Наш местный президент. Опыт рассказа на политические темы

Примечание: рассказ является художественным произведением.Все персонажи и события здесь вымышлены, любое совпадение с реальностью - случайность.

Слышу голос:
- Вот он я! Девочки, журналистки, налетай! Смотрите, какой я  открытый, доступный! Где вы? Я хочу дать интервью! Смотрите,  я здесь!
Думаю – кто там орет над ухом?
Оборачиваюсь – наш президент.
Отбился от охраны.
А вон телохранитель продирается в толпе.
Народ высыпал из цехов – сине-оранжевые спецовки слились в общее море, краски колышатся на ветру. Cейчас будет большой парад!
Мы показываем гостям возможности наших машин.
Президент любит, чтоб его встречали, как дорогого гостя.  Он возбужден всеобщим вниманием. Ему надо этого внимания все больше, больше!
- Девочки, журналистки, вот он я, вот!
Узнал меня, что ли?
Я здесь, на заводе, работаю в многотиражке. Он видел меня в свой прошлый визит. Он со мной даже здоровался. Крестная моя говорит, он со всеми здоровается. С простыми людьми.
Крестная у меня работает вахтером на хладокомбинате. Как-то, посещая хладокомбинат, президент даже угостил ее печеньем. 
А может, это Васька рассказывал мне тысячу лет назад, как некий областной туз – первое лицо или его зам – в коридоре областной думы угощал его печеньем.
Да, точно. Печенье было американское, как сейчас помню. Америка там рядом. Это было на Дальнем Востоке. Я там жила когда-то. Одно время. Но не все ли равно.
Васька в то время как раз выбился в депутаты местного уровня – и вдруг в нем обнаружилось прежде не замечавшееся мной обожествление известных в области персон.
Плевать, что за границей твоей области-коробки о них никто не слышал. Там, за стенками твоей коробки, у людей другие боги – что тебе до них? Ты должен держаться в своем мире, как в коробке, и молиться своим коробочным богам.
Да, точно, это Васька рассказывал мне, как кто-то из хозяев жизни кормил его печеньем в коридоре областной думы.
Васька был самый необыкновенный парень из всех, кого я знала.
Однажды мы ходили по городу и разговаривали целую ночь. И целую ночь было, о чем говорить.
Я не смогла бы точно сформулировать, что в нем такое было, чего не было в других. Все объяснения ничего не дадут. Скажу только, что не я одна считала его необыкновенным -  его статьи в городской молодежке рвал друг у друга из рук весь город, его все знали, многие девчонки были от него без ума. Когда он захотел выбиться в депутаты, за него проголосовало где-то, по-моему, под сто процентов. Он был там, вроде, самый молодой. У всех его соперников был просто умопомрачительный провал.  После мне сказали, что, вроде, он добровольно отказался от депутатского  мандата. Сказал, что в этой бодяге ничего стоящего сделать уже нельзя. Или что-то в таком роде.
Но было время, когда меня просто тошнило от его восторга. А он даже не понимал, отчего меня тошнит. Вот что такое близость к власти. Его глаза туманились, точно он вспоминал минуты глубочайшего счастья… Васька, привет! Может, тебе попадется на глаза этот рассказ – если я, например,   надумаю разместить его в Интернете. Все же я любила тебя… Одно время… Я любила многих – кого платонически, а кого нет, и за кем-то я была замужем, за кем-то формально я и сейчас замужем. Муж у меня нашел приключений на свою голову, кинув меня с детьми выживать, как сможем и дожидаться его, нашего любимого сокровища. Каким еще он к нам вернется? Впрочем, что гадать? Всяко бывает в жизни, и у меня еще не хуже всех. Жалеть не приходится. Да, Васька. Но тебя я помню лучше других – должно быть, оттого, что с тобой можно было как следует посмеяться – пока ты еще не полюбил халявное печенье. Ни с кем больше я не могла так посмеяться. Печенье почти забылось, и я помню тебя таким, каким ты был сначала, и часто я думаю, что хорошо было бы рассказать тебе о том или об этом. И посмеяться как следует вместе. А то, как у тебя глазки туманились при мысли о высочайшем благоволении к тебе твоих местных богов – так это я вспомнила сейчас только потому, что и крестную мою наш здешний бог тоже кормил печеньем. Любят они иной раз проявить внимание к народу. Вот я, какой доступный!
Впрочем, бывают иногда, что и во власти люди ведут себя естественно. Мужчина, подавший мне руку, когда я слезала в цехе с металлических конструкций, куда забиралась, чтобы лучше увидеть происходящее в центре толпы. Такая моя работа – отслеживать  все, что кому-то здесь кто-то сказал, особенно если что-то скажет наш президент,  или наш генеральный директор, или вдруг даже федеральный министр, в общем, отслеживать весь этот официоз. Мы так благодарны вам за ваше внимание. Нет, это мы вам благодарны. Он потом всю дорогу помогал мне залезать и слезать на разное железо, - по цехам водили высочайшую экскурсию, об этом будет в очередном номере газеты - и я спрашивала у него про очередного выступающего: «Кто это? А это кто?» Он всех знал, поскольку сам, на удивление мне, оказался никем иным, как нашим городским главой, бывшим летчиком. И потом он еще разок рискнул сесть в кабину сверхзвукового нереального красавца истребителя – вспомнить молодость, когда  президент пригласил на праздник Республики «Русских витязей», и они, сопровождаемые ахами толпы, то уходили вертикально в небо, то с нереальным гулом обрушивались из-под облаков – и только у самой земли их точно подхватывало что-то, не давая разлететься в огонь и в прах.
Мэр летал в паре с одним из пилотов, чем вызвал поголовную влюбленность в себя горожан и свою скорую опалу. Ведь это наш президент пригласил в город «Русских витязей»! Но президент не умеет летать. Поэтому президент вынудил мэра подать в отставку – это все знают, что президент может сместить мэра, а то, что за этого мэра в свое время проголосовало большинство горожан, а до следующих выборов еще ой-ой-ой сколько – это наплевать и забыть.  Все будет только чуть-чуть прикрыто каким-то вымученным прошением об отставке.
 Впрочем, оно было написано гораздо позже выступления «Русских витязей», уже после очередных выборов президента, когда горожане вдруг проголосовали против действующего нашего отца народов. Он удержался только за счет сельских районов – и в городах республики одна за другой полетели первые головы.
 Газеты наперебой объясняли, что это чушь – что результаты выборов зависят от того, за кого большинству захочется проголосовать. Мэры  всех наших городов должны были сделать так, чтобы горожанам захотелось проголосовать за кого нужно, чтобы они решили выбрать действующую власть на новый срок. Ведь президентом еще столько всего не сделано! У него столько задумок во благо республики!  И городские власти должны были обеспечить ему такую возможность.
Накануне выборов всех журналистов, даже из многотиражек, вызывали в президентскую администрацию, и там его соратница, правительственная дама, стриженая почти под нуль, рубила воздух перед нашими носами – все мы должны объединиться, чтобы не случилась катастрофа! Я глядела на нее и думала: «Ну, ладно – ты. Новый президент не возьмет тебя к себе. А для всех остальных здесь – какая в этом будет катастрофа?»
Я наблюдала происходящее как бы со стороны, в то время как все вокруг меня, блестя глазами, поддакивали ей, и потом правительственная дама выбрала нашу газету в качестве примера тому, как работать нельзя. Когда-то в прошлом она, вроде, закончила журфак, и теперь она любила вызывать к себе местных журналистов. У нее был один номер нашей газеты. Она трясла им на всех совещаниях – вы посмотрите на этот фиговый листок формата А4, норма выхода – один раз в месяц, а получается – еще реже того, и что там делают в редакции четыре человека.
Я не знаю, что они делали, четыре человека, и даже не знаю, сколько их было на самом деле. Вроде, их всех уволили в связи с закрытием газеты, когда завод стоял на грани банкротства. Она трясла старой-престарой газетой и говорила всем, что ее делала я, и когда меня спрашивали, почему я не пробую оправдаться, я не понимала, зачем это нужно.  На самом деле нет никакой разницы, кто делал эту бездарную газету, когда я жила еще на Дальнем Востоке. Власть всегда чувствует тех, для кого она как бы не в полной мере власть, кто смотрит на нее как бы со стороны.
Правительственная дама полюбила объявлять с трибуны, что я делаю бездарную газету – хуже всех в республике – поскольку она не могла прямо сказать, что я просто смотрю на очевидные для нее вещи как-нибудь не так.
Мне было не понять, почему я должна что-то доказывать ей. Зато каждый раз я вламывалась к своему шефу – а то и вовсе к генеральному директору – и говорила:
- Вы что, не можете меня отмазать, чтобы мне больше не ходить ни в какую президентскую администрацию? Меня что, президентская администрация сюда к вам нанимала на работу?
Начальство в ответ только руками разводило: нельзя ссориться с командой президента. И я думала: сколько еще ему быть президентом?
Ух, как я желала ему поражения на выборах!
Но он остался на следующий срок за счет сельских районов. Туда он, вроде, провел газ.
С деревенских собирали деньги на газификацию – для многих это были совершенно фантастические суммы. Вроде, потом их собирались вернуть. Точно я не знаю этого механизма, но газ им там действительно провели, и в деревнях теперь не надо думать о дровах. Об этом до сих пор трубят республиканские газеты. Хотя кто еще не знает, что президент родом из деревни, и он организовал газификацию в память о маме. Мама у него работала в колхозе, у нее было пять детей, и он – самый младшенький, любимый, всеми способами пытается теперь увековечить память о маме. Газификация деревень – только один из многих способов.
Однажды президенту приснился сон. Так, по крайней мере, гласит легенда. Ему приснилось: его мама стоит на берегу нашей реки, и почему-то в национальном костюме, в полном убранстве, красивая, молодая. И тут же, в этом сне, он понял, что мама  и после смерти остается с ним, чтобы поддерживать его во всех начинаниях.
Проснувшись, президент стал думать о материнстве вообще, о том, что никто не станет любить человека так, как любила мама, и о том, что его древний народ всегда чтил женщин-матерей, дарительниц жизни. Это отражено во множестве старых легенд.
Так, поразмыслив как следует, президент решил построить памятник своей маме. Но одновременно это должен был быть памятник материнству вообще. Огромная пустая внутри женщина в национальном костюме заранее получила имя «Мать-покровительница» - еще до того, как некий местный художник представил очередной эскиз, понравившийся, наконец, президенту, а газеты начали трубить славу тем предприятиям, персонал которых раньше всех догадался отдать в фонд строительства памятника свой дневной заработок. 
По городу, между тем, гуляли слухи – то на одном, то на другом заводе рабочие, не просившие никого урезать им зарплату, обращались в суд. Не знаю наверняка, было ли рассмотрено хоть одно такое дело. У нас на заводе начальство решило подстраховаться. И отпечатанные на ризографе разнарядки – сколько полагается собрать с людей – спускались на цеха и на отделы. Каждый должен был собственноручно расписаться, что он добровольно жертвует на благое дело свои кровные.
Ссориться с президентом – себе дороже, и наш генеральный директор приказал объявить всем, что они могут подписать на выбор две вещи: либо просьбу принять пожертвования на строительство памятника, либо заявление об уходе. Все выбрали пожертвования. Денег с нас потребовали, в общем, не так уж много. Большую часть причитавшейся с нас суммы предприятие выплатило из своих резервов. Но все равно пары народом выпускались еще долго. Что ни день, меня останавливали в коридоре и уговаривали тут же написать прямо в Москву о творящемся в республике беззаконии. Тут же, впрочем, подходил кто-то еще и говорил, что как ни напиши, все будет бесполезно. Маленького человека не слышат у нас в республике, не захотят услышать и в Москве. И только, может, через 20 или 30 лет страна узнает, как на самом деле строился этот памятник…
Так или иначе, над городом в рекордные сроки появилась раскинувшая руки полая внутри бронированная женщина в национальном костюме. К ней смогут теперь приходить влюбленные, она будет хранить наш город, да и всю республику с ним вместе, как хранит Бразилию статуя Христа, всем близкая по сериалам.
Мать-покровительница стала завершающим штрихом в оформлении набережной над нашим заливом, бывшим когда-то, как говорят, просто огромной лужей. Грязная лужа накрыла чуть ли не полгорода после того, как здесь неподалеку на Большой Реке построили ГЭС.
При новом президенте лужу упаковали в асфальт, бетон и даже мрамор, навесили мосты, по центру смонтировали фонтаны. Эскиз одного фонтана на досуге нарисовал сам президент – о чем, конечно, сразу раструбили местные газеты. Талантливый человек талантлив во всем. Ладно, он еще не поет. А то был бы прямо как император Нерон. И всех бы заставляли его слушать! 
Спасибо, что ты не поешь, мой президент!
И спасибо за наш прекрасный город! Он в самом деле становится все краше. Трущобы, засыпушки, фанерные дома надежно спрятаны от посторонних глаз, никто из наших высоких гостей их не увидит. Если заболеешь, в больницу надо приходить со всеми лекарствами, шприцами и всем прочим, что тебе понадобится. Куча законов о пенсионерах, детях, неимущих в республике не работают совсем или же начали работать со скрипом, после ста тысяч обращений в суд и публикаций в единственной оппозиционной газете, печатавшейся, конечно, за границей – в соседней области – и распространявшейся здесь чуть ли не подпольно.
Одно время я там работала, в этой газете, почти без зарплаты, причем редакторша все время ставила мне в пример каких-то уж совсем отвязных людей, которые готовы писать нам совершенно даром, лишь бы довести до жителей республики все свои мысли о том, как плохо мы на самом деле живем. Правда, иной раз она, напротив, ударялась в извинения за то, что финансы не позволяют ей платить нам сколько нужно. А иногда мне казалось, что она думает, что журналисты оппозиционной газеты просто обязаны получать мало – чтобы  жить достаточно плохо и как следует ненавидеть существующую власть. Вот этого холеного красавца-президента, который тратит деньги на новые фонтаны.
Мне не хотелось жить, ненавидя кого-то изо дня в день и растить детей в нищете и ненависти, и вскоре я ушла на более высокую зарплату – сюда, на завод. Зарплата, впрочем,  – единственное, что меня держит здесь. Да еще, конечно, компьютер с выходом в Интернет. На свой компьютер я еще не заработала. К технике же (о чем еще пишут многотиражки?) у меня никогда не лежала душа, вдобавок, как выяснилось, я совсем не переношу толпы, того же утреннего транспорта. Здесь работа от звонка до звонка, и я знаю, что по утрам должна вдавить себя в толпу, просачивающуюся в троллейбусную дверь, и иногда я закрываю глаза и позволяю толпе затащить себя в эту воронку. Но уже внутри, среди притиснутых ко мне вплотную чужих тел, в их запахе, в каких-то лицах близко-близко, меня охватывает ужас, и я вырываюсь вон. Люди ломятся навстречу стеной и что-то говорят, и я изо всех сил  работаю локтями, только бы успеть – пока не тронулся троллейбус, назад на остановку. Ух!
Ясное дело, завод – это не для меня. Большие скопления людей повергают меня в депрессию. Мне скучно писать о производстве. На старом месте моей темой были беспризорники, детские дома и все такое прочее, а дополнительно я вела женскую страницу, и молодежную страницу, и что-то еще, вдобавок, эта газета печатала мои рассказы. В политику я никогда не лезу, и тогда не лезла, но получалось, что почти все, что я пишу, кроме рассказов, – это уже политика. Даже статьи о моде, ведь в них говорилось, как сделать что-нибудь эффектное, когда у тебя совсем нет денег!
Поэтому я думаю, что и сама вложила свою лепту в то, что город проголосовал против президента. Правда, какая разница, он ведь все равно прошел на новый срок. И в городах полетели головы и главы. Нашего бравого бывшего летчика сменил бывший скромный начальник стройконторы. И правильно. В силу своей профессии он должен был куда лучше понимать проблемы города. К тому же он должен был учесть опыт своего предшественника. И он, кажется, учел. Негоже какому-то мэру быть более ярким, чем сам президент. 
Несколько месяцев наш новый мэр, как будто, ничем не обнаруживал своего существования. Не появлялся ни в газетах, ни на больших заводах. И только вчера мне вдруг пришлось сочинять ему поздравление с 50-летием. Мой шеф, директор по социальным вопросам, попросил написать поздравление как можно скорей – ведь надо же, забыли такую дату – и я спросила:
- Что это я? Мы же договаривались – редакция поздравлялками не занимается! С какой стати – мы? Нас и без того всех тошнит от вранья!
Но начальник в ответ лишь понимающе кивал головой и грустно улыбался. Ему самому давно тошно. Еще повыступав, я все-таки открыла в компьютере папку «Официоз» - а в ней пора уже отдельную папку создавать – «Уважаемые». У нас есть файлы под названием «Уважаемый Марат Ильдарович», не помню, кто это, Марат Ильдарович, есть файл, названный попросту «Уважаемый КамАЗ», и еще штук пять подобных файлов - универсальных поздравлялок. Я скопировало одну и стала переделывать под поздравление новому мэру – «от имени нашего многотысячного коллектива», вот это место оставим, конечно же! Я и пишу от имени нашего многотысячного коллектива. Подписывать будет генеральный директор, а может, и на подпись ему не успеют дать – быстрей, быстрей надо поздравлять мэра!
«Можно без преувеличения сказать, что все свои силы, свой богатый жизненный опыт, организаторские способности вы отдаете городу и горожанам, - сочиняла я. -  Каждый день мы видим результаты вашего труда. Мы видим, как хорошеет наша столица, как она становится все более современной, комфортной для проживания, все более привлекательной  для гостей. Вводится в строй новое жилье, открываются новые объекты социально-культурного назначения…»
Это только сначала трудно настроиться на нужную волну. А когда настроишься, тебя уже само – как поведет! Так что тебе останется лишь только удивляться своим способностям. «Все это было бы невозможно осуществить без настоящего хозяина города, опытного специалиста и управленца, человека деятельного и авторитетного…» - изощрялась я.
- Чушь какая-то, - сказал, читая через плечо, Максим. – Все это делалось еще при старом мэре. - У Максима дурацкая привычка – что бы я ни шлепала на компьютере, он сидит рядом, придвинув второй стул, и смотрит, что там появляется на мониторе. А иногда и комментирует увиденное.
- Ясно, чушь, - ответила я ему. – Я предупреждала тебя, когда ты сюда шел, что придется писать всякую чушь.
Максим, конечно, забормотал что-то вроде того, что да, предупреждала, и что он-то что? Он ничего такого и не говорит. Надо писать чушь – значит, напишем чушь. Тем более другой работы журналисту в нашем городе все равно не найти. Все только и знают, что писать разную чушь, даже республиканские газеты.
- Даже! – передразнила я. – Да у нас в многотиражке, если хочешь знать, в сто раз меньше чуши, чем в республиканских газетах! Вот возьми для пробы любой выпуск.
Как будто это важно – больше чуши, меньше чуши.
Было время,  когда мы с Васькой презирали всех подряд, кто допускал хотя бы малейшую возможность написать то, чего на самом деле ты не думаешь.  Позволивший себе публично облизать какого-либо из власти наш коллега тут же переставал для нас существовать. Но впрочем, не совсем. Над кем-то из продавшихся за сытную похлебку можно было здорово посмеяться. До слез. Так, чтобы потом уже при одном только упоминании несчастного нельзя было не усмехнуться.
Сцены публичных  демонстраций раболепия разыгрывались в лицах. Васька умел представить любую историю так, чтоб было смешно.
«Запомни - главное – делать в этой жизни то, что хочешь! Давай дадим друг другу обещание делать всегда, что хочешь! Тогда мы никогда не сделаем ничего по-настоящему плохого» - говорил мне Васька. Конечно, мы были - считай что дети. Васька, где ты сейчас? Я не знаю, каким ты стал. Вроде, ты ушел из депутатов. Отдал свой мандат. Ушел из газеты – когда оказалось, что в ней надо делать то, что совсем не хочешь. Слыхала, вроде, ты ездил в экспедиции со своим отцом… Я к тому времени была замужем, родился старший сын…
Несколько раз пыталась найти тебя по Интернету. Почему ты нигде не засветился в Интернете? Может, у тебя какой-то новый псевдоним? А мои рассказы можно найти в Интернете. Под моей фамилией. И в них совсем нет чуши. В том, что я помещаю в Интернет, совсем нет чуши. И там рядом указан электронный адрес. Почему ты до сих пор не нашел меня?
Может, все дело в том, что мне приходится делать не то, что я хочу? Когда я смогу, наконец, не делать то, от чего меня тошнит, жизнь повернется ко мне совсем другим боком.
В нашей газете нам часто приходится печатать компромат на прежнего директора завода. Я его не знала, я пришла уже при нынешнем директоре, а Валя и Максим пришли сюда еще позже меня. Никто из нас не может ничего сказать о том, каким человеком был прошлый директор завода. Но начальство передает нам готовые статьи – и мы должны их только разместить возможно более броско.
В статьях говорится о том, что бывший директор был нечист на руку и что-то там приватизировал по смешной цене. Хотя формально все законно, и вовремя его никто не поймал за руку. А теперь он, наконец,  пойман за руку, а пойман, значит – вор. За руку позволено ловить только тех, на кого планируется сделать компромат. А это стоит денег. И чтобы вам разрешили поймать кого-то за руку, вы должны быть достаточно богатым.
Я знаю этого парня, крупнейшего в республике специалиста по компромату – уже сто лет он пишет компромат на всех подряд, он вечно в оппозиции, и, вроде, еще при коммунистах его никуда не брали на работу – но сейчас он неплохо получает у нас на заводе за компромат на прежнее руководство, и вдобавок, он может не приезжать сюда к восьми утра, как я. Он нашел то место, где готовы создавать ему условия, какие скажет, поскольку он оказался нужен здесь таким как есть. Ведь, говорят, себя не переделаешь. И у него, видать, планида такая – всю жизнь писать на кого-то компромат. При встрече мы говорим с ним вполне по-дружески, а после я рассказываю Вале:
- Вот смотрю я в его добрые и честные глаза и думаю: неужто это ты написал такую гадость?
- А? Кто это? У кого добрые и честные глаза? – тут же реагирует Максим. Он здесь недавно. И все сразу хочет знать.
Мы начинаем объяснять ему про компромат, а он не понимает:
- Ну, я все прочитал в подшивке. И про того директора. Но при чем здесь добрые и честные глаза?
- Ну вот смотри, - говорю я. - Если б тебе сказали, что дадут много-много денег, только ты должен написать что-нибудь плохое про какого-нибудь человека, которого ты никогда в жизни не видел…
- И что? – опять не понимает Максим.
- Ну, он не сделал тебе ничего плохого. И тебе скажут, что о нем надо написать. В литературной форме.
- Понял.
- Что понял? Напишешь?
- Конечно, напишу. А что?
- Да ничего, - говорю. – Значит, разбогатеешь.
- А…
Когда он выходит из кабинета, мы с Валей смотрим друг на друга и начинаем хохотать.
- Чего смеешься? – спрашивает Валя.
- А ты чего смеешься?
- Ну ладно, - говорит Валя сквозь смех. – Это же его выбор. Каждый человек имеет право выбирать, продаться или нет. Зачем ты так его…
- А что – я? Я только спросила…
- А что так смеешься?
- А ты что смеешься?
- Я не знаю. Ты так заразительно смеешься!
Дома я рассказываю детям, как прошел день, и как мы с Валей сегодня славно посмеялись. Мой старший сын говорит почти как Валя, только вполне серьезно:
- Мама, ты должна уважать Максима. Это его выбор. Каждый человек имеет право выбирать. Это тебе нравится работать. А он, может, хочет получить сразу много денег и уже никогда больше не работать.
- Маме совсем не нравится работать, - спорит моя дочка. – Скажи, мам, тебе не нравится работать?
- Конечно, не нравится, - говорю. – Если бы я откуда-нибудь получала деньги на вас, только бы меня там, на заводе, и видели!
- Понятно? – спрашивает моя дочь старшего брата. Но он спорит:
- Мама, ты же всегда говоришь: я хочу писать книги, я хочу писать книги. Я хочу про то, и еще про то написать.
- А писать книги – не работа, - говорит моя дочь.
- Мама, - спрашивает сын, - скажи, писать книги – это работа или не работа?
Но я не знаю, работа это или не работа. Я знаю, что это то, что я хочу делать. И что это не приносит денег. Поэтому я должна делать то, что я делать не хочу.
Мне нравятся люди, которые делают то, что хотят.
Максим хочет стать хорошим журналистом. Востребованным и получающим большие деньги. Но и ему временами, как выяснилось, больше всего хочется сказать: «Какая чушь» - и заняться чем-нибудь, чем  на самом деле хочешь. Чем-нибудь таким, о чем не скажешь: «Какая чушь!»
Валя тоже собирается заниматься тем, чем хочет. Она разочаровалась в полученной профессии и собирается снова учиться – теперь  на психолога.  По вечерам она ходит заниматься психологией в какую-то группу, и тратит  на эти занятия чуть ли не всю свою зарплату. По-моему, это шарлатанство чистой воды, но ей нравится.
Наш президент тоже делает то, что ему нравится. То, о чем он мечтал давно.
Став президентом, он увековечил память своей мамы. Еще ему дорога память его родной деревни. Его деревня вся ушла под воду, когда построили ГЭС. И не она одна. Много деревень попали в зону затопления. Все это – чьи-то родные места. И одно время официозные газеты пережевывали свежую идею: открыть в республике мемориальное кладбище затопленных деревень. Не знаю точно, сам президент это придумал или кто-то еще, из тех, что хотели бы доказать ему свою преданность. Потом эту идею как-то перестали вспоминать. Быть может, кто-то все же президенту растолковал, что мемориальное кладбище деревень уже есть в Беларуси.  И что строилось оно совсем не в память о том, как всех переселяли в новые городские квартиры и еще платили компенсации за потопленные огороды. Совсем по другому случаю строилось кладбище деревень. Что ж, раз об этом больше не говорят, значит, президент  все правильно понял.
Президент не боится совершать ошибки. Несколько лет назад у нас в республике бурно искали нефть. Сроду здесь никакой нефти не добывали, но президент подумал: «А вдруг?»
Теперь чуть ли не каждую свою историческую речь он начинает словами: «У нас нет нефти. Но…» И дальше идет про громадный трудовой потенциал нашего многонационального народа. Про наши заводы и фабрики. Президент много делает для наших заводов и фабрик. Это уж не зачеркнешь,  это – что есть, то есть.  На нашем заводе он как-то помог разместить супервыгодный заказ по литью. Кому-то улыбнулся, кого-то смог убедить. Он вообще жутко обаятельный, если его не знаешь.
Заказ он достал - просто супер.  Заводская литейка стояла уже несколько лет. Я застала еще здесь эти черные корпуса, полное запустение, грязь, пыль, новоявленный дом с приведениями – делать нечего, так войди и крикни в потемках: «Э-ге-ге-ге-гей!» И эхо, отраженное от тысячи тонн заржавленных металлоконструкций, ответит тебе.
И вдруг на все эти руины потекли деньги, деньги. От денег все сразу встрепенулось и ожило. На завод зачастили разные министры, на новые рабочие места приняли где-то две тысячи человек! А все президент! Сто раз уже мне приходилось описывать в газете все его заслуги перед нашим предприятием – чем чаще вспоминаешь, тем лучше для всех, ведь мы посылаем каждый номер и в его администрацию. А президент хочет, чтоб его ценили. И каждый раз, когда я пишу о его заслугах и меня уже ведет, ведет по накатанной дорожке ( это только сначала трудно начинать) – я думаю вдруг – а ведь это все правда! Он в самом деле много делает для всех людей. И он старается.  У него, может быть, ночью голова болит от мыслей, что будет с таким огромным предприятием, вдруг ставшим как-то резко никому не нужным. Что будет со всеми теми, кто другой работы себе не найдет?
Он обаятельный, и у него связи. Он работал с Ельциным, в самом начале. Как-то на Дальнем Востоке я видела его по телевизору. Я заорала мужу: «Иди скорей, это же наш, наш! Мой земляк!» Муж прибежал. Будущий президент республики был молод – неправдоподобно молод для чиновника. Он говорил с акцентом, и он не очень хорошо держался перед камерой. Он не был тогда так киногеничен, как теперь. У него было как будто резко похудевшее, осунувшееся лицо. Он говорил о чем-то сильно злободневном, не помню уж, о чем. Все, о чем он рассказывал, отражалось на его лице – и не могло быть никаких сомнений в его искренности.
- Смотри, он не врет! – сказала я мужу.
Муж пристальней вгляделся в телевизор и согласился:
- Ага. Не врет.
Мне вдруг стало страшно за земляка. Я сказала:
- Слушай, а он ведь долго там не удержится. Смотри, он совсем искренний, его съедят. Там же кругом интриги!
- Конечно, - согласился муж. – Ведь видно же – он говорит, что думает. Разве в политике там можно?
- Как тебе кажется, когда его съедят? – спросила я.
- Да скоро, - сказал муж. – странно, что он вообще попал наверх. Политика не для него.
И в самом деле, очень быстро Ельцин отправил моего земляка в отставку.  Но в политике земляк  все же остался.  Он стал президентом в родной республике. За это место он  уже держится как следует. Московская закалка все же в нем обнаружилась. Он окружает себя теми людьми, кто помогает ему держаться. Теми, для кого, если он не пройдет на следующий срок, - то все, считай, конец карьере. Истолковав каким-то хитрым образом законы, он  обеспечил себе президентство на третий срок ( хотя официально разрешено – только два раза), и после выборов он не забыл наказать тех, кто не смог обеспечить ему в своих городах должный процент голосов.
У него было столько задумок. Он столько всего начал делать. Он не хотел останавливаться на полпути. Не хотел уступать место людям, которые сведут все его преобразования на нет. Не зря же они столько его ругают. За все его грандиозные прожекты. За то, что сделал республику полигоном для испытания всех новых идей, какие только приходят в чиновничьи московские головы. И всех жителей республики он сделал подопытными кроликами. Например, наши местные школьники раньше всей страны стали сдавать единый госэкзамен. Это первое, о чем я вспомнила сейчас. Если постараться, можно вспомнить сколько угодно примеров, как мы оказались первыми в чем-либо. А как иначе? Ведь на опробирование новых проектов Москва спускает деньги. А деньги нам нужны. У нас нет нефти!
Он мыслит в государственных масштабах. Он хочет, как лучше. Особенно для села. Он рос в селе, учился в сельской школе. В такой, где в классах может быть по два-три человека, и учителям поэтому приходится работать с несколькими классами одновременно. Или в такой, где классы как классы, и  вообще все почти как в городе, но зато в нее приходится ходить пешком несколько километров – полем, лесом, - без разницы, в любую погоду, пылить, или месить грязь, или с трудом вытаскивать ноги из снега.
Когда я ездила в командировку в деревню со старой работы, меня поразило,  что по бесконечным сельским дорогам топают в свои родные школы даже малыши. Казалось бы, все ясно – семь лет исполнилось – надо учиться, само собой. Но когда видишь из окна машины какого-нибудь уж совсем малявку с ранцем за спиной, бредущего без взрослых по дороге – это уже совсем другое. В городе водишь в школу за ручку, а потом встречаешь из продленки. Можно ли представить, чтобы твой ребенок шлепал вот так один?
Об этих сельских малявках я писала потом в нашей оппозиционной газете. Просто так, картинки с натуры. Я люблю картинки. Не знаю, попала та газета к президенту или нет. Говорят, он все номера читает.  Да он и без меня все это знал. Я это первый раз увидела и обалдела, а он сам так учился. В общем, он решил теперь все изменить. Маленькие сельские школы позакрывались, детей перевели в большие. А чтобы им не ходить слишком далеко, были закуплены школьные автобусы – желтенькие такие, яркие, с национальными узорами. Их видно на дороге издалека.
Пишу и думаю: а ведь люблю я нашего президента. Сельские школы одна за другой стали получать компьютеры – гораздо раньше, чем большинство городских школ. Детей, быть может, ни разу не бывавших в городе, учат ориентироваться во всемирной паутине. Взрослых тоже. В каждом райцентре, на центральной почте, есть выход в Интернет. И там вам все покажут, на какие кнопки нажимать, если вы сами не знаете – за дополнительную плату.
Может быть, скоро так будет по всей стране, но сейчас, когда я это пишу, мы, может быть, самые первые. Правда, сайты загружаются по полчаса, а деньги с тебя берут за время – это я точно знаю. Как-то гостила у деревенских родственников своей крестной, и мы с сыном ездили в райцентр посмотреть мою почту на Рамблере.
Идеи с Интернетом жутко высмеивались одно время оппозицией. Шутка ли – зарплата у народа чуть ли не самая низкая в стране, больницы, опять-таки, нуждаются и в том, и в этом. В школах родители сдают деньги на краску и на все остальное. Кстати, за школы ему тоже досталось по первое число, не знаю, читает он о себе все или нет. Школьным автобусам предсказывались скорые поломки и полный выход из строя – далеко не в каждой школе или в ее окрестностях нашелся для новенького автобуса гараж. Вот и придется желтенькой машине с красными узорами мокнуть под дождем! А главное – учителя малокомплектный школ попали под сокращение. Куда пойдешь в деревне? Где-то, публично, на вопрос, как быть учителям, наш президент ответил, что им надо думать не о себе, а о том, как будет лучше их ученикам, о ситуации с образованием в целом по республике, и все такое. В общем, он просто переступил через интересы этих учителей, не спросил, что они думают – как Петр Первый, например,  не спрашивая у дворян, кромсал их бороды. 
Сейчас, когда я это пишу, мне пришло в голову: он в самом деле похож на Петра. И еще как похож! Своей жаждой реформ, жаждой перенести на нашу почву все самое современное на свете. История повторяется, пусть и не в тех масштабах. Пусть – только в рамках одной маленькой республики. А вот любовью к лести он напоминает мне Нерона.  Лестью наполнены местные газеты – из тех, которым разрешается печататься в республике. А может, он просто хочет подтверждения, что все делает верно, что народу нравится, как он работает? Может, все это – от неуверенности в себе?  Но когда слишком много сладкого – тошнит. От тошноты народ читает оппозиционную прессу – точней, единственную в республике газету, в которой президента нисколечко не любят. Иногда я не понимала, почему. Мы помещали его фото, где он улыбался – его имиджмейкеры, видать, внушили ему, что окружающие относятся к нам так, как мы относимся к себе, и надо первым делом возлюбить себя всем сердцем. И в его улыбке светилась бесконечная любовь к себе. Так и хотелось сказать: «Ах ты, кривляка!». Под снимками наши редакционные дамы писали, что улыбаться так может только по-настоящему больной душевно, что каждый снимок – это уже диагноз, это иллюстрация к учебникам для медицинских вузов.
Женщины, работавшие со мной, сами улыбались редко. Они никогда даже не пытались выглядеть счастливыми. Мне казалось, они не пробовали делать в своей жизни то, что хотят. Хотя они все говорили себе, что хотят работать в оппозиционной прессе и писать правду, правду, ничего кроме правды, и говорить власти все, что думаешь, в лицо. Но вряд ли кто-то, поступая на журфак, мечтал работать в какой-то маленькой газетке, пусть даже оппозиционной, а не о путешествиях по всему миру и встречах с самыми необычными, самыми значительными людьми…
Иногда мне казалось, что какая-нибудь из наших женщин в тайне от самой себя влюблена в президента и мечтает как-то привлечь его внимание.  Все это были одинокие женщины. У них были дети – у всех по одному поздно рожденному ребенку. Но детей воспитывали бабки, а матери пропадали на работе до ночи. Профессия занимала все их время. И, как будто, все мысли. Со стороны казалось, они думали о несправедливом устройстве жизни в нашей отдельно взятой республике-коробке день и ночь.
Но, может быть, втайне какая-нибудь из них думала еще и о том, что она могла бы при ином раскладе звезд быть чьей-то женой. Конечно, женой достойного человека. Быть может, даже президента. Почему бы нет? На самом деле, чем я хуже его жены, той крашеной блондинки .. Ну, правда ведь, на самом деле…Мужчина, делающий в этой жизни то, что он на самом деле хочет, не может не притягивать к себе женщин. Хотя бы и независимо от своей воли.
Впрочем, ругают же его не только женщины-неудачницы бальзаковского возраста, и писем в нашу оппозиционную газету приходило действительно много. Только знай разбирай письма. Иногда меня припахивали к этому занятию. Бывало, что мне приходилось встретиться с каким-нибудь из наших авторов, и он рассказывал мне про свою совершенно нищую жизнь и про то, что он никому не нужен и всем на него наплевать. Я думала, как много чужой боли обрушилось на меня. Иногда я ревела. А потом шла домой (на той работе я не должна была отсиживать с утра до вечера), - брала детей («Неужто все твои? – спрашивали меня прохожие. - Ну, старший – точно не твой! Как он может быть твой?»
Мне кажется, с тех пор как я стала работать на заводе, я жутко постарела от недосыпа. У меня аллергия на недосып. И на толпу. И на нормированный рабочий день. Мне делается плохо, если я долго занимаюсь тем, что мне неинтересно. Но до сих пор нет-нет кто-то и спросит про моего старшего: «Неужто это – твой сын? Во сколько лет ты его родила?»
Должно быть, дело в том, что я довольно часто делаю то, что хочу. Мне нравится решать школьные задачки и делать домашние задания по рисованию. Мне по большому счету нравится, как дети канючат: «Мам, ну нарисуй…» А после наши картинки висят на школьной выставке. Мне нравится бороться со старшим сыном – кто кого положит на лопатки. У него больше силы, чем у меня. Ему нужен отец. Вернется ли к нам отец? И каким он к нам вернется? Как поведут себя дети? Как он себя поведет, найдя их выросшими, все понимающими? Лучше не думать. Лучше просто наслаждаться спокойствием. Тем, что мы вместе. Тем, что мы по вечерам читаем вслух, что я могу их всех обнять. Что я могу делать то, что хочу.
Мои рассказы – это тоже то, что я хочу.  Я делаю то, что хочу. Одно время мне казалось, что стоило бы освоить какую-нибудь простую профессию. Не требующую напряжения мозгов. Вроде кондитера. Я обожаю готовить, и стоило бы пойти на какие-то курсы, чтобы научиться делать это профессионально. А потом было бы хорошо открыть какое-нибудь свое дело. Так, чтобы работать самой на себя. Чтобы не заставлять себя вникать, что там сказал наш президент, и что ему ответил генеральный директор. И какие еще новые линии по механической обработке стальных отливок введены в строй у нас на заводе. И чтобы не ездить по утрам в давке. Чтобы спа-а-ать утром, спа-а-ать…
Я долго пыталась вообразить, что бы я могла такое делать. Что я хочу на самом деле. И поняла, что я хочу только писать рассказы. Да еще – почаще бывать вместе с детьми. И если что-нибудь готовить – то  лучше всего всем вместе, показывая им, как делать то и это. А потом всем вместе сесть за стол. Все остальное, что я делаю,  просто мешает мне делать то, что я хочу. И если я открою свое дело – допустим, что открою – оно со всей неизбежной бухгалтерией, собиранием справок и прочей ерундой будет мне мешать так же, как мешает сейчас эта работа на заводе.
Президент, кстати, читал мои рассказы. Ему не понравилось. Точней, большого впечатления они на него не произвели. Там ведь ни слова о родной республике. Чуть ли не все подряд сделано на переживаниях какой-нибудь не понятой окружающими девочки-подростка,  или же молодой мамаши, мучающейся от одиночества или же открывающей для себя какие-нибудь новые стороны в отношениях людей. Или знакомящейся с кем-то, кому было суждено поразить ее воображение. А иногда это рассказы о приключениях кого-то из моих детей, или вообще детские сказки.
Все это (кроме сказок) могло бы происходить абсолютно в любом провинциальном городе, в любой российской области-коробке или в республике-коробке. Место действия мне по большому счету всегда было безразлично. И там нет ничего о чьих-нибудь великих делах на благо своего народа. В самом деле, нужны ли кому-нибудь вообще такие рассказы?
Оказывается, президент прочитал местный русскоязычный литературный альманах – там из моих рассказов было три. А остальное – переводные вещи местных маститых авторов. Вряд ли он стал бы их ругать. Так что, наверно, это обо мне он так долго говорил недавно на торжественном собрании писателей в честь 80-летия республиканского писательского союза. Сейчас в республике, по-моему, целых три союза писателей, и в каждом думают, что именно их союз – настоящий, именно он – преемник того, что появился 80 лет назад. Естественно, другие – самозванцы. А президент сказал, что они все должны объединиться. И начать писать хорошие произведения.
Писатели – это государственные люди, сказал он. Они должны писать о переменах, происходящих в нашей республике. О людях, которые работают на эти перемены. Произведения должны иметь общественную значимость, так он сказал. Никто еще не написал ничего общественно значимого так, чтобы ему, нашему президенту, по-настоящему понравилось. Когда он берет в руки какое-либо произведение о великих людях республики – оказывается каждый раз, что это и читать-то невозможно. Написано коряво, и к тому же – скукотища. Не пропущено, в общем, через сердце. (Ну, это он уже не обо  мне. Сроду я не писала ничего о великих людях республики.) Дальше президент сказал, что хочет, чтоб этим занялись молодые. (Это, наверно, снова обо мне). И не только молодые, сказал он дальше. Писатели – государственные люди, повторил он. Оглянитесь вокруг! И дальше он стал рассказывать, что изменилось за годы его президентства. В сколько деревень провели газ и сколько школ открыли. И что еще такого построили в нашей республике. Например, здесь построили перинатальный центр. Кто не знает, это – вроде роддома, только там все – супер.
Он долго-долго говорил про то, что у нас есть теперь перинатальный центр. И как удалось снизить материнскую и детскую смертность.  Не знаю, для чего было это так долго рассказывать на встрече с писателями. Под его слова я вспомнила заметку в одной газете. Про то, что в перинатальном центре родился не то сотый, не то пятисотый младенец. И его со счастливой матерью при выписке на входе встречали представители городской и республиканской администрации, а еще детский ансамбль «Дружба» на ступеньках перинатального центра исполнил песни о материнстве на русском и национальном языках. Мой старший сын когда-то пел в этом ансамбле. Сейчас не поет – у него голос ломается. Он показал мне эту газету и сказал:
- Смотри, какой маразм! Сейчас бы пришлось встречать кого-то из роддома.
А еще я вспомнила, как рожала своего младшего сына. Не в образцовом перинатальном центре – в ближайшем к нам роддоме. Сейчас-то уже все забылось. Но президент так долго говорил про новый перинатальный центр, что я волей-неволей вспомнила то, про что бы не хотела вспоминать. Как родила ребенка в родном городе. Мой младший сын родился уже здесь, и уже без отца, после того, как я с двумя детьми и животом перебралась к родителям с Дальнего Востока. Там мои старшие тоже появились на свет в обычном городском роддоме. В маленьком городе, и без изысков вроде всякой электроники.  Теперь роды мне предстояли в третий раз. Я знала, как все происходит. Знала, как правильно дышать, как сделать, чтобы не было уж очень больно.
Этому всему  надо учиться, как любой работе.
 Родить ребенка – это работа. Принимать роды – тоже работа. Любую работу надо делать спокойно. Желательно бы – максимально включив мозги. Естественно, что без истерики. Без крика.
Вот к крику я как раз готова не была.
Никто не верит, но на прежнем месте я не слышала, чтоб так орали.
Крик – это всегда унижение. Кричащий унижает себя, даже если одновременно он унижает кого-то еще… Даже если он для того и стал кричать, чтобы кого-нибудь унизить. Орешь – значит согласен  в глубине души, что ты унижен. А мамочки в этом роддоме были унижены, как я не знаю, кто еще – и унижение начиналось, как только за тобой захлопывалась дверь на первом этаже.
Интересно, там, в новом перинатальном центре, внутри тоже всех встречают с музыкой вместо обычных окриков?
Ну, повело его, нашего президента,  – с этим перинатальным центром. Я знаю, как это может повести. Подсядешь на какую-нибудь тему – и никак не слезешь.
Просто ах, сколько внимания у нас к материнству.
И вдруг, как много лет назад, когда я первый раз увидела его по телевизору, мне пришло в голову: «Ведь он не врет!». Он искренен, он счастлив, что у нас снизилась материнская и детская смертность (Как, интересно, она снизилась? Может, обычные подтасовки?)
И тут мне отчего-то стало его жаль.
Я вдруг подумала: не знаешь ты, как у тебя в республике женщины детей рожают.
Ты тратишь деньги на грандиозные проекты  - и у тебя ничего не остается на доплату акушеркам, получающим копейки. А если б ты и смог повысить им зарплату – толку-то. Они уже развращены этой привычкой выжимать из рожениц деньги, продукты – кто больше. Красть передачи, красть молоко и сахар с кухни, красть все подряд. Они привыкли относиться к мамочкам, точно к скотине, к беременным коровам, или как называются такие коровы. Все преступление этих женщин – в том, что они собрались произвести на свет детенышей. А это уже биология. Природа. Натурализм.
И ты лежишь в этом крике, в кромешном животном крике, как в гестапо (их что, не учат, как дышать?). И это, оказывается, верно, что при родах можно определить национальность женщины. Кто-то рядом со мной орет «мама» по-русски, а кто-то нет. Прямо как в «17 мгновений весны»! Я-то думала, история радистки Кэт – художественный домысел.
 А после вдруг оказывается, что  орать нужно, и как можно громче. Иначе никто не подойдет, когда ты чувствуешь, что твой ребенок вот-вот появится на свет.
И, видя, что никто не реагирует на мои призывы, я уже ору во все горло – матом. Мат хорош, когда другие средства уже не помогают.
Передо мной, наконец, возникает женщина в белом халате, чтоб сказать:
- У нас тут матом не ругаются.
Лениво она осматривает меня, лениво поворачивается к двери:
- Галь! В родзал не успеваем, иди сюда. Роды принимать будем.
Галя не слышит ее в общем крике. А ей обидно.
- Галь, ну чо? Я без тебя не буду!
И, оглянувшись ко мне, брезгливо:
- Что ты ревешь? У тебя там все равно недоношенный. Он тебе нужен?
Ты что, мой президент, куда-то денешь всех этих людей и наймешь вместо них каких-то новеньких, хороших?
А может, к лучшему, что ты ничего этого не знаешь? Баба, она, говорят, многое стерпит, а мужика может и инфаркт хватить.
Он говорит, что добивался возможности построить перинатальный центр из любви к родному народу. Во мне велика потребность в любви, говорит он. И я хочу, чтобы все, что вы делали, вы делали бы только от любви, дорогие писатели (ага, президент вернулся к писателям).
У меня мурашки по коже. Он выглядит совершенно беззащитным. Он искренен – разве можно быть таким искренним перед полным залом? Он говорит, что хотел бы, чтобы писателями двигала любовь. Чтобы они с любовью описывали все перемены. И тех, кто на эти перемены сейчас работает.
По-моему, он путает любовь и лесть. Он окружил себя льстецами. В одном мультфильме маленькая девочка ходит по лесу и поет белкам и зайчикам: «Кто похвалит меня лучше всех, тот получит большую конфету». Республиканские газеты соревнуются, кто лучше похвалит президента. Он говорит, что еще никто не описал его деяния с душой. Как так? Тебе все мало? Почему ты так любишь лесть, мой президент? Мужчины любят лесть. Им надо, чтобы их хвалили. Чтобы закрывали глаза на их ошибки. Чтобы никаких упреков. В идеале – чтобы все упреки можно было взять и запретить. Закрыть оппозиционные газеты… Прийти во власть – что может быть лучше для мужчины? Президент – самая мужская профессия. Она позволяет, наконец, делать, что хочешь. Быть собой – таким, какой ты есть.
Мне кажется – каждый мужчина в глубине души мечтает стать президентом.
Какая женская профессия позволила бы мне делать то, что я хочу? Какая из профессий – самая женская? Конечно, не редактор многотиражки. И не чиновник из правительства Республики. Разве уютно было бы мне на месте той правительственной дамы, сопровождающей его везде и всюду – той всем известной дамы, одетой в мешковатый брючный костюм и стриженой почти под нуль. Ах, мы так много делаем для вас, конкретно вот наш президент так много для вас делает…
Хвалить мужчину – вот работа женщины!
Тонко, тонко хвалить!
Так, чтобы похвала не походила на лесть. Так, чтоб она была вполне естественной – чтобы мужчина знал, что он действительно смог сделать то и это, увидел верный путь, и его поняли, им восхитились.
Каждую работу надо делать профессионально. Непрофессионализм сразу бросается в глаза. Поэтому, быть может, всех так раздражает лесть в газетах. В особенности если президенту льстят мужчины – их ли это дело! Или когда ему льстят женщины, похожие на мужчин.
 Впрочем, когда женщины ругают президента – тоже не то. Не была еще счастливой ни одна семья, в которой женщина только знай, пилит своего мужчину.
Республика – семья. Так пишем мы в нашей газете.
Конечно, это чушь. Но  в какой-то степени, в каком-то смысле республика – на самом дела огромная семья.
Как мне похвалить главу своей семьи?
Как похвалить тебя, мой президент?
Что ли попробовать? Да, взять и написать о президенте! Вот это мысль! Впрочем, знаю ли я его достаточно, чтобы о нем писать? Так, видела несколько раз. И все же… Интересно, с чего бы я начала? Должно быть, с того, как вот однажды  стою в толпе на вымощенной стальными плитами площадке  у входа на сборку...
Стою… Вдруг слышу голос:
- Вот он я! Девочки, журналистки, налетай! Смотрите, какой я открытый, доступный! Где вы? Я хочу  дать интервью! Смотрите,  я здесь!
Думаю – кто там орет над ухом?
Оборачиваюсь – наш президент.
И дальше уже все идет само собой.
Я и не думала, что столько о нем знаю!
- Мама! – ахает мой старший сын. – Если это кто-нибудь увидит, тебя же до конца жизни посадят в тюрьму!
- Что ты, сынок, - говорю я. – Сейчас другое время. Это раньше можно было попасть в тюрьму за слово…
- Мама! В нашей республике и сейчас все можно. В нашей республике – только попробуй написать так про президента…
Я думаю: откуда в нем этот страх? Он ведь не жил при Сталине. Да и вообще, считай, не жил при коммунистах. Он был совсем крошкой, когда распался Союз.
- Кто же посадит нашу маму в тюрьму? – говорит дочка. Они все время спорят. – У мамы же трое детей! Разве так бывает, что в тюрьму сажают женщину, у которой трое детей? Ведь нас же тогда пришлось бы отправить в детдом!
- Так было, - говорю я, – в старые времена. Родителей могли забрать в тюрьму просто за то, что они случайно скажут кому-нибудь, что они на самом деле думают. Детей тоже забирали в таком случае и отправляли в специальные детские дома. Там было плохо, и некоторые дети умирали. Раньше было действительно опасно говорить. Ты просто скажешь что-нибудь без задней мысли – и вдруг получится, что сказал что-то не то. Так было много раз. Я вам рассказывала, ваш дедушка, папин папа. Его отправили на Север именно за слово. Он что-то кому-то рассказал, и кто-то доложил об этом специальным людям. Так было заведено при коммунистах. Но я таких порядков уже не застала. В школе и в университете мы могли говорить между собой о чем угодно. А ваш дедушка жил очень давно. Он умер, когда вы еще не родились, а папа только-только пошел в школу.
- А дедушка родился в Москве?
- Да. Я же рассказывала вам.
- А если бы его не отправили на Север, наш папа тоже бы родился в Москве? И мы бы тоже родились в Москве? Мы жили бы сейчас в Москве?
- Может быть, - отвечаю им. - А может, вы бы вообще не родились. Кто родился бы у папы, и кто бы родился у меня – это все были бы не вы.
И тут меня охватывает ужас. Если бы отец моего мужа мальчишкой не загремел в ГУЛаг, то все сложилось бы иначе. И моих детей могло бы совсем не быть?
Я обнимаю их, троих, мы вместе валимся на диван.
- Мама, - выбираясь из нашей кучи-малы, спрашивает мой младший сын. – А если коммунисты отправляли всех в тюрьму, то зачем мы за них голосовали?
Он так всегда – молчит-молчит, и вдруг окажется, что слушал разговор, и что все понимает!
- Чтоб не было однопартийности! –  покровительственно объясняет ему мой старший сын.  – Всегда надо голосовать за оппозицию! А то всю власть захватит одна какая-нибудь партия, и тогда она устроит полный беспредел. Вот коммунисты – они почему отправили дедушку в лагерь? Потому что у них не было оппозиции. И некому было им сказать, чтоб они так не делали. Скажи ведь, мама, если коммунисты придут к власти, мы будем голосовать за «Единую Россию»?
- Конечно, - говорю. – А то и вообще за «Союз правых сил». Мы посмотрим, кого коммунисты будут больше ругать. Значит, это и есть настоящая оппозиция, за них и надо голосовать!
- Мам, а за кого ты голосовала, когда у власти были коммунисты? – спрашивает дочка.
- Я маленькая была, чтоб голосовать. А вообще, при коммунистах выборы проходили совсем не так.
- А как?
- Дались вам эти выборы.
- Нет, расскажи!
- Где ты собираешься это печатать? – спрашивает Валя на работе, заглянув в компьютер.
Ладно еще, сегодня нет Максима. Он заболел. Простыл. Неделю поработал – и пожалуйста. Будто малыш, который только начал ходить в садик – и сразу заболел. Не легко проходит у него адаптация к престижной профессии журналиста…
- Ну, я не знаю, в Интеренете, где еще, - говорю я Вале. – Само собой, придется – под псевдонимом. Про власть обычно читают все, и, может, я найду Ваську, в конце концов! Помнишь, я рассказывала тебе про него? Может, он прочитает и догадается, что я – это я…
- Скорее догадаются в администрации президента. У тебя здесь все так узнаваемо…
- Ну и что? Меня же не посадят в тюрьму. Самое худшее – если перестанут печатать в альманахе. Да и то маловероятно. Что, президенту делать нечего? Он станет лазить в Интернете и смотреть, где там какой герой рассказа списан с него?
- Президент, может, и не станет. Есть специальные люди…
- Разве в республике нет больше никаких проблем?
Для чего пишутся рассказы?
Пишутся – и все.
Каждый день смотрю в компьютере, нет ли писем от Васьки.
Однажды на работе – звонок. Спрашивают меня. Женский голос – деловая дама, без эмоций. Карьера превыше всего. Кому еще работать в администрации президента?
Приказывает мне явиться… сегодня… время… И нет сил даже сказать:
- А если я не смогу?
Или:
- Вообще-то, я на больничном. Вы меня сейчас случайно застали…
Зачем я им? Может, какая-нибудь ерунда? Может, правительственная дама с короткой стрижкой, в прошлом выпускница журфака, снова собирает журналистов из многотиражек, чтобы объяснить, как надо работать?
Пусть так!
Кому я нужна с моими писульками? Зачем я им?