Как это все началось

А очень просто началось.

Было так.

Имелась в нашем семействе старенькая тетя. Старушка.

Мне, например, кажется, что она всю жизнь была старушкой. Представьте себе малюсенькую седенькую старушку с волосами, зачесанными назад, в аккуратном стареньком платьеце и чистеньком переднике, в шлепанцах с помпонами – и пожалуйста: перед вами портрет тети Минны.

И была наша тетя Минна жутко обидчива. Жила - обидами. Не помню ее на кого-нибудь не обиженной. Может быть, она и замуж не вышла, потому что в самый ответственный момент брала и обижалась на потенциальных женихов? Вполне вероятно. Так что по семейному штатному расписанию тетя Минна числилась старой девой. Впрочем, не вполне основательно: имела хождение легенда, будто бы задолго до угара НЭПа, состоял при ней любовником некто Матюшка...

Матюшка! Легендарный Матюшка! Ау, где вы?..

Нет ответа. Молчит Матюшка.

А тетя Минна жила-жила, да и дожила до полета на Луну. И когда родное телевидение, целых семнадцать секунд показывало во "Времени" первые шаги Нейла Армстронга по вечной спутнице воров и влюбленных, - выражение лица у тети Минны было надутое: видно, не на шутку обиделась за державу.

И куда только судьба не направляла ее обижаться!

Она обижалась в разных трестах и конторах, сидючи за пишущей машинкой, - на сослуживцев; на исходе трудовой карьеры ни с кем не разговаривала в Театре Ленинского комсомола, где служила билетершей и, согласно преданию, один только юный Евгений Леонов, игравший тогда Лариосика, умел подобрать к ней ключик, когда забегал стрельнуть до завтра три рубля...

Было - не было?.

Однако имеются неопровержимые свидетельства, будто во время оно, еще до финской кампании, наша тетя Минна состояла членом ВКП(б).

Да-да, сущая правда.

А после случилось такое, что она навеки обиделась на всю партию большевиков. В то время она работала машинисткой в Управлении пожарной охраны на Пречистенке. И вышло так, что наша тетя Минна на большом собрании пожарных была принята сначала кандидатом, а там и полноправным членом с вручением заветных темно-красных корочек с профилями Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, как если бы классики стояли плечом к плечу.

Нет, вдумайтесь! - в нашем утлом семейном ковчеге, набитом по преимуществу нечистыми  (буржуазными элементами  и  даже... т-шшш... - лишенцами!..) вдруг явился передовой строитель коммунизма!

О! Тетя Минна прониклась. Она взирала на всех свысока, хоть и была самой крохотной в клане. Она сделалась неприступна и горда. Она даже бросила обижаться на домашних, не снисходя до каких-то там жалких семейных свар. Но тут...

Что за невезучая семейка! В кои-то веки кто-то из наших достиг вершин... Разумеется, тете Мине просто-напросто не повезло: едва ее приняли, едва только ею пополнились колонны и ряды, - началась очередная  чистка партии.

Грянул час - вызвали и тетушку к строгому столу. И спрашивают:

- Скажите, товарищ такая-то, кем у нас является товарищ Микоян?

А Анастас Иванович, Царство ему небесное, как раз только-только заступил на пост пищевого наркома, и во многих местах тогда появились плакатики с любимейшим ликом с трубкой и строгой отцовской улыбкой, тщательно запрятанной в усах, а под ликом - текстовка такого примерно содержания: "НЕДАВНО МИКОЯН СКАЗАЛ МНЕ, ЧТО ХОЧЕТ РАЗДУТЬ У НАС ПРОИЗВОДСТВО СОСИСОК. СЛОЖИЛОСЬ МНЕНИЕ ОДОБРИТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ТОВАРИЩА МИКОЯНА. ХОРОШАЯ МЫСЛЬ. ВОТ ЗАБОТЫ НАСТОЯЩЕГО БОЛЬШЕВИКА! И.В.Сталин"

- Ну, и что вы молчите, товарищ? Кто такой Микоян?

А тетя Минна возьми, да и честно скажи:

- Не знаю.

Ну, ее взяли и вычистили.

И снова она сделалась беспартийной (б/п). Да кабы так, а то ведь хуже того - вычищенной! И больше уже никогда никуда она не вступала. Но Микояна Анастаса Ивановича - ни в каком виде не терпела, ну просто видеть не могла.

История эта ее сломила. Обида была столь сокрушительна, что в ней как бы тонули-поглощались все прочие, и по рассказам современников, очистив от себя непорочное лоно ленинско-сталинской партии, тетя Минна сделалась почти выносимой в социалистическом общежитии.

Она не была жадной или прижимистой. Однако экономной была. Мальчишкой - прибежишь к ней в гости в наш старый дом на Тверской аккурат напротив былого Английского клуба, влетишь, запыхавшись, в ее келейку-пенальчик, а уж она-то обрадуется, и давай думать, чем бы тебя накормить. Подумает-подумает, а после накроет стол со всякими этакими ветхозаветными доисторическими штучками (хрустальные подставочки под ножи-вилки, кольца для салфеток...), вскипятит чайник, ну и выложит на блюдечке пропахшие нафталином и корицей печенья. Выложит штучек пять, расположит бочком к бочку, чтоб пустот не виднелось... Эх... что там говорить!..

А между тем с той комнатки все и завертелось, с нее все пошло.



Однажды когда я забежал к ней в гости, а было мне без месяца двенадцать лет, я увидел на ее маленьком гладком лице загадочное выражение. Я уж думал начнет сейчас рассказывать кто как ее тут намедни обидел, но тетя Минна сказала:

- Иди-ка сюда, я решила тебе кое-что подарить...

Не знаю отчего, но помню - я напрягся. Как бы тяжкое предчувствие сковало меня... Постигал ли я - что в тот миг разверзлось подо мной...

- Полезай на шкаф и посмотри... - продолжила тетя Минна с дрожью в голосе. Я взглянул на нее подозрительно: у нее было лицо человека, решившегося идти до конца. Она была похожа в своем платьице и переднике на добрую бабушку с иллюстрации в добропорядочной детской книжке. А еще - на старенькую куклу. Я не знал тогда, еще не догадывался, что Всевышний над нами - еще и Дитя, играющее в куклы. Что все мы - куклы в Его руках - Он возится с нами, придумывает нам имена и сочиняет судьбы - покорные Его перстам мы участвуем в игре, которую называем жизнью, стареем, ломаемся, портимся, линяем и блекнем, надоедаем Всевышнему и Он забрасывает нас куда-нибудь с глаз долой, чтобы играть в новые куклы...

Я встал на скрипучий венский стул и полез на верхотуру старого шифоньера. Там - под серым столетним пухом пыли, стояло нечто увесистое и многогранное. Я дунул - и пыль полетела толстыми мягкими хлопьями.

- Сними... там чехол... - благоговейно сказала тетя Минна, молитвенно глядя на это откуда-то снизу.

Я снял.

И узрел нечто мерцающе-механическое, лаково-черное, в извивистой золотой канители орнаментов и узоров... маняще вонючее, пропахшее засохшим машинным маслом и еще чем-то едким, скипидарно-дразнящим, типографским...

То была древняя  пишущая машинка, громадный механо-пишущий бронтозавр еще той, растаявшей в пламени двух войн и трех революций, ремингтонной поры...

- М н е?.. - спросил я пропавшим голосом, не только не смея поверить, но не допуская и мысли...

Тетя Минна внизу обреченно кивнула, закрыв глаза.

Воистину - "своя ноша не тяжела". Уму непостижимо каким манером я умудрился стащить ее со шкафа и водрузить на тахту. Как теперь понимаю, в ней было не меньше пуда массивного ребристого металла. И вот я стоял и смотрел на нее, не мигая. Знать бы тогда, чем обернется тот взгляд!

Мы жили тогда между Крымской и Зубовской, в часе ходьбы по бульварам от теткиного гнезда. Во мне проснулась несвойственная предприимчивость. Я где-то раздобыл санки и вот, укутав великий дар в одеяло, приторочив веревкой к санкам, кряхтя от натуги, поволок к себе обретенное имущество.

Шел плотный густой мартовский снег. Санки катили плохо, застревали в снегу, лицо было мокрым от снега и пота, полозья шуршали и взвизгивали, я тянул изо всех сил, упорно тащил, будто влекомый неизвестной высшей целью.

Уже вечерело, когда забрезжили сквозь снежный полог очертания нашего дома. Я вошел, втащил, распутал узлы и, не мигая,  уставился, глядя на миннин подарок.

Я смотрел на нее. Неотрывно. В ней заключалась тяжеловесная стародавняя красота. Теперь такой больше нет - вещи сделались легкомысленны и беспечны, в них нет задумки на век вперед.

А в той машинке была прочность принципов и твердость убеждений.

Ее имя было "Smith-Premier № 1О", и у нее имелось страшное количество блестящих кругленьких клавиш.

Мысль человеческая тогда еще не додумалась до регистра для больших букв, и набор литерных рычагов был двойным - для строчных и прописных. Отдельным рядом шли цифры, запятые, восклицательный и вопросительный знаки...

А на задней стороне корпуса, где внутри литой станины приходили в головокружительное скрещение сотни пружинок и рычажков, была приделана бронзовая табличка с витиеватыми, в завитушках каллиграфии, английскими буквами. И будь я суеверным, я многое бы провидел, вникнув в тот текст. Он же гласил:


“This certify that on the strength of financial difficulties, we have collected this last copy of its product "Smith-Premier № 1О" our company have forced to stop its existention in august 1914. Siracuse. U.S.A.”
/Сим удостоверяем, что вследствие финансовых затруднений, выпуская этот экземпляр нашего продукта “Смит-Премьер № 10”, наша компания вынуждена прекратить свое существование в августе 1914 года. г. Сиракузы, С.Ш.А.”/ 



Давно нет того дома на Тверской... Потом на его месте стоял  передвинутый гением человеческим дом Сытина, редакция газеты "Труд"... Впрочем... теперь нет уже и его... и взамен бывшего славного дома печати - гигантский помпезный дворец торговли - тут продают ныне самые дорогие заграничные автомашины... И, конечно же, давно, давно нет тети Минны - доброй, глупой, обидчивой тети Минны.

И машинки той давно нет - пришел и ее век.

Я освоил ее удивительно быстро и лихо отстукивал двумя пальцами разные смешные безделицы для внутрисемейного потребления, чрезвычайно радуясь простоте и легкости процесса.

На этой машинке, перепечатав какое-то заявление соседки в нарсуд, я тринадцати лет отроду заработал свой первый в жизни гонорар - пирожки с капустой. А вскоре я стал важной персоной в нашем дворе, чем-то вроде почетного придворного писца. И чего только не приходилось мне перепечатывать нашим жителям!.. Справки, кляузы, жалобы и множество прошений на Высочайшие Советские Имена...

На ней написал я и первые строки своей прозы... А после помчалась, понеслась жизнь - и машинка та сделалась сном прошлого...

Потом больше четверти века (читай: ныне уже больше сорока лет) был у меня, да и поныне рядом со мной, мой любимый, как ближайшее родное существо, маленький чешский "Консул", потом - могучие электрические "Роботроны", теперь вот - компьютер...

Но иногда в руки мне попадают мои первые странички - еще  детские, отроческие строчки - на пожелтевших хрупких листках, со смазанными подслеповатыми значками старинных буквенных литер - и тогда будто снова в глаза пригоршнями ударяет тот мартовский снег, через который я, кажется, бреду и сейчас, таща на санках свое еще неведомое будущее.


1987-2009

P.S. Комментарий к иллюстрации. Я бы голову прозаложил,что уже никогда не увижу наяву свою первую машинку, главную виновницу всех этих злоключений. Но вот... в маленьком музейчике разных древностей, устроенном прямо в крепостной стене старинного замка в немецком городке Бад Бентхайме я вдруг увидел... за стеклом на витрине рядом с ветхим портфельчиком позапрошлого века... и слезы невольно навернулись на глаза.