все соединения хотят быть законно зачисленными в свой класс. Входит крахмал.

Крахмал: Кто последний?
Глицерин: Я.
Уксусная кислота: Что это такое, сразу столько народу привалило!
Ацетальдегид: Кто это там, такой длинный?
Глицерин: Эх вы! Это крахмал, природный полимер, потому и длинный.
Крахмал (вежливо): Вы уже долго стоите?
Уксусная кислота: Да, какая-то там неувязка произошла, никак не могут разобраться.
Крахмал: А что такое?
Кислота: Да сначала диметиловый эфир вошел, а потом этиловый спирт (понижает голос). И вздумалось спирту выдавать себя за эфир ( я – то знаю, что он за птица, я сама с ним реагировала). Но так как формулы у них одинаковые, то для порядка нужно все проверить.

Выходят эфир и спирт, а за ними метан. Спирт (понурив голову).

Метан: Как Вам не стыдно, господин спирт, вносить сомнения и задерживать своих же соседей?
Спирт: А что? Я и сам до конца не был уверен, кто я, спирт или эфир. Теперь спасибо: доказали, научили. Очень вам признателен. До свидания.

Хочет уйти.

Эфир: Да, у меня в удостоверении печать…
(достает удостоверение)
Что это? Спирт этиловый,  90-го года получения.

Гонится за спиртом.

Метан (укоризненно): Да, это нарушение всех норм химического общества.
Кислота: А что? Cейчас каждый творит, что хочет. Иду вчера, а мне навстречу эта нахалка трихлоруксусная. И заявляет: Я по своей силе к соляной кислоте близка. Совсем зазналась!
Крахмал: Но ведь это правда.
Уксусная кислота (задыхаясь от возмущения): Кругом враги! Думаешь, длинный, так тебе все позволено?
Глицерин: Хватит, что за шум!
Кислота: Подумаешь, какой нежный…
Глицерин: Конечно, у меня вязкость опять повысилась и внутрижидкостное давление.
Кислота: Я сильнее, я докажу!
Глицерин: Так мне плохо, так плохо. Как только расстроюсь, все сразу болит.
Кислота: Я такая полезная, такая известная, а вокруг одни интриги, интриги…
Глицерин: Договорился в два часа с гидроксидом меди встретиться, одна надежда на него, без него и глицерином не признают. Уже полчаса жду. А если он не придет, моя очередь подойдет, гидроксильные группы закружатся, сознание потеряю. Пойду позвоню, вдруг он еще из дома не выходил.
Кислота (альдегиду сладким голосом): Альдегидик, дорогой, мы ведь с Вами совсем как родные. Скажите, что я здесь стояла, а то некоторые (злобно смотрит на крахмал) мне не поверят.
Крахмал: Боже упаси.
Кислота: А я сейчас быстренько приду, мне только кое-кому надо кое-какие атомы подпортить.
Уходит.

Альдегид (крахмалу): А это правда, что у Вас свои молекулы состоят из других молекул?
Крахмал: Правда, из остатков молекул глюкозы.
Альдегид: Как интересно, Вы в этом смысле, по-моему, совершенно уникальны, не то, что я.
Крахмал: Ну что Вы… У Вас такие красивые реакции: “серебряное зеркало”. Подумать только!

Постепенно уходят. Появляется метан.

Метан: А где все? Вот тебе раз. У всех свои заботы… прямо как в жизни.

Все выходят и кланяются.


Вообще я знаю, что про каждого из учителей у детей есть свое, особое мнение. Например, я молодой и добрый. И это почти синонимы. Доброта улетучивается с увеличением педстажа. Так что через двадцать пять лет я стану старым и злым. А пока дети радуются, увидев меня на улице, и изо всех сил кричат “Здррастье!” неокрепшими ломкими голосами. Вика в этот момент шарахается от меня в сторону: она предпочла бы быть увиденной с бухгалтером, менеджером или хозяином бара, но только не со школьным учителем.
Именно сегодня я вдруг понял, что живу взаймы: Ирина Петровна одалживает мне мел и кабинет, Вика – любовь, мачеха – видимость материнской заботы. Получается, что я должник этих трех женщин. Может быть, освободиться от них и начать все заново?
С этой мыслью я заканчивал последний урок, закрывал кабинет и шел домой по завьюженной улице. Потом захлопнул дверь подъезда и по ошибке поднялся на четвертый этаж. Я очнулся уже, когда позвонил и услышал, как открывается замок.
- Я забыл галстук, - соврал я.
- Странно, что не чемодан, - ответила мачеха.
  Я зашел и направился к шкафу, чтобы сделать вид, что ищу галстук. Мачеха уставилась в телевизор. Она была на пенсии, и телевизор работал с утра до вечера.
- Ты идешь куда-нибудь?
- Да, к Вике, – снова соврал я.
- Наверное, она очень счастлива.
- Почему? – удивился я. – Я не был готов к такому переходу.
- Потому что у нее есть ты.
  Я оторопел от неожиданности. Раньше она никогда не хвалила меня даже в шутку, а теперь выходило, что быть рядом со мной – счастье.
- Это я во всем виновата. Я всю жизнь только и делала, что занижала тебе самооценку. А теперь… Теперь я осталась одна.
  Я обернулся и увидел, что она плачет.
- Хотите, я останусь! – растерянно предложил я .
- Нет. Не хочу. Тебе без меня будет лучше.
  Я вышел, потрясенный ее откровенностью и нелогичностью женского поведения.
     По лестнице поднималась Вика с сумкой, перекинутой через плечо.
-   Ты переезжаешь? – тихо спросила она. – Давай жить вместе.
  Я нахмурился, чтобы не заплакать и хотел сказать ей что-нибудь в ответ, но побоялся спугнуть момент. Мне хотелось продлить его как можно дольше, как затянутый конец сложной пьесы.