Девственник

ПРОЛОГ

На балконе комфортабельного подмосковного дома отдыха сидел в плетеном кресле человек, наслаждаясь свежим воздухом июньского вечера.
Солнце постепенно заходило, а он все смотрел на высокие витые фонари, простирающиеся купы деревьев и изредка прогуливающих внизу других отдыхающих.
Человек был крепким, мощным, как медведь, с легкой склонностью к полноте и несколько агрессивными патлами до плеч, прямыми, темно-русыми, немного растрепанными.
Стало почти совсем темно. И вдруг внизу припарковался легковой автомобиль. Из него вылезли три черненькие в вечеру сутулые фигуры и двинулись прямо ко входу в корпус пансионата.
Рядом стояли еще припаркованные машины, но людей на улице уже почти не было. Только человек на балконе, долго не ложившийся спать, пока что не уходил.
Но когда он увидел этих троих, лицо его изменилось. Дикий страх исказил и передернул вроде бы такого здорового и сильного на вид мужчину. Как будто он узнал этих приехавших сюда, и ему, судя по всему, было известно: они очень опасны.
Мигом он сорвался с места, едва не опрокинув казенное кресло, и опрометью кинулся в свой номер.
С какой-то несолидной для его внешнего облика прытью он с быстротой молнии заметался по комнате. Вначале он выскочил в тесную прихожую номера, распахнул шкаф, хотел взять оттуда свои вещи. Но тут же плюнул на это и выхватил только паспорт и толстую пачку денег. Сунул то и другое на бегу в карман и опрометью ринулся в коридор, захлопнув за собой и даже не заперев дверь.
Ночной коридор был светел и пуст. Но человек помчался в его дальний конец, ожидая, что они уже скоро покажутся на этаже.
Он держал курс на дверь черного хода. Иногда она бывала заперта, но иногда —открыта.
Только бы она оказалось открытой, лихорадочно думал он. Иначе — конец…
Он рванул дверь.
Чудо! Она была отперта.
Через мгновение он уже очутился на черной лестнице. В прямом смысле черной — темноватой такой, засаленной и закопченной, пустынной, с грязными узкими зловещими ступеньками и слабым освещением. Ее вид наводил некоторый ужас и тоскливость, и потому по ней мало кто ходил из отдыхающих. И к тому же внизу, в тени, что-то так жутковато завывало — вентиляция, что ли…
Но сейчас человека не пугало ничего такое, страх был перед другим — живым, реальным…
Он бежал пролет за пролетом, прыгая через ступеньку. Вскоре он миновал верхнюю площадку, вскарабкался по почти вертикальной железной коричневой лестнице и распахнул дверь чердака.
Там был совершенный мрак. Но он знал, где выключатель. Как-то несколько дней назад он помогал рабочим. Случайно так получилось, что именно он шел мимо, и они попросили его, как первого попавшегося, помочь перетащить на чердак какие-то доски: мол, не хватает немного рук. Как теперь пригодились знания внутреннего устройства чердака, которые он невольно получил, подсобив той бригаде!
Но нет, еще рано считать себя спасенным, произнес он внутренне…
Он включил свет, нащупав выключатель слева от косяка двери.
Взору открылась низенькая внутренность подкровельного помещения. Двускатная черная рубероидная изнаночная поверхность крыши, давящая, подпертая протянутыми досками. Бешено заметался в испуге между кирпичных тумб случайно залетевший сюда голубь.
Человек лихорадочно озирался.
Вот! — увидел наконец он. Слева отгибается рубероид. Под ним можно поместиться. Накрыться, и ничего не будет видно. Как будто все обычно. Пустой чердак. И надо обязательно погасить свет, чтобы он не привлек их внимания. Но тогда я могу не найти того рубероида! Надо сейчас запомнить, где он, отключить свет, а затем — быстро по темноте — туда… Скорее впечатать в сознание это место, вырубить электричество и — под рубероид… И лежать там до утра. Не двигаясь. И это — единственный шанс, что, возможно, они меня не найдут…

Вскоре по подмосковному пансионату прокатилось известие. Пропал один из отдыхающих.
Случилось это в ночь со 2 на 3 июня.
Номер его оказался не заперт. На столе в комнате стояли три бокала с опивками и пустая бутылка от мартини. В шкафу нашли вещи — дорожную сумку и пиджак. В сумке ничего подозрительного, кроме того, что обычно берут все люди с собой на отдых, не обнаружили. Однако не было найдено ни документов, ни денег. Стало ясно: с тех пор, как он исчез, и до того, как на другой день уборщица обнаружила странно пустующий и незакрытый номер и следы в нем — ничего не менялось. То есть больше никто, вероятно, в номер не входил. Но этот гражданин не являлся в столовую, и нигде отыскать его не удалось.
Попытались опросить свидетелей из отдыхающих. Но таковых не оказалось. Ни днем, ни вечером, ни ночью, ни утром никто ничего подозрительного не слышал — выстрелов, там, или криков. Вечером парковались какие-то машины, но откуда кто мог знать, кто это и к кому приехал? Специально же никто не наблюдал, не ожидая, что случится нечто.
На бокалах нашли отпечатки пальцев четырех людей, а на бутылке — трех. Одни из «пальчиков» на бокалах совпадали с отпечатками на вещах пропавшего без вести.
За дело взялся известный в Москве полковник Гриньков. Личность исчезнувшего быстро установили.
Им оказался Игорь Чекалин, известный пиарщик, вытаскивавший на свет и раскрывающий через газеты уголовные дела, нередко очень темные и грязные. Выяснилось, что у Чекалина есть жена — Екатерина Чекалина, профессиональный художественный переводчик, и грудная дочь Таня.
Факт, что именно такой человек столь странно пропал, несколько подбавил понимания в подобную ситуацию… Но, увы, туман ничуть не развеял.
Складывалась первая версия — к Игорю в тот вечер приходили люди. Возможно, они пили вместе с ним, значит, наверное, он знал их раньше. Если они были настроены агрессивно, то вначале, стало быть, вели переговоры. А может, они взяли его каким-то обманом… Подмешали яд в мартини? Но яд не обнаружился. Хотя они могли вымыть бокалы и потом нарочно налить в них вино вторично для отвода глаз. Однако такие гипотетические ходы усложняли дело и его понимание…
Если Игорь Чекалин не был убит, а бежал — то почему он не выходил больше ни с кем на связь? А если его прикончили — то где же тело? Здание пансионата прочесали сверху донизу, заглянув во все уголки. Ничего не нашли. Не дал результата и поиск улик в ближайших лесах. Конечно, если те люди приезжали на машине, рассуждал Гриньков, они могли унести труп с собой и спрятать, скажем, в багажнике, а затем вывезти… Хотя это не так просто — вынести тело… Но ведь свидетелей действительно не было. Что-то там случилось под покровом ночи.
В общем, дело об исчезновении Игоря Чекалина пока что повисло в воздухе. Гриньков думал еще вернуться к нему, но тут в Москве неожиданно началась новая череда странных  событий… Одно причудливее другого… И теперь следовало заниматься ими. И никто еще не знал, куда выведут эти непонятные пока нити, которые, казалось бы, все не вели как будто никуда…




Когда они вошли в парк, на горизонте день уже сходился с ночью. И вскоре закат постепенно погас, как медленно завернутый долго тускло тлеющий фитиль керосиновой лампы.
Впереди шла Марта — бойкая, в голубых джинсах, словно в раздвоенном вытянутом сгустке светящейся в темноте химической энергии. Дорожка полого уходила вниз, и Катя едва поспевала за бодрой, казалось, ничего не боящейся подругой. Озираясь по сторонам, Катя видела уже как будто совершенно дикие места, приземистые кусты, ставшие во тьме причудливыми и неясными, будто скрывающими в густой тени что-то жутковато таинственное.
Рыжекудрая самонадеянно вздернувшая нос Марта остановилась, завернула в сторону от широкой тропинки и уселась на низкий сухой пенек, привлекший ее быстрый пронзительный взор. Она закурила, и вскоре вверх поднялся тихий дымок. И словно замерли все эмоции, и стало уже не так тревожно, а уютно, почти как дома.
Катя стояла рядом немного неуклюжим столбиком, скромно опустив вниз руки. Она смотрела на рыжую голову Марты, которую та расслабленно положила на свои невольно высоко поднятые коленки. Марта мягко курила, будто свершая дымными затяжками некое сакральное действо — задумчивое, уединенное. И Катя тоже подуспокоилась. Вечерний парк, вдруг сменившийся в ее немного натянутом сознании неизведанным лесом, теперь опять казался привычным кусочком окраины Москвы. Хотелось поскорее туда — вперед, где должны светить фонари, где отсюда виднеется фиолетовое небо, уже не загороженное низкими корявыми ветвями. Мысль об этом согрела Катину душу.
Марта воздвигнулась, мощно шикарно затоптав окурок остроносым ботиком.
— Пошли! — скомандовала она, отдохнувшая и свежая. Мимоходом она твердо подхватила Катину руку и потянула за собой невольно смешно перебирающую ногами подругу.
Они наконец спустились на открытое пространство. Издали понемногу повеял свет низких ртутных сиренево-тускловатых фонарей, повисших крупными застывшими матовыми каплями, затерянных среди плитчатых пологих дорожек. И Катя услышала: там, впереди, раздавались шушукающиеся голоса многих, вероятно, молодых людей. Слова отсюда не различались.
Катя поняла: там, на аллеях, под нависшими кронами стоят скамейки. Она тихонько бросила немного трепетный взгляд на Марту.
Марта, тоже услышав, приостановилась, подогнула ногу, потянула носом и поморщилась.
— Гопнички, — резко сообщила она, будто «гопничками» здесь пахло, как зверьками в лесу.
— А что же они там делают? — простодушно спросила Катя.
— Выпивают, — отрезала, дернув плечом, Марта.
— И всё?
— А что им еще делать? — фыркнула Марта, логично ответив вопросом на вопрос.
И снова, как ни в чем не бывало, двинулась вперед. Катя машинально семенила в кильватере.
Действительно, на периферии большой аллеи на скамейке сидела компания. Они шушукались и тянули из металлических высоких и узких железных банок водку, настоянную на дыне, тут же закусывая копченой грудинкой, которую извлекали из распечатанных твердых хрустящих патронов прозрачной вакуумной упаковки.
— Хочешь — подойдем, посмотрим? — предложила Марта, вдруг заводясь откуда-то спонтанно нахлынувшим куражом.
— Зачем, Марточка? — забоялась Катя, вздрогнув и пряча голову в плечи.
— Да не дрейфь ты! — бросила ей Марта, уже принявшая решение отыскать сегодня небольшое приключение. — Пойдем, пойдем.
И она снова небрежным махом назад захватила Катину ладонь и потащила подругу, свернув с дорожки. Катя шагала за ней, как заведенный автомат, потому что ничего другого уже не оставалось.
Они подошли к скамейке.
Шушуканье стихло. Па’ры бегающих кошачьих глаз обратились к ним.
— Привет! — совершенно спокойно и бодро сказала Марта, так, как будто бы знала их всех и раньше. — Как дела?
Молчание продолжилось. Стало ясно: своим видом и поведением она заставила гопников несколько растеряться. Снова возобновилось какое-то шептание. А затем вдруг один голос, с периферии лавочки, громко недовольно крикнул в вечерней тишине:
— Да проваливайте отсюда! Кто вас звал-то?!
Марта сделала вид, что не услышала, и обратилась непосредственно к сидящему перед ней в центре ночной скамьи:
— Прикурить дай!
В пальцах она уже наготове держала сигаретину.
Снова наступило удивленное молчание. А тот машинально молча достал из кармана зажигалку, протянул руку с ней вперед и, все таким же механическим твердым движением, выпустил из кулака маленький оранжевый язычок. Марта сразу изящно наклонилась, сунула кончик сигареты в язычок огня, закурила и выпрямилась, выпустив одним резким крупным выдохом облачко дыма.
— Спасибо, хаер, — бодро и развязно сказала она.
— Да пшли отсюдова!! — опять раздался уже до последнего предела возмущенный голос того, с краю, прячущего лицо в тени. — Скройтесь с глаз, я кому сказал!!! — заорал он истошно, напрягая нервы.
Сидящий рядом сделал в его сторону осторожный отстраняющий жест рукой и тихонько покладисто сказал ему просяще:
— Да Вован, не надо!
— Чо «не надо»?!! — еще пуще разошелся в ответ тот. С ним начиналась самая настоящая истерика. — Кто, блин, их сюда звал?!! А ну катитесь, вы, обе, чо сюда приперлись, я не понял?!!
Катя уже совершенно малодушно полностью зашла за Марту, инстинктивно спрятавшись за ее спину. Тот, из тени, голосил так, что стало совершенно ясно: состояние его на самой грани бурного аффективного припадка, и если его не удержать, он запросто может наброситься с кулаками и пинками ногами.
— Хаер! — не дрогнув голосом (или только совсем чуть-чуть), не сходя с места, обратилась Марта непосредственно к нему. — А ты не знаком с Горчаковым? — четко и раздельно спросила она.
Снова наступило молчание. На этот раз — резко, обрывом.
— Н-нет, — удивленно выдавил тот из себя, как будто мгновенно остыв.
— Ну, я вас познакомлю, — уже совершенно невозмутимо, даже как будто чуть улыбнувшись, ответила Марта.
Тишина сделалась выразительной. Криков больше не повторялось.
— Дайте лучше попить и закусить, — попросила Марта. — Жалко, что ли?
— А, не, не, чо жалко, — тут же засуетился тот, первый, который зажег ей сигарету. — На, возьми.
Он торопливо сунул руку в сторону, в засаленный разорванный вакуум-пакет, и протянул ей пару кусочков грудинки. Марта быстро и четко захватила двумя пальцами оба, один положила в свой рот, другой четким прямым движением молча передала за спину — Кате.
— Дай запить, — попросила она.
Пацан протянул ей узкую и высокую банку с водкой на дыне. Марта отхлебнула пару глотков и, освежившись, возвратила банку.
— Да кто они такие?!! — наконец снова подал голос тот, боковой, все-таки никак не могущий уняться до конца. — Мы их не знаем, их нам никто не представил, так на кой хрен точить лясы?!!
— Вован, не надо, — снова коротко и спокойно, но чуть более настойчиво и раздраженно попросил его сосед, утомленно резко выдохнув.
— Да не, — пожал плечами дававший Марте огонек, грудинку и выпивку. — Вообще-то я вижу вас впервые, и не помню вас с другими пацанами с нашего района. Ну да ладно. Чего-то хотели узнать? Валяйте, спрашивайте. В конце концов, наверное, вы знаете кого-то из пацанов, — произнес он.
— Чо ты прекраснодушничаешь?! — снова завопил тот, из темноты. — Ты развесил уши, а кто сказал, что они не толкают фуфло и не понтуют?!
— Ну если фуфло — то нехай толкают, — развел руками первый. Было видно: сегодня он настроен мирно. — Нам это не повредит, а с другими пацанятами они пусть разбираются сами. А если ты, дивчина, насчет того пропавшего пиарщика — так вот век свободы не видать, его замочили не наши. А то, понимаешь, — пояснил он в ответ на вопросительно-удивленный невольный взгляд Марты, — участковый буквально седня утром спрашивал про него же. Меня не е...т, даже если ты от участкового, — предупредил он. — Потому что наших пацанов вот именно это не касается, как хошь, — подмигнул он.
Повисла пауза.
— Чо-нибудь еще надоть? — спросил он.
— Не, — махнула рукой Марта.
— Лады, — кивнул тот. — А если хотите базарить с пацанами — то чапайте в ту сторону, — указал он. — Там еще одна лавка, метрах в полсотни отсюдова.
— Спасибо, хаер, — сказала Марта и, еще раз ошарашив, спокойно и дерзко подала ему на прощание руку.
Тот, как-то почти неслышно хмыкнув, молча машинально пожал ее ладонь.
— Чао, бамбино! — показала зубки Марта.
— Чао-какао, — бросил ее собеседник.
Затем Марта тотчас же отрулила и, на ходу схватив прежним жестом за руку застывшую уже ни живую ни мертвую Катю, быстро двинулась в показанном гоп-компанией направлении. Она утянула за собой подругу, как умчавшаяся большая собака тащит на поводке сбитого рывком с ног хозяина.
Потом, когда они оказались возле кустов сирени и скрылись из поля зрения той компании, Марта, шепнув Кате о своем плане, дала крюк и вскоре выбралась на аллею совсем в другом месте. Сделала вид, что направилась туда, куда указали, а на самом деле — к выходу из парка.
Они стояли на асфальтированной широкой аллее под фонарем. Марта обернулась, и Катя тоже. Нет, погони, слава Богу, не наблюдалось. Со скамейки, стало быть, никто не встал и вслед за ними не отправился. И даже никакого шума за кустами уже не слышалось. То ли девушки отошли далеко, то ли те разошлись или куда-то переместились.    
Поодаль стояла еще скамейка. Пустая. А там, впереди, уже слышался шум улицы, и на фоне высокой парковой решетки в самом конце аллеи маячили вечерние городские огни.
Марта резво шлепнулась на скамейку. Она закинула ногу на ногу, разрезав воздух выставленным острым, как бритва, носком изогнутого черного сапожка без голенища. Она закурила сигарету, и некоторое время молча дымила, расслабляясь и вдыхая прохладу позднего вечера. Затем обернулась на сидящую рядом тихую Катю. Та смотрела себе под ноги и мелко трепетала, опустив на колени руки.
— Чо дрожишь? — громко и развязно вопросила Марта. — Штаны-то не мокрые?! — цинично крикнула она ей, захохотав. — Трусиха! От страха чуть не описалась! И из-за чего?!
— Ты не понимаешь, Марточка, — еле слышно прошептала Катя, упорно не решаясь поднять потупленные глаза.
— Я? Я все понимаю! — отмахнулась Марта. — А вот ты, наверное, действительно не въехала! Я этого Горчакова придумала только что. Никакого Горчакова нет в природе! Но я их таким макаром взяла на пушку, они насторожились, и именно поэтому-то не приняли на сучки-на палочки, а даже побазарили, хотя нас им не представляли. Вот и вся фишка.
— Боже мой, Марточка! — захныкала Катя, заерзав. — Вот это-то я как раз поняла прекрасно! Дело в том…
— Ну прости мне мой рисковый характер! — с жаром прижала руку к сердцу размякшая, вдруг стеснительно улыбнувшаяся Марта, отводя глаза и кидая далеко в сторону огонек окурка. — Ты же знаешь — я такая вот, зато со мной не соскучишься и можно разведать что-то новое.
— Да нет же! Я совсем не об этом! — замахала руками наконец вскинувшая голову смятенная Катя. — Он говорил про «замоченного пиарщика»! Неужели ты не поняла, кого он имел в виду! Об этом же писали газеты!
Катя вдруг закрыла лицо руками и замерла, уронив в ладони голову и взяв ее на них. Марта тоже замерла, вдруг действительно осознав. Волна ее куража окончилась, и она резко ощутила моральное трезвение…
— Так! — скомандовала она, тут же сориентировавшись. — Отчаливаем и быстро — на метро! А то и правда мало ли что… Нас двое, а их немало… Хотя сегодня они и правда какие-то не агрессивные…
Марта бросилась вперед почти бегом. Катя, оторвавшись от скамейки, последовала за ней — туда, где горели развеивающие страхи огоньки метро и вечернего мегаполиса.

Они ехали в светлом мчащемся по тоннелю почти пустом вагоне метро. Марта, уже другая, обнимала подругу за плечи, прижала ее голову к своей груди.
— Катька, Катенька! — взмолилась она. — Ну, пожалуйста, не плачь! Прости меня, дуру! Откуда же я могла догадаться, что они знают? Так получилось… Прости!!
— Я не виню тебя, Марточка, хорошая, — убедительно ответила ей Катя, волево сотворив улыбку на немного раскисшем лице. — Просто для меня это тоже прозвучало неожиданно… Прошел год, но ты же понимаешь — это все равно болит… Он как будто что-то знал тогда…
— Сегодня я ночую у тебя! — скомандовала ни от чего не тушующаяся и на ходу принимающая любые решения, бескомпромиссно и твердо, Марта. — Тебе надо успокоиться и смотреть за дочкой. А я уж — прости! — послежу сегодня за тобой. А то нельзя же все вешать на одну твою маму!
— Верно, Марточка, — хлюпнула носом Катя. — Ну что ж, если хочешь — ночуй у меня, — подчинилась она подруге.
— Вот и славно, — покладисто кивнула Марта, снова такая же решительная.
Дверь им открыла Катина мама. Первый миг удивления тут же сменился восхищенной радостью.
— О! И Марта к нам! Заходи, милая Марточка!
Она нежно и быстро чмокнула в щеку Катину подругу. Та улыбнулась в ответ и прошла в прихожую.
Через минуту Катя уже стояла возле кроватки-манежика, где лежала маленькая Таня. Она подняла дочку на руки, поговорила с ней, спросив, не соскучилась ли та по маме.
Марта завороженно смотрела на это, и лицо ее светилось радостным лучезарным восторгом, вот-вот готовым прорваться в откровенное восхищенное визжание.
— Катя! — попросила она. — Дай ее мне подержать!! Хотя бы немножко! Пожалуйста! — молительно приложила она руки к груди.
Катя аккуратно протянула маленькую дочку Марте. Та, неистово захлебываясь от подобного счастья, осторожно приняла на руки Таню, улыбнулась еще шире, глядя ей в маленькие, но вроде бы тоже весело рассматривающие ее глазки. Легонько тронула Таню за носик и спросила ее, кто же у нас здесь такой маленький и симпатичный?
Вскоре Катина мама позвала девушек ужинать. Катя аккуратно уложила дочку в кроватку и теперь уже шла впереди, а Марта — следом за ней.
Но когда они вошли на кухню, то невольно остановились, удивившись в первый момент.
За столом, заняв чуть ли не четверть кухоньки просторной черной рясой с широкими рукавами, которые можно закидывать через плечо, сидел батюшка отец Владислав — священник из церкви, находящейся напротив дома, где жила семья Чекалиных.
Катя смущенно поздоровалась. Марта — следом за ней. А батюшка добро улыбнулся обеим девушкам и поприветствовал их совсем не смущенно. И только тогда Катя вспомнила, что мама рассказывала про него.
Мама суетилась у плиты. Она подала батюшке горячую яичницу с ветчиной, поставила рюмочку портвейна.
— За здоровье, хозяюшка, — приятным низким чуть хриплым голосом сказал о. Владислав, поднимая рюмку. — Хозяйка в доме — его опора, — важно заметил он. — А я — вдовец, радость моя. Вдовец я… — сообщил он, задумчиво вздохнув.
Вскоре обе подруги были уже в комнате Кати. Марта сидела боком в кресле, лихо перекинув ноги через одну его ручку и свесив их на сторону, и дымила в потолок сигаретой. Катя стелила кровать.
— Вот видишь, — деланно надув губы, с жаром сказала ей Марта, — ты бродишь где-то по паркам, ночами плачешь, а все это время с Танькой твоя мама должна сидеть! Не дело, Катька!!
— Ох, не дело, Марточка, — вздохнув, покорно согласилась Катя. — Да только никак не могу взять себя в руки...
— Не надо так! — умоляюще и одновременно твердо попросила Марта. — У тебя же дочь! И все равно неизвестно… Хотя год прошел… Но кто знает? С Гриньковым говорила?
— Говорила, а что толку? — развела руками Катя. — Он твердит: раз, мол, тело не найдено — надежду терять все равно не надо. Но я вижу: ему больше нечего сказать. Дело не раскрывается — как было ничего непонятно, так и осталось. Поэтому по форме так и говорит…
— Ладно, давай спать! Утро вечера мудренее! — заявила смелая Марта.
Она встала и разложила хитроумным уже известным ей способом кресло, в котором только что сидела. И оно таким образом превратилось в кровать. Марта кинула на него выданные Катей одеяло, подушку и простыню.
Вскоре Катя лежала в постели, и слегка задремала, а потом вдруг пробудилась и увидела: в темной тихой комнате над ней стоит Марта. Наклонившись над кроватью. И глядя Кате в лицо. Сама в порыве чувств встала с постели, что-то сказать ей...
— Не горюй, Катя! — произнесла с жаром Марта. — Спи спокойно. Тебе нужен отдых!
— Хорошо, Марточка, — пробормотала благодарная Катя, жалковато улыбнувшись.
К счастью, ночью дочка не плакала, не звала к себе. За закрытой дверью стояла тишина, а Катина мама уложила спать о. Владислава в самой угловой маленькой комнате. Но Кате спалось не очень. На душе витали медузообразные слезные видения. От этих неверных тревожных снов она открывала глаза и смотрела, как на соседней кровати под одеялом неподвижно спит Марта, не просыпаясь и только сладко сопя носом во сне. И тогда Катя переворачивалась на другой бок, и тут же снова засыпала. Но потом пробуждалась опять, и все повторялось сначала…

Проснувшись утром, Катя, размякнув, лежала в постели, глядя, как быстро выскочившая из-под одеяла Марта проворно делает зарядку посреди комнаты. Затем Марта подмигнула Кате, надела рубашку, натянула голубые джинсы и первая бросилась умываться.
Вскоре они обе, умытые и свежие, сидели на кухне, а Катина мама опять суетилась у плитки. В ответ на озирающийся взгляд Катиных глаз она сказала, что батюшка не ест перед утренней службой, что он проснулся рано и отправился в приход, но скоро мы все пойдем туда. Так что, девочки, завтракайте и собирайтесь.
Мама надела симпатичную шляпу с бархатным цветком, Катя скромно повязалась платочком, затянув его концы под подбородком, а Марта накинула на голову выданную на время Катиной мамой пеструю косынку, завязав ее на пиратский манер на затылке.
Вскоре все четверо покинули квартиру и двинулись через еще почти пустой утренний переулок к храму. Четвертую из них Катя везла в коляске. Таня свесила ножки в пинетках и с любопытством, постигая мир, тихонько озиралась по сторонам.
Когда вошли в церковь, Таня с непривычки немного испугалась и захныкала. Катя, поймав на себе взгляд женщины, продающей свечи и иконки, застеснялась и хотела вывести коляску на улицу и утешить дочь, но тут вдруг из двери в глубине появился сам о. Владислав и сказал оттуда громко:
— Не выходите из храма! Пойдемте за мной, я покажу, где можно успокоить ребенка.
Он поманил рукой, и Катя с Таней последовала за ним. Они пробрались по низенькому внутреннему помещению церкви, завернули еще за уголок и очутились в маленькой, пустой и светлой комнате с резным металлическим оконцем и скамеечкой, с побеленными мелом стенами и низким потолком.
— Посидите пока, — показал о. Владислав.
Катя осторожно уселась на гладко-лаковую коричневую лавочку с рисунком сучков и взяла на руки Таню. Таня успокоилась, и ее глазки снова смотрели на все с интересом и без страха.
Вскоре началась литургия.
Все трое стояли немного с краю, возле одного из столбов с изображениями евангелистов. Катина мама часто крестилась. Катя тоже крестилась, вместе со всеми, но чуть реже. А Марта стояла, твердо глядя вперед, не выражая ни страха, ни стеснения, опершись на одну ногу и подогнув другую, и периодически размашисто покрещивалась машинальным движением — чтобы не отстать от остальных прихожан. Мимо осторожно пробирался поджарый безбородый служка. Он вынимал из золоченого большого подсвечника у столба куцые огарочки догорающих свечей, задувал их и привычным движением бросал в стоящий внизу ящик для огарков.    
В середине службы отодвинулись шторки на главных вратах алтаря, и в воротах, плавно распахнув их, появился о. Владислав. Он также плавно поклонился всем. И прихожане поклонились ему ответно.
Когда читалась молитва «О Богом хранимой стране нашей», Катина мама неожиданно опустилась на колени и коснулась лбом гладкого, как заливной пряник, твердого холодного пола. А затем быстро встала и, не смущаясь, продолжила молиться вместе со всеми.
В конце службы была проповедь — о вреде занятий эзотерикой и астрологией.
Литургия закончилась в половину двенадцатого. Одинокий диакон мирно читал тенорком с клироса, а прихожане задумчивым, но одновременно бодрым шагом спускались по ступенькам крыльца. Некоторые уже стояли на улице, глядя на высокий крест и разговаривая о делах насущных.
Катя и ее мама тепло попрощались с Мартой и отпустили ее домой.
А когда они уже вернулись в квартиру, то неожиданно позвонил полковник Гриньков и попросил Катю, если она может, явиться сегодня в отделение для беседы.
Катя восприняла эту новость без всяких эмоций: без волнения, но и без радости.
В назначенное время она пришла в участок, хотя догадывалась: еще одна формальность. Что-то подсказывало ей: и сейчас Гриньков не выдаст ничего нового. Катя уже давно дала ему все свои показания, какие только могла.
Так оно и оказалось.
Катя, в пестром платье, скованно сидела на стуле, опустив сложенные руки между колен и потупив глаза, слегка замерев. Гриньков, словно виновато улыбаясь, встал, нервно походил по комнате, затем снова сел в свое кресло.
— Значит, говорите, ваш муж что-то уже чувствовал? Вы можете это точно сказать? — спросил он.
— Точно не могу, — ровно и пришибленно ответила Катя, не поднимая глаз. — Мне так казалось. Но для вас же это не аргумент.
Гриньков усмехнулся в слегка седые усы.
— С одной стороны да, — сказал он задумчиво. — А с другой — это тоже может что-то положить на весы, и если таких «гирек» наберется много… Впрочем, их мало, да вы и сами знаете. Понимаете, если они закопали труп в лесу — то боюсь, тут уже можно не найти его никогда — никто не знает места, свидетелей не оказалось. Земля надежно скрывает тела. Ведь любое тело рано или поздно прячется туда, — усмехнулся Гриньков своей собственной спонтанно родившейся грустной, но действительно правдивой полушутке.
Он снова поднялся, прошелся по комнате и остановился перед большим массивным сейфом. Затем взял с него газету, лежащую там.
— Время сейчас довольно смутное, — проконстатировал он. — Только вчера наш участковый разбирался с пацанами у лесопарка.
Катя вздрогнула, но Гриньков, похоже, этого не заметил.
— И про вашего мужа раскрутили историю газетчики, — вздохнул Гриньков. — Вот они — сплетни, сенсации. Видите, что пишут, — помахал он газетой. —«Бывший злоумышленник по кличке Девственник живет на крыше заброшенной лаборатории». Черт знает что такое! — усмехнулся, потряся усами, Гриньков. — И в заметке не указано толком, где эта лаборатория и откуда там взялся этот Девственник. Фиглярство! — отрезал он. — И умеют же они примазаться именно к не раскрытым до конца делам, которых ведь именно в смуты образуется немало! Екатерина, поймите, я даже не могу назвать вас вдовой. Я не знаю — вдова вы или нет, — усмехнулся он снова неожиданно возникшей замысловатой мысли. — И самое курьезное: даже вы не знаете — вдова вы или жена.
Повисла неловкая пауза.
Нет, Катя не сердилась на Гринькова. Он явно был хорошим человеком, но знал, что не сможет ничем утешить Катю. И потому-то все это бесконечно тупо и стеснительно — жалкие соболезнования и непременно — обнадеживание по поводу того, что хотя год прошел, но тела-то, мол, не нашли, значит, о факте гибели говорить все-таки рано… Де-юре.
Смешно. И нелепо…
— Идите, Екатерина, — сказал Гриньков, вдруг дружески подойдя к ней.
Катя, преодолев застывшее смятение, решилась поднять на него слегка туманные глаза. — Постарайтесь отвлечься. У вас дочь. А друзья, подруги? —поинтересовался он.
— Их у меня немного, — вздохнула Катя. — Я сама долгое время жила какой-то замкнутой. И Игорь тоже оставался для меня в некотором смысле загадкой… Но не будем сейчас об этом… Впрочем, у меня есть одна верная подруга, настоящая — Марта Григова. Мы с ней одногруппницы, вместе окончили один курс института Мориса Тореза. Там и сошлись и до сих пор дружим.
— Ну вот и хорошо! — улыбнулся Гриньков. — Пока я вас больше не буду вызывать. Отдыхайте.

Да, Игорь остался для Кати нераскрытой до конца тайной, хотя и был ее мужем, и отцом их маленькой Танюськи.
Он почти никогда не рассказывал о своем прошлом. Интуитивно Кате казалось: что-то было у него там, некий излом, о котором он молчит и не говорит никому, даже ей.
Она любила таких, как он: мужественных, сильных, мощных телом, немного циничных и грубоватых, но способных в иные минуты стать нежными и трепетными, иметь в глубине души подлинное чувство, которого при этом сами стесняются.
Он входил в комнату и начинал любовную игру, словно ища супругу. Он шагал, нарочито громко и резко топая, пригнувшись, как медведь, разведя чуть в стороны присогнутые слегка опущенные мощными корнями к полу руки. А она, Катя, забиралась под простыню на кровать, будто бы прячась от него в уголок. Им двоим нравилось так играть.
И он, деланно порыскав, вдруг «замечал» ее, и, как хищник на добычу, взрыкнув, направлялся к ней, раскинув хватательные ладони, блестя глазами. И она натягивала простыню до самого подбородка и, малиново краснея, с бешеной скоростью сучила сгибающимися ногами, судорожно закрываясь простынкой. Но это только заводило его — как она билась. И он, на секунду затормозившись, вдруг одним махом наконец силой срывал с нее простыню и таким образом оголял ее всю от макушки до пят. И тут же замирал, остановившись. И она тоже ответно замирала. И тогда, в следующий миг, Игорь невообразимо нежно и любовно, ласково и мягко, трепетно и осторожно касался любимой обнаженной Кати…
Он повторял, что пошел раскрывать сложные запутанные дела потому, что обрел компромисс — как не стать ни «одетым в лилии ангелом», ни — соответственно — злом. Он хотел служить общему делу, однако при этом оставаясь таким же грубоватым и циничным в жизни. И стал пиарщиком в подобном русле.
Но Катя любила его, страстно любила. И каждый раз трепетала, когда он уезжал в очередную командировку — писать новый срочный действенный материал. И радовалась, когда он возвращался живым и невредимым.
Но в тот год некое предчувствие висело в воздухе. Неведомыми глубинами сознания Катя чуяла что-то роковое. Об этом же самом, видимо, догадывался Игорь, но не сообщал ей. По-особому менялось его лицо, когда он повел слишком туманное последнее свое дело об исчезновении людей и краже с золотых приисков. Будто впервые он забоялся, хотя раньше словно не пугался никогда. Или делал вид?
Но с некоторых пор у Кати перестал покой, и в душе заняла место странная тревога. Которая только усиливалась тем, что никто ничего ясно и в открытую не объяснял.

Она помнила ту последнюю ночь.
Три дня она пила со знакомой компанией… На один хмель после пробуждения опять накладывался другой… И Катя понимала: вино идет не так, как должно, не дает нужного кайфа, а только пьянит больше обычного и ложится тяжестью. Словно нервные клетки защемлены и не могут воспринять алкоголь по-нормальному или перебороть его.
Приятели и приятельницы видели, как хлещет Катя водку. И в душе понимали: хорошим все это не кончится и потом Кате будет неприятно, тяжело и стыдно.
А Игорь заявился домой, запыхавшийся и странно раздраженный. Он тяжело, всей грузной мощной тушей, бухнулся на маленькую табуретку и с минуту, переводя дыхание, сидел, даже не сняв ботинок.
И вдруг из-за угла в коридор вышла Катя. Она была в домашнем пеньюаре, волосы ее растрепались, а лицо клонилось набок — малиновое от ненормального румянца. Застывающие, как студень, мутные глаза пронзительно блестели. Катя посмотрела на него и прислонилась к стенке. И замерла, снова уронив голову и переминаясь с ноги на ногу.
— Что ты шатаешься?! — вдруг грубо крикнул он, чтобы разрядить эту повисшую нелепую и жутковатую атмосферу.
Катино лицо свело моральной болью.
— Как ты стал жесток последние дни! — в чаду произнесла она прорвавшееся вслух, без обиняков, пошатываясь тростинкой. — Ты раньше не был таким!! Я вижу — у тебя что-то случилось на работе… Я ничего не понимаю…
В ответ он поднял ногу и резко сорвал один ботинок. И тут же громко швырнул его рядом на паркет.
И тогда Катя сорвалась с места и, перегнувшись дугой, кинулась в ванную. Она склонилось над ванной, и ее стало тошнить. Катя дергалась и топала ногой, а ее тошнило в ванну — сильно, громко…
Наконец, пахнущая хлоркой и дезинфекцией, она вышла обратно.
Игорь, уже сняв оба ботинка, был в комнате. Он, не раздевшись, бухнулся  навзничь на кровать, расслабленно разбросав руки и ноги. Когда она вошла, его бычий взор снова приковался к ней.
— Что теперь не так? — резко спросил он, словно его задергали какими-то приставаниями.
— Я пила два дня подряд, — ответила Катя сиплым шепотом. — И потом мне было плохо. Так плохо, что сейчас я не могу даже видеть вина: мне от одного его вида опять становится плохо…
— «Плохо, плохо»! — вдруг в непонятно почему прорвавшейся агрессии прервал ее Игорь. — Вы посмотрите, как она хорошо воспитана! Ей, видите ли, было плохо! Да ты скажи проще: «я блевала»! А то — «было плохо»! Благовоспитанная больно, ты, замолчи!!
Катя, пораженная, как молнией, его бешеным криком, сжалась пружиной, а затем дернулась, как кошка, и одним махом бросилась ничком на тахту, разметавшись. И вдруг расхохоталась.
Она лежала лицом в мякоть тахты и громко раскатисто хохотала — жутко, леденя нервы.
Теперь настала очередь Игоря замереть. Он будто остыл от этого леденящего безумного смеха жены. Больше он не сказал ни слова и даже не поднялся с кровати. И она тоже не встала. Они даже не зажгли свет в комнате.
Вскоре стемнело, и он так и лежал на спине в одежде и в таком виде спал до утра. И Катя больше не шевелилась, уткнувшись в тахту в тяжелом забытьи.
Когда она проснулась на рассвете, во рту было солоно, поламывало в глазах. На душе стоял какой-то половинчатый осадок неловкости за вчерашнее. Ей стало чуточку стыдно перед самой собой за то состояние, в котором она была, и в то же время она осознавала, что ни для кого другого, кроме нее, это не покажется постыдным, а ее, скорее, пожалеют...
Мало-помалу туман в голове подразвеялся. И Катя, только чуть похлюпывая носом, узнала от Игоря, что он снова уезжает. Он скомканно и торопливо извинился перед ней за свой собственный вчерашний срыв, но становилось заметно: он собирается непривычно быстро… Он сказал, что место для него забронировано в доме отдыха «Елочки», где он и будет писать свой пи-ар, как обычно.
И он не вернулся. Первый раз за их совместную жизнь. И последний, само собой, — как бы грустно пошутил на этом месте полковник Гриньков…

Каштанов сидел в кабинете коменданта ГАИШа — Государственного Астрономического института имени Штернберга.
Комендант московской обсерватории был похож на самовар с большим краником — невысокий, пузатый, гнусаво басовитый, с выступающим вперед горбатым носом и парой щетинистых черных усиков под ним. В его кабинете висела картина, изображающая само здание ГАИШа, на столе лежала большая гладкая линза (от телескопа?!), в углу у хозяйственного шкафа стоял пустой астрономический тубус.
Комендант деловито перечислял обязанности, которые предстоит выполнять Каштанову на должности, которую ему здесь дадут.
— Охрана — раз, — загибал пальцы комендант. — Территорию патрулировать утром, сразу после принятия смены, и вечером. Третий раз — раненько перед сдачей дежурства, одновременно открыть калитки. Чтобы был порядок в здании и в саду. Плюс — погрузки, разгрузки, кое-что по хозяйству. По инженерной части: мотор какой открутить…
Каштанов внимательно слушал. График его устраивал, условия тоже. И место хорошее, которое он давно присматривал. Ученые мужи, смотрящие на звё-ё-о-о-зды…
Комендант поглядел на перекидной календарь и объявил:
— Приступайте послезавтра, там как раз в смене сейчас один человек, придете на место уволившегося его напарника. Приносите трудовую — и считайте, что на работу поступили. Вы нам понравились.
Через денек Каштанов с двумя большими сумками, в которых лежали плед, подушка, расческа и еще мелкие причиндалы, явился в ГАИШ.
Охрана обсерватории менялась рано — в 7.45 утра. Каштанов прибыл к восьми, но увидел, что его напарник, о котором говорил комендант, уже тут как тут.
Фамилия напарника была Юрин. Он представлял собой человека лет пятидесяти-пятидесяти пяти, с обширной лысинкой и гривой мягких длинных жиденьких волосиков на затылке. С одновременно нахальной, но в то же время какой-то жалковатой и слащавой улыбкой на слегка женоподобной мордашке.
Напарник восседал в глубоком массивном кожаном кресле возле бюста Павла Карловича Штернберга, именем которого и назвали астрономический НИИ. Слева от бюста обширный и высокий проход вел в фойе института. Правее располагался вахтенный телефон и телевизор на тумбочках. А напротив — охранницкий стол с журналами для записи, место за которым вскоре и занял новоприбывший Каштанов.
Подъехала еще одна сотрудница — заведующая хозчастью Лариса Матвеевна. Дородных форм женщина с милым улыбчивым лицом, лет сорока или чуть более того. Ее комната — хозчасть — находилась аккуратно за пультом сигнализации.
Звездный замок стоял в глубине яблоневого сада. Над зданием возвышались четыре купольчатые башни, словно четыре огромных металлических пылесоса. Находилась обсерватория на самом дальнем краешке территории МГУ. Вдали от всех, среди холмов, как будто на краю Земли. И даже не верилось, что рядом с этим укромным тишайшим почти курортным уголком — шумная Москва.
Некоторое время Каштанов и Юрин сидели молча. А потом Каштанов наконец попросил напарника о том, о чем вчера упоминал комендант: пусть тот, мол, покажет вам маршрут, по которому надо ходить в обход.
— А, да, да! — захлопав большими влажноватыми глазами, отозвался Юрин. — Солнце еще низко, пойдем, объясню тебе, как патрулировать, и прогуляемся заодно, воздухом подышим.
Они встали и вскоре очутились в обширном саду, почти парке.
На холмах ветвились, как в джунглях, осыпающиеся белым цветом деревья. Это были яблони, которые скоро обещали дать плоды.
Патрулирование территории начиналось с каменной лесенки, ведущей на ближайший травянистый холмик. И там стоял первый научно-исследовательский павильон, принадлежащий обсерватории: так называемый «пассажный инструмент». О нем упоминалось в справочниках. Он представлял собой большой кованый полуцилиндр с автоматически открывающейся крышей. На такой же металлической двери, находящейся на высоте многих ступенек, висел замок.
— Вообще-то замки надо проверять, подергав их, — сипловато сообщил Юрин. — Так комендант просит. Типа, может, распили и видимость сделали, а замка-то уже и нет… Но лично я, — честно признался он, — не дергаю. Мне влом…
Асфальтовая тропка вилась среди густой травы, русских милых высоких берез и загадочных зарослей кустарника.
Над их головами небо подпирала мачта вроде Эйфелевой башни, только поменьше.
— Это — антенна МТС, — пояснил Юрин. — Арендуют у ученых место. Мы туда не ходим — там облучение вредное. Но вон ту желтую башенку тоже проверить надо — она МТС принадлежит. Хотя там на самом деле склад старых вещей.
Дальше на пути обхода обнаружились: два чудесных космических павильона в форме вертикального цилиндра, с колоннами по окружности, круглыми, как иллюминаторы, окнами и куполами. Там внутри тоже, как и наверху в астробашнях на крыше основного здания, стояло по большому мощному телескопу.
Потом взору открылась некая московская прерия — топковатая равнинка с сухой высоченной травой, порыжевшими по краям холмиками. Она была небольшая, но издали казалась обширней. А вдали, за сплошной порослью деревьев, поднималось, словно на горизонте, здание МГУ со шпилем — центр всей здешней огромной территории, — города в городе.
Справа от прерии возвышался ангар — огромный вытянутый эллинг с коричневыми запертыми на два замка воротами и стеклянными оконцами над ними для света.
— Еще за него надо заходить, — пояснил Юрин. — Смотреть, не разбито ли какое стекло.
— А если вдруг разбито — что делать? — логично тут же спросил Каштанов.
— Тогда сразу возвращайся на вахту и звони с нее центральному дежурному, — объяснил все уже тут знавший Юрин. — Он во-он там сидит, — указал он на шпиль МГУ, возвышающийся над ними на фоне чистого июньского неба. — На девятом этаже. Ему нужно вечером отзванивать, или он сам брякает. По всем объектам здесь звонит, что на территории университета находятся: от филфака до всяких складов. И если что — надо ему доложить, чего у нас за ЧП. А он уж сам решит: милицию ли вызывать или что. Так, пошли туда!
Каштанов еще раз оглянулся на ангар и отметил лежавший рядом с ним в высоченной траве цельный кузов от легковой машины.
— Тут металлолом еще валяется, — указал Юрин. — На него надо вполглаза смотреть — чтоб не тибрили.
Они миновали ряд темно-коричневых железных складов, и взору открылась еще пара старых металлических павильонов в виде эдакого железного чешуйчатого панциря, за прутчатой оградкой.
— «Черепашки» называются, — бросил Юрин. — За ними тоже нужно вполглаза: там сейчас нет ничего, но все-таки могут железо какое открутить. Так, — посмотрел он на часы. — Ты давай топай на вахту, я все тебе показал, ты запомнишь, парень неглупый. А я — в свой обход. Мне нужны рукавицы и ведро. Я тут, — объяснил он, — еще за дополнительные деньги мусор убираю.
Каштанов сидел на вахте один в блаженной тишине. Сюда не долетали даже звуки проходящей за воротами ГАИШа автострады.
На работу приходили сотрудники-астрономы. Гаишане — как они сами себя называли в шутку. Брали ключи, висящие на специальных полочках, расписывались за них в журналах, здоровались с новым охранником. В другом журнале ставили подпись за сигнализацию, с которой нажатием кнопки на вахтенном пульте снимали научные кабинеты.
Все павильоны в саду тоже стояли на сигнализации. А ангар — так на особой. Для него существовал специальный белый телефон без диска. В ангаре, по словам Юрина, хранилась всякая всячина: старые компьютеры, детали от станков, автопогрузчик, покрытые слоем пыли автомобили советских марок, дорожный каток, баллоны для исследований. И некоторые сотрудники загоняли по знакомству в ангар свои машины как в гараж. Ключи от ангара хранились лично в кабинете у коменданта.
Вскоре с обхода-уборки вернулся Юрин. С собой он притащил несколько бутылок.
— Возле дальнего павильона вчера пили, стало быть, — показал он их Каштанову.
Найденные бутыли он аккуратно сложил в тумбочку под телевизором. Сдает их, догадался Каштанов.
Астрономы, астрофизики, а также сотрудники инженерной части института, расположенной в цоколе, рабочие из здешней слесарной мастерской, и женщины из бухгалтерии, и компьютерщики — все уже вроде были на месте, взяли свои ключи и исправно расписались за них.
А напарник Каштанова снова пребывал в кресле возле бюста и читал какую-то газетенку.
Каштанов тоже углубился в чтение, достав из сумки научно-фантастический роман.
Так миновал еще часок, и Юрину надоело читать газету, он отложил ее и сгонял в столовую, которая находилась сразу за задней калиткой территории.
Вернувшись, он отпустил туда же Каштанова.
А потом часы под потолком фойе уже показывали два пополудни, и Юрин начал ерзать, — видимо, сидеть спокойно ему уже надоело. На самом же деле он думал о том, что комендант вроде бы сообщил утром — он уходит сегодня рано, а посему — не хлебнуть ли по этому случаю водочки?
Но неожиданно комендант появился сам, спустившись из своего кабинета, и объявил, что им двоим придется кое-что перетащить.
— О, какую-то халтуру поделаем, — пояснил Юрин Каштанову, подмигнув. — Давай за ним.
В конце коридора, в левом крыле здания, уже было открыто тесное помещение. Полки с бумагами и чертежами, всякими астрономическими брошюрами поднимались до потолка. Здесь же стоял аппарат для демонстрации звездных диапозитивов студентам-астрофизикам. Библиотечная стремянка доставала до самого пыльного верха.
— Вот и вот, — показал комендант. — Эти коробки перенесем на второй этаж.
Работа закипела. Юрин и Каштанов вдвоем таскали по картонному ящику с чертежами и книгами, а за вахтой вместо них наблюдал сам комендант, пузастый и носастый.
«Халтура», как выражался Юрин про погрузочные работы, кончилась к началу четвертого пополудни. И Юрин решил, что уж после такого трудодня точно следует расслабиться. Он сказал Каштанову, чтобы тот пока посидел на посту один, а он, Юрин, сгоняет в главное здание и заодно в магазин.
Каштанов ничего против не имел, и вскоре Юрин отчалил, заверив, что вернется «часа через два-три».
Металлически хрустнула стрелка на висящих высоко над головой часах, сделав легкий мах на одно деление и остановившись на половине четвертого. Каштанов мирно продолжал читать книгу.
Хлопнула дверь хозчасти и мимо проплыла пышнотелая Лариса Матвеевна. Она мягко улыбнулась новому приятному сотруднику охраны и остановилась с ним поболтать.
— Как вам у нас? — поинтересовалась она.
— Пока нравится, — абсолютно честно ответил Каштанов. — Райский уголок!
— А так вы вообще кто по специальности? — полюбопытствовала хозчастница.
— Редактор, — ответил Каштанов. — Но сейчас без работы сидел, по специальности ничего подходящего пока нет, вот и решил попробовать к вам. Мне режим нравится — сутки через трое.
— Понятно, — широко и добро улыбнулась Лариса. — Я вижу, вы молодец! Ну ладно, я в канцелярию.
Каштанов проводил ее взглядом. Она поднималась вверх, на второй этаж, по красивой лестнице с балясинами. По деревянным ступенькам перебирали ее гладкие пухлые чуть-чуть венозные ноги. Под мышкой она несла деловой бювар.
Вскоре Каштанов отметил одного видного сотрудника. Явно, что это был здесь знатный и уважаемый астроном, зубр науки, явно какой-нибудь доктор и профессор.
Работал этот человек в комнате почти напротив хозчасти, неподалеку от вахты. Комната эта была круглая, потому что находилась прямо под астробашней. В ней трудились еще молодые ребята и девушки, но этот мужчина для своего уже солидного возраста казался необычайно шустрым.
Он бежал мимо вахты в ту круглую комнату, потом несся обратно, затем снова туда, постоянно держа то во рту, то в руке дымящую сигарету. Поджарый, чуть наклонившийся вперед. У него был лысоватый лоб, очень живые глаза, но только под ними уже пролегли морщины. Вообще некоторые черты раннего постарения четко просматривалось при его еще бодрой стати.
Уже «пробило» четыре, а работа у него в комнате кипела. А еще через пятнадцать минут прибыл молодой, лет тридцати-тридцати пяти, астроном. Он поздоровался с Каштановым, но Каштанов долго провожал взглядом этого такого безыскусного на вид худощавого парня с рыжеватой бородкой и ясным взглядом. Потому что он взял ключи от астробашни на крыше! Той, где стоял самый большой и мощный телескоп во всей Москве!
Каштанов посмотрел на его подпись. Она была очень разборчива, молодой человек полностью, выводя каждую букву, написал свою фамилию: «Ватрухин».
Подвижники, подумал с уважением Каштанов. В наше время — и занимаются наукой. Молодцы! Настоящие люди, не гоняющиеся за выгодой.
Каштанов еще не знал, что вскоре и здесь, в этом дивном храме Урании, встретит и юных астрономов из вполне «гоняющихся за деньгами». Из так называемых «мажоров». Да, да, среди богатых сынков и дочерей кое-кто интересовался наукой и готов был наблюдать за прекрасными звездами, однако не расставаясь с деньжатами. Таков был современный мир и куда было от этого деться.
Каштанов помнил наставления Юрина: главное — проверять документы на вносимую и выносимую из здания технику.
Входная стеклянная внутренняя дверь запиралась на четырехзначный код — как, впрочем, и многие двери в здании, как успел отметить Каштанов. Поэтому постороннего вначале задержал бы код, а уж потом разговор охраны с ним складывался бы по обстоятельствам. Если же кто-то набирал код и заходил — стало быть, этот человек в проверке особенно не нуждался: это был какой-нибудь свой сотрудник.
Но в половине пятого щелкнул код, и начала открываться дверь…
Каштанов оторвался от книги и удивился. Дверь медленно подавалась, но никто из нее не показывался.
Дверь распахнулась полностью и замерла в таком положении. Каштанов тоже замер. А затем из-за стеклянной дверцы, до этого стихийно подпирая ее, стал вдруг выдвигаться угол некоего ограненного висящего прямо в воздухе тела.
Глаза Каштанова сделались с блюдца. Это тело оказалось большой коробкой, которая сама собой парила в воздухе, выдвигаясь с улицы в здание. Она двигалась над полом на высоте полуметра, и вскоре вплыла прямо в вестибюль. И только тогда Каштанов вдруг увидел, что она висит на ремне… А в следующую минуту секрет раскрылся: в вестибюль вступил совсем молоденький парень, таща эту громоздкую коробку на подвесном ремне. Он ей практически открыл дверь и толкнул перед собой, а потом уже прошел сам.
Каштанов, выйдя из оцепенения, сориентировался. Парню с простодушной веселой наивной мордашкой было лет двадцать от роду, он явно был здешний, но у него в наличии имелась какая-то техника в коробке. Значит, по долгу службы, его полагалось проверить.
Каштанов вскочил с охранницкого стула и бросился ему наперерез. Но тут же в спину ему раздался голос Ларисы Матвеевны, которая как раз шла обратно из канцелярии и тоже успела увидеть гостя.
— Пропусти его! — крикнула она Каштанову. — Это наш парень, он у нас тут по хозяйству работает. Его Коша зовут.   
— Да у меня не бомба! — одновременно искренне рассмеялся этот самый Коша, заметив настороженный порыв нового вахтера. — Это — пылесос!   
Каштанов, сориентировавшись на ходу, отступил назад. А Коша с мальчишеским полудетским личиком, улыбаясь тому, что светит солнышко, а помидор — красный, подшагивал рывочками вперед одной ногой, таща на выставленной руке покачивающуюся на ремне коробку. Он рассчитывал войти в проем фойе, но немного не рассчитал, а коробка слегка загородила видимость. В результате она задела за левый бюст, сорвалась с его руки, как шуба с вешалки, и мягко упала на ковер. Приземлившись, она раскрылась, и из нее выкатилось на пол содержимое, оказавшееся: 1) пылесосом 2) шлангом от этого пылесоса 3) трубками и щетками и шнуром для этого же самого пылесоса.
Кто-то в такой ситуации начал бы охать, а вот Коша — только рассмеялся. Затем сел на корточки и принялся собирать пылесос обратно в коробку, поднимая упавшие вещи с огромного потертого паласа, покрывающего пол всего фойе.
Каштанов флегматично наблюдал за ним с вахты. Рядом стояла Лариса Матвеевна. Она посмотрела на кожаное кресло, в котором сидел утром Юрин.
— А это молодец где? — бодро спросила она Каштанова, указав на кресло.
— Сказал, что к своим приятелям сходит в главное здание, — честно ответил Каштанов, продавая за то, за что купил.
— Ой, — вздохнула Лариса Матвеевна, отмахнувшись. — У него всегда находится повод, чтобы куда-нибудь сходить, — сказала она как-то совершенно привычно и в то же время явно с неким тонким ироничным скрытым смыслом.
Каштанов подумал, что бы это могло означать, и затем снова углубился в чтение.
Металлически щелкнувшая стрелка главных часов показывала пять. Фойе опять опустело, деловито собравший пылесос не тушевавшийся Коша так же по-деловому учапал с коробкой в конец коридора, в правое крыло здание, где был невидный отсюда поворот за углом — так сказать, «носок сапожка». По словам Ларисы Матвеевны, он, Коша, то убирал там в комнатах, то раскладывал документы в шкафах, попутно учась на заочном.
Решив отдохнуть от чтения, Каштанов побродил по фойе и обследовал правое крыло. Там висели стенды по технике пожарной, бытовой и рабочей безопасности, качественные, яркие и красочные. В фойе располагался паноптикум, представлявший собой стеклянную витрину, в которой ставились книжки по теме той или иной даты астрономического ученого мира или же в честь юбилея какого-нибудь сотрудника — здравствующего или уже покойного, но увековечившего себя в русской звездной науке. Здесь же под стеклом стояли местные музейные экспонаты — «древние» арифмометр и логарифмическая линейка.
На другом конце бархатного паласа протянулся большой ореховый столик с лавочкой, висел стенд «Открой свою звезду» и еще стоял кожаный диванчик. Впрочем, как успел заметить Каштанов, такие добротные диваны, как и кресла из аналогичной кожи, попадались в московской обсерватории повсюду.
Из хозчасти снова выбралась прогуляться Лариса Матвеевна. И в этот момент в ГАИШ с улицы вошел приметный человек. Он походил на высотную башню в черных очках. Вид его был будь здоров. Высокий, мощный, да еще в таких очках… И хотя он знал код, но Лариса Матвеевна первая властно подошла к нему, как к подозрительному типу.
Казалось, она ничего не боится и всегда тверда и уверенна. Она загородила ему дорогу, уперев руки в бедра. Колонна с непроницаемыми очками остановилась.
— Вы к кому, молодой человек? — строго спросила Лариса Матвеевна.
— К себе! — грозно и зычно хрипловатым басом отпарировал незнакомец со скрытым лицом.
— Что значит «к себе»? Я вас что-то у нас не помню! — резко сказала Лариса Матвеевна.
Каштанов решил прийти на подмогу, вспомнив об обязанностях сторожа. Он вскочил из-за столика и приблизился к ней, внушительно остановившись перед верзилой с другой стороны.
Видя все это, тот, начав нервно раздражаться, сдернул темные очки. И Лариса Матвеевна замерла. А потом крикнула, помягчев:
— Ой! Андрей, так это вы?
— Ну! — недовольно рявкнул длинный тип, фыркнув. Он явно был очень заведен, что его — его! — так вот не опознали и начали разбираться, будто с каким проходимцем.
— Так в очках не узнала! — развела руками Лариса Матвеевна. — И располнел ты!
В ответ детина рыкнул что-то нечленораздельное и, больше не обернувшись ни на нее, ни на Каштанова, двинулся вниз по лестнице в цокольный, полуподвальный этаж обсерватории — в инженерный корпус.
— Это Андрей Трубин, — пояснила выходящая из оцепенения Лариса Матвеевна, повернувшись к Каштанову. — Наш сотрудник. Мажорский мальчик. Хотя какой он мальчик — ему тридцать лет, но все равно…
Она уже было хотела отрулить к себе в хозчасть, но тут по лестнице с балясинами стал спускаться пузатый самовар с портфелем. Комендант.
Каштанов и Лариса Матвеевна решили встретить его стоя, как бы показывая свою бдительность и работу. Но не успел он подойти к ним, как щелкнул код и в вестибюле возник старый приятель Юрин.
— Я в обход ходил! — звонко выкрикнул он, мгновенно и ловко найдясь, расплываясь в слащавой деланной улыбке в ответ на взгляд коменданта, пригвоздивший его к стеклянной двери.
Комендант отвернулся, спросил Каштанова и Ларису Матвеевну, все ли в порядке, после чего помахал рукой и отправился на улицу, на ходу доставая из кармана ключи от своего автомобиля.
Едва он покинул здание, к вахте подлетел явившийся-не запылившийся Юрин и принялся вытаскивать из-под длинной рубашки батон хлеба, колбасу и бутылку водки.
— Дима! — окликнул он Каштанова. — Сейчас мы с тобой тяпнем!
Но к нему тут же бросилась объятая смятением Лариса Матвеевна и начала чуть не силком запихивать все три предмета ему обратно в карманы.
— Да ты что! — закричала она громким шепотом на Юрина. — Комендант же еще не ушел! Он у машины! Убери, пока он не уедет, засветишься же!!
На что Юрин тяжело вздохнул и побежал в пустой по случаю летнего сезона гардероб слева от входа.
Лариса Матвеевна, руки в боки, укоризненно смотрела ему вслед.
— Ну совсем ничего не соображает! — с горестным укором сказала она. — Только бы выпить!
И коротко выдохнув, она скрылась в каморке хозчасти.
Через пять минут из гардероба раздался голос Юрина:
— Дим! Давай сюда! Я уж все приготовил!
Каштанов, легонько вздохнув, последовал за ним в гардероб. За столиком, поодаль от пустых рядов вешалок, сидел Юрин. Спрятав бутылку под стол, он молча указал Каштанову на уже налитые по сто грамм стаканчики и нарезанную колбасу, хлеб и свежий огурец.
Выпили, молча чокнувшись. Закусили. Потом еще выпили. Пожевали колбасу.
Часы показывали начало седьмого. Мало-помалу наступали сумерки. Юрин, опьянев, задремал, забыв обо всем. Ему было удобно: столик, за которым он заснул, стоял за стенкой гардероба так, что из вестибюля сидящего за ним никто не мог увидеть. Это был тайник, который Юрин застолбил для таких вот дел.
Каштанов не стал будить Юрина, а, в состоянии легкого кайфа, покинул гардероб, аккуратно прикрыв низенькую дверку, и снова занял место на вахте.
Отработавшие «трудодень» астрономы-теоретики шли домой, сдавали ключи, ставили вторично роспись. Прощались. Хлопала входная дверь.
Но теперь скоро должна была заступить ночная смена: астрономы-практики, наблюдатели звезд в различные телескопы — большие — на башнях, и маленькие — в кабинетах.
В раздевалке безмятежным сном ребенка спал Юрин. Хмель у Каштанова быстро прошел, и он зажег свет в вестибюле и попрощался с Ларисой Матвеевной, которая вскоре заперла хозчасть и тоже уехала домой.
И тогда мимо вахты, выбравшись из цоколя, протопал, уже без темных очков, тот самый Андрей Трубин. Которого за его внешние данные, как рассказала Лариса Матвеевна, прозывали здесь «Посадский Кабан».
Каштанов проводил его взглядом. Тот явно держал курс в ту самую круглую комнату, где обитал видный и быстрый сутуловатый профессор с постоянной сигаретинкой в руке. Но Посадский Кабан шел не к нему.

В комнате по ее окружности сидели за компьютерами молодые сотрудники, некоторые — аспиранты астрономического отделения физфака. А тот самый профессор бегал вокруг, наблюдая за их работой, оставив свое насиженное место за большим монитором. Он пребывал, видимо, здесь и в дневную, и в ночную смену сразу. Его домом была обсерватория…
Но в «предбаннике» комнаты трудилась за столиком милая и любимая всеми пушистая девочка не очень большого роста, с совершенно белыми волосами. Ее звали Маша Гелиева. К ней-то и направился высокий, как антенна МТС, молодой мажор.
Услышав топот его больших ног, Маша повернула голову от столика. Не говоря ни слова, она уставилась на него, трепетно стоявшего в дверях — такого большого, но вдруг сделавшегося умильно неловким. Ибо он увидел Машу, свою маленькую пассию, за которой ухаживал уже давно.
Трубин двинулся к ней вроде бы мелкими, но при его росте — огромными шажками. Он ступал вперевалочку, грузно, опустив руки — в точности походкой Вия из кинофильма. Маша медленно воздвигнулась ему навстречу. Плавно выбралась из-за столика и остановилась перед ним, простодушная в своей трогательности, любовно глядя на него в прямом смысле вверх, сложив мягкие лапочки. На ее личике медленно расплылась наивная улыбка. Она молчала, но не могла отвести взгляд.
И он, глядя неотрывно сверху вниз, с высоты достающего до шкафов роста, остановился прямо перед ней. Их глаза встретились. И тогда он медленно протянул большую длинную руку и, как будто тяжело опустив ее, — затем вдруг столь нежно и мягко, как солнечный лучик или теплая волна, бережно коснулся белобрысой девочки. И не выдержав, сказал самое нежное, прорвавшееся в своей забавности.
— Уй, моя Маша! — проговорил он запредельно низким, урчащим утробным голосом хтонической нежити, словно записанным на пленку и нарочно запущенным с замедленной скоростью. — Моя Маша не хочет есть ка-ашу! — добавил он трогательную шуточку, улыбнувшись. Так непроизвольно возникшую в безмерной любви к этой маленькой забавной девчоночке.
Маша улыбнулась в ответ еще шире, не сказав ни одного слова. Зачем было говорить? Она ответила лицом на его интимные, ходящие между ними только двоими слова.
Как в замедленном кадре, Посадский Кабан сунул длинную ручищу в карман и достал подарок для своей девушки, который принес с собой на свидание. Он вытащил прохладную влажную бутылочку чудного желтого пива и торжественным движением протянул ее Маше.
Маша снова улыбнулась, заливаясь счастьем, как оливковым маслом. И невольно также молча, как он, осторожно приняла подарок.
А затем Андрей сделал жест в сторону коридора, и Маша преданно последовала за Трубиным.
Они вместе миновали пост, на который Андрей снова не обратил ни малейшего внимания. Он повел Машу за собой — погулять по яблоневому саду ГАИШа.
Когда они скрылись, Каштанов побродил вокруг вахты и понял, что Юрин так скоро не проснется, а через час уже начнет основательно темнеть. Поэтому пора идти в обход и закрывать обе калитки.
Пробираясь мимо пассажного инструмента, Каштанов подумал, что сейчас на его месте Юрин бы бросил: «замок на месте — дальше пошли» и пофигистски продолжил бы обход. Но Каштанов хотел работать добросовестно. Поэтому, как наставлял комендант, он поднялся к самой двери и подергал ее.
Замки везде висели как положено. И на ангаре тоже. Но вот когда Каштанов приблизился ко второму космическому круглому павильону с колоннами, напоминающему большой бельведер, тут-то он вспомнил, о чем утром говорил ему Юрин. Что вечером возле павильонов могут собираться компании.
Что делать в случае, если ты видишь просто стоящую или пьющую вино компанию? Юрин объяснил так:
— Можно сделать вид, что их не заметил. Можно — сказать, что калитки закрываются, поэтому, мол, поторопитесь. А можно — приказать мотать удочки, пригрозив, что если не уйдут, вызову милицию. Но последнее лучше не делать: обычно это ребята какие-нибудь наши, из МГУ или откуда рядом. А если ты их грубо выгонишь, только обозлятся и в другой раз нарочно или разобьют окно в павильоне, или что на стенах там понапишут. Поэтому лучше вариант второй.
Сам он, наверное, делает первый вариант из предложенных трех, отметил Каштанов, усмехнувшись. Проходит то бишь мимо. Но что предпринять сейчас мне?
Дело было в том, что на фоне павильона он увидал две фигуры, отчетливые в наступающих летних сумерках. Силуэты сидящих на ступеньках стилобата парней. Они потягивали пиво из металлических банок.
Каштанов, стараясь не показывать ни легкий страх, ни в то же время — какую-то наглость или что-то типа того, приблизился к ним как можно непринужденнее, даже чуть не улыбаясь. И бросил обычным голосом:
— Ребят! Калитки-то закрываются.
— Ой, да? — озабоченно сказал один из них — черноволосый и с пухлой мордашкой. — А времени-то сколько, Барсук? — обратился он к корешу — вертлявому худому детине в очках и постриженному «под ноль». — Ой, слушай, и правда натикало. Ладно, мы поторопимся.
— Ну смотрите, — деловито отозвался Каштанов. — Можете сидеть, вы вроде тихо себя ведете и люди нормальные, но тогда потом придется через забор перелезать.
— Ах, вы прямо сейчас уже закрываете? — озабоченно спросил пухлый черненький. — Нет, Барсук, тогда давай побежали!
Барсук торопливо встал, и они оба, сжимая свои банки, быстренько послушно погнали в сторону задней калитки. Каштанов неторопливо и нарочито вальяжно двинулся туда же. Ребята попрощались с ним и скрылись. Вот и порядок, подумал Каштанов.
Вскоре обе калитки были заперты, на территории никого больше не появилось. Можно было возвращаться на пост.
Во дворе уже совсем стемнело. Концы коридоров справа и слева уходили в загадочный сумрак. Но это был нестрашный мрак, ручной. Если включить электричество — он исчезнет. В вечернем здании находились люди — ученые и техники. Где-то наверху на башне восседал тот самый наблюдатель на главном телескопе — Ватрухин. А сгорбленный морщинистый лысолобый профессор, дымя, снова скакал по коридору, и не думая уходить домой.
Зато в цоколь отправились высоченный Трубин и семенящая рядом белокурая Машенька. Трубин нежно вел ее, положив руку на плечо, и они оба попивали холодненькое пиво, утоляя июньскую жажду. Трубин что-то ласково урчал ей невнятным густым болотным басом, а Маша слушала в неге.
Последним аккордом было закрытие главной калитки возле центральных ворот. Она защелкивалась намертво на специальный магнит. Открывалось только замаскированной кнопкой, но о ее местоположении знали лишь сотрудники обсерватории. А прутчатые, словно составленные из острых крепких пик, ворота были давно на замке — больше никто не въезжал.
И наконец, проснулся Юрин. Он выбрался, потирая глаза, из гардероба, осведомился у Каштанова, все ли в порядке и, получив утвердительный ответ, отправился спать на второй этаж. Больше он уже не появился.
Каштанов же расположился на диване в коридоре, положив подушку и укрывшись клетчатым пледом.
Но он поначалу не мог заснуть, а только смотрел вдаль, в полумрак, в котором сахарно светились отраженным дежурным светом ночников неподвижные умные бюсты. А в круглое помещение снова бегал туда и обратно профессор с сигаретой.
И Каштанов уснул. Но ворочался и просыпался. И видел среди тихой лирической ночи все те же два гипсовых бюста на высоких коричневых гладких деревянных постаментах. В темноту из круглой комнаты падал луч, протянувшись в щель возле висящего рядом почти подъездного кодового аппарата (круглая комната тоже закрывалась на код). И снова курсировал лысолобый профессор. А Каштанов снова задремал и проснулся уже часов в шесть.
Стояло раннее летнее утро. Без единого звука и дуновения ветра, без единого человека вокруг, прохладное, под белым небом.
Каштанов сел на диван, откинув плед, потянулся. Посидел на диванчике, отгоняя сон. Побродил по коридору, разминаясь. Сходил умыться, причесался и, не дожидаясь спящего наверху Юрина, сам отправился в обход, поеживаясь в раннем холодке.
Территория была пустынна, замки висели на месте целыми. Вдали самые первые лучи играли на доминирующем надо всей окружающей местностью шпиле МГУ.
Калитки уже были отперты, вскоре были раскрыты и полочки с ключами. А затем сверху спустился Юрин. Спросил, все ли в порядке, и тоже побежал умываться.
Затем, когда Каштанов уже попивал утренний чай, вскипяченный в стоящем прямо на вахте электрическом чайнике, Юрин панибратски попросил его сдать смену одному (у нас так запросто делают!), а он, Юрин, побежит пораньше сдавать собранные бутылки.
Каштанов в сущности ничего против не имел, и Юрин, уложив в сумку свой вчерашний территориальный улов, помахал ручкой и отбыл.
Чаек был допит, сумка собрана, а часы показали 7.47, когда в ГАИШ вошел человек, похожий на представителя богемы. Это был плотненький мужчина среднего роста в кепочке с козырьком, очках и с обрамляющей бородкой, называющейся «жабо», — без усов.
Этот стильный человек лет пятидесяти пяти направился, однако, прямо к вахте и, изучающе улыбаясь, протянул руку Каштанову.
Оказалось, что это и пришла смена. Но прибывший ранехонько Вадим Иванович Блинов оказался отнюдь не художником или поэтом. Он тоже был астрономом! А работал на вахте по совместительству.
Так закончился первый рабочий день, вернее, рабочие сутки Каштанова на новом месте — посту охраны московского звездного замка с телескопами.

Катя молчаливо обедала, а мама, как обычно, вертелась у плиты, и попутно рассказывала дочери о том, что теперь батюшка отец Владислав будет жить у них дома, в той самой угловой маленькой комнате, которую снимает. В сущности, он будет у нас ночевать, а днем он — в приходе, в той церковке через переулок. И он помолится за пропавшего без вести Игоря.
Катя слушала, машинально жуя еду, пребывая в легкой апатии.
Она в который раз отметила: мама последнее время задает немного вопросов. Словно не интересуется некоторыми вещами. Будто и не волнуется за дочь, когда та идет побродить с боевой подругой Мартой. Катя понимала: даже если я уеду куда надолго, мама теперь не станет слишком сильно допытываться, где я. С Танькой много сидит она сама.
Но Катя понимала другое: это не потому, что мама не любила ее, стала равнодушнее или чувство сделалось прохладнее. Вовсе нет, такого случиться не могло. Просто мама сама сознавала: дочь уже выросла, и материнская любовь теперь не должна мешать ее взрослой жизни. Поэтому мать, в душе переживая все чувства дочери, научилась не показывать треволнения, не проявлять нарочитого любопытства, не вторгаться в дочкины дела там, где та этого не хотела. Ведь она сама стала уже бабушкой, а Екатерина — мамой. Жизнь вступила в новый виток, другой. И потому мама улыбалась Кате, всегда готовая прийти ей, если надо, на помощь. Но не делала этого до поры, чтобы не покоробить дочь, уже успевшую не только выйти замуж, но и потерять мужа… Вот чем объяснялось всё.
К концу обеда мама сказала, что отъедет в гости к своей школьной подруге и вернется только поздно вечером.
Вскоре Катя осталась в квартире вдвоем с маленькой Татьяной и о. Владиславом, который сегодня вернулся рано и сейчас тихо, как обычно, сидел в угловой комнате. А сама Катя долго глядела в окно на пробегающие по автобану машины. И думала о чем-то далеком... Как вдруг резко зазвонил телефон, заставив ее вздрогнуть и выйти из прострации.
Катя взяла трубку.
— Здравствуйте, Екатерина, — обронил немного убыстренный незнакомый мужской голос. — Я вам не помешал?
— Нет, нет, — торопливо отозвалась Катя. Кто это мог быть?
— Понимаете… — голос затормозился, словно не решаясь продолжить. — Понимаете, Екатерина… Впрочем, скажу без обиняков: я хочу вам кое-что сообщить по поводу вашего пропавшего мужа.
Катя вздрогнула, по спине побежал трепет, комната поплыла вокруг.
— Не удивляйтесь, я отдаленно знал его по работе, — сказал мужчина в ответ на молчание. — Хотя вы меня, наверное, не помните... Но про вас он мне рассказывал. Поэтому я знаю и ваше имя. В общем, не телефонный разговор — мало ли что, могут подслушивать. Давайте пересечемся на Авиамоторной улице, возле моста. И не беспокойтесь, я вас узна’ю. Мне Игорь многое рассказывал о вас. Он вас очень любил…
Катино сердце билось на всю комнату, заглушая моторы за окном.
— Милиция не чешется, ну и ладно, — снова заговорил незнакомец. — Мы просто посидим на скамейке, и я вам кое-что скажу. Всё. Подъезжайте. Через час мы встречаемся.
Он положил трубку.
Прошло десять минут, пока Катя вдруг поняла, что если видеться с этим мужиком, откуда-то знавшим ее Игоря, — надо поторопиться. Но она, неожиданно лишившись координации, заметалась по комнате. А потом остановилось, и в душу запал страх. А если это какой-то обман и кто-то, как выражались те, «толкает фуфло»? Но откуда тогда он знает всё?
Впрочем, чем я рискую, если мы просто встретимся на улице? — подумала она лихорадочно, торопясь. В конце концов — за мной Гриньков, который симпатизирует мне и семье и ведет следствие. Если что — к нему.
Однако, уже одевшись для выхода, Катя, проходя мимо угловой комнаты, остановилась. И тихонько заглянула туда. Дверь была не закрыта.
О. Владислав сидел к ней спиной. А она подкралась так бесшумно, что стало ясно: он не только не видит, но и не слышит. Не догадывается, что Катя в то же время видит его.
О. Владислав сидел в подряснике под полочкой, куда он поставил несколько икон и под которой светила лампада. Он словно не смотрел в окно. Он потупил глаза, обратив таким образом сосредоточенный взор к своей косматой длинной бороде. Позади него стояла убранная покрывалом кровать, а на столе лежали книги с фотографиями кустов сирени и крестиками на обложках. Он был неподвижен, как черный утес, будто прислушивался к чему-то или думал. Но скорее всего, он молился.
Катя подумала вдруг: как могут эти батюшки так точно дать верный совет? Когда подходишь к ним и спрашиваешь благословение на поездку в то или другое место, на то или иное дело. А священник даже толком (как и спрашивающий) не знает, что за место или дело — лишь в самых общих чертах. И все равно он четко и твердо скажет: даю благословение. Или — не даю. И говорит правильно: потом оказывается, что и вправду не стоило браться за то, на что не дал он благословения. И приносит пользу и радость то, на что дал. Но откуда он знает? Словно черпает из неведомого, будто за минуту способен понять все правильно, даже — «на ощупь», зная в сущности не больше, чем я…
И тут у Кати возникла мысль: надо сейчас подойти к о. Владиславу и спросить у него благословения, пересказав ему весь разговор с тем мужичком. Пусть он даст благословение идти на встречу. Или — не даст, строго промолвив: нет, останься дома.
Катя знала твердо: если бы батюшка сказал второе — она бы никуда не пошла. Она бы послушалась о. Владислава. Но мысль, мелькнувшая подобно молнии, оказалась такой же моментальной. Катя испугалась, что действительно не получит благословения. И она не решилась подойти к батюшке. Она также бесшумно, не потревожив его, отступила назад, и вскоре стрелой бросилась вон из квартиры.   

Возле моста и трамвайных рельсов к Кате, переминающейся с ноги на ногу, подошел мужичок лет тридцати пяти. Такой же, как его голос по телефону: низенький, куда ниже ее, приземистый эдакий, жалковато улыбающийся, стеснительно потупляющий маленькие глаза, с золотозубым ртом.
— Здравствуйте еще раз, — застенчиво протянул незнакомец. — Моя фамилия — Листиков, — представился он. — Пойдемте туда, — он показал за кинотеатр на другой стороне.
Он уверенно засеменил, помахивая ручками. Катя быстро, большими шагами, двинулась за ним.
— Скажите: неужели есть шанс? — не выдержав, спросила она.
Листиков обернулся.
— Есть, — улыбнулся он, плохо сдерживая улыбку, после паузы. — Есть. Но не здесь: нас могут увидеть кто не надо.
Они остановились, завернув за угол, напротив зеленого сквера.
— Так, скамейка отменяется, — задумчиво произнес он после паузы, видимо, быстро оценивающей обстановку. — Еще светло, и там слишком людно. Тогда давайте зайдем на полчаса ко мне на квартиру. Вот сюда, на пятый этаж, квартира 14. Я не один, там еще мои братья и сестры, — пояснил он. — Или уж в другой раз? Как вы хотите, Катя? — повернул он к ней пронзительные маленькие глаза и прищурив рот.
Катя знала, что не сможет сейчас уйти или убежать. Сердце гнало помимо ее воли.
— Хорошо, — сказала она.
— На полчаса, — кивнул Листиков.
Они поднялись на третий этаж обычного жилого дома и действительно попали вроде в обыкновенную, только весьма большую квартиру — комнат, судя по всему, на пять. Кое-где были закрыты двери. За ними слышались голоса.
— Подожди, — попросил Листиков, и затем по-хозяйски вошел в какую-то дверь одной из комнат, сразу затворив ее за собой.
Катя стояла в светлой чистой прихожей. Голоса продолжали шушукаться.
Вскоре серенькая темноватая фигурка Листикова появилась снова. Он мило и застенчиво, выдохнув, улыбнулся.
— Погодите еще немного. Вот здесь, — показал он в комнату направо.
Это оказалась вроде бы самая обыкновенная комната, с мягким плюшевым диваном, торшером в углу, шкафами с хрусталем и керамикой.
— Садитесь где хотите, — сказал он. — Я сейчас приду.
Дверь не запиралась, он ее просто притворил. Катя машинально уселась на очень мягкий диван.
Время шло. Отдаленные голоса о чем-то беседовали. Катя просидела полчаса, затем час. Наконец решилась осторожно приоткрыть дверь, прошлась по комнате, выглянула в коридор.
Там ничего не изменилось. Где-то горел свет, приглушенно играла музыка.
Катя вернулась в комнату, ничего не понимая. Незаметно пролетело еще полчаса.
Катя собиралась уже встать и уйти, как в комнату заглянула незнакомая женщина довольно серой внешности и вида.
— А, вы здесь! Извините, что так получилось, вы, наверное, заскучали, — бесцветно заговорила она.
— А где… — начала было Катя.
— Он неожиданно отъехал, — тут же объяснила та, поняв с полуслова. — Я боюсь, он несколько засветился, и надо выяснить один вопрос. Извините, я не могу вам сказать, какой именно. Но он вернется.
— Ладно, — отрезала Катя. — Я пойду.
— Я прошу вас! — горячо сказала женщина. — Подождите. Вы, конечно, имеете право уйти, но завтра может быть поздно. Самый оптимальный день что-то узнать — сегодня. Вы же понимаете, ваш муж работал со сложными делами…
Откуда и она знает? — подумала затрепетавшая Катя.
— Нет, я лучше пойду, — решительно сказала она.
— Ну хорошо, — выдохнула женщина. — Но неужели вам уже безразлична судьба Игоря? Вы больше не хотите его спасти?! — словно ужаснулась она в укоряющей воздыхнувшей скорби, на которую невольно отозвалось затрепетавшее Катино сердце. — Я вас уверяю, Листиков будет к вечеру, и он поехал именно по этому вопросу, приоткрываю вам и эту тайну, уж ладно! Ну так что — останетесь? До вечера?
Катя медленно опустилась обратно на диван.
— Мы не все здесь живем. Нас много братьев и сестер, и мы тут собираемся, — продолжала барышня. — Вы устали и волнуетесь. Можете уснуть. Не стесняйтесь, можно прямо здесь.
— Что вы, я не хочу спать, — замотала головой Катя.
— Минуточку! Выпейте успокоительное — и это ваше состояние пройдет! — бросила прозорливая женщина. — И тогда подождите спокойно. А?
— Ну валяйте, — согласилась Катя.
Женщина ретировалась и вскоре вернулась с белой таблеткой и шикарной пиалой с теплой водой.
Катя молча проглотила таблетку, обильно запив.
— Ну вот. Вас никто не побеспокоит, не бойтесь, — сказала женщина. — Ждите.
И она опять скрылась.
Катя ничего не понимала. Но теперь почему-то и не получалось понять. Ей хотелось встать и отправиться домой, однако накатила сонливость, ноги сделались вялыми. И она, послушавшись совета женщины, улеглась прямо на убранный плюшевым покрывалом диван и задремала. Наверное, так сказалась усталость или подействовала выпитая таблетка.
Проснулась Катя, когда уже наступил вечер. В комнате было сумрачно. Никто действительно не побеспокоил ее за все это время. Но та же вялость никак не отступала.
Однако Катя усилием воли выбралась в коридор. Света в квартире стало больше, но многие двери были по-прежнему странно заперты.
Катя решительно направилась к одной двери, постучала в нее, а затем сразу же открыла.
Там оказалась еще одна комната. И в ней сидели трое. Та серенькая мышь и еще двое мужчин. Листикова среди них не было.
Все трое прекратили беседу и уставились на нее. А бабенка, расплывшись в улыбке, словно вдруг вспомнив о Кате, кинулась к ней.
— Ой, извините! — бросила она. — Но вы не волнуйтесь, что проспали. Мы отзвонили вам домой. Мама ваша дома и беспокоиться не будет. Переночуйте до утра. Пожалуйста. Листиков непредвиденно задержался. Никто не предполагал, — прижала она руку к груди. — Утром вам скажут, что к чему.
В каком-то странном уже для нее самой порыве Катя вернулась в комнату.
— Да стелите кровать, не стесняйтесь! — сказала заботливо та женщина. — У нас тут никто сейчас не живет. Спите.
Твердо решив ждать не более чем до утра, Катя легла в постель. Но ее вправду опять никто совершенно не побеспокоил.

А утром, когда она проснулась, в квартире не слышалось никаких голосов.
На кухне стоял еще какой-то мелкий и серенький незнакомец, темноватой тенью в утреннем сумраке, и жарил на плите яичницу.
Почувствовав на себе Катин взгляд, он обернулся и тоже жалко разулыбался, будто чувствуя какую-то вину, как бы не зависящую от него.
— Все уехали, — пояснил он в ответ на ее немой вопрос. — И он, и она. Но она приедет.
Он поставил на стол перед Катей кружку пива и положил жирную аппетитную булку.
Катя машинально села за стол и потребила щедрое угощение.
— Спасибо, — пробормотала она. — Но я поеду, извините.
Тот то ли не ответил, то ли не услышал, продолжая возиться у плиты.
Катя встала и направилась к входной двери. Как вдруг дверь нежданно-негаданно открылась. На пороге стояла она и еще один незнакомец.
— Ой, хорошо, что я успела вас застать! — всплеснула руками женщина. — Пойдемте, я вам все расскажу.
Панибратски взяв Катю под локоть, она повела ее в комнату, где та переночевала.
— Так вот — сегодня в четыре мы получим телеграмму от Листикова, — сказала она ей громким шепотом. — Телеграмма все решит. Подождите до пяти. Но чтобы вы на нас не серчали — можете принять душ, посмотреть телевизор, перекусить или погулять… Только не одна: тут сквер просматривается, а нас они знают…
Кто «они»? — хотела напрямую спросить Катя, но не успела.
— Подождите минутку!
Эта дама не давала ничего обдумать. Ее услужливость лилась потоками и водопадами. Через минуту она вернулась и кинула Кате махровый халат и смену белья: шелковую маечку и такие же шелковые штанишки.
— Вот! — показала она. — Не волнуйтесь, вы видите: все совершенно чистое, никем не надеванное. Это от моей сестры, но она щедрая, не бойтесь. Примите пока душ. Но вы опять беспокоитесь. Ничего, четыре часа быстро подойдут!
И она снова ретировалась.
Катя, решив не упираться, раз предлагают, помылась, надела выданный гарнитур, а затем на него — свою собственную одежду, и вернулась в комнату. Но она не могла уже усидеть на месте. Волнение подкатывало. Она заходила туда-сюда. Часы показывали два.
Снова появилась та черно-серенькая.
— Выпейте, успокойтесь, — она вторично держала пиалу и таблетку.
— Спасибо, не надо, — отмахнулась Катя.
— Бросьте! Я вижу, вам нужно.
Она совершенно права, вздохнула Катя. И подчинилась.
Через полчаса она снова уснула, еще крепче, чем вчера. Пробудилась она опять ближе к вечеру, и опять стало ясно, что к ней никто не заходил. Четыре часа давно прошли. Но наплывало равнодушие. И Катя, плюнув на все, залезла под так и не постеленное с утра скомкавшееся одеяло, как будто тоже ожидавшее ее, и заснула. Очень легко и быстро. И уже до рассвета.
А на рассвете все было так же спокойно и тихо. И только тут вдруг Катя спохватилась: кто же в эти дни отзванивал ей домой? Но телефон в коридоре этой квартиры молчал.
И она наконец осознала, что прожила здесь уже два дня, а дома почему-то не беспокоятся.
Катя отправилась на кухню, но на этот раз там никого не было. Зато в комнатах отчетливо слышались голоса.
Состояние Кати было непонятным. Ей не хотелось ни о чем думать. Все стало совсем безразлично. Мысли поспевали как-то запоздало. О доме, о маме, о Тане вспоминалось не сразу. Хотя рассудок оставался совершенно здравым и никаких провалов в памяти не наблюдалось. Что это могло значить?
Со странным чувством она выслушивала еще двоих людей, сидевших в комнате, где вчера она наткнулась на ту женщину. Катя запуталась и перестала понимать, кто тут кто, кто чей брат, а кто чья сестра. Однако где-то вертелось-таки подозрение, что это вообще не братья и не сестры… Но все сбилось в комок, и она уже не могла сформулировать даже эту мысль.
Я устала, решила Катя.
А те двое доложили: ей придется еще некоторое время пожить здесь, повременить, пока вернется Листиков. Можно есть что хочешь, делать что хочешь, гулять, но только не одна.
И прошедший еще один день показал: они полностью выполняют обещанное. Катя жила у них абсолютно свободно, никто ничего не требовал и не дергал. Квартира казалось богатой, на обед давали жареные антрекоты и хрустящую картошку с зеленью, кисели и чай с травами. А на ночь ей, почему-то опять никак не могущей уснуть, снова дали таблетку. И сон моментально пришел. Видимо, это было неплохое снотворное.

Потом пролетел еще один день. И в обед подали столовое вино. И готовили жарко’е. И опять можно было смотреть телевизор. И она гуляла в сквере в ненавязчивом, но неотступном сопровождении двух человечков из этой же квартиры.
А к вечеру Катю неожиданно встряхнуло. Она вспомнила, как убежала тогда из дома, не спросив благословения у батюшки, и главное — не сказав ни маме, ни даже Марте…
И ее словно пронзило что-то. Она вдруг поняла: мама не звонит сюда потому, что они дезинформировали ее мать. Что самой Кате не дадут выйти на связь. Что эти многочисленные люди, которые все похожи друг на друга как жалкие серовато-темные тени — вовсе не семейство, а какая-то группировка, и квартира эта — вроде явочной. Что Листиков больше не объявится. И самое главное — что ее не выпустят отсюда. Что ее держат здесь с какой-то целью, обманув семью, чтобы Кати не хватилась раньше времени.
Всё это моментально навязалось одно на другое и выстроилось, как будто наконец прорвавшись.
С какой целью ее взяли в этот плен — Катя не могла догадаться. Ее поймали на удочку, на которую она не могла не клюнуть. Но знали ли они действительно, где Игорь, или только прикрылись этим мифом — оставалось неясным. Как и не было понятно — кто эти многочисленные лжеродственники, мелькающие перед глазами. И до какой поры они будут держать ее дальше и что хотят с этого получить.
Катя попыталась взять себя в руки и обмозговать все. Прежде всего к ней пришло решение: не показывать, что я догадалась! Играть дурочку, которая до сих пор наивно верит, что получит информацию. Это раз. Это усыпит бдительность и тогда…
А что тогда? Бежать? Но как? Окно находилось на пятом этаже, входная дверь явно блокировалась или запиралась — теперь не оставалось сомнений. На прогулку ее выпускали только с кем-то. И вообще всегда делалось любым, как бы ненавязчивым способом, так, чтобы Катя не оставалась в квартире одна, чтобы существовала постоянная возможность контроля.
Требовалось дать какой-нибудь сигнал наружу. Но к телефону бы ее тоже не пустили, наверняка нашли бы аргумент.
Катя снова призадумалась. Существовала ли опасность? Имело место нечто худшее: неизвестность. В квартире опасности не было — никто ее здесь не собирался трогать. Во всяком случае — пока. Но опасность могла возникнуть при попытке побега — это тоже стало очевидно. Или, может, меня уже ищут?
Но как, как они добились того, чтобы ввести меня в подобный блеф? — в смятении спросила она себя. И тут, прокрутив память назад, вспомнила о таблетке, которую ей теперь выдавали регулярно каждый вечер. Просто приносили и оставляли, уже не контролируя, выпьет ли она ее. А Катя машинально принимала таблетки и каждый раз относила пустую чашку от запивочной воды…
Что-то словно сжалось внутри Кати. Так неужели это был какой-то наркотик, который расслабил волю, сделал мысли вязкими, а сознание — сонным и безразличным, не увязывающим обстоятельства? А когда время прошло — было поздно: я уже на крючке…
Ну что же, решила она, это надо проверить.
И когда наступила ночь, она выкинула таблетку в незаметную щель в полу, которую обнаружила за кроватью, в темноте под стеной, в тесном уголке. Она выпила одну воду. И… не смогла спать. Сон не приходил. Всю ночь она пролежала, ворочаясь, закрывая глаза, но не заснув ни на одну минуту.
Утром, еще более разбитая, Катя поняла: ее подсадили. Эти таблетки, которые давали ей, лишили ее естественного сна, заменив на искусственный. Именно поэтому-то она так сразу засыпала, как убитая, приняв таблетку, зато без нее не могла уснуть вообще.
Походив полдня как сомнамбула, Катя осознала: со сложившимися обстоятельствами надо считаться. Разум не оставил ее, и она сказала себе: бросать таблетки сразу невозможно, иначе я свихнусь от бессонницы. Но поскольку их тайна мной раскрыта, слезать с них необходимо. В порядке постепенности.
На следующую ночь она положила в рот твердую пилюлю и раскусила ее на четыре части, постаравшись сделать их по возможности приблизительно одинаковыми. Три четверти она проглотила, одну же, вытащив изо рта, выбросила туда же за кровать. И заснула.

Рано утром раздался звонок в дверь.
Катина мама, только что покормив малютку Таню, открыла. И изумилась. На пороге стояла Марта Григова. Немного растрепанная, запыхавшаяся, со слегка смятенными глазами.
— Что случилось, Марточка? — удивленно спросила Катина мама.
— У меня? — резко выдохнула Марта. — А я хотела спросить — что случилось у вас?
— А что… — совсем ничего не поняла в первый момент Катина мама.
— Я думала — почему же неделю Катя ни разу не звонила мне? — начала с жаром рассказывать Марта. — Обычно она звонит сама. Вчера я решила наконец брякнуть вам. И, видать, хорошо, что решила, а то ведь могла бы не звонить и дальше… Вас не было дома, но подошел отец Владислав. И сказал мне, что Катя, мол, живет в гостях на даче у знакомого своей подруги Марты. Он меня не узнал по голосу — это ясно, мы виделись один раз… Я была в шоке и повесила трубку. И на следующий день вот, как видите, примчалась сама. Что это значит?
— То есть ты хочешь сказать, что Катя не живет на даче у твоего знакомого? — поняла наконец мама, округлив глаза.
Марта в ответ выразительно встряхнула рыжими кудрями и повела взором.
— Так, значит, тут был какой-то блеф… — шепотом вскрикнула Катина мама. Она вдруг осознала все. Видимо, какое-то подозрение уже возникло и у нее, только она никак не могла уловить, какое именно.
— Значит — ее куда-то заманили! — выкрикнула Марта. — И кто-то выследил и как зовут меня… Но это ладно. Ее надо искать!
— Я позвоню Гринькову! — кинулась к аппарату мать.
— Звоните, — отрезала Марта. — Но я сама тоже попытаюсь ее найти. У меня, вы знаете, есть одна версия в плане места. Женская интуиция, что ли, — усмехнулась она. — Просто в тот вечер мы бродили с Катькой по парку возле Авиамоторной… Там гопники, они везде гопают… Или ее похитили? Да жива ли она вообще?! Господи! — в неожиданном прорвавшемся наконец буйстве закрылась руками Марта. — Впрочем, я прямо сейчас побегу туда, вдруг нити ведут в тот район, где мы тогда подсветились…
И с этими скомканными словами она, уже заведясь, как машина, ринулась за дверь… Всё ускорилось, убыстрилось, и следовало только искать хоть какое-нибудь решение… Хотя еще было неясно — кто, где, как и почему…

На следующую смену Каштанов явился аккурат в 7.45. Некоторое время он читал книжку в пустынном еще здании, а потом заявился напарник Юрин.
Вначале все развивалось как и вчера: Юрин почитал газету, потом отложил ее, перекусил в столовой, а затем заявил, что сходит к женщине. Часа на два-полтора, заверил он. И смылся.
Каштанов продолжил дежурство один.
К часу дня появились двое людей в комнате «Службы времени». Они были похожи на английских охотников — приземистые и плотные, губастые, рыжеватые, курчавые и с бакенбардами, с немного обвислыми складками щек. Каждого из них так и хотелось облачить в капюшон, сапоги с пряжками и поселить в какую-нибудь сказку про лисенка Людвика, на ферму с лошадьми и борзыми собаками.
Один из этих «охотников» работал в пассажном инструменте по ночам. Он смотрел в специальную толстенькую приземистую, как он сам, трубу ввысь, сквозь раскрывшуюся шторку крыши. Он наблюдал за тем, как звезды проходят через меридианный круг, вычисленный астрономами на небе, и таким образом отслеживал все нюансы оборота Земли по орбите.
Эти показания поступали в службу времени, и затем обработанные данные отсылались в международный центр изучения времени — изучения всех подробностей вращения Земли по орбите и вокруг Солнца.
Служба времени представляла собой три комнаты. В самой дальней, закрытой, стоял генератор, записывающий временны’е колебания. В основном помещении через эти поступающие цифры снимались сигналы точного времени. Оно выверялось по трем циферблатам. А точнейшие часы в ГАИШе были вмонтированы в стену возле службы времени, около стендов по технике безопасности. Квадратные же часики под потолком фойе сверялись в основном по этим — самым-самым точным. В ближней же комнате была «прихожая» с мягким диваном, ЭВМ, графином с водой и картиной на стене, кстати — «Охотниками на привале» Перова. Что тоже наводило невольную улыбку у всех, кто видел двух здешних сотрудников. 
Миновал обед, все гаишане уже сидели по своим местам, вскоре появился и тот самый лысолобый профессор с ранними морщинами. Как теперь знал Каштанов, его звали Владимир Михайлович Рюмкин.
А Юрин тем временем стоял возле главного здания МГУ со шпилем, прячась за боковой вход с огромными тяжелыми колоннами и массивно нависающим литым навесом. Он пил на троих водку вместе с двумя знакомыми тамошними электриками. Те рассказывали ему новости.
За оставленную вахту он не беспокоился: в лице Каштанова у него появился надежный и покладистый тыл.
Наконец электрики распрощались с ним, а он двинулся в другую сторону. Идти до ближайшей остановки теперь предстояло еще далеко.

Стрелка высоких часов, щелкнув, упала на половину второго. Каштанов отправился разведывать, где в ГАИШе есть еще что интересного.
Ему запомнился отдел по изучению Луны и планет — эдакая большая келья вроде фаустовской. Рядом с современными компьютерами, как везде, в ней висела обширная карта Луны со всеми безводными морями и кратерами невообразимых размеров, названными именами знаменитых астрономов, в том числе и гаишевских. Еще множество карт Луны поменьше лежало в виде свитков. Стояли глобусы спутников различных планет Солнечной системы — в натуральной форме, поэтому один из них напоминал не шар, а дыньку. Здесь же возвышался громадный глобус Луны диаметром больше метра, старый, заслуженно потрепанный. На стене над грифельной доской висел портрет Королева, когда-то ведавшего этой лабораторией. А напротив — фото Гагарина. И полотно кисти художника, явно интересующегося космической темой: прилунившийся зонд с торчащими четырьмя твердыми антеннками.
К двум часам Каштанов снова восседал на посту. Тишь да гладь лежала кругом, под чистым ясным небом. Яблони отцвели и теперь готовы были плодоносить. Каштанов сидел на краю земли, вдали от всех. За оградой территории ГАИШа автострада полого убегала вверх, на Воробьевы горы.
А где-то по той стороне, за огромной территорией МГУ, забравшись далеко, шагал Юрин, который все никак не мог попасть к своей любовнице.
Он уже готовился вскочить в первый же подходящий автобус. Но вдруг заметил распивочный ларек, и не смог его обойти. Он тяпнул стопочку. А потом — увидал еще ларек и тяпнул еще одну. А затем двинулся к третьему за третьей. И снова позабыл об автобусе, и опять время шло…

Примерно в половину третьего в ГАИШ въехала коробка с пылесосом, а следом за ней — уже знакомый парень Коша.
Поклонившись вахте в виде Каштанова, он уверенно потащил пылесос прямо в левое крыло. Но сама по себе коробка обладала, вероятно, приличной инерцией и порой даже жила как-то независимо от Коши. Она качнулась слишком сильно влево и столкнулась с лабораторным столом на колесиках, стоящим в коридоре у окна. После чего мгновенно повалилась на сторону и бумкнулась на пол. Пылесос вылетел из нее, щетки и трубки покатились в стороны.
Гоша постоял секунду, замерев и опустив руки, а затем сардонично улыбнулся, как ученик, публично услышавший, что ему поставили двойку, но не желающий ронять достоинство хвата перед классом. После чего присел на корточки и принялся собирать все обратно.
К трем часам порядок был наведен, Коша с пылесосом отчалил в конец на этот раз уже левого крыла, — в симметричный с правым крылом такой же носок сапожка, — направляясь, возможно, даже в тот самый отдел Луны и планет. И Каштанов хотел было продолжить чтение книги или врубить телевизор, как вдруг в здание вошел один из тех двоих парней, с которыми вечером Каштанов общался на территории. Которые пили пиво возле павильона с бельведером.
Тот, черненький.
Узнав Каштанова, он поздоровался с ним, словно совершенно не стеснялся и запросто знакомился со всеми. Затем плюхнулся прямо в то кресло, которое утром покинул Юрин.
— Ну, как дела? — спросил он Каштанова.
Становилось понятно: это тоже еще один мажор, вроде того, по прозвищу Посадский Кабан, — Андрея Трубина.
Чернявый парень разговорился с Каштановым. Фамилия его была Башманов. А родом он был из Мурома. Только вот перебрался с родителями в Москву и здесь, судя по всему, и останется.
— Да, да, — задумчиво заговорил Башманов в ответ на заинтересованный взгляд Каштанова. — Муромские леса у нас. С одной стороны — дремучие, а с другой — теперь туда экскурсии водят. Да и такой весь мир современный — рядом с диким и неизведанным — уже что-то цивилизованное и привычное. А цивилизации, — важно продолжил он, — вообще, наверное, не должно быть ни слишком много, ни слишком мало. Когда очень много цивилизации — уходит место живой природы с ее миром и загадками. А если, наоборот, очень мало — то жить трудно и дико. Так что цивилизации в меру быть должно, — заключил он эдак умненько.
Посидели немного, помолчали. Каштанов присмотрелся к собеседнику. В результате того, что лицо парня располнело, Башманов выглядел узкоглазым. А черные волосы только еще больше при этом придавали ему сходство с каким-то якутом или камчадалом.
— Кошу ты знаешь? — спросил Каштанов, глядя вдаль, в конец коридора.
— Как не знать! — усмехнулся Башманов. — Он тут много по хозяйству подрабатывает. Где есть что разобрать или подкрасить — там и он. И комнаты пылесосит. Но пылесос здесь не дают, поэтому он с собой привозит. Только вот все время его где-нибудь роняет…
Стрелка часов ползла к четырем, когда сверху неожиданно спустился тот самый астроном Ватрухин. Стало ясно: всю ночь он просидел наверху, в астробашне. Но даже почти не выглядел усталым.
Синхронно ему навстречу выбежал Рюмкин, на ходу зажигая сигарету. Обменялся приветствием с молодым Ватрухиным, пожал ему руку и тут же зазвал в круглую комнату что-то показать.
А еще через несколько минут они оба вернулись и остановились прямо у вахты, не обращая ни на кого внимания. И Рюмкин, активно жестикулируя, принялся рассказывать Ватрухину, — с жаром, слюнявя сигарету.
— Ты понимаешь, — говорил он, — я теоретически все вычислил! Та самая красноватая комета, которая появлялась около Земли в средние века, может вернуться. Ты ведь знаешь, кометы живут подолгу, столетиями. Только могут приближаться и удаляться. Так вот, по моим расчетам, она может приблизиться. Это не точно, но такая вероятность есть.
Ватрухин молча и спокойно слушал, как безмятежный ангел с иконы.
— Так вот почему вы все время здесь! — задумчиво произнес он, медленно осененный.
— Да! Хотя у меня две дочки, но я последнее время позабыл даже семью, — мимоходом вздохнул Рюмкин. — Я днюю и ночую в ГАИШе. Зато я перебрал архивы и чертежи, сделал прикидку на компьютере. А почему это меня волнует? В архивах записана теория о том, что эта комета приносит несчастья. Что если она слишком приблизится — начинаются голод, бедствия, пожары, землетрясения. И якобы нечто такое наклевывалось уже в средние века в масштабах, но тогда она быстро отлетела.
— Так, может, ничего опасного нет? — скептично спросил скрестивший руки на груди Ватрухин.
— Возможно. Мне надо доисследовать до конца, — твердо сказал Рюмкин. — Во-первых, нужно определить, способна ли действительно эта комета взаимодействовать с Землей. Ты пойми: судя по данным, тут все основано на этом, — на взаимодействии кометы с некими пластами пород земли, то есть составных частей кометного ядра с составными частями нашей планеты! Когда я что-нибудь разберу и в этом — я тебе скажу, — закончил он. — Но ты внимательно отслеживаешь все, поэтому если на небе появится что-нибудь показавшееся бы тебе подозрительным — ты сообщишь.
— Само собой, — кивнул Ватрухин.
— Ну вот пока и все, — закончил Рюмкин, докуривая сигарету. — Так что иди работай. И я пойду.
Они разошлись — резвый Рюмкин и невозмутимый уверенный Ватрухин.      
С минуту висела пауза.
— О чем это они? — удивленно спросил Каштанов. — Что, к нам летит какая-то комета и может сделать неприятности?
— Ну да. Это его теория — Владимира Михайловича, — пояснил Башманов. — Ой, да ладно, мало ли кто что натеоретизирует… — скептично принялся морщиться он. — Астрономы — они тоже со странностями. Заработался профессор! — отмахнулся черноволосый парень. — Комету себе выдумал. Ерунда это всё, по-моему.
— Кто знает, — пожал плечами Каштанов.

Юрин, пройдя через череду ларьков, добрался наконец до следующей остановки. Он уже ничего не помнил — куда и зачем идет. Он сел в первый попавшийся автобус и, доехав «на автопилоте», вскоре действительно стоял перед дверью квартиры женщины.
Он позвонил. Она открыла. Но он толком не сказал ничего внятного, а тут же пробрался в комнату и рухнул на кровать. И уснул как убитый.

В это же время Каштанов распрощался с Башмановым и еще раз задумался о странной теории Рюмкина, которую тот рассказал коллеге в их присутствии. Затем почитал новости на стендах — какие популярные лекции грядут, какие концерты состоятся для сотрудников в конференц-зале.
После одиночное чаепития настало время обхода и запирания калиток. После которого можно было расслабиться и врубить телевизор.
Когда за окнами стало совсем темно и отключили свет в обоих носках двух сапожков, Каштанов стал готовиться ко сну.
Юрин не возвращался. Не вернулся он и в ночь. И утром тоже.
Каштанов, проснувшись, как обычно, в шесть плюс-минус, один сгонял в обход по территории, пустынной и свежей, шустро отпер калитки. И сдал смену прибывшему богемскому человеку в кепочке, рядом с которым от ворот шла особа женского пола, оказавшаяся его напарницей по караулу. Видимо, они встретились на улице или в одном троллейбусе.

Юрин же проснулся первый раз часов в девять вечера на диване в доме своей возлюбленной. И увидел, что вокруг темно, любимая приятно возится где-то на кухне, а за окнами уже наступает ночь. Еще он вспомнил, что сегодня оставил на вахте одного Каштанова, а сам так пока на ней и не появился. Он порывался встать, но в конце концов плюнул, поняв, что уж точно никуда не пойдет. Да и не надобно: раз там Каштанов — то, как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест. На этой оптимистической мысли он тотчас снова заснул и дрых уже до десяти часов утра. И проснувшись, понял: смена давно уже сдана, а он, Юрин, прекрасно отдежурил. Дома у женщины. Так что еще трое суток можно отдыхать.

Марта шагала по пологости обширных парковых холмов и дивилась, как преобразился днем тот парк, по которому они шли тогда вечером.
Она заприметила на краю травяного наката тесно стоящую гоп-компанию из троих пацанов, заговорщицки повернувшихся друг к другу. Марта тотчас твердо направилась к ним, на всякий случай ненавязчиво положив правую руку в карман джинсов — где лежал баллончик со слезоточивым газом.
Стараясь держаться как можно развязнее и непринужденнее, она подвалила к ним.
— Привет, хайры! — бросила Марта. — Нельзя ли купить у вас «дури»? — спросила она нарочито тише, хотя никого вокруг видно не было.
Этот миф она уже успела придумать по пути для дальнейшей разведки.
Один из них присвистнул, другой удивленно поднял глаза.
— Не, — отозвался третий. — Мы этим нечасто балуемся. А пацаны не здесь приобретают, пила! — с жаром бросил он.
— Н-да. А где? — метнув нарочито недоверчивый взгляд исподлобья, спросила Марта, сжимая рукой баллончик в кармане.
Тот хотел было что-то сказать, но кореш, тронув его за локоть, проговорил, кивнув на Марту:
— А ты ее что, знаешь?
Тот снова порывался заговорить, но на этот раз открыть рот ему не дал третий, плюгавый.
— Да знаю я эту рыжую, помню! — махнул он рукой. — Видел на этой стороне.
— Н-да? — недоверчиво переспросил второй.
Вполне возможно, что тот замухрышка не «понтовал» — он мог быть из той компании на скамейке, с которой разговаривали они тогда.
— Так, — тотчас забила словесный гвоздик Марта, продолжая дальше свою стратегию. — А этой пилы поблизости не видал?
Он извлекла на свет фотокарточку Кати и сунула ее под нос первому. Все трое машинально впились глазами с трех сторон, чуть склонив головы.
— Гм-гм, — хлопнул челюстью второй. — Опять же — если на той стороне…
— Так вот и за «дурью» туда чапай, пила! — взмахнул рукой плюгавый, подхватывая. — Там с пацанами торгуют типа сектанты какие или хрен знает кто. Торчки, короче. Но сами и зашибают бабки. Только, рыжая, смотри, — остановил он ее, когда она собралась было тронуться с места, — если там на нас сошлешься — найдем и уши обрежем. Ясно говорю?
— Куда уж яснее, — твердо ответила Марта.
— Тогда трогай на автобан!
— Чао! — махнула рукой Марта и почти бегом бросилась вниз с пологости холма. 
Вскоре она выбралась из парка в район Авиамоторной.
Пока все идет по плану, мысленно отметила она. Роль разыгрывается, и зацепка, кажется, найдена. Но сколько может так вот везти?
Марта стояла у моста и трамвайной линии. Справа за кинотеатром раскинулся большой квадратный сквер. Слева от него высокая квадратная арка вела во внутренний двор нескольких домов.
Если я правильно поняла указание его руки, подумала она, соображая, — то это где-то здесь. Где именно — непонятно. Вокруг вроде все добропорядочно. Значит, нужно ждать, высматривать, следить и надеяться. И попытаться кого-нибудь расспросить, только упаси Бог не гопоту — на этот-то раз.
Марта прошла под арку.
Там расстилалось много зелени, залитой утренним солнцем, и только вдали гоняли в дворовый футбол.
Марта уселась на зеленую, под цвет пышной листвы деревьев вокруг, скамейку. Буду наблюдать, решила она. Вдруг увижу что подозрительное.
Если это так, как базарил тот хаер, думала Марта, — то положение серьезное. Значит, Катю шантажируют наркоманы. Надо что-то предпринимать… Но что? Где он мог видеть Катю? Наверное, в этом дворе…
Солнце вставало все выше. Но ничего вокруг не наблюдалось. Мимо шли по одиночке люди. Кто-то смотрел на нее, поначалу пристально, но потом отворачиваясь. И в основном это оказывались местные жильцы, они проходили и скрывались в том или ином подъезде.
Марта долго сидела, закинув ногу на ногу, и никак не могла высмотреть подходящего ей человека, как ищущий Диоген с фонарем. Она ждала, когда интуиция подскажет ей что-нибудь, но та покамест молчала.
Марта выкурила сигарету, а когда день был уже в разгаре, ей на почве общего смятения захотелось в туалет, а затем — и перекусить, и она волей-неволей покинула скамейку, и снова направилась на улицу, где были все нужные удобства возле метро… Через четверть часа она вернулась на исходную позицию, прихватив с собой скорый легкий обед в виде здоровенного пирожка с мясом и специями и бутылки пива.
Марта все так же восседала на садовой скамье, жадно уплетая снедь и запивая пивком.
Было уже, наверное, часа два пополудни или больше. Пирог был съеден, пиво выпито, но солнце высоко-высоко над такой же рыжей головой Марты продвинулась еще на долю радиана, когда Марта, закурив еще одну сигарету, заприметила нужного человека.
Из ближайшего подъезда показалась бабушка с клетчатой сумочкой на колесах. Простодушная, добрая, с виду такая открытая душой, с немного улыбающимися глазами.
Марта как бы ненавязчиво поднялась со скамьи. Бабуся медленно спускала по ступенькам свою тележку, поэтому через минуту Марта стояла уже рядом, перекрестив иксом ноги и держа сигарету в опущенной руке.
— Бабушка! — звонко обратилась она к ней. — Вам не помочь довезти сумку?
— Что? А, да нет, нет, доченька, спасибо! — разулыбалась старушка. — Сумка-то пустая. И я неподалеку — в магазин, — указала она на улицу.
— А-а! — нарочито заинтересованно проговорила Марта. — А я вот парня тут жду, — толкнула она свой новый миф, который тоже уже имела на случай чего непредвиденного. — Вроде давно сижу, но его чего-то не видно. Опаздывает или заболел? Вы, случаем, никого тут поблизости не видали? — спросила Марта, шикарно дымнув и отставив руку с сигаретой.
— Ой, да а кого, доченька? — простодушно засмеялась бабушка. — Я ж твоего друга не знаю. А так — ну наши ходят.
— Ваши? — играя простодушное любопытство, повела речь Марта дальше. — А у вас тут случаем странные какие люди не живут? А то поговаривают…
Точка подкопа оказалась правильной. Бабушка как-то перестала улыбаться и настороженно посмотрела на Марту.
— Странные… А кто гутарит-то? — нахмурила она брови.
— Ой, да ерунда всякая, — пафосно отмахнулась Марта, выпустив дым ноздрями. — Но слухи ходят, что типа сектанты какие-то зловредные обитают…
Все сработало.
Старушка обернулась по сторонам, и только затем, приблизившись к Марте и приложив руку к груди, заговорила вполголоса:
— И-ей, доченька! И не надо тебе в это дело мешаться! И мне не надо, я человек старый, хочу спокойно свой хлеб есть!
— Неужели прямо уж так?.. — вздернула брови Марта, бросая под ноги и затаптывая окурок.
— Не знаю — как, а только живут хмыри во дворе, — почти уже шепотом сообщила старушка, потому что соблазн по-старчески поболтать, развязав язык, оказался сильнее. — На балкон выставляют картинку с каким-то собаком, и в квартире не то танцы какие дикие, не то медитанции или как там… Слухи разные и впрямь ходят — от слухов не укроешься, дочка! Милиция приезжала — но те эту картинку упрячут — вот и чисты, улик нет, — развела руками старушка. Однако тут она опять спохватилась. — Но не суйся туда, доченька, даже из любопытства! — горячо попросила она Марту. — Из наших никто не суется: все знают: нечисто там дело, стороной обходят. Только связываться не хотят.
— Понятно, — потупила глаза Марта.
Было ясно: где эта квартира, бабушка так просто не покажет: чисто эгоистически она боится за себя и чисто человечески — за встреченную случайную молодую собеседницу.
Марта проводила ее глазами. Старушка, покатив за собой свою тележку, пересекла все ту же арку.
Марта заметалась. Ей стало страшно, что бабушка уйдет. Нет, из нее надо вытрясти! — решила Марта. Любой ценой. Впрочем, даже если она отъедет далеко, я запомнила подъезд. До вечера прокурсирую, а ее поймаю!!
Но чем воздействовать? С чего начать?
И Марта решила сыграть ва-банк.
Она осторожно прошла на улицу, огляделась. И успела заметить, как уже знакомая ей сумка на колесах завернула в гастроном за углом — большую оборудованную палатку с охраной, кассой и примитивными турникетами на входе.
Марта осторожно подкралась к стеклянной палатке и стала наблюдать в боковую прозрачную стену.
Старушка была там. Она брала с полки коробки с вермишелью, салаку в плоских больших консервных банках, зеленый лук.
Вскоре она, все так же мило улыбаясь, расплатилась на кассе. Но Марта уже стояла на выходе, спрятавшись за углом, в засаде.
Шоковый эффект подействовал. Из-за угла перед неторопливой бабусей моментально возникла Марта. От изумления та замерла столбиком. А Марта, не дав ей опомниться, заговорила, приложив руки к сердцу, почти на крик:
— Дорогая, милая бабушка! Я не сказала вам, я присматривалась к вам, но я вижу, вы добрая, вы поможете! Моя подруга попала в эту секту! А вы знаете, где это, я поняла, что вы знаете! Пожалуйста, покажите! Только покажите — и всё! Остальное я сделаю сама!
И после этих слов Марта встала перед старушкой на колени.
Бабушка, ошарашенная еще больше, машинально опустила сделавшиеся большими глаза на Марту.
Наконец пауза отвисла.
— Я поняла, доченька… — разлепила губы бабушка. — Я не догадывалась… Правда… Встань, пожалуйста, не надо, доченька!
Марта послушно поднялась.
Бабушка ласково и осторожно положила старческую руку ей на плечо.
— Пойдем, доченька. В сторонку, где нас точно не слышат.
Они отошли в сторону. Было видно: бабушка размышляет.
— В конце концов, — заговорила она, — я старый человек, жизнь моя почти прожита, и я считаю, прожита достойна. Поэтому я, честно говоря, не так уж боюсь. И в конце концов, на все Божья воля, доченька. Хорошо! Я покажу тебе издали, мы не будем светиться.
Марта покорно шла за ней, ведомая ее легонькой рукой на плече.
Они стояли, скрытые пышными кустами сирени.
— Вон тот фасад дома, — сказала бабушка. — Что прямо перед тобой через двор. На пятом этаже окна от четвертого, если считать от левой водосточной трубы, и дальше направо. Подъезд — видишь, какой. Квартиру уж вычисли сама.
— Конечно, бабушка! Спасибо вам! — крикнула шепотом Марта, прижав обе руки к сердцу. — Какое вам спасибо!!
— Только береги себя, доченька! Не лезь попусту на рожон! — попросила бабушка.
— Хорошо, хорошо, — уверила ее Марта.
Теперь оставалось проверить, то это или все-таки не то.
Марта подождала еще немного, пока солнце начало клониться к закату, выкурила еще одну сигарету. Она вдруг передернула плечами. Мелькнула мысль: а не наблюдали ли и за мной? Впрочем, теперь уже все равно. Это тот случай, когда можно идти напролом. Да и легенда уже родилась…
Марта прошла через домофон, проскочив следом за каким-то обывателем в спортивных брюках и с велосипедным колесом под мышкой, который не обратил на нее ни малейшего внимания. Да она и сама мало на что обращала внимание. Она стояла уже на пятом этаже перед нужной дверью. Надавила кнопку звонка.
Донеслись раздраженные шаги. Ага, подумала Марта.
— Кто там? — раздался через несколько минут недовольный и встревоженный голос.
Не ждали, отметила Марта. Значит, рыло сильно в пуху, если так пугаются… И пришла, видимо, не вовремя… Небось медитируют или наркоманятся…
— Здравствуйте! — выкрикнула Марта деланно простодушным и наивным-наивным голосом. — Мне к Диме!
— К какому еще Диме?! — раздалось за дверью еще более встревоженно.
— К Диме Федорову, из школы, он в одиннадцатом классе учится!
— Здесь нет таких, вы ошиблись. До свиданья.
Голоса стихли, но шаги не возобновились. Выжидают, поняла Марта. Заноза загнана…
Марта потопталась на площадке, а через десять минут уверенно позвонила вторично. Сработало еще сильнее. За дверью послышалась невнятная брань и топот уже скорее двух пар ног. Уж слишком теперь себя выдают, усмехнулась Марта. Или считают, что со мной ничем не рискуют?
— Кто?
— Да к Диме я! Мне Дима нужен! Из школы, старшеклассник! Он тут живет!
Дверь сердито открылась. На цепочку. Из нее смотрели слегка перекошенные одновременно злобой и испугом лица. Два плюс одна. Одно лицо за другим — одно и два на заднем плане — вглядывались в щель.
— Девушка, к кому вы идете?! Здесь нет никакого Димы!
— Да как нет! — нарочно поднимала как можно больше шума Марта. — Я уже два года вот в эту самую квартиру к нему ходила, и он тут всегда жил, Дима Федоров!
Первое лицо перекосило ненавистью.
— Девушка, уходите отсюда! Говорят вам: нет никакого Димы здесь, и никогда не было! Не было никогда, и не городите ерунды!!
— Да-а… — сыграла растерянность Марта. — А в какой же он тогда квартире? Вы не знаете? Вы мне не подскажете, где он живет?
— Нет!! — рявкнули, всей силой вытягивая дверь обратно, хотя Марта настойчиво пыталась взяться за ручку. — Убирайтесь, девушка! Не знаем мы никакого Димы и где он, ничего не знаем!!!
Дверь захлопнулась, грохнув, как стенобитное оружие.
Но Марта подпрыгнула на месте. Она успела увидеть вдалеке, в коридоре, позади всех тех лиц, — Катино лицо. Только уголком глаза. Но она узнала ее. Все сработало: на спровоцированный Мартой переполох выскочила из комнаты и она. Только не решилась выдать себя голосом. Для того Марта и тянула время, не давая захлопнуть дверь. И Катя, судя по всему, тоже увидала Мартины рыжие кудри. Или по крайней мере узнала голос подруги — ведь кричала та громко.
Первое дело было сделано — она дала понять Кате, что ее ищут.
Марта не помнила, как слетела вниз по лестнице. Но радовалась она рано. Она подозревала, что за ней во дворе следили, но бабушка сказала ей только об одной квартире — честно — о том, что знала… Отнюдь не всё…
Когда Марта уже добежала до арки, выводящей на улицу, из подворотни метнулись две тени. В уже наступающих сумерках они загородили ей дорогу. Два черных человечка. Ростом повыше нее, но глаз и лиц не видно, прячут. Поэтому — не люди, а человечки…
— Значит, так, — раздался твердый и четкий голос из одной фигуры. — Если ты обратишься к ментам — то мы убьем твою подругу прежде, чем они успеют взломать дверь. Поняла?
— Да, — прошептала похолодевшая Марта.
— Всё.
И фигуры скрылись. Непонятно куда, словно призраки.
Несколько секунд Марта стояла, как статуя, окаменев. А затем ноги машинально вынесли ее на улицу. Но вечерний ветер не освежил.
Вот оно как, подумала она, хотя мысль ее работала уже только на автомате… Я сыграла ва-банк — и они сделали то же самое ответно. Дали понять, что они знают и на что теперь способны. И как же я, дура, полагала, будто так запросто обведу их вокруг пальца… Дура, дура…
Марта шагала, как сомнамбула, не понимая, куда она идет. Сознание немного прояснилось, и она обнаружила, что пересекла Авиамоторную улицу и стоит возле незнакомых домов рядом с пустой лавкой, вокруг никого нет, и уже вечереет, и прохожие идут мимо домой…
В изнеможении Марта шлепнулась на скамейку. Она понимала, что теряет подругу и ничего теперь не может сделать с этим надвигающимся ужасом… Она уронила растрепанную голову на колени и замерла в таком положении, лежа, как на гильотине. Так она сидела около часа, не шевелясь, в полнейшей прострации. Прохожие оборачивались, но шли мимо, скорее всего, думая, что девушка пьяна.
Наконец она дернулась и приподнялась. Так же машинально выдернула из кармана пачку сигарет, хотела закурить, непонятно зачем, чтобы как-то замкнуть или наоборот, разомкнуть себя. Но руки сводило судорогой, ладонь дернулась, сигареты выскочили из пачки и упали, рассыпавшись, прямо в лужу. Всё. Это было последней каплей.
Слезы брызнули из Мартиных глаз, как горячий сок из разорванной шкурки сардельки. Она снова уронила голову на колени, в подставленные руки, и затряслась, обливаясь тремя горючими ручьями. Ей хотелось завыть под луной, как волчица, дико и одиноко… Но она только беззвучно вздрагивала.
— Девушка! — раздался вдруг тихонький голос. Но своей неожиданностью он заставил Марту дернуться.
Она вскинулась. Сжавшись в комок и отпрянув, затравленно посмотрела.
Вокруг была уже почти глухая ночь. Сквер за спиной опустел, и панель тоже. Но рядом стояла девица лет двадцати восьми.
— Девушка, не плачьте! — тихо, но так же твердо сказала она. — Я попытаюсь вам помочь.
Марта ошарашенно впилась в нее блестящими опухшими большими глазами.
— Я наблюдала за вами, — ответила та на немой вопрос, точно так же невозмутимо. — Я все поняла. Они следили за вами, и я — за вами, — сдержанно усмехнулась она. — Но и я — за ними. И вы явно не знали, что ихние люди обитают и в доме напротив — именно на такие вот «аварийные» случаи. Они стоят там на стреме. Впрочем, вы и сами догадались. Там, в арке...
Марта снова дернулась.
— Меня зовут Наталья, — представилась незнакомка. — Вы, конечно, можете уйти, но должна предупредить: некоторые дозорные у них курсируют и по ночам. Ихние торговцы сбывают наркоту малолетним придуркам, и сами втесываются среди них.
Вот это да, подумала Марта. Озвучила ту мысль, которая так давно вертелась у меня на языке!
— Я знаю, как мы сейчас можем отойти, чтобы не засветиться, — продолжила Наталья. — Путь только дворами. Идти к метро не будем — это уже чревато. Так что если вы хотите исправить ситуацию — следуйте за мной.
Марта сидела неподвижно, не зная, как быть.
— Я понимаю, — проницательно кивнула Наталья, — вы думаете: а кто она такая и можно ли доверять ей? Но я не могу прямо сейчас вам многого сказать — они слишком близко.
Черт, выбора все равно нет, подумала Марта.
— Хорошо, — сказала она, разлепив губы. — Я пойду с вами. Почему-то вы внушаете мне доверие, — на ее уже начавшем подсыхать лице появилась робкая улыбка.
— Тогда слушайте внимательно и делайте все, что я скажу, — попросила Наталья.
— Хорошо, — махнула растрепанными локонами Марта.
— Тогда — вот сюда, — указала Наталья на темнеющую ближайшую подворотню.
Марта двинулась за ней. Наталья почти бежала — неслась спортивным шагом. Марта не отставала.
Подворотни следовали одна за другой, все у’же и непроходимее. Казалось, сам мрак живет внутри них. Но Наталья не тушевалась. Было видно: этот путь ей действительно знаем.
— Осторожно! — скомандовала она, отведя руку назад. — Тут — боком.
Через две подворотни протянулась яркая даже в ночи красно-белая заграждающая строительная лента. Наполовину арки, и без того тесные и низкие, были перегорожены деревянными треножниками распорок. В следующем таком же безлюдном микродворе мелькнула огромная фляга для цементного раствора.
— Последний барьер, — ободрила Наталья.
Действительно, дальше маячило звездное небо.
Они выскочили на шоссе.
— Вон туда! — указала Наталья на ходу, мгновенно ориентируясь и не сбавляя шаг. — Теперь бегом! К станции — видите, вон там! Электричка вот-вот подойдет!
Они домчали до станции уже как на крыльях. Вокруг по-прежнему не было ни человека. Ступенек на платформу тоже не оказалось — очевидно, это был путь с тыльной стороны. Но Марта в джинсах легко перемахнула, одетая же в платье Наталья чуть замешкалась, однако затем наверстала фору.
Электричка приближалась, а они неслись по перрону. Только впрыгнув в вагон и шлепнувшись в купе друг против друга, обе девицы наконец отдышались.
Вагон был по случаю поздноты почти пустой. Постепенно бьющееся сердце успокоилось, все выглядело вполне мирным. В другом конце вагона спокойно гутарили какие-то два кавказца. Поезд громыхал сухо и отрывисто, будто тащил на буксире связку пустых консервных банок.
Несколько минут ехали молча. Затем заговорила Наталья.
— Это тоталитарная секта, — сразу без обиняков сообщила она. — Деструктивный, так сказать, культ. Мой двоюродный братец ушел туда. Я пыталась его остановить, но он стал вести себя как гопник и подонок и секта ему в этом «помогла» — она дает как бы почувствовать себя сильным и агрессивным, на что и покупаются… До поры до времени. Пока не подсадят на наркотики и не превратят в полного раба. У них символ — огромный пес в ореоле — как бы властелин мира. После смерти, говорят там, люди превращаются в троллей и уходят в мир потусторонней ночи. И прочая дребедень. Можно самому почувствовать себя как пес в ореоле — полузверь-полубог то бишь. Для этого нужны всякие созерцания и употребление психотропов всех видов. Они используют наркотики и активно ими торгуют. Поэтому у них разветвленная сеть, но ты это, видимо, уже и сама поняла.
Завороженная рассказом Марта молча кивнула.
— Я пыталась остановить брата, но он заложил меня, — продолжила Наталья. — Они наехали на меня, угрожали, заставили покинуть Москву. Правда, дали мне комфортабельную дачу и платили за молчание. Но я не смогла этого выносить. В конце концов я сама научилась следить за ними. Я ездила в Москву, пряталась во дворах, а поскольку от братца уже знала о них многое, то много чего высмотрела. Рисковала влипнуть, но пока вроде уходила. Изображала иногда бомжиху на вокзале, чего только не приходилось… Зато у меня есть информация. Я знаю, где их слабые места. Но у них немалые деньги, заработанные на наркоторговле, и руки довольно длинные. Хотя и не до бесконечности.
Марта пристально смотрела на Наталью, не в силах отвести напряженных глаз.
— Остальное я расскажу тебе на даче, — сказала Наталья. — Дача не подслушивается, это восемьдесят километров от Москвы.
За окном мелькали реденькие огни среди темных лесов, мосты и шлагбаумы с мигалкой.
Сойдя наконец на нужной станции, они еще шли по тесным дорогам и тропкам под синеватым светом луны. Марта удивлялась, как ее спутница умудряется разбирать здесь какую-то дорогу и не заблудиться. Впрочем, тут уже не только глаза, а и ноги помнят, подумала она.
На даче Наталья врубила свет на веранде.
— Сходи прими душ, остынь немного, ты очень возбужденная, — сказала она Марте. — Возьми халат. А я пока приготовлю ужин. Ты, наверное, голодна.
Марта кивнула и отправилась в душ. Там она долго стояла под струями, запрокинув голову и приходя в себя.
Вскоре, закутавшись в халат, она уже сидела за клеенчатым столом, а Наталья клала ей в тарелку вареного языка. Марта с аппетитом набросилась на угощение.
Огонек на дачной террасе одиноко горел среди остальной непроницаемой ночи, полной тишины и безлюдья. Никто не ведал, о чем шепчутся две девушки.
— Теперь расскажи и ты свою историю, чтобы я поняла расклад, — попросила Наталья.
Марта подробно рассказал все, как было.
Наталья слушала серьезно и внимательно.
— Так, — кивнула она, когда та закончила. — Вот что я тебе скажу. Катин муж, вероятно, жив. И они — это знают! Потому что если они так отследили вас — то цель у них, судя по всему, одна: заполучить в свои лапы Игоря Чекалина. Катя — ясен пень, заложница. Они хотят найти его и сообщить ему, что она у них, и если Игорь сам не поедет к ним — они немного подрумянят Катины щечки с помощью газовой сварки… Не содрогайся, я просто повторяю за ними, даю тебе понять, чем все чревато. Катю надо выручать как можно скорее — они наверно не выпустят и ее, даже если он согласится ехать, жертвуя собой: она уже слишком много знает. Проблема пока, видимо, в том, что они не могут обнаружить, где скрывается Игорь. Но, вероятно, тогда, когда он вел дело против них (а в этом я после твоего рассказа уже не сомневаюсь), его припугнули так сильно, что он, возможно, теперь сидит где-нибудь в другом городе, а то и стране под чужим именем. И не вышел на связь с семьей именно потому, что опасается засветиться даже на этом одном разе. Скорее всего, он просто понял, что тогда обложался: длины его рук не хватило до длину рук этой мафии. Не рассчитал, как слишком самонадеянный пиарщик. Ну да ладно. От негатива перейдем к позитиву. У меня есть план. И еще бутылка с бензином — вчера достала на бензоколонке, так, на всякий случай. У тебя, ты вроде говорила, газовый баллончик?
— Да, вот.
Марта сунула руку в карман и показала маленькое оружие.
— Еще лучше, — кивнула Наталья. — А Ахиллесова пятка вот где. Когда все они сидят в своей мистической прострации, нажравшись наркоты, они оставляют для охраны квартиры всего одного дозорного. Они делают это обычно ночью или поздно вечером и как бы не рассчитывают, что в подобное время кто-то вторгнется. Но вот тогда-то мы и пойдем! Врасплох! А теперь слушай меня внимательно…
Марта наклонила к ней ухо. Хотелось курить, но сигарет больше не было, и приходилось терпеть.
Сильно заполночь огонек на даче погас, и все погрузилось в загородную плотную низковатую темноту. Поспим хоть часа три, — сказала Наталья, — а потом первой электричкой поедем в Москву на операцию захвата.

Вадим Иванович Блинов изучал Солнце. Да, да, маленький человек, мыслящий тростник на планете Земля изучал большое Со-о-олнце! Пузатое, алое, пирошар во много миллионов километров диаметром.
Отдел физики Солнца находился в цокольном этаже ГАИШа, под одной из круглых башен. В комнате с темными стенами стояли компьютер и — главное — устройство для улавливания луча. Сам солнечный луч вертикально падал в верхнее отверстие купола, а затем, посредством пары больших свободно поворачивающихся и таким образом настраиваемых гладких зеркал, направлялся, как в перископе, налево под углом в девяносто градусов.
Прямо смотреть на Солнце было, конечно, нельзя. Поэтому, пропущенный через зеркала, луч проходил еще через узкую щель. И тогда, надев специальные очки, можно было увидеть на особой пластинке часть солнечного диска, отметить, как ведут себя протуберанцы.
Графики изменений температуры на Солнце поступали в компьютер и горизонтально шли через весь его экран жирными разноцветными медленными плавящимися молниевидными потоками.
Интенсивное наблюдение за светилом проводилось, конечно, весной и летом. А зимой и пасмурной осенью, когда солнечный луч почти не поймаешь, мало кто сидел внизу, в научном подземелье. В это время обрабатывались уже полученные данные. Составлялись графики, результаты вычислений заносились в базы.
Вадим Иванович поступил на работу в обсерваторию зеленым юнцом, едва окончив физфак. Долгие годы он провел здесь, став знатным солнечником. Сыну его было уже двадцать четыре года, жена обустраивала домашний уют, а сам Блинов выхлопотал себе по совместительству к наблюдениям, которыми занимался всю жизнь, и место в охране ставшего ему совсем родным звездного замка. График был удобен, и ночевал в свою смену Блинов тоже привилегированно, как старожил ГАИШа: прямо внизу, на раскладушке, в том же милом сердцу отделе физики Солнца.
Приняв смену у симпатичного и разумного Каштанова, Вадим Иванович первым делом отнес свою сумку к себе в лабораторию, а напарница заняла место за вахтенным столом на ореховом мягком стуле.
Напарница представляла собой свежую девочку пятидесяти лет. Вся такая маленькая, в узкой джинсовой юбочке до гладеньких колен, но с ранними морщинами на испитом личике.
Связь с Вадимом Ивановичем она держала через телефон.
Пробило уже девять утра, когда Блинов привычно вошел в пустой пока что отдел Солнца и, врубив внутреннее освещение, занял излюбленное, блаженное место за компьютером и принимающей луч щелью. Снял и отложил носимые очки и надел вместо них специальные, похожие на маску сварщика с синим стеклом.   
Всё. Упоение ученого поглотило его с головой. Графики плыли по экрану компьютера. Великаний нрав светила, капризы пышнотелой румяной дамы. Вспышки, пятна на Солнце.
Вадим Иванович следил за краем диска, отпечатавшимся проекцией на пластинке, вычислял бесконечные волны спектра на мониторе.
Так работа его продолжалась до часу дня. Он восседал один в почти подземной круглой комнате, внизу под высокой астробашней. А потом наконец встал и отправился размяться. Отключил свет и взял еды из стоящего там же, с другой стороны, холодильника, ярко-белого на темном фоне. Он отправился в другую часть лаборатории — обитель теории. Здесь было светло, стояли письменные столы. На стене висел аппарат, представлявший собой катушку миллиметровки в стеклянной коробочке. Это самописец с незаметной для человеческого глаза скоростью, но верно и неумолимо, наносил все тот же график изменения температуры светила. Здесь же красовались плакаты об образе Солнца в различных мифологиях и сказках. И таблицы затмений за минувшие годы и на будущее.
Можно было помечтать и на загадочные темы, которые еще не очень толком изучались: о влиянии Солнца на самочувствие человека, например…
Но сейчас Вадиму Ивановичу хотелось отдохнуть.
Резвый улыбчивый человек с небольшим брюшком, с обрамляющей безусой бородкой, в очках и постоянной бейсболке на голове, резвенько двигался по цокольному этажу. Вдоль рядов нижних полуподвальных окон, мимо стоящего и здесь, внизу, кожаного дивана, цветов в горшках. Взору открылись бойлерные, пожарный кран, кабинет главинженера.
Жмурясь на летнем солнцепеке, Блинов выбрался из цоколя на первый этаж.
На вахте сидела все та же напарница — пятидесятипятилетнее лицо на двадцатипятилетнем теле. Стоит ей сделать пластическую операцию, заметил про себя Вадим Иванович, как она помолодеет одним махом на целую четверть века. Интересно…
Он подмигнул напарнице и шутливо сделал ей двумя пальцами под козырек бейсболки. Она жалковатой ответной улыбочкой дала понять, что на посту все в порядке. Это означало, что теперь можно сделать еще одно дело: пособирать яблок. 
Спустившись с крыльца в зеленый сад огромной территории ГАИШа, Вадим Иванович вдыхал воздух, пахнущий цветами на клумбах и травами. Яблоки уже висели на многих ветках. Но он держал путь к самой центральной яблоне: где плоды созревали быстрее других и были просто отменными. Дерево, растущее в самой середине гаишевского маленького парка, как легендарный дуб в центре мира, меньше всего подвергалось влиянию плоховатенькой экологии автобанов.
Впрочем, весь май и до половины июня вокруг обсерватории круглосуточно заливались соловьи, и это являлось высоким экологическим показателем. Ночами, когда не очень спалось, лежа навзничь у себя внизу на раскладушке, Вадим Иванович, заложив руки за голову, наслаждался соловьиным пением в свои смены. Теперь соловьи отпели, но пришла фруктовая пора.
Блинов стоял у вожделенной яблоньки, освещенный лучами изучаемого им солнца, светящего с неба без единого облачка. Он глядел на шпиль университета, поднимающийся здесь выше всего. Шпиль нестерпимо переливался на солнышке, как плавящееся золото.
Блинов пробирался сквозь высокую густую траву, неся уже полную корзинку. Дома, думал он, можно даже попросить супругу сварить варенье или компот.
Он услышал какой-то мелкий частый стучок. Астроном-солнечник поднял голову, озираясь, и увидел дятла. Дятел, маленький, в красной ермолке, неожиданно почти вертикально прилепился к стволу ближайшей осины и быстро-быстро сосредоточенно долбил носом дерево. Вадим Иванович мягко протопал мимо, оглянулся. Но и дятел так же быстро, как прилетел, вспорхнул и взвился, держа свой птичий курс куда-то дальше.
Блинов вспомнил, как однажды, гуляя в очередной раз по парку звездного замка, видел прыгающую по стволу белку, любопытно взирающую оттуда на него.
Кругом стояла нежная тишина. Но наконец хотелось попасть под сень ГАИШа. Внутри построенного в тридцатые годы двадцатого века здания почти всегда стояли тень и прохлада. В жару было приятно входить туда. А зимой это не было страшно — имелась своя независимая бойлерная, и топили обычно хорошо. Да к тому же на вахте на всякий случай стоял электрообогреватель.
Напарница сидела на посту, в позе ящерицы на камушке, уставясь в экран включенного телевизора. Вадим Иванович молча подошел к ней и протянул ей несколько яблок из своей корзины. Та, стеснительно заулыбавшись и поводя глазами, смущенно поблагодарив, взяла подарок. А Блинов отправился в родной уголок полуподвала.
Вскоре он снова пребывал на своем солнечном месте. И сидел там уже до шести часов вечера — когда завершался рабочий день его как астронома и начинался рабочий день его же как охранника обсерватории.
Он запер массивные двери круглой большой кабины и снова выбрался в цоколь… Напарница по-прежнему восседала в прострации, переплетя тонкие белые ножки без всякого намека на венозность или целлюлит. Из круглой комнаты поодаль от вахты раздавался рабочий гул — видимо, профессор Рюмкин и сегодня шуровал там. Он всегда был на службе — и днем, и ночью, и в выходные, и в праздники. Несмотря на наличие семьи и целых двух дочерей…
Поговаривали, он выдвинул теорию, о которой пока было мало кому широко известно: что к Земле приближается так называемая красноватая комета. Но пока прямых подтверждений его теории еще никто не обнаружил, хотя наблюдения на всех телескопах ГАИШа велись круглосуточно.
Напарница сладко зевнула, а Вадим Иванович отправился в обход.
В обширном кармане рабочего халата, который он надел, не застегивая, гремели ключи от обеих железных калиток. Калитки запирались во все дни кроме субботы и воскресенья: в эти два дня они пребывали запертыми круглосуточно. Кому надо было идти — открывал магнитную защелку на центральных воротах. Да и понятие выходных у астрономов было растяжимое: если какой-то объект был хорошо виден на небе в субботу, или просто погода в воскресенье выдавалась лучше, чем в понедельник, наблюдатели приходили и в подобные дни смотреть звезды, Солнце, Луну и планеты. Поэтому зачастую во многих комнатах сотрудники сидели и в праздники, и на уик-энды. Не говоря уже о легендарном молодом Кирилле Ватрухине, который чуть не каждую ночь дежурил на главной башне самого большого телескопа Москвы.
Вадим Иванович обошел почти все объекты. Никого на территории по-прежнему не оказалось, и даже у павильонов никто не тянул винцо из фляг. Ну и хорошо, подумал было Блинов, и двинулся вдоль рядов нижних окон здания, проверяя целость всех хозяйственных складов… И тут вдруг увидел то, что заставило его насторожиться.
Многие решетки на цокольном этаже запирались на массивные замки. Все эти замки вроде висели на месте. Нет, не все! Один был открыт. Утром этого не было!!
Блинов на минуту остановился. Огляделся. Тревожный порыв вечернего ветра налетел на него. Вадим Иванович двинулся вперед, нагнулся. Дужка замка была открыта, но сам замок застрял в решетке. Словно его кто-то отворил, но выдернуть не смог. Или, возможно, не успел — что-то спугнуло.
Это была неполадка. Так оставлять нельзя!
Так, а что за комната у нас там внутри? — тут же прикинул Блинов. Кажется, та, где работает Андрей Трубин по прозвищу Посадский Кабан.
Он наклонился к замку, поднатужившись, сорвал его с решетки. Но как же теперь его закрыть? Где ключ?
Все ключи от такого рода замочков хранились у коменданта, а комендант в шесть, как обычно, уехал. Можно было позвонить ему домой, но все равно ключи были заперты в сейфе.
Блинов сунул массивный замочище в карман халата, сильно оттопырив тем самым халат, словно навесив веригу, и быстро, стряхнув прежнее нежное расслабление, помчался к центральному входу в здание.
Напарница, не сходя с места, вопросительно уставилась на него. Блинов скрылся в цоколе, выхватив на ходу нужный ключ с полочек.
Внизу он открыл дверь, занавешенную пластиковой шторой.
Так и есть. Слева возвышался огромный титановый ребристый котел от пола и почти до потолка, в котором могли бы разместиться человека четыре. Это была вакуумная камера. Здесь же стояли гравиметры — приборы для измерения притяжения Земли, которые тут настраивали техники. И справа смотрел со столика выключенным пока экраном компьютер, за которым обычно и работал Посадский Кабан.
Вадим Иванович открыл окно изнутри, пощупал железо.
Повреждений больше никаких не обнаружилось. Становилось ясно: хотели свинтить замок и открыть решетку, но не успели. Что-то или кого-то увидели. Возможно, меня, идущего вдали в обход.
Вадим Иванович плотно затворил окно и опять резво побежал наверх.
Звонить ли центральному? — раздумывал он на бегу. — Других ЧП пока нет. Наверное, разберемся сами…
Через несколько минут Вадим Иванович снова выскочил на улицу.
Как завороженный, он вдруг остановился на заднем дворе, возле лестничной галереи, ведущей снаружи на второй этаж, где находилась задняя дверь библиотеки, почти всегда запертая. Каменные ступеньки, заросшие от времени мхом и травой, поднимались аж до второго этажа. И налетел длительный порыв ветра, зашевелил былинки, заколыхал заросли больших лопухов на территории, прокатился волной по траве.
Вокруг все так же не было ни души. Но словно что-то изменилось в воздухе. Или это только показалось напряженному воображению? Ветер погнал на огромном пространстве завывающий шум, зашелестел травами. Вадим Иванович стоял один под тревожным вечерним вихрем. Начинался закат.
У Блинова уже созрел план. Он побежал к калитке, выводящей к эллингам на основной территории МГУ. Оттуда он снял замок, почти такой же массивный, а затем шустро понесся с ним в руке обратно.
Там важнее, решил он. А калитка пусть постоит просто прикрытая. В конце концов, кто хочет, тот перелезет, усмехнулся он про себя. Однако не сбавил аллюра.
Он поплотнее задвинул ту решетку и запер ее на два оборота, навесив замок с калитки. И только потом, облегченно вздохнув, вернулся на вахту.
Там он наконец рассказал тоже уже встревожившийся всей его молчаливой и суетливой беготней напарнице о том, чем все это вызвано.
Но по мере наступления сумерек Блинов успокаивался. Никаких шумов больше не слышалось. И оставалось только зажечь свет в фойе и посмотреть на ночь какую-нибудь передачу.

На Рублевском шоссе Трубин в своих «Жигулях» застрял в жуткой пробке.
Поток машин стоял под пешеходным парящим над крышами автомобилей мостом. Мост этот представлял собой стеклянную обширную длинную трубу с винтовыми подъемами — пандусами в точно такой же трубе из специального стекла. Модерновая конструкция смотрелось интересно, но только внутри подобного перехода летом было уж слишком душно: парниковый эффект действовал налицо. Поэтому в разгар дня в начале июля по таким виадукам мало кто ходил.
А вот машины тянулись плотными рядами чуть не до горизонта. Изредка, будто нервно сорвавшись, раздавались ступенчатой чередой длительные истеричные гудки.
«Жигули» Трубина стояли справа. Он ехал один. И уже начал, как обычно, заводиться, словно мотор в его же авто. Потому что сегодня вечером ему еще предстояло ехать на работу в обсерваторию.
Изнеженная мажорская жизнь дала свое: у него подседала нервная система, начинались симптомы астении, и иногда все это переходило в аффективные вспышки. Вот и сейчас назревало нечто такое. Почему он должен торчать в этой пробке и слушать противную какофонию гудков, глотать выхлопы работающих в режиме стоянки двигателей?! Он, Трубин!
И Андрей не сдержался. Нарушив правила, он обогнал с правой стороны, да еще через земляную твердую и сухую обочину. Он нажал на газ и рывком кинул машину туда, и промчал мимо длинной дальнобойной фуры, и рванулся вперед, чтобы срезать дорогу там, где был поворот, и пролететь всю пробку.
Это удалось. Только тряхнуло сильно, вдарив по зубам. И затем, свернув на боковую улицу, он мчал еще несколько сот метров. А потом остановился. И долго сидел в кабине, вторично срулив на обочину. Расслабившись, откинувшись и закрыв глаза, отведя руки от руля и расслабленно свесив их. Ему требовалось прийти в себя. Потому что Трубин запоздало понял: на этот раз он отшиб металлическую полоску от левой двери, при неправомочном обгоне все же сильно «чиркнув» бортом по боку стоящей неподвижно фуры. В долю секунды высеклись искры, и полоска отлетела на дорогу, но мчащийся Трубин очутился уже далеко — вот здесь… А фура-то, небось, совсем и не пострадала, подумал он втайне от самого себя. Что ей сделается от «Жигуля»? Но он как-то не сердился на себя — он бил машину уже пять раз. Сегодня — шестой. Четыре раза это оказались мелочи, как и сегодняшняя. Все сперва легко ремонтировалось. Однако на пятый раз он сломал при ударе руку и долго носил гипс.
Только сейчас, полулежа, откинувшись в салоне и закрыв глаза, он вдруг подумал: боже мой, да зачем это все? Опять «дискотека авария»… Почему? Хочется от чего-то разрядиться. А от чего?!
Он не нашел ответа на вопрос. Просто иногда нечто вот так бурлило в нем. Машину не было жалко — ее купили на родительские деньги. А не очень большие барыши, которые он зарабатывал, отсидев ночью за компом в цоколе обсерватории, он часто тратил на клубы. Но теперь было немного жалко себя.
И тут он вспомнил о Маше Гелиевой, на голове которой, как на вершине симпатичной горушки, лежал белый девственный снег волос. И эта мысль словно выручила его, вывела из судорожного состояния. И он встряхнулся, вдруг размякнув и сделавшись нежным и улыбчивым — он, высокий и грузный человек, молодой мажор. И медленно повернул ключ зажигания, и плавно выжал газ.

— Ложитесь спать, — покладисто предложил Вадим Иванович снова зазевавшей скучающей напарнице. — Нет, правда, спите и не беспокойтесь. А я позднее лягу, раз такие дела. Мне-то сподручнее — я внизу сплю. А пока тут попатрулирую в фойе, послежу за порядком.
Поразмыслив несколько секунд, стареющая моложавая женщинка согласилась. Она встала со стульчика и продефилировала к дивану. Улеглась на него, накрылась пледом.
— Только уж сегодня положите ящик со специальными ключами под подушку, — попросил Блинов. — А то видите, какая, простите, фигня была вечером.
За окнами спустилась совершенная темень. Блинов бдел возле вахтенного стола, уткнув руки в мягкие бока, взирая из-под козырька летней кеппи.
В здании уже стихли все шорохи, только в левом крыле заступила ночная смена сетевых операторов и монотонно гудели их компьютеры. Как вдруг на фоне главных ворот зажглись два золотистых яблока фар.
Блинов насторожился. Фары немного потускнели, а потом у ворот поочередно раскрылись створки, и какая-то легковушка вихрем ворвалась во двор.
Ага, отметил Вадим Иванович. Значит, кто-то из наших — у наших у всех есть свои ключи от главного въезда. Только кто, не разберу.
«Жигули» обтекаемой формы вкатили и припарковались слева от крыльца. А через пару минут в здание влетел запыхавшийся Посадский Кабан.
Тьфу-ты, внутренне засмеялся Блинов. А я чего-то насторожился. Просто он обычно раньше приезжает, я вообще думал, что сегодня не его смена — тут же сам ответил на свой вопрос пожилой астрофизик.
Вадим Иванович важно стоял возле бюстов, неподвижно, со слегка сдержанной улыбкой и деланно строговато-внимательными глазами.
— Здравствуйте, — сказал он Трубину.
— Здрассти, — скомканно пробасил тот и совершенно бесцеремонно бросился к вахтенному столу выдвинуть ящик с ключами от специальных помещений. Но вместо него наткнулся на пустоту. Затем, тяжеловато дыша (было ясно: торопился, понял, что сегодня опоздал), Посадский Кабан поднял голову и вопросительно уставился на Блинова.
— Тебе ключ, что ли, нужен, от твоего помещения? — нарочито спокойно и с достоинством спросил солнечник и сторож.
— Ну, — выдохнул сиплым рыком Трубин.
— Ключи сегодня у напарницы под подушкой, — так же спокойно пояснил Блинов. — Поди, возьми, — указал он рукой в фойе, где были потушены лампы. Там, в глубине сумрака, уже с час дремала под пледом субтильная вахтерша.
Трубин молча кинулся туда, запустил под ее подушку руку чуть не до локтя, выдернул ключ, словно выудил рыбу, и, держа его в вытянутой вперед руке, как волшебный маячок, понесся вниз, — к себе в цоколь.
Напарница Блинова заворочалась, заторможенно перевернулась с боку на спину, вытянула вперед и в стороны ноги, насунула плед до подбородка.
— Вадим Иваныч! — окликнула она сонным голосом. — Это кто был-то?!
— Да не волнуйтесь, — усмехнулся Блинов. — Это Тоша Трубин. Он опоздал чего-то сегодня, ключ взял от своего апартамента.
— А-а! — успокоилась напарница, снова отвернулась к стенке и замолчала, задремав.
Блинов еще поколобродил возле вахты. И услышал бесцеремонный топот грузных мощных ботинок.
Он обернулся. Трубин, грохоча, как убежавшая башня, мчал из цоколя обратно, снова с ключом в руке. Подлетев к спящей вахтерше, он воткнул, как шпагу, руку под ее подушку и вытащил ее, только уже без ключа.
— Вам что, он не нужен уже, что ли? — окликнул его не понявший Блинов.
— Не, — отозвался Посадский Кабан. — Я там одну вещь взял, а сам сейчас  в то крыло пойду.
— Ну иди, — обронил, пожав плечами, Блинов.
Некоторое время он возвышался в ярко освещенном пятачке вахты. И вдруг, будто наваждение, Посадский Кабан снова выскочил наверх стрельнувшей пробкой. Перемахнув через темное фойе, он нащупал в ее глубине диван со сторожихой, рванул из-под нее подушку, скинув таким образом ее легонькое тело в сторону, нашарил тот же самый ключ и спрыгнул вместе с ним вниз, как в люк подводной лодки методом «штормтрапа».
Конечно, та снова проснулась и захныкала.
— Ну Вадим Иваныч! — проныла она сонным голоском. — Он же меня будит все время. Ну скажите ему наконец, чтобы прекратил!
— Хорошо, — пообещал Блинов. — Если он еще раз сюда заявится — скажу.
Однако это становилось уже даже смешно: через десять минут Трубин действительно возник на вахте. На этот раз Блинов бросился ему наперерез и загородил дорогу к напарнице.
— Молодой человек! — вежливо, но твердо обратился он к возвышающейся над ним каланче. — Женщина хочет спать, она устала за день, а вы ее все время беспокоите! Дорогой мой, если вам нужен этот ключ — Бога ради, возьмите его себе в карман и не отдавайте до утра. А если он вам не нужен — то положите тогда его на место, но уж больше не берите! А хватать его, чтобы что-то к себе положить, потом тащить, понимаете, сюда, а затем брать опять чтобы взять забытое чего-нибудь еще — это, извините, не дело!
И тут Трубин вторично за сегодняшний день сорвался с тормозов. Теперь уже не на колесах… Скользящее столкновение с фурой, вертящиеся мысли, досадное опоздание на ночную смену — все вдруг наконец прорвалось. Он не смог себя сдержать… Все нелепо выплеснулось прямо на тверденько стоящего перед ним пожилого астрофизика.
— А я сам разберусь, куда мне что класть!! — заорал на Блинова Посадский Кабан. — Понимаете?! Не вам мне указывать!! Ррррррррррр-рррррр-аа-а-а-а!!!
Блинов на секунду опешил от этого рева. Но тут же взял себя в руки.
— Молодой человек! — строго и серьезно проговорил он, четко и раздельно. — Что вы кричите? Идите и работайте, а если вы будете вопить — я вызову милицию!
Но Трубин в этот момент не контролировал себя. На мгновение это сделалось сильнее его. В ответ на сказанное Блиновым он заорал на весь затихший на ночь звездный замок:
— Ааааааааааааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!!!!
После чего они кинулись в разные стороны. Трубин, через миг, разрядившись, уже понявший, что натворил, нырнул в цоколь, словно надеясь там спрятаться… А Блинов — бросился к телефону, как обещал.
— Дежурная часть МГУ? — осведомился он в трубку. — У нас в ГАИШе парень нарушает общественный порядок.
Трое милиционеров, старший, толстый, в бронежилете и с автоматом наперевес, и двое младших, поджарых, вступили в фойе.
— Вон туда, — указал Вадим Иванович.
Все трое спустились вниз. Вскоре в одном из темных углов полуподвала наткнулись на Трубина, которому чисто из-за внешних данных было практически невозможно схорониться в подобном месте.
— Это вы, что ли, голос среди ночи подавали? — хрипловато и деловито, но пока еще довольно миролюбиво, осведомился старший.
— Извините, я больше не буду, — пробормотал Трубин, отводя глаза.
— Ну хорошо, мы вас, допустим, извиним, — задумчиво ответил на это старший. — Но вы-то кто сами такой? Вы вообще-то имеете право тут ночью находиться? — поинтересовался он для порядку.
— Я — сотрудник ГАИШа, — с жаром признался Трубин. — Просто я  работаю в ночь, поэтому здесь не каждый день, — неловко сформулировал он.
— Ладно. Документ покажите, — попросил старший, по всей видимости, намереваясь простить раскаявшегося Трубина, ежели он действительно сотрудник обсерватории и в документах у него все окажется в порядке.
Но когда он раскрыл протянутый пропуск и вчитался, лицо его лишилось всякой улыбки.
— Молодой чек! — с укором проговорил милиционер. — Надо внимательнее следить за режимом. Срок действия этого пропуска окончился 31 декабря прошлого года. И вы его не удосужились переоформить. Так что де-юре вы не сотрудник ГАИШа и не имеете права находиться на его территории! — развел руками старший.
Трубин смотрел вниз, не в силах поднять глаза. Он понимал: мент абсолютно прав. Просто здешние вахтеры не спрашивали пропусков у своих — вот он всегда и пробегал так…
— И вот за это придется до утречка подержать вас у нас, — словно извиняясь, сказал старший. — Просто чтоб на будущее неповадно было! Стыдно, молодой чек, стыдно: людей будоражить посреди ночи и еще ходить с просроченным документом. Следуйте за нами.
Трубин шел за ними, как заведенный автомат. Неужели это со мной? — думал он. Вернее, даже об этом не думал. Голова опустела.
Он не выходил из сумрачного оцепенения, пока его везли в милицейских белых с синим «Жигулях» до отделения, пока его не впихнули в тесную темницу.
И только там, валяясь на топчане с тонким матрасом, он очнулся. И вдруг понял: тюрьма усмирит его.
Видя, что сейчас на ужин вместо жареной курицы и пива он будет есть краюху хлеба с водой, он мгновенно, неправдоподобно быстро, за несколько секунд подумал о том, о чем, возможно, не задумывался годами.
До сего момента он жил так, словно жизнь была игра. Увлекательная, грандиозная, сильнейшая по эффектам — но игра. И что интересно: себя он считал настоящим, а вот весь подлунный мир — почти игрой. Он не переживал за чужую боль: общение с другими представлялось ролевыми играми. Но переживал за боль свою — ведь это был он. Он всегда считал, — отнюдь не сознательно, а изначально, бессознательно, — что с ним никогда ничего не произойдет, что бы он ни делал. В этих мыслях он не отдавал себе никакого отчета. Пусть он бы щелкал всех по зубам, но он и тогда бы искренне верил, что ему за это не воспоследует никакой кары.
Почему? Это объяснялось просто. Он смотрел на мир из себя, а все остальные так или иначе были внешними по отношению к нему — по определению. Поэтому с ними что-то могло случиться, с ним же — нет.
Но иногда, осознал он, для того, чтобы осмыслить свой тупик и изменить жизнь, надо чтобы эта самая жизнь всего-навсего один разок встряхнула тебя посильнее…
Сегодня она тряхнула его. Он лежал ничком в полной темноте ночного давящего карцера. И он вдруг перестал быть тем эгоцентристом, невинным в своей эгоцентричности, перестал быть жестоким — детски невинным в своей жестокости, потому что вдруг почувствовал, что он и другие — это один народ, и непонимание создается им же самим… Он строил стены, а не мосты… Видя в себе абсолют, мыслящее «я» — почему же он не узрел в точности того же самого в других?! Он на долю мгновения «завис» на этом озарении… И в результате столь ясно осознал: и его можно сломать или согнуть. Его, Трубина… Да… И одной этой подтвержденной простым фактом мысли оказалось достаточно.
И тогда он заснул лицом вниз на узком матрасе, на дне квадратного бокала с чернотой.

Утром его разбудили рано и вызвали. Темноты уже не было. Наверху горел люминесцентный свет.
Трубин сидел в очереди к майору. Очередь состояла из двух человек. Двигалась она быстро. Вероятно, поэтому сидящий рядом заговорил с Трубиным — чтобы успеть переброситься словами. У него, вероятно, зачесался язык от навалившихся мытарств...
Трубин обернулся к заговорившему. Это был парень гопнического вида то ли с подбитыми, то ли с заплывшими от недосыпа и перебоев глазами. С бритой головой и металлическим зубом.
— Тебя почто забрали? — поинтересовался он.
— Да шумел в ГАИШе, — тихонько проговорил Трубин.
— Ты оттуда? Работаешь тама? — спросил пацан.
— Да, я инженер, — тихонько кивнул потупленной темной шевелюрой высоченный Посадский Кабан, слегка изогнутый дугой на стуле.
— Дают стране угля! — в прорвавшемся легком удивлении выдохнул парень, присвистнув. — У этого ГАИШа еще третьего дня под окнами в ночь бегали какие-то, заглядывали и размахивали руками, как пи…болы, а они, понимаешь, занимаются тем, что своих вяжут, — разговорившись, принялся с жаром рассказывать он о нечто интересном, о чем знал. — Я тащусь, блин!!
— Ты уже попадал? — машинально спросил Трубин, хотя желал бы задать вопрос совсем о другом. Становилось ясно: парень был с этого района, и даже что-то знал про обсерваторию.
— Два года назад сидел шесть месяцев в колонии, — признался пацан. — По малолетству. Мелкое хулиганство. Трубы всё перетаскивали, всей колонией на погрузке работали… — ударился он в воспоминания.
Парня вызвали. Но Трубин уже толком не размышлял, о чем спросят его, он почти уже наверно предполагал, чем все кончится…
И так оказалось на самом деле. Майор устыдил его, как тот, вчерашний, и потребовал штраф. Трубин покорно отдал тридцатник, майор вручил ему квитанцию об уплате штрафа и отпустил на волю вольную.
Очутившись на улице, Трубин взбодрился, глотнув свежего воздуха июльского утра. Все вчерашнее прошло, словно какой-то сон. Но в голове теперь свербило другое… Трубину стало неловко за родную обсерваторию — как посмел устыдить какой-то «баклан»… И главное: этот баклан болтнул про неких типов, которых, значит, видели возле ГАИШа… Чего хотели они? Зачем безобразничали под окнами и заглядывали в цоколь?
Что-то было не так. И Трубин невольно отправился в звездный замок. Заодно забрать свои «Жигули». Но главное — предупредить о том, чтобы в эти дни усилили бдительность…
Кто-то из наших, видать, проспал, думал он. Кто был тогда на вахте? До Блинова — Каштанов с этим, в голубой рубашечке, Юриным, кажется. А до них? А! До них — эти двое, которые целыми днями на вахте играют друг с другом в шахматы … Впрочем, может, не они виноваты, а те ребята высматривали слишком осторожно и сразу отчалили… Но что присматривали?
Это еще более насторожило Трубина. Неужели у нас хотят что-нибудь украсть? Но что у нас воровать и зачем?
Все эти рассуждения заставили его прибавить шагу.
В одиннадцать часов он был уже в обсерватории. Караул давно сменился. Блинов, стало быть, теперь отдыхал, валяясь дома на диване. А на вахте восседала следующая за ним смена: двое мужчин, густо дымящие сигаретами.
Трубин не пошел к ним, а отправился прямо к коменданту. И рассказал ему все как на духу — и как сам попался по глупости вчера, и как слышал рассказ этого «баклана», которому «все уже по фигу»…
Комендант выслушал его внимательно. Стало ясно: он уважил Трубина. За то, что тот сам честно признался, почему вчера провел одну ночь в отделении. И он — ну ваще! — поблагодарил Андрея. И едва отпустив его, комендант связался с центральной башней МГУ… Потому что караул, заступивший сегодня, доложил ему о происшествии, о котором передал в свою очередь по смене Вадимом Ивановичем. И в журнале происшествий на территории красовалась запись: «При вечернем обходе замок на решетке цокольного этажа был обнаружен отпертым. Временно заменен замком от боковой калитки. Надо принять меры. Блинов».

Главный охранник на девятом этаже сидел в комфортабельной комнате. Возле высокого окна находился столик с журналами записи, а справа — несколько различных телефонов. На стене висел огромный пульт с центральным сигналом тревоги и многочисленной связью. План территории МГУ со всеми, даже самыми маленькими, объектами. Одежный шкаф стоял в углу. И само собой — мягкий диванчик для отдыха и телевизор.
Из высокого окна открывался вид на простирающееся до горизонта городское поле Москвы. Лужники, центральная спортивная арена, как большой свадебный торт. Ближе — расчерченная на квадраты университетская территория. Маленькие, как коллекционерские модельки, оранжевые поливальные машины сновали там, по асфальтовым дорожкам.
В первой половине дня он выбирался из своей комнаты и бродил по низкому светлому коридору вдоль гармошек радиаторов, протянувшихся вереницей. Такие же обширные цельные окна открывали вид на туманные холмы. А внизу обозревался вход в здание МГУ, с колоннадой. Еще утром толпы маленьких студентиков мелькали там. Стояли, тусовались, распадались на компании и втекали внутрь, как плещущие сгустки жидкой ртути. Он долго стоял у окна и смотрел вперед, высоко подняв голову и сложив руки за спиной, центральный дежурный, имеющий воинское звание. Он наблюдал, как над горизонтом роятся туманные белоснежные летние облака.
Вечером полагалось отзванивать всем, поэтому свободные часы оставались только до и после обзвонов. Но вот теперь комендант ГАИШа неожиданно звякнул ему сам! Центральный дежурный внимательно все выслушал. Он пообещал решить, что делать.
Повесив трубку, он две минуты размышлял, а потом выполнил обещанное: сам позвонил полковнику Гринькову. Он ждал его окончательного решения.
И, как ни странно, полковник Гриньков насторожился.
— Да-да, — заговорил на том конце Гриньков, потрясая лежащей рядом газетой. — Всяких авантюристов немало. Вот уже астроном из вашей же обсерватории МГУ высказал предположение о комете… И вот — уже узнали газетчики. Передо мной — какая-то «желтуха», и в ней две «шапки»: «На нас летит комета» — и сразу под ним: «Появление секты поклонников кометы». И другой еще: «Физик-авантюрист Девственник меняет квартиру». Черт знает что! Но я охотно верю, что сектанты или психи могут попытаться выкрасть какой телескоп из ГАИШа, — чтобы смотреть на эту комету, про которую все-таки где-то заявил профессор Рюмкин… Впрочем, ладно. Я отдам распоряжение.
После чего он тут же взял другой наушник и повелел: в течение нескольких дней выпустить курсировать две патрульные машины вокруг обсерватории и всего университета. На всякий случай. Следить — вдруг что не то.

Машины выехали.
Наступал вечер.
Оперативный дежурный МГУ выключил телевизор и снова отправился задумчиво и уединенно побродить по коридору, твердым, уверенным шагом.
Под ним было шумящее здание со всеми ответвлениями, библиотеками, отдельными низкими коридорчиками с кабелями и трубами, шумными толпами веселых ребят и девушек с гитарами, светлыми столовыми, пышными гардинами, огромными и крошечными аудиториями, лестницами, коридорами, многочисленными постами охраны почти на каждом входе и выходе… И он стоял над ними всеми. Координировал службу многих сторожей этого домищи.
Вечер коснулся горизонта вдали. Вечер двигался оттуда сюда по стратосфере, медленным прибоем, как разливающиеся чернила. Тень от шпиля МГУ сделалась длиннее всего. Вон она, огромная и широкая, серо лежала внизу, доставая самым верхним концом до капустных огородов с задумчивыми крестьянами. Внизу, у входа, стало пустынно и тихо. А в общежитиях под огромными часами на боковых башнях зажигались вечерние огни.

За несколько минут до основательного сгущения сумерек Наталья и Марта прибыли во двор того самого дома.
— Эй, девушки! Который час? — спросил у них, окликнув, один из двух праздношатающихся техникумовцев, восседающих на низеньком металлическом плетне.
Наталья спокойно ответила. Те отвели взор, помолчали, и один от нечего делать попытался продернуть ногу в витой декоративный крендель «тына».
Марта с Натальей постояли у подъезда. Наталья вдруг как-то настороженно принялась озираться по сторонам.
— Что-то не так? — спросила Марта, поймав ее взгляд.
— Все так, — отозвалась Наталья. — Только у нас не защищен тыл. А они могут выскочить из того дома — те, кто стоят на стреме, в резерве. Они хорошо держат сообщение: чуть что — звонят по мобильнику. Одна надежда —прорвемся нахрапом… Хотя, если у них пистолеты…
Марта осознала мысль Натальи. И ее вдруг осенило.
— Куда ты? — не поняла Наталья.
— Увидишь.
Марта повернулась и направилась обратно к тем двоим техникумовцам или каким студентам-платникам. Увидав ее, они тут же громко и деловито выкрикнули:
— Эй, девушка! Который час?
Марта, сардонично усмехнувшись, плавно приблизилась к ним.
— Ты, хаер, больше другого вопроса не знаешь? Пять минут о том же спрашивал, — совершенно спокойно сказала она.
В ответ хихикнули.
— Делать вам, ребята, нечего, — твердо, слегка презрительно сморщив нос, вслух сделала вывод Марта. Те, видимо, даже не обиделись, — уж очень просто в своей правоте было сказано. — А вы бы лучше туда отрулили и в арке постояли. А то у нас тут разборка кой-какая будет, — подмигнула она им.
Те снова захихикали, очевидно, не особо поверив.
— Нет, правда, поколобродили бы уж лучше там. Заодно бы и фланг прикрыли, — подмигнула она другим глазом.
— Чего? Почему это мы из-за вас под пули полезем? — испуганно выкатил глаза на лоб один из парней.
В ответ Марта предельно невозмутимо, выжидающе, достала сигарету, изящно закурила, пустила дымок. И только затем сказала довольно важно:
— Лезть под пули будем мы. А на вас не полезут — вы не те огурчики. Так что постойте, хорошо?
— А чо ты указываешь? — возмутился наконец, заныв сквозь зубы и забившись понемногу в истерике, второй. — Чо мы из-за тебя должны-то?..
В ответ Марта, не дав опомниться, с ошарашивающей простотой по-хозяйски взяла его за полу расстегнутого пиджака и аккуратно и четко вложила ему во внутренний карман полтинник. Затем, так же четко и ошеломляюще, протянула ему ладонь.
— Ну что, договорились?
Парень машинально пожал ее руку.
— Ну ладно, — пробормотал он. — Пойдем, Паша, правда туда.
И они послушно отошли и встали под прикрытие квадратной арки.
Марта в несколько прыжков оказалась рядом с Натальей.
— Вот теперь пошли!
— Зря удумала, — поморщилась Наталья, набирая нужный известный ей код. — Ты авантюристка. Конечно, хорошо, что ты умеешь найти общий язык с любыми людьми, но все же тут этого было не надо… Мало ли чем обернется… Конечно, огурчики-то не те… Ну да ладно, что сделано, то сделано…
Вскоре они добрались до пятого этажа. Наталья попросила ступать как можно неслышнее. Лестничная площадка пустовала. Наталья кошачьим шагом подкралась к двери, приложила к ней ухо.
— Очень тихо, — сообщила она, возвращаясь к Марте. — Так что давай, доставай.
Марта распаковала матерчатую сумку и вытрясла из нее… неимоверный ворох заготовленных расфуфыренных старых газет.
— Держи наготове.
С этими словами Наталья полила липким клеем из извлеченной тубы кусочек лестничной площадки перед дверью квартиры — обильно, тонким слоем.
— Клади!
Марта положила огромный высоченный ворох газет поверх клеевой намазки.
— Поджигай!
Марта достала из кармана огненную бабочку и пересадила ее с зажигалки на угол пушистой груды…

Бумажная груда полыхала. Наконец за дверью послышались беспокойные шаги. Затем — приглушенный встревоженный голос:
— Блин, откуда же гарью так несет?
Голос вначале стих, сменившись топотом где-то в глубине квартиры. Затем снова приблизился.
— Да где же горит? Гарью все сильнее пахнет! Здесь — больше… Ну-ка…
Дверь распахнулась. На пороге стоял парень южного типа с дурашливым видом.
— О-ё-ё!! — вскрикнул он, и глаза его вылезли на лоб.
В следующую секунду он, не успев задуматься, сделал самое первое только и могущее прийти в голову в такой ситуации: скакнул на огонь и принялся судорожно затаптывать пылающие газеты ногами. Поднялись клубы дыма. В затаптывании он вскоре добился результата. После чего влип в прямом и переносном смыслах. Он судорожно взмахнул руками, упал вперед и удержался, опершись с размаху воткнувшимися в стену растопыренными ладонями. Таким образом остановился в положении, из которого не имелось выхода: обе ноги пристали к липкому клею. А спустя минуту он и подавно лишился дара речи от шока.
Из-за угла лестницы кинулась сзади притаившаяся там Наталья, схватила его за обе руки и завела их ему за спину, что делалось уже крайне просто. И тут же распахнулись двери лифта прямо перед ним. В лифте стояла Марта. В ладони у нее был баллончик со слезоточивым газом. Мгновенно она подняла руку и уставила баллончик ему в лицо. Палец она держала на кнопке.
— Тихо! — зловещим шепотом приказала она. — Пикнешь — брызну в глазки! А меньше метра — для здоровья уже о-о-очень вредно! Понял?
Скорчившийся серый парень кивнул, как отупевший бык, которому дали по лбу кувалдой перед тем, как резать.
— Давай! — скомандовала она Наталье.
Наталья с силой, навалившись, оторвала-таки легкого пацана от клея и, распахнув дверь, вошла в нее спиной вперед. Парня она тащила за собой. Позади двигалась Марта, не отводя руку с баллончиком от повернутой назад его рожи.
Таким макаром они вдвоем дотянули его до первой закрытой комнаты.
— Сюда! — шепнула Наталья.
После чего одним махом распахнула дверь.
За секунду Марта успела увидеть: внутри, в застывших позах, как зомби, сидели на полу несколько черноватеньких людей. Это была ихняя прострация. А уже в следующий миг они вместе с Натальей с размаху швырнули в них взятого в заложники.
Ошарашенность, наложившаяся на уже бывшее оцепенение, сменилась грохотом. Что-то попадало, раздались крики удивления и испуга. А обе девушки, не теряя ни секунду, кинулись обратно в коридор.
— Марта, ищи Катю! — крикнула Наталья.
Но искать Катю не пришлось: услышав шум, она сама бросилась в коридор из комнаты.
— Быстрее! — указала Наталья на распахнутую дверь. — Ты, потом Марта, а я с бутылкой!
В комнате все еще гремело, но потом они опомнились. Из двери высунулась голова кого-то, готового ринуться в бой. Однако Наталья уже успела отвернуть пробку у фляги с бензином. Содержимое оной она разбрызгала размашисто и лихо, несколькими резкими судорожными рывками, по всей прихожей. Затем мгновенно подпалила, как фитиль, кусок тряпки и кинула его на пол, сама одновременно бросившись следом за Мартой и Катей. Тот ринувшийся из комнаты не успел попасть дальше порога. Раздались крики, дверь распахнулась уже настежь, но комната, где толпились, была отделена от прихожей зажегшимися мгновенно со всех сторон столбами огня…
Тем временем три девушки выбегали из лифта уже на первом этаже.
— Скорее, пока они не погасят и не очухаются! — скомандовала Наталья.
Впереди мчалась она, за ней — Марта. Катя отставала, хотя и пыталась изо всех сил. Что было делать: она ослабла за эти дни.
— Ну быстрее же!
Марта заметила издали: три тени, оказавшиеся людьми со спрятанными во мрак уже наступающего вечера лицами, бросились им наперерез из дома напротив. Но девушки были уже в арке. Те два парня топтались на прежнем месте, как обещали. От неожиданности и удивления они перестали шушукаться. Машинально пропустили на улицу троих бегущих девиц, а затем, по уговору, переместились в центр арки.
— Тьфу, козюли!! — раздался крик позади. — Чо же встали, прочь с дороги!
— А ты сам чего ругаешься? — взъерепенился один из приятелей.
— Чо? Чо сказал?
— А-а-а!!
Этого ничего не было видно за спиной, только слышно. Но уже в следующую секунду бегущая Марта увидела краем глаза: оба перепуганных горе-техникумовца, обогнав чуть не одним прыжком и свернув, умчались в другую сторону улицы. Объятые ужасом, они скрылись в подземном переходе. Очевидно, те показали им пистолет или что-то в этом роде.
Но становилось ясно: те трое никого уже не догонят. Впереди светился павильон метро. Марта оглянулась. Три черных тени затерялись позади, не решившись вбежать в стеклянные двери…
Все так же бегом девушки добрались до эскалатора.
Боже мой, думала Марта… Никогда в жизни больше не стану вот так просить стоять на стреме кого бы то ни было, не введя в курс дела, а взяв на пушку… Слава Богу, они их бросили, а если бы ранили или застрелили… Вряд ли бы решились, но все равно… Бррр… Нет, больше не буду делать подобные авантюры! — пообещала себе Марта, опять вспомнив тех двоих, убежавших в ужасе. — Стерва я паршивая…

Но вскоре душевные метания улеглись. Катина мама всплеснула руками и не сдержала прорвавшийся крик. Она кинулась обнимать дочь, потом Марту, и затем — Наталью…
— Ладно, — засмеялась Наталья. — Теперь спокойно. И слушайте меня.
Все смотрели на нее, поняв, что дело действительно здесь говорит она. Из угловой комнаты высунулся о. Владислав в ночной рубашке, было уснувший, но разбуженный шумом…
— Очень скоро начнут звонить с угрозами, — сказала Наталья. — Трубку не брать! Возьму я — я знаю, что делать. После этого сразу же вырубаем телефоны.
Не успела она договорить, как аппарат затрещал. Все остались на месте, как по команде, а Наталья сразу же сорвала трубку и очень артистично и похоже изобразила включившийся на непрерывку голос автомата:
— Извините! Набранный вами номер изменился. Извините! Набранный вами номер изменился. Извините! Набранный вами номер изменился…
Затем медленно положила трубку. И показала рукой мощный и резкий жест отключения. Команду тотчас выполнила Катина мама.
— Так, — у Натальи вырвался вздох облегчения. — Звонили, судя по всему, они. Я, скорее всего, их запутала. Пока фора есть. Давайте все в комнату!
Через десять минут Катя в пеньюаре расслабленно полулежала навзничь на постели, а Марта, сидя рядом, поила ее фруктовым соком.
— Боже, Катенька! — охала Марта. — Сколько же ты перенесла! Тебя могли убить в любую минуту!
— Нет, Марточка, не переживай, — слабо улыбнулась Катя. — Меня никто не тронул даже пальцем. Я ела и гуляла сколько хотела. Но поняла, что кормят на убой. И еще мне давали таблетки — люминал или что, уж не знаю. Но факт тот, что я только своими усилиями слезла с них. Сначала стала есть половину, потом четверть, и только тогда сумела от них отказаться. Иначе не могла спать. А остальное выкидывала за кровать или в туалет. Но я нарочно разыгрывала, как будто ем их и дальше. Делала вид, что мне весь день хочется спать и я отупела, туго соображаю. Лежала все время… Вначале я там еще делала зарядку, а потом и ее позабросила… Но я знала, что вы придете… Как ты выяснила, Марточка? Впрочем, догадываюсь…
— Да, — усмехнулась Марта. — И такие вещи рано или поздно где-то прокалываются. Именно поэтому они хотели поскорее найти Игоря.
Дверь открылась. В комнату вошла Наталья.
— Милочки, — сказала она. — Не расслабляйтесь раньше времени и не думайте, что все уже закончилось. Квартиру они, наверное, уже потушили, раз успели позвонить — и своим, и нам. Надо решить — что делать дальше. Ведь ты сбежала, Катя, и это их уже не оставит в покое.
Следом вошла и Катина мама.
— Да что мы рассуждаем! — всплеснула она руками. — Есть телефон доверия уголовного розыска. Сейчас же звоним туда и выкладываем все от и до начистоту!
— Да зачем телефон доверия, мам! — взмахнула рукой лежащая на кровати Катя. — У нас есть Гриньков! Свяжемся прямо с ним!
— Принято, — спокойно кивнула снова как бы невозмутимая, умеющая моментально брать себя в руки Наталья. — Выходите на вашего Гринькова. Но этого, увы, недостаточно. Группировка сильная, поэтому нужна временная эвакуация. Лучше — в разные места. Давайте решим, кто остается в квартире?
— Что тут решать? — сказала мама. — Я и отец Владислав. Он помолится за всех нас.
— Принято, — так же кивнула Наталья. — Но обязательно надо увезти подальше ребенка.
— Таня поедет на дачу к семье моего брата, — тут же приняла решение Катина мама. — Это около ста километров от Москвы, и Танюша уже там жила когда-то.
— Идет, — согласилась Наталья. — Теперь что касается меня, тебя, — кивнула она на Марту, — и ее, — кивнула она на Катю. — Мы засветились поболее, чем кто-либо. Но не надо паниковать! — остановила она жестом побледневшую было Катину маму. — Когда я увидела у вас в квартире батюшку, у меня сразу появилась идея. Лучшее убежище от секты — монастырь. Во все времена люди там прятались от колдунов и всяких агрессивных язычников. И сейчас так делают. Это действенная защита. Она поможет. Пусть ваш батюшка даст нам благословение, в какой монастырь лучше отправиться.
— Хорошо, Наташа, — кивнула Катя. — Идемте к нему. Расскажем ему всё.
О. Владислав, как и предполагала Катя, выслушал внимательно сбивчивый рассказ. Затем, мудро посмотрев куда-то вдаль в окно, спокойно, словно ничего и не случилось, сказал им:
— Собирайтесь к завтрашнему утру. Тогда я скажу вам, в какой монастырь ехать и дам молитвы для защиты от одержимых злобой людей.
Ночью Марта и Наталья практически не спали, укладывая вещи. Да и Катина мама тоже не сомкнула глаз. Не спал, видимо, и о. Владислав. Из его комнатки не доносилось ни звука. То ли он молился, то ли подбирал по одному ему известным параметрам лучшее убежище для девушек.
Катя же проспала как убитая, а утром все еще оставалась такой сонной, что явилась к завтраку, похожая на сомнамбулу. Она вяло водила рукой, как во сне, и чуть не опрокинула электрический чайник с водой. Тут нервы у неистовой Марты не выдержали, и она разоралась на Катю. Но тут же поняла, в каком состоянии подруга, остыла и попросила у нее извинения за свой нелепый срыв… Но Катя на нее вовсе не рассердилась.
На рассвете мама была готова отвезти Танюшку на дачу к дяде и его семье, уже ночью связавшись с ним по телефону и все объяснив. А трое девиц экипировались в дальний поход.
И тогда о. Владислав вышел из маленькой комнаты и вручил им листки с молитвами. Он пояснил, что эти молитвы очень действенны против служителей деструктивных культов и нравственно помешанных. Он назвал Белоберезский монастырь и подробно объяснил, как до него побыстрее добраться и что там сказать. Затем перекрестил по очереди каждую и благословил их в путь.

К началу смены Юрин проспал. Когда он наконец открыл глаза, часы показывали уже десять утра. «Фьюить» — коротко подумал Юрин…
Незаметно миновали еще полчасика, прежде чем он умылся и побрился, а затем решил для очистки совести позвонить на вахту.
Как он и ожидал, Каштанов давно уже принял смену один.
— Я сегодня приду, — пообещал Юрин. — Ты не волнуйся и не обижайся на меня, ладно? Я точно приду. А ты пока один подежурь. Но меня жди — я в течение дня подъеду.
Очистив таким образом совесть, Юрин съел бутерброд, и в одиннадцать покинул квартиру.
Пройдясь немного по двору, он вдруг замечтался и остановился. А затем, поразмыслив, уселся на скамейку.
Правда-то состояла в том, что он уже приметил болтающегося по двору ученика класса на вид выпускного, который бродил вокруг, наслаждаясь летними каникулами. Юрин порылся в своей сумке и обнаружил, что закуска там есть. Вот и хорошо, — отметил он.
После чего подозвал к себе пацана.
— Парень, — душевно попросил он, приложив руку к груди. — Вот тебе деньги, — протянул он ему купюру. — Сгоняй в какой ларек поближе, купи мне бутылку красного. Купишь — я тебя немножко угощу. О’кей?
— Ну хорошо, — кивнул, вначале немного растерявшись, покладистый наивный паренек.
— Только смотри, не сбеги! — строго погрозил ему пальцем Юрин. — Впрочем, я вижу, ты хороший честный парень, не сбежишь. Давай, топай. А я пока тут тебя подожду, воздухом подышу.
Школьник послушно отчалил и скрылся на улице, отправившись на поиски нужного ларька.

Тем временем Каштанов давно уже сидел на вахте, читая любимые книги.
Вскоре появился профессор Рюмкин. И выяснилось, что о его теории уже пишут «желтые» газеты, которые по обыкновению узнаю’т все раньше других.
— Вот надо же, какая дребедень, — пробормотал он эдак по-доброму возмущенно и капризно, разминая на ходу сигарету и морща лоб. — Один раз выступил по телевизору, сказав как версию — уже каких-то «поклонников кометы» удумали… Фигня, прости Господи… А может, и не фигня? — странно вдруг спросил он себя.
После чего скрылся в круглой комнате.
Да, нечто складывалось в не слишком понятные обстоятельства. В прошлую смену Блинова что-то пытались, очевидно, свистнуть из ГАИШа. И видимо, действовали дилетанты, потому что открутили замок внизу, где не было никаких оптических приборов, а одна только вакуумная камера.
Однако комендант суетился больше обычного. Он попросил Каштанова звонить центральному дежурному теперь дважды: и утром, и вечером. Осведомился, где Юрин, и Каштанов был вынужден сказать, что тот еще не подъехал.
— Безобразие! — проворчал комендант. — Еще раз пьяным его здесь увижу — уволю!
В ГАИШе поднялась не привычная для прежних дней суета.
Когда солнце стояло в зените, прибыл незабвенный Коша с пылесосом. Он резво поволок его в правое крыло, но там слишком не вовремя открылась навстречу дверь службы времени и, задев за коробку, сшибла ее на пол. Коша принялся собирать пылесос. Натворившие дел «английские охотники» дико извинялись перед пацаном… Но тот совершенно искренне не обижался.
Заведующая хозчастью Лариса Матвеевна опоздала на работу, за что ее тоже принялся отчитывать комендант.
— Я просто хожу через территорию МГУ, — заявила она. — А там в футбол на корте играли. Вот и я не удержалась, присоединилась!
— Н-да? — скептично прогнусавил комендант, как гудящий закипевший самовар. — Вратарем, что ли? — спросил он, оглядев ее дородную фигуру с упертыми в бока руками.
— Не! — отмахнулась она. — Вратарем я боюсь, да и реакция там нужна. Как и у защитников. А вот форвардом — пожалуйста! Я в нападении сыграла, дала пас направо, и с моей подачи кра-а-асивый гол влепили! — развязно и раскатисто заявила тетка-хозчастница.
— Ладно, вы забавница, поэтому больше не сержусь, — отмахнулся комендант.
— Ну-у, — кокетливо отозвалась Лариса Матвеевна. — Вот вы за какую команду болеете?
— За сборную Франции, — тут же ответил комендант.
— А если без шуток? — выставила она подбородок.
— А это и есть без шуток! — усмехнулся в усы комендант. — Не, честно, Лариса Матвеевна, — я в самом деле всегда болею за сборную Франции!
— Да-а? — удивленно пропела Лариса Матвеевна. — Ну, значит, видать, что-то вас с Францией роднит, о чем я не знаю… И за задержку мою вы напрасно так уж… У меня две дочки только в институт поступили!
— Дорогая! — приложил руку к пузу комендант. — У меня самого дети, и один грудной, между прочим. Однако я сегодня не опоздал!
С этими словами он направился наверх к себе в кабинет.

Через сорок минут паренек вернулся с бутылкой.
Долго больно, подумал Юрин. Ларька поблизости, что ли, не нашел? Впрочем, ладно. Все нормально: солнце светит, помидор красный — значит, жизни можно радоваться.
Он довольно показал парню место рядом на скамейке. Откупорил бутылку, налил себе почти целый стаканчик, а пацану — половинку своей дозы. Пододвинул уже нарезанные сальце и хлеб. Чокнулись, выпили. Юрин указал на закуску: мол, бери, угощайся от пуза.
Пожевали. Выпили еще по стольку же каждый, как в первый раз. Затем Юрин подхватил бутылку и сунул к себе в сумку.
— Это приберу на потом, — пояснил он. — Спасибо! Молодец! Гуляй.
Он ласково потрепал парня по плечу и отпустил на вольную волю. А затем, собрав сумку, двинулся через двор.
Но что-то сегодня слишком много соблазнов попадалось ему по пути в обсерваторию.
У сберкассы он неожиданно увидал красивую толстую барышню в переднике и с голыми до самых плеч сдобными белыми руками. Она чистила крыльцо банка. Юрин решил поприставать. Он подвалил к ней, расплылся в слащавой улыбке, похлопал глазками, потискал ее немного за пухлы ручки. Но в ответ женщина, отложив щетку, пожаловалась на сложную жизнь — что много где вот так приходится убирать. И лицо ее, несмотря на классную пышную фигуру, стало еще более пасмурным и капризным. И еще она упомянула что-то про мужа… Своего.
В ответ Юрин, ничуть не растерявшись, раскланялся, пожелал успехов и проконстатировал, что было приятно познакомиться. Затем двинулся дальше, решив: ну нет — и не надо, каждому свое.
Вскоре он вообще о ней забыл, когда обнаружил, что уже час дня.
Ему захотелось что-нибудь выпить и съесть, и он неожиданно вспомнил про остатки вина и закуски. Отыскал укромную скамейку, потребил то и другое, и стал еще бодрее, нежели был.
Однако он дал крюк, и идти теперь до остановки предстояло далеко.
Недолго поколебавшись, он двинулся через холмы парка, где гуляло много народу с собаками. Потом попался еще соблазн: бутылка, валяющаяся в траве. А затем — еще один соблазн. И еще. И еще.
Работа другого рода — на вахте — пока откладывалась. Юрин давно прекрасно понял, что напарник Каштанов совершенно индифферентен к тому, к чему он, Юрин, имеет неодолимую нежную слабость. А посему — явно с поста далеко не отлучится и на вахте у него будет порядок.
Поэтому Юрин временно забыл про ГАИШ, а сгреб первую бутылку и сунул в сумку. И двинулся по обширнейшему пологому травяному холму, в состоянии легкого кайфа собирая одну бутылку за другой, изредка разбросанные по всей лесопарковой зоне.
К трем часам он порядком устал и хмель из него выветрился. Зато сумка была битком набита уловом. Но везти его теперь предстояло далековато — на метро «ВДНХ», потому что ближние точки, куда он сдавал бутылки, собранные около ГАИШа, работали лишь в первую половину дня.
В четыре он наконец сбагрил бутылочки в длинный приземистый павильон на задворках останкинской башни, и шурующая в полусумраке девушка отдала за них целый полтинник. Это было очень здорово и грех было его как-нибудь прилично не потратить.
В общем, через часок Юрин поддал. Однако опять попытался отправиться на работу, но запутался, в какую сторону ехать. Хотел махнуть к полюбовнице — но тоже отдумал. Еще в течение получаса он бродил в прострации по улице, а затем все-таки начал искать дорогу к городку МГУ.
К шести часам он добрался до университета, но снова с другой стороны. Тьфу-ты, подумал он. И охота мне переть через всю территорию.
К тому же Юрин был хмелен. И как он ни шагал, получалось очень долго. В конце концов он уселся на попавшуюся скамейку на задворках университета и задремал. Проснувшись, пошел куда-то вниз. Но там, слева от колоннады бокового входа в главное здание, оказался пустырь, вероятно, над подземным складом или спецгаражом. Были протянуты цепочка и шлагбаум, и дежурный окликнул его, сказав, что дальше прохода нет. Юрин извинился и повернул назад. Затем срулил налево, но врезался в заросли кустов. Ничего, подумал он. Я на правильном пути. ГАИШ где-то рядом — там ведь тоже прерии и много зелени.

Едва Коша упаковал пылесос, как заявился все тот же старый знакомый Башманов. Он поздоровался с Каштановым за руку и уселся в так и пустующее с утра кресло Юрина.
— Ты только начал учиться на астронома? — спросил Каштанов.
Мажор Башманов важно молча кивнул.
— Пока читаю журнал «Звездочет», — сказал он. — Кстати, «Звездочет» один парень верстает, Филиппов по фамилии, и он иногда тоже здесь бывает, когда верстку привозит Владимир Михалычу. Рюмкину пришлось его подключить — у самого особо времени даже на журнал не хватает, все у себя дела обделывает…
— Сегодня я типа вам помогаю, — сообщил Башманов после паузы.
И типа учусь на астрофизика, — чуть было вслух не добавил Каштанов.
— Комендант приказал — усилить все посты охраны. Вот я стану наш пост усиливать. Вместо Юрина. Комендант дал добро! — сообщил Башманов.
Непонятно было, фантазии ли это его или правда.
— Ну, я днем буду, на ночь-то уж вы сами, — пояснил тут же темноволосый собеседник.
Н-да, вот даже и не проверишь, — игра у него или нет, — подумал про себя Каштанов после этой фразы.
Посидели еще немного. Заскучав, Башманов вскочил с кресла и заявил:
— Пойду разведаю. А вдруг чего не так?

Юрин долго шагал по зеленой траве, один. До ГАИШа он так и не добрался. Ноги заплетались, и клонило ко сну. Смеркалось.

Небо гасло. Каштанов временно покинул пост и поднялся на второй этаж. Неожиданно его внимание привлек тот факт, что вроде бы в темном крыле приоткрыта одна дверь и в ней горит свет. Направившись туда, он открыл ее настежь…
В пустой аудитории сидел Башманов. Он раскладывал перед собой найденные в шкафу снимки далеких галактик, с интересом рассматривал их и, хихикая, приговаривал, деланно разыгрывая роль строгого стража:
— Непорядок! Свет горел! И дверь была открыта! Я зашел — а никого нет! Кто шуровал? Но снимочки классные!
Фотографии действительно смотрелись красиво. Они делались в здешней фотолаборатории специальным аппаратом, могущим укрупненно запечатлять то, что было видно в различные телескопы.
По стенам аудитории расположились не менее красивые картинки, укрепленные на ровных стеклянных квадратах с подсветкой. Нажимая на специальные кнопочки, представлялась возможность как в лунном или солнечном свете рассмотреть цепи гор на Луне, красные пески Марса. А еще здесь же висело большое полотно кисти какого-то художника. Написанная маслом картина изображала, очевидно, поверхность очень далекой планеты — нагромождение растрескавшихся ущелий, переходящих в плоскую песчанистую равнину с руслом вроде как высохшего ручья. И над этим — лиловое завораживающее небо.
— Ладно, хватит развлекаться! — остановил сам себя Башманов.
Он аккуратно убрал снимки в папочку и положил ее в шкаф, откуда и брал. Кроме папок там виднелись еще свитки карт полушарий небесной сферы и Земли.
Они вдвоем выключили электричество и заперли небольшую аудиторию. Порядок был наведен.

Юрин остановился и перевел дыхание. Прямо перед ним среди травы стоял скрытый деревьями от взоров высотных окон крошечный сарайчик. Юрин неожиданно вспомнил его. Однажды, тоже пьяный, он уже забирался в это попавшееся под руку низенькое строение и спал там. Никого поблизости не было, и вряд ли в ближайшее время этот сарай кому-нибудь бы понадобился. Недолго думая, Юрин распахнул его дверь. Она оказалась не заперта.
Внутри ничего не было — только ворох сена. И Юрин тут же облегченно повалился на мягкое сено и тотчас заснул. Никому не видный, среди тихой бескрайней ночи.

Тем временем Каштанов, опять один, шел в обход по вечерней территории.
Сегодня он особо задержался возле ровной маленькой площадки позади ГАИШа, где с двух сторон росли высокие пихты. Под сенью пихт поднималось несколько постаментов, квадратных в основании, примерно в метр высотой. Твердые, каменные, литые, массивно вделанные в землю. Покрытые кое-где мхом, немного обшарпанные. Когда-то, как уже знал Каштанов, на эти тумбы ставили телескопы. И в пятидесятых-шестидесятых годах двадцатого века отсюда наблюдали за полетами первых спутников. Потом пошла более современная техника, и сюда уже ничего не ставилось. Но тумбы так и остались — гранитные, неприступные и одновременно какие-то лиричные, неизменные и невозмутимые, мудрые в этой своей невозмутимости. Высоко над ними во вращении Земли вокруг Солнца медленно проходили годы. А они не менялись, лишь обрастая мхом...
Постояв у этих тумб, возле которых теперь иногда тусовались студенты, назначали свидания девушкам, Каштанов двинулся дальше. Все было как будто в порядке. И Каштанов знал, что и на других постах по всей территории МГУ усилена вахта.

Посреди ночи Юрин отчего-то проснулся. Он не сразу понял, где находится. Вокруг была полная темнота и теснота, только в щель неподвижно падал синий лучик луны. Но потом он вспомнил, что вчера так и не дошел до работы… И тут он замер. Он услышал шаги, которые-то его и разбудили.
Кто-то шел… Сюда? Или мимо?
Шаги все приближались. Нет, определенно сюда. Кажется, двое…
Юрин испугался. Чего им нужно в такой глухой ночи? Сделаю вид, что меня тут нет.
И он сразу поглубже зарылся в сено, не двигал не одним пальцем и постарался почти не дышать.
Трюк его удался. И оказалось, что они действительно направлялись к сараю.
Дверь, скрипнув, распахнулась. Там стояли два кривоватых силуэта. Они не заметили Юрина: такая темнота лежала вокруг. Только сунули что-то в сено, воткнув поглубже, захлопнули дверь, а затем повернули назад. Шаги двух пар ног скрипели вдали, а потом стихли. Ушли.
Юрин насторожил ухо. Нет, больше звуков не раздавалось. Стало ясно одно: они нечто спрятали. И поняв это, он снова сладко и безмятежно уснул.

Сдав смену человеку в кепочке и с бородкой в стиле «жабо», Каштанов вскоре шагал по просыпающейся Москве.
Он шел по пустынному проспекту, на котором росли корявые яблони. Проспект сбегал вниз, с гор, будто стекая в центр столицы. Слева возвышался шатер купола цирка, а справа на фоне подступающей прямо к ней зелени тянулась бесконечная ограда, обрамлявшая все университетские корпуса.
Вокруг почти не было людей. И у метро все торговые точки были еще закрыты. Ветер гнал по асфальту кучи мусора, то разметая, то сгребая куски размякшего картона и бумаги — то, что осталось от вчерашнего рабочего дня многочисленных торговых точек, шатров и палаточек…
Каштанов блаженно мечтал о тихом утреннем вагоне метро. Всю эту смену он отстоял вахту один. Юрин не выполнил обещания: он не явился совсем.

Ехавший вскоре в метро Каштанов не знал, что в этот же час на рассвете в уже посветлевшем сарае на куче все того же сена и проснулся его злосчастный напарник.
А протерев глаза, Юрин отметил ощутимую жажду.
Надо купить чего-нибудь жидкого, решил он, приподнимаясь.
И тотчас перед ним всплыл вчерашний денек, и как он здесь уснул, и как ночью тут что-то спрятали двое неизвестных.
Надо посмотреть! — твердо решил он.
Но нет, одернул себя Юрин. Никто кроме меня не знает, значит, никто не возьмет, — сделал он вывод. Поэтому сначала я прогуляюсь до ближайшего киоска, а потом уже вернусь да разведаю.
И он поднялся на ноги и покинул сарайчик.
В свете утренних лучей все стало ясно. Идти надо было во-он туда.
Пройдя через гладкое асфальтовое пространство с рядом припаркованных поодаль легковушек, Юрин проник с того же бокового входа в главную башню МГУ.
В дверях крутились роскошные турникеты-вертушки со стеклянными стенками. Казалось, их вращал некий потайной мотор, но на самом деле в его роли выступала просто инерция, запасы которой постоянно оставались после очередной порции вошедших, и их всегда хватало до другой людской порции. Поэтому и плавное вращение вертушек казалось непрекращающимся и механическим. А в вестибюле над головой поднимались малахитовые толстые колонны высотой во много человеческих ростов. В центре зала с мраморным полом скоростные лифты услужливо готовы были доставить наверх. Свисали высоченные чуть запыленные с верхних углов бархатные белые гардины.
Но туда, в глубину, Юрин не пошел. Да и из студентов с аспирантами пока почти никого еще видно не было.
Юрин сразу заприметил другое: уже открывшийся вделанный в стену ларек-закуток слева. Туда он целенаправленно двинулся.
— Доброе утро! — бодро поклонился он девушке в маленьком окошечке, будто спрятавшейся там, в глубине, за низенькой бойницей. — Дайте мне испить чего-нибудь. Что у вас там есть? Вот, водку-лэмон я вижу! Ее-то и возьму!
Он с готовностью протянул купюру, и маленькая девушка молча вручила ему железную банку.
Юрин тут же открыл ее и влил в горло два первых глоточка.
По телу разлилось блаженство.
Эх, хорошо! — подумал Юрин и сладенько женоподобно заулыбался.
Попивая водку-лэмон из банки, он наконец припомнил, забывшись было в потоке неги: надо поскорее вернуться обратно к сараю и позырить, что же спрятали там ночью эти злоумышленники.
Насвистывая, Юрин затопал назад. По дороге он выпил всю баночку и чувствовал себя уже совершенно бодрым, свежим и веселым.
Он опять открыл дверку и порылся в сене, в котором сегодня ночевал. Теперь уже в сарайчике не осталось темноты, и отчетливо видное сенцо пересекали неподвижные солнечные квадратики.
Искать долго не пришлось. Рука наткнулось на зарытое — длинное, круглое и прохладно металлическое. Он потянул кулак с захваченным предметом. А когда извлек, то присвистнул длинно-длинно.
Его ладонь сжимала маленький, очевидно, самодельный телескоп. Но вполне нормальный, годный для наблюдения.
Юрин повертел находку и тут вздрогнул.
— Гражданин! — раздался голос за спиной. — Что вы тут делаете? И что у вас в руках?
Юрин обернулся.
Сзади стояли два милиционера.
— Я здесь сторожем работаю, — уже овладев ситуацией, ответил он без малейшего колебания и бодро улыбнувшись.
— Где — здесь? — вопросил один из милиционеров.
— Там — в обсерватории, — показал жестом Юрин.
— А-а, — как-то недоверчиво протянул второй.
— Да меня каждая собака в окру’ге знает! — с жаром заверил Юрин, приложив ладонь к груди.
— Ну а это вы откуда взяли? — спросил первый.
— Вот тут нашел, — указал он на сарайчик.
— Да ну? А чего вздумали здесь искать?
— Какие-то темные личности приходили и спрятали. А я это засек. И решил непременно разведать — чего именно запихнули. А дальше вот вы и подошли.
— Во как, — присвистнул второй. — Ну хорошо, будем считать, что мы вам верим, но все равно придется взять некоторые показания. Ведь ночью мы тут курсировали. У вас на территории что-то неладное происходит. И эта штука, видимо, из той серии. Поэтому за находку спасибо, гражданин, но пройдемте с нами. Штукенцию эту примем по описи, а вы подробнее расскажете, кого видели и как это обнаружили.
— А, ну это-то пожалуйста, — сказал Юрин.
— Тогда следуйте за нами, — миролюбиво подмигнули милиционеры и зашагали по направлению к дежурной части МГУ. Довольный и гордый Юрин, держа в обеих руках тубус, топал следом за ними.

Когда в кабинет полковника Гринькова поступил уже третий по счету звонок подобного рода, он только схватился за голову.
— Не могу понять, что творится, — пожимал он плечами. — Значит, нет дыма без огня. Каким-то типам надо обязательно посмотреть на эту самую комету, которая, по прогнозам профессора Рюмкина, приближается к Земле. Ну, что касается действий этих… то тут понятно: вначале хотели стибрить из ГАИШа. Не удалось: там не дремали. Тогда собрали-таки самодельный телескоп, который этот Юрин и обнаружил. Спрятали, надеясь потом, очевидно, на следующую ночь вернуться и отследить кометку. Почему туда положили? Понятно: рядом с ГАИШем, ведь здание его не случайно построено на плоскогорьях — там угол для наблюдения самый оптимальный в Москве. И эти решили профессионально отнаблюдать. Только зачем? Говорят, что-то нехорошее может принести эта комета. Но что?
— Так, — заговорил он сам с собой, подперев щеку и листая помятую хрустящую газету. — Желтуха, видимо, что-то пронюхала. И правда в Москве действует криминальная секта. И некий Девственник существует, видать, и вправду, — полоумный физик или кто… Но это к делу не относится. Вероятно… Черт, уже голова пухнет. Теперь Чекалины… Какой-то ужас, но в результате получился почти абсурд. Я выслал туда наряд, когда мне позвонила мать Екатерины и всё рассказала, как они подпалили эту странную квартиру. Дверь  взломали, но там никого не оказалось. А следы пожара действительно налицо. И я даже начинаю сомневаться: да была ли Екатерина в плену заложницей? Как будто нет улик…
Увы, по долгу службы приходилось ставить факты выше чувств и симпатий.
Конечно, Гриньков не только рассуждал. Он организовал круглосуточное дежурство возле подозреваемой явочной квартиры, наполовину обгоревшей. Взломанную дверь ее опечатали, и пара милиционеров с автоматами дежурили на лестничной площадке или возле дома. Однако рапорт от всех смен поступал пока идентичный: все тихо, никто не приходил, ничего подозрительного вокруг…
— И сколько это еще будет продолжаться? — спросил сам себя Гриньков.
И не знал, что ответить.
Но тут поступило еще свидетельское показание. От некой милой бабушки, которая, как поведала она милиционерам, разговаривала во дворе с одной девочкой… По приметам эта девушка оказывалась Мартой Григовой.

Марта, Катя и Наталья сошли с электрички. Им еще предстояло пройти некоторый отрезок пути в несколько километров по проселочной дороге через поле и луг. Они заприметили, куда шагает народ от станции, и направились в ту же сторону.
Но потом следовало свернуть с шоссе на действительно большую тропинку.
Вначале продвигались через зеленую траву. Купола и башни монастыря еще не показались на горизонте.
Шоссе уже осталось позади, но впереди открылся небольшой одинокий островок низковатых деревьев. Поле здесь было для чего-то когда-то перекопано. Справа тянулась довольно глубокая размытая водой как будто заброшенная или позабытая на время траншея. Внутри нее было склизко и мокровато, и мягкая глинистая рыжая грязь покрывала кашеобразным слоем обширное дно.
Было подозрительно тихо и пустынно. Марта невольно насторожилась. Она повернула голову туда, к маленькому островку леса… И вдруг…
Из-за куста на дорогу перед ними шагнул черный человечишка. Следующая драма разыгралась в течение буквально нескольких мгновений, за которые не всякий успел бы прикурить сигарету.
Марта тут же сунула руку в карман и достала газовый баллончик.
Человек даже не вздрогнул. Он сказал ей твердо, чуть усмехнувшись:
— Не! Эти штучки ты брось.
После чего аналогичным движением выхватил настоящий пистолет…
Одновременно произошло три события: раздался выстрел, Марта огромным скачком, не думая, живя одним инстинктом самосохранения, прыгнула в сторону, сваливаясь в траншею, и заорала изо всех сил: «Бегите!». Затем, стукнувшись о дно траншеи, она лишилась сознания.
Но в обмороке она валялась явно недолго. Дно было мягкое от грязи и не причинило ничего, кроме пустяковых ушибов. Марта открыла глаза.
Она лежала ничком в глубоком рве. Наверху, над ней, хлопнули еще два выстрела. А потом раздалась возня, женский крик, и загудел мотор.
Марта стремглав кинулась по покатой стенке траншеи, соскальзывая, приложив все силы, все же выбралась наружу. И увидела: промчавшись через проселок, автомобиль, который до поры был замаскирован среди островка леса, скрылся на шоссе и быстро рванул прочь, исчезнув.
Марта стояла над траншеей. Перед глазами поплыли пятна, но она совладала с собой и не повалилась вторично. Она была с головы до ног вымазана в желто-оранжево-коричневой грязи, но на это-то ей было наплевать. Она заметалась, озираясь. И никого не видела… И вдруг услышала стон.
Марта метнулась туда, где стонали. И замерла.
На траве под ближним деревом лежала навзничь Наталья. В ее животе зияла огнестрельная рана, кровь сочилась на одежду, и Наталья слабо пыталась зажать ее рукой, размазывая.
— Марта! — вскрикнула она. — Ты не ранена?
— Нет, — ответила Марта. — Что здесь случилось?!
— Они увезли Катю, — прошептала дрожащим и плачущим голосом Наталья. — Сначала они подстрелили меня, а ты упала туда. А потом они схватили Катю, впихнули в машину и повезли на шоссе.
— Это я видела, — кивнула Марта. — Они, наверное, решили, что он в меня попал и я сверзилась в канаву уже с концами… Но на самом деле я покатилась на полсекунды раньше, и пуля пролетела мимо. Я теперь понимаю: меня спасло единственно только то, что я свалилась туда... Боже мой... Тебя ранили в живот... Тебе очень плохо?
— Не знаю, Марта, — просипела Наталья.
Из одного угла ее рта тоже медленно и вязко потекла капля крови.
Этого Марта уже не могла выдерживать.
— Я спасу тебя, Наташа!! — истошно закричала она. — Ты не умрешь, я сейчас побегу за помощью!
И Марта со всех ног бросилась назад. В несколько скачков она добралась до шоссе. Не обращая внимание на то, что вся в грязи, она заметалась, замахала руками, заголосила, выскочила прямо на дорогу перед первой же машиной, невольно остановила ее таким образом, забарабанила ладонями по капоту, ошарашив водителя, бросилась к шоферской кабине, заорала, то там ранена девушка…
Вскоре сбежался народ. Вызвали «Скорую». Укрытую простыней Наталью уложили на носилки. Сквозь белую простынку все равно расплывалось красное пятно. Марта села вместе с ней в карету.

Она не помнила, как они добрались до местной больницы.
Наталью унесли наверх, Марта была вынуждена остаться внизу. Она твердо решила ждать Наталью в больнице, оставаться рядом с ней.
К ней подошла дежурная сестра, показала, где душ. Марта рассеянно поблагодарила и направилась в кабинку.
Там она быстро вылезла из заскорузлых от уже подзасохшей грязюки джинсов, скинула совершенно изгвазданную рубашку и встала под струи в цилиндрический прозрачный колпак.
Основательно вымывшись, Марта обтерлась досуха махровым полотенцем, натянула чистые стринги и лифчик, набросила цветастое летнее приталенное платье с коротким рукавом.
Вскоре она вступила в больничный холл, в сатиновом платьишке и мягких вельветовых туфлях. Она уселась на банкетку как раз напротив окошечка, где дежурила бабушка-гардеробщица.
Марта закурила сигарету, и стало чуточку лучше. Гардеробщица весело ей улыбалась, стараясь ободрить, дружески подмигивала с симпатией.
В больничном холле было уютно, тихо и светло. Как будто не было ничего такого под боком — ран, страданий, тревог, работающих хирургов, перевязочных, и всех этих ужасов прошедшего дня…
Изредка холл пересекали бело-халатные сестры, очень молчаливые и какие-то сосредоточенно боязливые, ни на кого не глядя. А потом бесшумно прошла женщина во вретище монахини и в косынке сестры милосердия. И Марта невольно вздрогнула…
Наступила ночь. Холл опустел. Никаких вестей пока не поступало, хотя врач обещал сказать ей, как только что-нибудь станет ясно с состоянием Натальи.
Глаза слипались, и Марта залезла с ногами на банкетку и улеглась на ней на бок, свернувшись калачиком, обдернув платьице, словно закуклившись.
В тяжеловатой полудремоте, почти не шевелясь, Марта провела ночь до утра — на банкетке, в больничном холле, напротив раздевалки, где по случаю лета оставляли только одни сумки.
Рано утром вместо вчерашней бабушки на пост в гардеробе заступила другая пенсионерка. Марта, приоткрыв один глаз, а потом второй, спустила ноги и уселась на кожаную лавочку, сложила руки на груди и потупила голову.
Так в прострации пролетело еще полчаса. А потом вдруг наступило какое-то оживление. И в вестибюль спустился вчерашний врач с кортежем в виде двух медсестер по бокам.
— Марта, — обратился он к ней.
Она торопливо встала ему навстречу.
— Это прискорбно, но я вынужден вам сказать, — начал врач.
Марта подняла ставшие за это время мутными глаза.
— Наталья умерла сегодня ночью. Нам не удалось ее спасти, хотя мы сделали все, что только было возможно. Увы.
Марта почувствовала, что сейчас заревет белугой на всю больницу. Врач это тоже понял и одна из сестер, словно была готова (или правда была?) тотчас подала Марте железную кружку с чуть теплой водой.
— Выпейте воды, — попросил доктор. — Иначе вы не сможете слушать дальше. Попейте, попейте!
Сестра осторожно держала кружку. Марта, трясясь и лязгая зубами по металлу, хлюпая, с огромным усилием воли выпила водицу. Ей и правда стало лучше. Едва не прорвавшийся крик отступил куда-то внутрь. И только увлажнились глаза и похлюпывал нос от расстройства.
— Перед смертью она вдруг вся как-то размякла, — продолжил врач. — Глаза у нее были ясные, излучали настоящий свет. Она будто уже совсем не боялась умереть. Стала тихой и такой одухотворенной… И она только сказала, и я передаю вам слово в слово: «Пусть Марта Григова сама закончит это дело. Пусть она ни в чем себя не винит: если бы она не прыгнула в яму — конец пришел бы нам всем троим. И пусть, — сказала она, — Марта немедленно, тотчас же бежит в монастырь. И тогда уже станет понятно, что делать дальше». Вот.
— Спасибо, что вы все мне передали. Спасибо, — всхлипнула Марта, плохо различая врача сквозь пелену слезного тумана.
— Ну что вы, — смутился тот. — Не за что. Что было делать — такова уж судьба…
Пока Марта собрала поклажу, слезы подсохли.
Вскоре она, не помня себя, бежала через то же поле той же самой дорогой, стараясь больше не оборачиваться на зловещий островок леса и на траншею с грязью. Ветер трепал подол ее ситцевого платья, но она неслась вперед, помахивая сумкой, и смотрела только туда, где на горизонте уже виднелись купола Белоберезского монастыря — спасительного убежища.
Когда Марта уже стояла у самых ворот, только тогда она решилась обернуться назад. И увидела, как ветер прогнал волну по траве луга, и на минуту легкое облачко прикрыло солнце, как ладонью.
Они сами боятся, вдруг подумала она. Ведь сразу же, схватив Катю, уехали. Не проверили даже толком, что случилось со мной и жива ли или нет Наталья. Они сеют страх, но в конце концов и страх сеет их. Предел есть… Только никто не знает, где он… Ведь и мы рассчитывали, что здесь уже безопасная черта… Но оказалось, они пристальнее следили за нами…
Впереди поднимались в небо купола, словно покрытые синей пастой с рассыпанными по ней золотистыми блестками многоконечных звездочек. Над главными воротами висела большая икона. На самих воротах виднелась массивная цепь, но под ней можно было пролезть, протиснувшись в обширную щель между полуприкрытыми тяжелыми и большими створками, неподвижно застывшими.
Марта так и сделала. И оказалась на широкой монастырской площади.
По границам ее тянулись белокаменные стены с бойницами и башенками. Справа поднимала к небу золоченые кресты огромная трехглавая церковь с арочными дверьми, тоже белокаменная. Слева под мраморным высоким навесом тихонько бил освященный источник, из которого можно было пить когда вздумается. А левее простирались склады, сараи, и дальше висела вывеска: «братский корпус». А высоко над ней тянулась деревянная длинная галерея, как из фильмов про давние времена.
Марта двинулась туда, и тут увидела двух монахов.
Они бодро шагали ей навстречу, в подпоясанных подрясниках и остроконечных черных шапочках, один с рыжеватой, другой — с русой маленькой бородкой. На плечах они несли по мешку с зерном или чем еще. И мирно беседовали. Увидев Марту, направившуюся к ним, они вопросительно молча посмотрели на нее и остановились.
— Здравствуйте! — сказала им Марта, разлепив губы.
— Здравствуйте, — улыбнулись монашки.
— Скажите, могу я видеть вашего игумена? — спросила Марта.
— М-можете… — медленно и слегка удивленно проговорил рыженький монашек.
— А по какому вопросу он вам нужен? — твердо спросил второй.

Когда Марта выложила всё, то сразу была представлена настоятелю, а он тотчас провел ее на женскую половину монастыря, где была своя игуменья.
Игуменья, во вретище до земли, поджарая и довольно высокая, через минуту подлетела к Марте и повела ее за собой.
— Вот сюда, — показала она деревянную лесенку, ведущую наверх, как будто в ту самую галерею второго этажа.
Но там оказался деревянный коридорчик, по стенам которого располагались двери. Игуменья открыла дверь слева и ввела Марту в обнаружившуюся там пустую келью.
— Посидите здесь немного, отдохните, — мягко и ровно сказала игуменья, словно пропела. — А я сейчас вернусь.
Марта осмотрелась. Келейка представляла собой белокаменную комнату, напоминающую по форме внутренность гигантской монашеской скуфьи. В ней стояла мягкая тахта, убранная вышитым покрывалом, лаковый столик и стулья. Со стены напротив смотрели две гладенькие красивые иконы — то ли на дереве, то ли на металле, — изображавшие, кажется, Петра и Февронью Муромских. Рядом висела еще маленькая иконка Божьей Матери, а под ней стояла воткнутая в специальную проволочную петельку тонкая восковая не горящая свечка.
Вошла игуменья, сразу же поклонилась иконке Богоматери, перекрестилась, прочитала шепотом короткую молитву. А затем обернулась к Марте.
— Что надо в первую очередь? — спросила она ее. — Позвонить в Москву, в милицию? Я вас проведу на междугородную связь, она в том корпусе, — указала она.
— Да. Желательно передать самому Гринькову, — кивнула Марта.

Гриньков сидел, схватившись за голову уже не одной, а двумя руками, словно приплющив себя. Весть о похищении Екатерины и гибели Натальи ввела его в настоящий ступор. Но он взял, конечно, себя в руки и только сказал: надо хоть что-то разрешить… И стал уже подумывать, — не позвонить ли ему уже в более серьезные инстанции — в госбезопасность?.. Потому что печенкой полковник чуял, но не мог только объяснить на уровне логики, почему: все эти события — странная секта, интерес к прилетающей красноватой комете и непонятный захват Екатерины Чекалиной — звенья одной и той же цепи!

В это же время посреди одинокой комнаты в экраны трех компьютеров уставился ссутуленный и всклокоченный желтолицый человечишка. Это был руководитель криминальной секты Диарамин.
Сзади подошел Листиков. Диарамин флегматично повернулся и взглянул на него исподлобья.
— Хорошо, что тогда меня не расколол Гриньков, — сипло пробормотал Диарамин. — А я был почти у него на крюке… Мент приехал ночью. А я догадывался, что он придет, — продолжил он. — Я специально выпил из холодильника воды, и сделал таким образом себе простуду для пущей видимости. А бред уж сам изобразил… Кого нашел в квартире мент от Гринькова? Меня в неглиже, гриппозного, корячившегося в постели, и на вопрос о ближних родственниках ответившего: у меня много бабушек, потому что мои бабушки — бананы. На пальмах растут. Он пытался меня успокоить, но я готовился, чуть не рыдая, выскочить из кровати и бежать на кухню показывать ему банановые гроздья. И он уехал. Не стал допрашивать больного… Крючок отвели. Но после этого, понимаешь, нам поджигают явку… Кстати, ты уверен, что наши точно убрали эту бой-девку Марту? Впрочем, ладно. Слушай меня внимательно, Листиков. В Московской области находиться уже опасно. Не удалось отнаблюдать комету, астрофизики оказались бдительнее, чем я думал. Однако я тоже, как и этот Рюмкин, уверен: она прилетит. Настоящий шантаж мы покажем им там, — он махнул корявой рукой куда-то в сторону Запада не то Юга. — А пока выводи всех и готовь к большому переходу. В Москве оставь только нескольких дозорных: на железной дороге и в парках. Всё. Выполняй.
— Слушаюсь, — отозвался Листиков и удалился.
Наступила ночь. Страшное для Диарамина время.
Нет, он вовсе не верил этим бредням о превращении после смерти людей в троллей, как говорилось в секте. Ночами ему ничего не снилась. Любой сон оказывался для него просто промежутком черной пустоты между моментами засыпания и пробуждения. Но зато он дрожал, как заяц, и давно уже пользовался ночным горшком, потому что боялся слезть с кровати, чтобы дойти даже до туалета. По коридорам его квартиры бродили безмолвные тени обманутых и погубленных им людей. И он боялся каждую минуту того, что за ним придут.
И еще жутче становилось, когда совесть все-таки начинала его мучить. Это-то было хуже всего, так что он просто этого не выдерживал и свершал что-нибудь еще более мерзкое, чтобы заглушить воспоминание о прошлой меньшей мерзости…
Раньше Листиков поставлял ему женщин из криминальной секты. Воля их была подавлена наркотиками, и они отдавались хозяину. Но теперь Диарамину давно надоели эти женщины. Ибо истерику будило в нем сознание того, что в школьные невинные годы он был одним из самых красивых мальчиков в классе, а отчего-то теперь, в тридцатилетие, его лицо покоробилось от слоя прыщей, как вымокший под дождем картон. Впрочем, в нем нечто оставалось от прежнего русого красавчика. Только изо рта его (он знал) неправдоподобно пахло на расстоянии до двух метров. В самом прямом смысле. В это не верилось, но это было так.
Временами он ненавидел самого себя. Он иногда прижигал себя спичками, один раз ткнул себя между ног маникюрными ножницами аж до выступившей крови.
Но и это была фигня… Он просто понимал: ему уже не выбраться. Не он вел за собой череду темных дел, а они вели за собой его, как цепного раба.
И еще он сознавал, что он один. Что вот он, а вот — все остальные люди на Земле, включая даже верного холуя Листикова. И между им и ними стояло космическое ничто. И может, это-то как раз и было то, чего он не мог пожелать в душе, если бы признался честно, даже Кате Чекалиной и Наталье, которую убил…

Игуменья снова вошла в келью. Марта, согнувшись сведенной дугой и потупив рыжую голову, сидела на тахте, разведя колени и зажав между ними стиснутые руки.
— Что говорят в милиции? — все так же спокойно, лишь чуть-чуть дрогнув голосом, спросила игуменья.
В ответ Марта выругалась нецензурной бранью. Запоздало подумав: сейчас меня отчитают за то, что произношу такие слова в стенах монастыря…
Но к ее удивлению, игуменья не сказала ни слова по этому поводу. Она с минуту помолчала, а затем проникновенно произнесла:
— Я понимаю вас! Вам кажется: милиция ничего почти не делает, а нам надо что-то делать… На все воля Божья, Марта. И еще сказано: кесарю — кесарево, а Богу — Богово. Пусть милиция ищет кого надо, мы же с вами можем помолиться. Для этого и стоит монастырь. Я обязательно помолюсь и за спасение Кати, и за упокой души убиенной Натальи. И вы тоже можете.
Марта не решалась поднять на нее глаза. Она сидела, сжатая в тугой комок.
— Я неверующая, — призналась Марта. — Но я не оскорбляю ничьих чувств, ни в коем случае, — торопливо тотчас заговорила она. — Если надо — я прочту вместе с вами все слова молитвы, пожалуйста! Отец Владислав дал нам какие-то молитвы, но если честно, я их не выучила, — хлюпнула носом Марта.
— А вы не стесняйтесь, — еще спокойнее, чем прежде, проговорила игуменья. — Просто не надо зарекаться — откуда вы знаете: сейчас вы пока неверующая, а завтра можете уверовать. Поэтому я вас все-таки приглашаю в нашу церковь. Вы ведь крещеная?
Марта судорожно утвердительно кивнула.
— Так тем более! Не сегодня, конечно; на вечерню я вас не зову, я вижу, в каком вы состоянии, вам нужен отдых. А назавтра приходите. Если пока не можете молиться — не надо. Просто постойте, посмотрите, как молимся мы, попробуйте понять то, что увидите и услышите. Что я могу сделать для вас? —настойчиво поинтересовалась она. — Вы очень бледны…
— Да, — кивнула Марта. — Голова раскалывается. Дайте таблетку!
— Сейчас, — кивнула игуменья. — Подождите минуту.
Она вскоре опять вернулась, аккуратно протянув Марте серебряную маленькую кружечку с водой и белую таблетку.
Марта приняла лекарство и запила.
— Спасибо, — поблагодарила она.
Снова повисла пауза, но затем опять заговорила игуменья.
— Я вижу: вы хотите плакать, но не позволяете это себе. Вы считаете нужным казаться круче, циничнее, — удивительно прозорливо и четко проконстатировала она. — По-моему, не стоит, — ошарашивающе просто и доверительно, без всякого снобизма пожала она плечами. — Если хочется поплакать — поплачьте. Сердце найдет отток, не будете так мучиться, так перекручивать себя, как сейчас. Но если не можете при мне — то что ж, я уйду и больше вас не побеспокою. Утром я не стану вас будить — спите сколько хотите. Стелите кровать и можете спать здесь. Спокойной вам ночи.
И игуменья бесшумно проскользнула за дверь.
Марта посидела некоторое время на кровати. А потом и правда решила дать волю слезам. Она расслабленно упала на тахту и, уткнув лицо в подушку, бесшумно, чуть всхлипывая, заплакала.
Когда слезы понемногу выплакались, наконец навалился сон, накопленная за последние дни безмерная усталость взяла свое.
Марта скоренько постелила на тахте, стащила платье и забралась под одеяло. Она лежала неподвижно, закрыв глаза. А потом из маленького окна келейки, находящегося довольно высоко над кроватью, раздался звон колоколов. Вечерня, догадалась Марта. Бой колоколов успокаивал ее. Словно колокола были добрыми существами, перекликающимися разными голосами: густыми басами, тенорами, быстрыми фальцетами. Со двора слышались возгласы перекликающихся монахов. За окошком совсем стемнело. И в келье стало тенисто. И Марта наконец задремала.

Кирилл Ватрухин представлял собой человека простого и безыскусного на вид. Как бывает просто все гениальное. Это был молодой русский ученый, подвижник телескопа. Его добрые глаза смотрели ясно. У него была маленькая немного рыжеватая бородка. Он был поджар и одет в шорты и майку. Кто бы мог подумать, какой светлый ум и талант наблюдателя прячутся в этом человеке? Но он жил душой, а не показным и внешним.
Его счастье нашлось здесь, в кругу звездных мудрецов, на башне, под бескрайним небом, в котором он видел высшую мудрость, радость и спокойствие, и неизведанные знания.
Он прибыл вечером, оба вахтера оторвались от шахмат, к которым склонились с обеих сторон, он расписался за связку — полностью и разборчиво, и взял ключи от самой высокой астробашни обсерватории.
Он поднялся по лестнице с балясинами в притихшем вечернем здании. На втором этаже, напротив конференц-зала, под большим портретом Ломоносова в красном кафтане и слегка буйно расстегнутой на груди рубашке находилась лакированная дверь, будто потайная. А за ней начинался далеко вертикально поднимающийся металлический колодец с кованой спиралью рубчатых ступенек до самого верха. В горле башни разливался свет от маленькой, но яркой лампочки.
Напротив верхней площадки находилась комната переводчиков из международного содружества астрономов, а путь Кирилла лежал налево.
Вот одна дверь. А за ней другая. Это был шлюз, выводящий в открытое небо — на крышу ГАИШа.
Ватрухин стоял на летней крыше. На ровном ее участке, крытом рубероидом. Он облокотился на массивные лепные перила с протянутой вереницей лампочек. Земля под небом, переливающимся низким отраженным зеленовато-желтым светом, простиралась внизу. Притихший и ставший загадочным темный обсерваторский сад ласково молчал.
Ватрухин неторопливо выкурил сигарету и бросил окурок в открытое пространство. А затем направился к башне и отпер ее дверь — вход с крыши.
И снова преодолел один шлюз, как у настоящего космонавта. И там ритмично тикало в сумраке. Те самые сигналы точного времени. Как в стихах Бориса Руды…
И наконец Кирилл запер вторую дверь изнутри и поднялся по последним ступенькам.
Всё. Он был на самой верхней точке ГАИШа, выше крыши. Отделенный от всех, но зная, что там, внизу — близкие и понимающие друзья-коллеги старше его и совсем молодые. Он остался наедине с космосом. И он мог смотреть туда часами, и больше почти ничего не требовалось до утра.
Властным движением хозяина башни Кирилл нажал на кнопку сбоку, и верхняя металлическая штора купола плавно раскрылась, мерно загудев. С помощью другой кнопки он неторопливо развернул саму башню, чтобы телескоп был направлен точно туда, куда хочет он. Кстати, астрокупол также вращался автоматически скрытым мотором в непрерывном режиме. Он делал один полный оборот вокруг своей оси за двадцать четыре часа, — чтобы никакое тело не могло уйти из зоны видимости окуляра за время полного оборота Земли.
И вот теперь Ватрухин разворачивал эту самую десятиметровую трубу, словно висящую в подкупольном пространстве. И затем вращал круг тройного окуляра, меняя увеличение.
Далекие туманности. Кольца звезд и звездные скопления, пронумерованные и внесенные в архивы, с данными им названиями и координатами месторасположения. 
Он смотрел на далекую галактику, и видел вместо нее одну маленькую точку — звездочку. А потом менял увеличение на большее — и рассматривал уже две голубые звезды, сливающиеся на расстоянии в одну. Затем Ватрухин делал максимальное увеличение — и оказывалось, что на самом деле там четыре звезды. И ведь у каждой есть еще планетная система… Как наша Земля и планеты вокруг, но только на другом конце обозримой многомиллионнокилометровой сферы.
Он видел красный Марс, по которому бегали словно плавящиеся струйки облаков, Сатурн в кольцах. И знал, что в сущности находится на машине времени. Ведь от некоторых дальних туманностей свет летел до Земли сто миллионов лет. Значит то, что видел он отсюда, из современной Москвы — это была та туманность, которая существовала сто миллионов лет назад. А существовала ли она сейчас вообще? Об этом иногда размышлял он…
Ближе к утру можно было посмотреть телевизор, стоящий здесь же, взять еду из холодильника. И в дальнем конце крыши стояла другая башня, где иногда Ватрухин проводил целые дни. Туда вел переход, на который Кирилл попадал, забираясь по еще одной металлической лестнице на открытом воздухе. И если ночью не наблюдал — он иногда и спал там. Там находился даже компьютер с подсоединенным Интернетом, лежали две гантели для поддержания тела в форме. И там он сидел за письменным столом и писал диссертацию. Поэтому Кирилл в эти дни, как и сам профессор Владимир Михайлович, мало бывал дома.

Когда на следующее утро Ватрухин спустился по винтовой лестнице, на вахту заступили Каштанов с Юриным, уже сменившие вчерашних любителей шахмат. Они поздоровались с Ватрухиным, он, сдержанно улыбнувшись, ответил на приветствие, торопливо повесил ключи от астробашни, расписался за них и… направился в круглую комнату к Рюмкину. Было видно: он чем-то озабочен и у него есть к Владимиру Михайловичу некий серьезный разговор…
Спустя полчаса они уже сидели вдвоем в фойе на лавочке за ореховым длинным столом. Кирилл просто и ясно честно поведал Владимиру Михайловичу о неизвестном теле, которого не видел раньше, но которое неожиданно появилось сегодня на рассвете в поле зрения мощного телескопа. Словно красноватая застывшая капля дрожала на периферии окуляра. Сначала он думал — не мерещится ли, не устал ли глаз? Но нет. Неподвижно в небе стояла какая-то блестка, будто стеклянная, и чуть помигивала. Розовато-красная. И судя по всему, она находилась гораздо ближе, чем далекие скопления звезд. Но пока он не мог понять, увеличивается она или нет. Если она и опускалась, то очень медленно.
— Молодец, — кивнул Рюмкин, выслушав его и терзая в пальцах не зажженную сигарету. — Молодчина, что уже углядел! — с жаром пожал он руку невозмутимому, но внутренне трепетному Ватрухину. — Лично я почти не сомневаюсь: это та самая комета. Моя теория подтверждается.
— Опасно? — лаконично спросил Ватрухин.
— Вот теперь моя очередь говорить, — объявил наконец Рюмкин. — Я не зря посидел еще несколько дней за монитором. Я вычислил. В России нет точек, где бы земельные породы взаимодействовали с ядром подобного тела. Кроме одного сомнительного. Это то самое место, где был пожар в Чернобыле. Там мутировали кое-какие породы. И лежит похороненный атомный реактор. Некоторую его мощность еще можно задействовать. Хотя путь к нему практически закрыт. Но если и возможно каким-то образом «растормошить» влияние этой кометы — то только там.
Повисла долгая пауза.
— И можем ли мы сказать?.. — начал было Ватрухин.
Рюмкин махнул рукой.
— Дорогой мой! — с жаром произнес он. — Я все время думал об этом. У меня возникло опасение, когда в Москве появились некие так называемые «поклонники кометы». Увы, на Земле происходит одно и то же: если что-то способен открыть один, — способен и другой. Но налицо: если добрый наивный Нобель изобрел динамит для подрывания скал, то другой ученый, злой, использовал динамит для убийства людей… Ты понимаешь, о чем я?
— Но кто…
Владимир Михайлович ухватывал идеи молодого специалиста Ватрухина с полуслова.
— Так вот. Я получил по электронной почте странное письмо. Оно подписано псевдонимом «Звездный Звон». И этот человек пометил, чтобы ему не писали на е-мейл — там никто не ответит. И он просит меня, чтобы я направил экспедицию в Чернобыль. Чтобы испросил ходатайства у директора ГАИШа. Не утка ли? Дело в том, что по письму понятно: человек кое-что понимает в нашей науке. Может, и не профессионал, но он изучал астрофизику. И я практически верю ему. Однако он просто намекает, что догадывается, кто может пойти в Чернобыль за чем-нибудь нехорошим. Кто-то может захотеть власти, использовать энергию этой кометы в дурных целях… Вспомни античный миф. Гермес подговаривал Персея властвовать с помощью головы Медузы Горгоны, превращающей людей в камень, если на нее взглянуть. Скажи, мол, что если они не станут подчиняться — мы покажем им голову Горгоны. Понял аналогию? Но фишка в том, что я пока не могу заявить открыто — мне не все поверят, и к тому же могут узнать те, кому бы знать не надо. Впрочем, боюсь, кто-то действительно уже узнал. Не случайно у нас пытались украсть телескоп, а потом наблюдать на этой же горе, где стоим мы. Не просто так некие странные люди бегали под окнами ночью…
— Так, — обронил Ватрухин. — Что требуется от меня? — по-спартански спросил он.
— Продолжать наблюдения и сообщать мне о новом. Ты будешь моей опорой, — с жаром произнес Рюмкин.
— Спасибо, — стесненно опустил глаза Ватрухин.
— Так что пока возьмемся за работу. А по поводу экспедиции — тут я тебе сообщу потом, — отрезал Рюмкин. — Пока рано.

Комендант уже был готов уволить Юрина за откровенный прогул в ту смену. И он не шутил. Но когда узнал, что именно Юрин помог милиции найти следы самозванцев на территории МГУ, все-таки сжалился и простил бедолагу.
И Юрин явился в этот раз вовремя. Но только вот мысли его были направлены не совсем на вахтенную обстановку.
Он думал о четвертинке водочки, спрятанной у него в сумке. О том, что хорошо бы открыть ее и сделать глоток-другой… Эдакий приятный, холодненький глоточек…
Эта мысль упорно свербила Юрина и не давала ему долго сидеть на месте.
Поэтому он наконец не утерпел и, дождавшись, когда строгая в этом плане Лариса Матвеевна отправилась с бумагами в канцелярию, бросился в гардероб, спрятался там в своем обычном уголке, выдернул четвертинку и, открутив пробку, сразу хлебнул из горла.
Настроение улучшилось. Жизнь стала веселее. И он сделал еще глоточек. А потом все-таки и еще один — третий.

Каштанов не отрываясь смотрел в окно. По гаишевскому саду целенаправленно шли двое, сходясь: огромный высотный Трубин и маленькая совершенно беловолосая Маша. Они улыбались, завидев друг друга издалека. Маша ускорила шаг и, не выдержав, побежала ему навстречу. Она неслась, счастливая, детски наивная, немного растрепанная. Машенька улыбалась, и глаза блестели. И наконец они мягко столкнулись, и он взял ее руки. И заглянув ей в глаза, сказал самое интимное и нежное, понятное только им двоим. Любовно, задрожав от захватившей волны чувства, разлившегося по телу, длинный темноволосый Трубин произнес пушистой блондинке ласковым и нежным трогательным шаляпинским басом:
— Уй, моя Маша! Моя Маша будет сегодня есть кашу?!
И Маша не ответила ему ни слова. Любя, она говорила взглядом. Взгляд оказывался куда выразительнее любых слов. И думая о том, что в жизни счастья мало так бывает, Трубин опять, подзабыв было за суетой разных дел, четко сознавал, где для него эти, если верить песни, небольшие островки…

А Юрин в это время не глядел в окошко. Он чувствовал мягкий кайф от трех глотков. И в конце концов он не смог больше терпеть, и, снова прокравшись в гардероб, сделал еще один глоток, и потом сразу же, почти без интервала, — другой. Парочку маленьких вкусных глотков.
И снова вернулся на вахту, улыбаясь своей женоподобной слащавой улыбкой на гладеньком личике.
А затем принялся стаскивать с ног носки и сушить их на батарее. Потому что только сейчас вдруг обнаружил, что по дороге утром в ГАИШ прошлепал по луже.
Но это не особо его волновало. Пять глоточков уже приятно бродили внутри него.

Потом пришел Коша. С пылесосом в руке. В коробке.
Сегодня он умудрился дотащить его до самого конца коридора. Но из-за угла, не видный за поворотом, совершенно неожиданно выпрыгнул верткий профессор Рюмкин и резким махом столкнулся с Кошей. Вернее, с его громоздкой коробкой.
В следующую минуту ничуть не стушевавшийся Коша собирал пылесос и причиндалы к оному, а Владимир Михайлович искренне виновато просил у него извинений за эту неуклюжесть… Хотя Коша и не собирался на него сердиться. Точно так же искренне.

К вечеру Каштанов недосмотрел, как ни просил его втайне от Юрина комендант «быть, пожалуйста, в смене старшим». Юрин, судя по всему, успел, пока никто не заметил, пропустить из чекушки еще несколько глотков. Во всяком случае, он спал. Как обычно, в гардеробе. Прямо сидя, никому не видный, на том угловом месте за стенкой, которое застолбил. И Каштанов не смог его добудиться, как ни пытался. Поэтому ничего другого не оставалось, как дежурить и ходить на вечернее патрулирование одному, мимоходом ожидая, пока напарник проснется самостоятельно.
В коридоре трудился Коша. Его работа состояла в том, что он относил на помойку на задний двор охапки старых картонок размером больше его самого. Потом возвращался за новыми. И так периодически шустро сновал туда-сюда мимо вахты.
Домой он не ушел. Видимо, тоже оставался что-то делать до утра.
Каштанов собирался ложиться, когда пробудился Юрин. Коротко осведомился, все ли в порядке. А получив утвердительный ответ и благодаря нему очистив свою совесть, спокойно вследствие этого… отправился спать.
Юрин почивал обычно на диванчике, таком же кожаном, как и везде тут, возле актового зала на втором этаже. Там ночью было тише и спокойнее. Только в коридорах теплилось дежурное освещение, да иногда Кирилл Ватрухин или кто-нибудь другой поднимались-спускались с астробашен.
Поодаль от конференц-зала, над лестницей с балясинами, стоял ореховый круглый стол с пепельницей, и несколько кожаных массивных кресел вокруг. Таких же, какое примостилось внизу возле бюста. Здесь во время заседаний в перерыве отдыхали и курили астрономы и их гости. Разговаривали за жизнь, попивали кофе. Сидели и на кожаном диване. А ночью «прихожая» конференц-зала с большими картинами на стенах и кадкой с пальмой пустовала. И только одиноко и крепко спал Юрин. А в окно светился поднимающийся надо всем университет, горящий недвижными огоньками, как гигантская новогодняя елка.
И хотя рядом романтичные ученые мужи смотрели в телескопы, Юрину представлялось более интересным заглядывать в другое тело — тоже длинное и круглое, но только стеклянное…
А наверху, по крыше, за окном, вдруг совершенно бесшумно пробегал в ночи темный силуэт человека с бородкой — Ватрухина, направлявшегося в свою дальнюю башню писать кандидатскую диссертацию…

На рассвете первым встал Каштанов и сразу же сходил в обход. Вторым проснулся Коша. Да и неизвестно, спал ли он вообще. Во всяком случае, он возник в дальнем конце правого крыла и, состроив немного нарочито куражливую ухмылку, попросил у Каштанова на время электрочайник с вахты. Каштанов уже попил утреннего чаю и потому легко и просто передал белый чайничек Коше.
Третьим стряхнул с себя сон спустившийся сверху Юрин. И тоже захотел взбодриться чайком, мимоходом проверяя, высохли ли за ночь его развешанные на батарее носки.
В конце коридора снова появился Коша, который, казалось, еще немного — и расхохочется над всем миром. Но совершенно не злобно, а очень-очень весело…
— Эй, Кошка! — гаркнул Юрин. — Ты’ чайник унес?
— А ты чаю хочешь? — со странно вкрадчивой интонацией осведомился уперший руки в боки маленький худощавый Коша.
— Да, хочу. Отдай нам чайник, — приказал, продемонстрировав деланное раздражение, Юрин.
— А зачем тебе этот-то чайник? — с какой-то непонятной двусмысленностью задал вопрос Коша. — У тебя же свой есть!
— Ну унес же ты чайник! — прикрикнул ничего не понимающий Юрин.
— Так я спрашиваю: если с собой у тебя есть свой чайник, зачем тебе тогда обязательно нужен этот? — вполне серьезно спросил его Коша.
Этот вопрос заставил Каштанова задуматься. Он сам не мог припомнить, чтобы Юрин приносил сюда какой-то чайник из дома. Или действительно не заметил? Странно…
Но еще страннее: лицо Юрина сделалось не менее удивленным, чем лицо Каштанова.
— А какой у меня здесь с собой чайник? — изумленно и простодушно спросил Кошу Юрин.
— Ну как же, — запредельно спокойно в запредельном кураже произнес четко, громко и раздельно Коша, нарочито не улыбнувшись даже углом рта. — На твоих же собственных плечах находится твой собственный чайник.
Пауза стояла секунды три — полторы потратилось на осмысление, вторые полторы — на выход из шока подобной дерзостью со стороны такого типа, как Коша.
— Так! — проорал в ответ Юрин, одновременно (что и оказалось самым цимисом) сдерживая невольный приступ истерического смеха. — Сейчас ремень сниму и задницу надеру!!! — заорал он еще громче — явно чтобы заглушить этот внутренний рвущийся козлиный смех.
Коша, изогнувшись и закрыв рот рукой, скрылся за углом в конце коридора, в носке сапожка.
Юрин молча качал головой в том смысле, что сегодня Коша явно позволил себе больше, чем следовало бы…
Чайник, в конце концов, конечно, прибыл, и чай еще был. А потом притопали и Блинов в бейсболке, и маленькая девочка пятидесяти лет в джинсовой юбочке. И можно было спокойно отчалить домой.

Марта долго валялась в постели в келье.
Проснулась она, когда за окошком с резной металлической оправой уже стоял белый день.
Она откинула одеяло, медленно оделась и уселась нога на ногу поверх покрывала, после некоторого колебания закурила сигарету.
И тут в келью вошла игуменья.
— Добро утро! — улыбнулась она.
— Доброе утро! — немного сипло, на секунду потупясь, сказала Марта.
Снова повисла пауза.
— Я вот курю… — неловко указала Марта на сигарету. — Можно?
— Кури’те, — кивнула игуменья. — Я вам разрешаю.
Марта затянулась и дымнула.
— Как спалось? — спросила игуменья. — Впрочем, я вижу, вы уже не такая бледная, какой были вчера. Подождите, сейчас я вам кое-что принесу.
Она вернулась с серебряным бокалом, наполненным красным напитком.
— Выпейте, — протянула она ей.
— Что это? — спросила Марта.
— Наш монастырский кагор. Придаст вам сил. Съешьте просфору.
Она протянула Марте твердый хлебец с выпеченным крестиком. Марта поблагодарила.
— Литургию уже отслужили, — сообщила игуменья. — Приходите сегодня к вечерне. В пять. А пока отдохните, можете погулять по двору. На обед я вас хорошо угощу, просто чтобы вы оценили наше гостеприимство.
Марта еще некоторое время посидела в келье, а потом выбралась в низенький деревянный коридор. В конце него неподвижно сидела монахиня средних лет, глядя вдаль. То ли как бы дежурила, то ли просто так. Она смотрела добрыми, умиротворенными и способными вот так вот глядеть куда-то подолгу неотрывно глазами. Из-под черного вретища резким контрастом выступали ярко-красные, как перчики, туфли. Марта прошла мимо нее, та спокойно проводила ее взглядом, а Марта спустилась вниз по чуть скрипящим ступенькам.
Когда она нагулялась в монастырском дворе и подошло время обеда, ее встретила молодая монахиня с хохломским подносом, молча расставляющая перед ней еду в келье.
Стояла миска с супом, лежали пышные котлетки, украшенные зеленью и ломтем помидора, спелое яблоко, пирожок, бутербродики с грудинкой и с сыром. И даже был еще один бокальчик с красным вином.
Марта принялась насыщаться, вспомнив о том, что говорила игуменья про гостеприимство. И ждала, когда зазвонят колокола, зовущие на вечерню.
И тут вдруг что-то опять как будто пронзило ее. Господи, подумала она… Что же случилось с Катей?!

Катю, ни живую ни мертвую, везли в машине, наставив на нее пистолеты.
Миновали пустыри, некое заброшенное здание лабораторного типа, еще что-то.
Вдали, на краю этого пустынного квартала, возвышалась небольшая каменная башня с плоской крышей. Прямоугольная в основании, почти квадратная.
Катю выпихнули из автомобиля и, толкая дулом в спину, подвели к нижней двери. Не оказалось никакого замка, все было старое, заброшенное, но обнаружилась лестница, ведущая вверх. Кончалась она другой массивной дверью. Первый гадик отомкнул железную дверищу специальной отмычкой, и она, скрипнув, подалась.
На высоте второго этажа находилась совершенно пустая глухая каменная камера с огромной кучей соломы в углу и окном с мощной крепкой решеткой, но без всякого стекла.
Катю грубо впихнули внутрь, швырнув на солому, и захлопнули за ней дверь, заперев. Слышно было, как спустились вниз. Потом приглушенно загудел мотор машины, и звук его растворился вдали. Они уехали. Она осталась одна. В заброшенной башне, вдали от всех, запертая в толстых стенах.
Катя пролежала часа два, не шевелясь, в шоке, овладевшем ей, как паралич. Ничком, уткнувшись лицом в солому, разметав руки и ноги. Наконец она осторожно перевернулась и, шурша соломкой, уселась на мягкую кучу, положив руки на колени и озираясь вокруг.
Не наблюдалось ни одного выхода кроме оконца и двери. Дверь открыть было невозможно. А что касалось окна, то Катя, встав во весь рост, с трудом доставала до вертикальных прутьев решетки. Больше в камере ничего не было, кроме однородного кое-где облезшего камня да соломенной груды вместо постели.
Они хорошо знали, что делают, подумала Катя, запоздало удивляясь, как она вообще еще сохранила способность так странно трезво рассуждать в подобной ситуации. Здесь я ни до кого не дозовусь — кругом заброшенное место. И кому придет в голову, что я заточена в эту башню?
Инстинктивно она рванула на себя прутья решетки, ухватившись обеими руками. Нет, они, конечно, не собирались гнуться или выпадать. Катя шлепнулась обратно на солому.
Солнечный луч проник в прямоугольную дыру маленького оконца, в которое не просматривалось ничего, кроме кусочка совершенно чистого голубого неба. Лучик пересек темницу, заиграл на колюченькой соломе. Он медленно двигался по камере, а Катя долго провожала его взглядом. Только чтобы хоть чем-нибудь себя занять, вообще не думать, изгнать самую возможность анализа…
Но потом она спохватилась. Стоит ли? Но тут же снова поймала себя: на что надеяться теперь? А если они вообще бросили меня здесь и забудут о моем существовании?.. Но тогда почему просто не пристрелили? Или хотят замести какие-то следы, чтобы дольше не нашли…
Можно ли убежать? Если бы как-нибудь выломать или отодвинуть решетку, может, я протиснусь через верхнее окно. Изо всех сил постаралась бы и пролезла — я похудела от всех этих событий… Или не добралась бы? И главное — как потом? Этаж довольно высокий. Слезть по стене? Имеются ли какие уступы или скобы? Непонятно, не видно. А вдруг я все-таки сумею слезть и потом соскочу?
Опять в захлестнувшем порыве Катя вскочила и попыталась раскачать решетку. Нет, они понимали, что делают, еще раз повторила про себя она. Как я ее выломаю? Тем более и так, наверное, ослабла.
Катя закрыла глаза. И от нечего делать она задремала, забылась тоже странным сном. Потом она быстро проснулась. И буквально через некоторое время отшатнулась в угол. Дверь скрипнула. И затем отворилась.
И Катя вторично вздрогнула. На пороге стоял Листиков. Тот самый. На поясе у него висел пистолет. В руке он держал огромную железную кружку и большую краюху хлеба.
Не говоря ни слова, он приблизился к Кате и подал ей то и другое. Катя машинально сжевала кус хлеба и выпила воду, теплую, нагретую на солнце и противно пахнущую кастрюлькой. Затем так же молча, как и он, отдала ему пустую кружку. Он повесил кружку на палец, тотчас повернулся и ушел, не забыв запереть дверь. Так и не сказав ни слова. Внизу рыкнул мотор, и это означало, что Листиков тоже уехал.
Несколько минут Катя сидела в оцепенении, обдумывая только что происшедшее. Значит, они не хотели ее смерти. Пока что… — горько усмехнулась она.
Но тут она вспомнила все происшедшее. И ее перекрутило, словно по телу прошел электрический ток. Катя забилась в истерике, выгнулась дугой и заголосила истошно… Она мгновенно вырвалась из прострации…
Ведь она не знала, что сталось с ними — с Наташей и Мартой. Она видела, как они стреляли в них, как Марта, крикнув: «Бегите!», упала в траншею, а Наталья тоже свалилась, и в нее, видимо, попала пуля.
Кате не хотелось думать об этом, но это лезло в голову все равно…
Что же, если обе они погибли, подумала она, — то и мой конец уже близок. Только тогда дай Бог, чтобы я умерла легко. Чтобы не вздумали меня мучить… Этого одного остается просить: чтобы они сжалились надо мной и быстро, одним выстрелом в голову умертвили бы меня...
Катя в который раз рухнула лицом в солому, не замечая ни ее колючести, ни заголившегося колена. Рыдания захватили ее в свое теснящее пространство. Она кричала, билась, обливала слезами хрусткую подстилку. Рвала и раскидывала солому, хрипела… Звуки ее криков и плачей раздавались в уже вечернем воздухе над башней. Но кто их слышал?
В конце концов вокруг стало уже совсем темно. И Катя выбилась из сил. Сознание покинуло, нашло забытье, и в черной пустоте промелькнули вся оставшаяся ночь и утро.

На заре Катя очнулась в той же камере — сероватой, пересеченной утренним лучом. Сердце мяла давящая тоска. Но Катя нашла в себе силы одернуть одежку, смахнуть с красного мятого лица прилипшие острые соломинки, перевернуться на спину и вдавиться поглубже в угол. И в этот момент внизу рыкнул мотор, открылась дверь и появился Листиков. Точно такой, как вчера. С большим куском хлеба и кружищей вонючей воды. И без единого слова. И с оружием.
И снова после ее машинальной трапезы захлопнулась дверь, а внизу газанул автомобиль.
Катя снова прислонилась спиной к стене, подстелив повыше соломки.
Что мне делать? — подумала она. О судьбе Марты и Наташи она была не в силах больше размышлять.
Если вы попали в заложники, учил популярный плакат с рекомендациями, не паникуйте, не отказывайтесь от еды, не скандальте с захватившими вас и помните: вас уже ищут. Что же,  подумала она, что я заложница — в том нет сомнений. Паники я особо ему не показываю, но неужели непонятно… От еды тоже не отказываюсь — какая-то надежда еще теплится… последняя, видать. А ищут ли меня? Откуда знать? Здесь, одной, в башне.
Она посмотрела вверх. По голубому небу в полоску плыли легонькие облака. Катя долго смотрела туда. А потом решительно встала и попробовала в третий раз обеими руками раскачать решетку. И опять села на привычную уже солому.
Нет, не получается. Да и мясом они меня не кормят — откуда возьмутся силы? Хлеб да вода. Но единственный способ выбраться — это решетка. Потому что дверь я точно не выбью. Там уж никаких щелей. Не выпускает.
Медленно текло время. В солнечном упавшем в камеру луче играли мелкие пылинки.
Но что же… — подумалось ей. Ведь если они не вышли на связь с мамой — то… То, значит, должны хватиться хотя бы меня — с трудом, содрогаясь, размыслила Катя, и ее снова всю передернуло… А если они доберутся до мамы… И до Тани… Не-е-ет!! Не буду даже думать — страшно!
Нет, приказала она себе, залившись истошным криком. Все равно — сколько ни буду размышлять — ничего не изменится. Эта мысль немножко ее успокоила. Не успокоила, конечно, а пришибла, как люминал, отчего стало не легче, но безразличнее, что оказалось неким суррогатом «легче».
Катя долго сидела на соломе. Такой уже милой сердцу и даже почти приятной — мягкой, хотя и колючей местами. Потом она медленно легла на бок и закрыла слипающиеся глаза.
Но дрема стряхнулась, когда снова скрипнула дверь. И все повторилось в точности как вчера вечером и сегодня утром — Листиков. И его отъезд с опустевшей кружкой.
Кормят два раза в сутки, впроголодь, отметила Катя. А если вообще не накормят — я умру здесь от голода и жажды. Интересно, сколь это мучительно — умереть от голода и жажды?
Катя вдруг вспомнила, что отчего-то полагала, будто смерть от замораживания — страшнее, чем на костре. А потом прочитала в научной книге, что вовсе нет: при замораживании наступает предел, когда уже не станет больнее от холода, боль от холода имеет границу — за которой человек просто засыпает, будто в расслабляющем кайфе, и больше не просыпается, сам не заметив, как умирает. Так что замораживание — вовсе не самая ужасная смерть.
Вокруг фигуры Катя наплывали тени. В башне темнело рано и светало поздно: слишком маленьким было окно. И вскоре Катя снова задремала.
Она спала долго, погрузившись в лиловый сумрак грез. Ей приснилось, как она несется куда-то под мостом на набережной Москвы-реки, в ночи. Одна. И под старым безлюдным в этот час мостом — почти совсем темно. И все фонари давно разбиты, только торчат каменные их держатели. Но кое-где вместо электрических фонарей плещутся факелы синего пламени, которое холодно и почти не освещает, а только мерцает, не слепя. И куда-то ведет этот тоннель, и все никак не кончается, хотя вдали мерцает что-то, и зачем-то надо его пробежать, и почему-то побыстрее, не останавливаясь, не останавливаясь… А стенки с потеками известки, с причудливыми таинственными выступами — нависают давяще. Словно застывшая оплывшая воском пещера.

Вадим Иванович проснулся утром в отделе физики Солнца. Первым делом он сложил раскладушку и упаковал ее далеко за шкаф, где ее постоянно и держал. Затем сделал небольшую утреннюю разминку, надел очки и бейсболку и помчал вверх по ступенькам — в обход.
Хорошо, отметил он, что вчера кроме меня солнечники до глубокой ночи не засиживались. А то у нас это любят — мысленно усмехнулся он астрономам, преданным науке. Зато у нас, специалистов по Солнцу, работа днем, а вот Кира Ватрухин ночами вкалывает. Хотя у него сменщик есть, но все равно поспать всласть — иногда проблема…
Двое охранников из следующей смены прибыли пораньше, чему Вадим Иванович с напарницей были рады — после сдачи смены всегда хотелось одного: как можно скорее уйти домой доотдыхать.
Двое мужчин из заступившей смены обычно либо курили, либо болтали, либо смотрели телевизор.
Стоял яркий липкий полдень середины июля, и дремалось прямо на вахте, когда пожаловали Башманов и Барсук.
Они уселись за ореховый столик в фойе и принялись делиться новостями.
Дергающий головой и телом фигляр Барсук, очкастый и стриженный как тифозный, сообщил:
— Я вот получил диплом профессионального массажиста. Хотел потренироваться на практике — и сделал массаж одной девочке. А вчера она мне вдруг звонит и говорит: «Я тебя поздравляю, Барсук! Я от тебя забеременела».
Башманов прыснул, хотя и привык к подобным штучкам приятеля Барсука.
— Я просто до сих пор не могу выйти из ступора, — перекривился угловатый поджарый бритоголовый Барсук. — Сам не пойму никак… — пожал он костлявыми плечами. — Но я готов теперь помочь ей преодолевать все грядущие трудности, которые предстоят!! — принялся заверять он с жаром, приложив руку к сердцу и выписывая словесные кружева.
— Ясненько, — кивнул Башманов. — Ты главную новость слушай. Теория Владимира Михалыча подтвердилась.
— Это по твоей астрономии?
— По моей, — важно, нарочито не стушевавшись, ответил Башманов. — Теорию Рюмкина подтвердил практик Кира Ватрухин. Он увидел красноватую каплю такую, что движется к нам. В первые дни вроде стояла неподвижно, так только — мерцает. Но потом Ватрухин и так смотрел, и эдак, и менял увеличение, и наконец все вычислил. Комета очень медленно надвигается… Но учти — совсем близко она не может подойти, тут уже не только притяжение, но и отталкивание. Однако вопрос: не может ли с кометой что-нибудь взаимодействовать? И вдруг чего плохое начнется… О как!
— Да-а, — почесал за ухом Барсук. — И что ваши собираются делать?
— Открываю военную тайну, — усмехнулся Башманов, переключившись на несколько нарочитый шепот. — В чернобыльской зоне стоит так называемый «мертвый город» Припять. Там-то и существует опасность. И уже какие-то козлы, говорят, пронюхали. А Рюмкин наверняка поедет на мощнейший телескоп в Узбекистан. Раньше-то наши астрономы туда частенько наведывались. А сейчас поди выхлопочи путевку — узбеки привередливые стали. Но Рюмкину достанут. Так что ждем развития, Барсучина.
— Ждем-а, — кивнул очкарик Барсук.
— Вдруг и нас возьмут? — размечтался Башманов.
— Здорово было бы, — совершенно искренне сказал Барсук.
На этом обмен новостями закончился.

Катя проснулась поздно. День начался неважно, разбито. Все слезы были уже выплаканы, и воспаленные глаза сделались красными.
И снова приехал Листиков. И была надоевшая теплая вода и жестковатый хлебец. И опять Катя осталась в непрерывной тиши и изоляции от мира.
День тянулся. Солнце нагревало башню. Было тепло и жарко, и Катя прижалась спиной к нагревшемуся камню.
Потом она попыталась побродить туда-сюда. Но долго тут не представлялось возможности ходить: два шага вперед — два назад — вот и вся прогулка. Слишком тесно.
Мысли улетучивались, как пузыри, и становились резиново вязкими. Опять неуловимо полз солнечный свет.
И опять Катя искала любые пути к побегу. Но никаких щелей в глухих камнях не находилось. И она пыталась раскачать решетку. А затем лежала под ней, подстелив солому, и отдыхала. Но потом снова вставала и нажимала на железо.
Она решила все-таки не сдаваться. Вдруг получится. Вдруг там прут прогнил или какой брак. Или даже что-нибудь удастся в конце концов сломать или сдвинуть. Может, не все они предусмотрели?
Но что будет дальше?
Тогда они держали меня в комфортабельной квартире. А здесь — каменный мешок. Озлились. За то, что убежала. Но чего они ждут? Ищут Игоря… Долго ли они станут выжидать? Когда надумают избавиться от меня? Ведь разве может теперь это кончиться чем-нибудь иным, если только меня не спасут? —вздохнула она.
Половину суток камера темна. А в другую половину, пока есть силы и не сплю, следует расшатывать решетку. И отдыхать, повалявшись. И снова нажимать.
Она попробовала еще несколько раз. И неожиданно ей показалось, будто один прут чуть подвинулся. Внизу. Но вроде бы сразу зафиксировался в другом месте.
Однако это вселило еще маленький лучик надежды. И хотя больше решетка уже не качнулась ни разу, как ни старалась Катя, все равно эта надежда осталась. Значит, был хотя бы сам такой шанс…
К вечеру она начала выбиваться из сил. Она сидела боком, в позе нимфы у ручья, подогнув ноги и ухватившись рукой за щиколотку, сжавшись в некий полукомочек. Она смотрела на дверь. Листиков все никак не объявлялся. А потом вдруг дверь скрипнула, и он наконец вошел. Когда уже почти совсем стемнело.
Он выглядел странно. Он не сразу открыл вход, словно толкался не в то место или коряво. Наконец он резко распахнул дверцу, как-то не так, как раньше, очень уж хлопнув ей об голую стену, вовремя не придержав. И тотчас, войдя, прислонился к стенке. И долго смотрел остановившимися глазами на замерший на соломе силуэт Кати. Плюгавый мужичок с золотым зубом во рту. И затем, потянувшись вперед и хлюпнув носом, протянул ей кружку с пивом и два пирожка с мясом.
— На, поешь! — выдохнул он. — Это я взял от стола хозяина. Ведь ты же устала от одной воды и хлеба! Но хозяин велит давать только это…
Катя разумно и спокойно не отказалась от предложенного. Она налегла на пирожки и пиво и вскоре возвратила пустую кружку Листикову. Но тут вздрогнула. Листиков опустился на корточки, неловко прислонившись к стене возле железной двери. Уронив потупленную голову, он плакал.
— Ой, ой, ой, — причитал он, обливаясь слезами, — Катя-я-я! Как же мне тебя жалко-о! Как мне жалко тебя!
Он был, видимо, или пьян, или под наркотиком.
— Я привык к тебе тогда, когда заманил на явку. Я видел и чувствовал, — продолжал он, — какая ты хорошая, красивая. Но какой ты стала от всего этого!.. Ты вся обплакалась! Слезы, непрерывные слезы уже проложили две морщины на твоем бледном лице, как ручьи прокладывают бороздки в талом снегу! — проговорил он.
Катя неподвижно смотрела на него парой жутковато блестящих во тьме застенка глаз.
Листиков рывком поднялся на ноги и направился к двери.
— Но если я выпущу тебя, — запричитал он, — мне не простят… Из секты уже пропало несколько человек при невыясненных обстоятельствах, — полушепотом, осипнув, в порыве нелепой доверительности сообщил он и снова заплакал в голос, вытирая слезы. После чего, пошатываясь, забил за собой дверь. Дольше, чем обычно, он спускался вниз, а затем взрыкнул отъезжающий мотор, и все опять стихло. Сгустилась пустая ночь.
Катя ворочалась. Это был не сон, а полузабытье, как и все эти дни.

Но утром Листиков был уже прежний, сумев совладать с собой и притащив воду и хлеб. И снова не обмолвился ни словом.
Катя стала подумывать: не броситься ли на него, — сбить с ног, выхватить пистолет?.. Но нет, у меня не хватит ни физических, ни моральных сил. К тому же он, наверное, приезжает не один. За рулем, скорее всего, сидит кто-то другой и ждет внизу для подстраховки, чтобы в случае чего сразу завести двигатель.
Она опять расшатывала решетку. Но решетка снова стояла не шелохнувшись после того единственного сдвига. Однако Катя все-таки пробовала, надеясь, что последует еще второй сдвиг…
К середине дня силы опять ушли. Хотелось дремать и дремать, как болотная трава.
Сколько можно так просуществовать? — в отчаянии подумала Катя. — Дни тянутся в этой пустоте как недели. Нельзя никуда выйти. Даже в туалет.
Катю передернуло — от этой последней мысли. Ведь приходится ходить в дальний угол камеры, где есть в полу что-то типа решетки… Омерзительно… От этого я скоро сама себе стану противна!!
Некоторое время Катя лежала навзничь, расслабленно раскинув руки, на немного утрамбованной соломе. Она закрыла глаза и прогоняла на внутреннем оке последние дни. И вдруг нашло новое озарение.
Она припомнила те молитвы, что давал им о. Владислав. Молитва св. Киприану и Устиньи, молитва Честному Кресту Господню. Катя, в отличие от Марты, выучила их. Но сейчас наконец вспомнила о них.
Она вдруг четко осознала: в таком ее положении, при котором теперь может случиться все что угодно, где ничего нельзя сказать о будущем и где вообще ни на кого больше не остается надежды, кроме как на Бога одного — нужна, необходима молитва.
И Катя стала молиться. Она произносила слова молитвы шепотом, вслух — так было как-то лучше. Озвучила суточную тишину темницы.
Она долго молилась. И страхи действительно понемногу отступили. Катя лежала под высоким решетчатым окошком без рамы и стекла, состоящим из одних толстых вертикальных прутьев, и, глядя на высокое небо над крышей, немного успокоилась. И чуточку задремала, но не увидела на этот раз никаких снов.
Мало-помалу сгущался вечер. Кате снова захотелось помолиться, обратить просьбы о милосердии к Господу. И она опять зашептала губами. И даже не заметила, как щелкнул засов и вскоре перед ней стоял Листиков с кружкой и горбухой.
— Кать, — спросил он осторожно, хриплым шепотком, будто стесняясь, — а чего эт ты, я слышал, пока по лестнице шел, как будто говорила чего-то здесь себе под нос? Это кому ты говорила-то, а? — поинтересовался он в простодушном каком-то любопытстве.
— Я молилась, — коротко спокойно и честно невозмутимо ответила Катя.
— Молилась? — удивленно переспросил Листиков. И словно задумался.
Да, усмехнулась уголком рта Катя, когда он ретировался. Молиться не запретишь. А считать молитву попыткой к побегу — тоже нельзя.
Спустилась новая ночь. Тихая, прохладная, сменяющая жаркий день.

Заступив на караул, Каштанов понял: сегодня в обсерватории грядет какое-то мероприятие. В круглой комнате уже в три пополудни закончили работу, и все необычайно суетились, накрывая ореховый стол в центре помещения.
Бегал туда-сюда особенно заведенный профессор Рюмкин, держа в руке замусоленную и обкусанную сигаретку.
Напарник Каштанова же сосредоточенно занимался тем, что развешивал на батарее, правда, не работающей по случаю лета, но все же, свои носки. А вот хозчастница Лариса Матвеевна тоже казалась необычайно мобильной.
Через час в ГАИШ подъехали старые знакомые: Барсук и Башманов. Они уселись на дальний кожаный диван, и Башманов заговорил уже совершенно заговорщицки:
— Барсук, наш шанс на подвиг пришел! Над сытым и теплым миром московских мажоров, как называют таких, как я, — куражась, нарочито пафосно произнес он, — нависла непонятная угроза. Надвигается комета. Владимир Михайлович говорит, что при сложном состоянии нашей экономики она может угрожать настоящим коллапсом. Надо не допустить. Для этого нужно не пускать никого в чернобыльскую зону, где можно включить похороненный реактор и заставить мутировавшую, как выражается Рюмкин, землю на этом участке взаимодействовать с ядром особой, так называемой красноватой кометы. Она и вправду по цвету розоватая… Но не в том суть.
Башманов перевел дыхание и продолжил.
— Мы давно собирались намылиться куда-нибудь, вот так, на телескоп какой. Так вот — сегодня Михалыч отбывает в Узбекистан. Там труба еще крупнее, — размахнул, увлекшись, руками Башманов. — Оттуда он хочет посмотреть и убедиться окончательно, куда летит комета. Но…
— Но? — вопросил Барсук, зыркнув бешеными глазами.
— Нас он не берет. Ну и что? Мы присоединимся сами. Поедем раньше. И перехватим Владимира Михайловича. И заявим: мол, раз уж приехали — то будем с ним, не отправит же он нас в Москву. Не сможет волей-неволей! А если на Украину полетит — может, кто знает, и туда махнем!
— Слушай, ты гений и меня уломал, — качнул подергивающейся головой Барсук. — Билеты?
— Я подсчитал поезд. Выехать нам надо… — тут Башманов наклонился к уху Барсука и что-то произнес уже совсем неслышно. — Поэтому у нас имеется время на скорые сборы. А Рюмкин поедет вечером. Его тут провожают. Но мы не будем. Потому что… — и Башманов снова шепнул что-то Барсуку. — А билеты я достал! — закончил он. И добавил все же: — На мамины деньги…

Башманов и Барсук исчезли как обычно — как и пришли: спонтанно, порывом, — посидев, поболтали, и так же почти незаметно смотались.
Но обернувшись вправо, Каштанов увидел следующую картину.
Перед Рюмкиным стояла Маша из ихней лаборатории. Та самая пассия Посадского Кабана. С белоснежными волосами и в угольных брючках. Стало ясно: Рюмкин отправлял ее за продуктами для проводов.
— Купи фруктов: яблок, груш, слив, — перечислял он. — Пирожных еще, всяких эклеров. Грудинки, ветчины, колбасы на бутерброды. Вина купи побольше!
После каждого перечисления Маша, внимательно слушая, кивала — беззвучно и необычайно выразительно. Она все понимала, только не говорила. Не утруждала себя этим. Зачем? Ведь тут все было ясно и так.
— Ну иди, — ласково отцовски направил ее Владимир Михайлович.
Маша подала кивком знак готовности и удивительно бесшумно понеслась на улицу.
Через полчаса они прибежала обратно, продефилировала по круглой комнате и твердым жестом распахнула перед Рюмкиным сумку. Там лежало все, что она купила. Это было выразительнее любых слов!
Пир, судя по всему, начался. На вахтенном столе горела настольная лампа. Каштанов осторожно прошелся по коридору. Среди полумрака ярко светилась раскрытая дверь круглого помещения.
Посреди возвышался большой овальный стол, украшенный, как цветами, фруктами и пирожными, а также мясными бутербродиками. Вокруг стояли комендант, директор института, сам Рюмкин, Кирилл Ватрухин, Маша Гелиева и даже Лариса Матвеевна, и еще ученые мужи-астрономы. Все держали в руке по бокалу с красным вином. И речь произносил сам Владимир Михайлович.
— Дорогие мои! — говорил он. — Сегодня вечером поезд увезет меня к подножию высоких узбекских гор, где стоит телескоп еще мощнее нашего. — Он выразительно посмотрел на скромного Ватрухина с мудрыми, несмотря на столь еще молодой возраст, и добрыми глазами. — Оттуда я отнаблюдаю летящую комету и выясню, наконец, куда-таки движется она. Если она летит на Запад, то на этом поездка моя не закончится. Тогда я отправлюсь на Украину советоваться с тамошними нашими коллегами об этом космическом теле, которое нынче висит где-то там.
Он выразительно поднял голову слишком высоко вверх. Все машинально тоже воззрились туда.
— Я еду один, — продолжил он. — Конечно, в трудностях мы помогаем друг другу, но и ГАИШ не должен остаться без достойного преемника, — выразительно произнес Рюмкин. — Вот он, — указал он на Ватрухина в футболке и шортиках. — Это человек с духовностью в глазах. Я знаю: он умеет быть по-настоящему счастливым. Потому что любит науку, и не умом, а всем сердцем. И любит прежде всего ее, а не деньги и красивые автомобили. Поэтому его, — он кивнул на покрасневшего и стеснительно потупившегося от похвал Ватрухина, — я оставляю вместо себя. Пока я буду в отъезде, он продолжит главные наблюдения. А с вами, — обратился Рюмкин к директору всего НИИ, — я обязательно свяжусь. По междугородней связи, которая у нас в наличии имеется.
Директор молча согласно кивнул.
— В путь! — раздались голоса.
Бокалы взметнулись и принялись легонько сталкиваться и расходиться. Люди захрупали сладостями, запивая их винцом.
Пировали еще долго. Потом постепенно расходились.
Только Лариса Матвеевна никак не шла домой. Неожиданно она, как-то необычно для нее вертясь, приблизилась к вахтенному столу Каштанова.
От нее сильно пахло вином и печеньем. Она расплылась в наивно трогательной, чуть жалковатой улыбке.
— Пойдемте ко мне, — показала она жестом Каштанову. — Я вас пирожными угощу.
Теперь стало ясно: Лариса Матвеевна слегка перепила свою норму и чуток вышла из своих обычных привычных в обществе берегов.
Каштанов осторожно пробрался в тесный закуток хозчасти. Она протянула ему керамическую тарелочку, положив на нее несколько эклеров.
— Потом отдадите, — сказала она, имея в виду посуду.
Но Каштанов нерешительно постоял с тарелкой в руке. Взор его вдруг упал отнюдь не на канистры с жидким мылом для туалетов. Он увидел фото под стеклом рабочего стола Ларисы Матвеевны. На фотографии была запечатлена тонюсенькая юная девушка, лежащая навзничь, подняв руки вверх и в стороны, подогнув набок согнутые коленки. Она возлежала на большом горячем валуне на фоне моря, в одном маленьком белом купальничке.
Лариса Матвеевна поймала его взгляд. И странно выжидающе смотрела на Каштанова.
— Кто это такая? — заулыбавшись, спросил Каштанов.
— Сказать? — как-то хитро просияла Лариса Матвеевна, словно давно и ожидала этого вопроса, и готовила в ответ некий сюрприз. — Это я! — четко сообщила она.
Каштанов изумленно поднял глаза. Нет, она не шутила. Глаза ее заблестели, и полная сорокалетняя дама разразилась невольным смехом, хмельным и веселым.
— Нет, нет, правда! Это я! — сказала она. — В двадцать один год! В студенческом лагере, на море! Я вот такая тогда была! — показала она один палец. — Тоненькая-тоненькая!
Вдруг она перестала смеяться и как-то задумалась, очевидно, вспомнив нечто не очень веселое, но драматичное, связанное с этим же прекрасным морем.
И наверное, она заметила, что проницательный Каштанов уловил это ее настроение. Поэтому тотчас опять закрутила головой, заулыбалась. И вдруг заявила, снова уплывая в потоки винных паров:
— Давайте я вам песенку спою!
И даже не дожидаясь согласия, смешная пышнотелая барышня-хозчастница затянула:

Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза!
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса.

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас.
На прощанье поднимай бокалы
Золотого терпкого вина!

Каштанов неотрывно слушал, стараясь спрятать умильную улыбку. И весело это все-таки, когда официозный человек вдруг эдак нежданно-негаданно ни для кого расковывается, сбрасывает свой воротничок и рамочки, и вот так льет тебе душу, которая на самом деле у него добрая… — подумал он.

Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза!
В флибустьерском дальнем море
Бригантина
                поднимает
                паруса! —

ступенчато, отбив такт каблучком, завершила песню Лариса Матвеевна. Шумно выдохнула и заулыбалась снова. А Каштанов с пирожными осторожно ретировался. Но она как будто и не заметила, в очередной раз погрузившись куда-то в себя и воспоминания о былом…
Каштанов заглянул в круглую комнату. Там стояла только одна Маша. И спокойно и неторопливо убирала со стола остатки пира. Подняла глаза на Каштанова. И улыбнулась ему. Улыбка ее всегда была очаровательнее любых словесных наворотов.

В это самое время Барсук и Башманов уже легонько тряслись в купе экспресса, летящего по прямой на восток, рассекая стрелой вечернюю темноту. За окном мелькали огни, сливаясь в линии. Колеса мерно стучали.
Вначале приятели молчали, а затем подал голос на этот раз Барсук.
— Когда я три года назад в Ростов-на-Дону ездил, — заговорил он, — ужас что случилось. Сцепка вагонов разошлась. Кое-кто с полок упал. Багаж падал будь здоров… Кое-кого зашибло, переломы были, травмы… Торможение пошло такое, как все равно в стенку влепились! — пояснил он. — Слава Богу, я тогда на нижней полке лежал. Но чемодан мой сверху на пол сверзился. В нем все цело осталось. Кроме только одних очков моих. Аккуратно пополам переломило. Я их пытался починить, скотчем связать — да это все на деле бесполезно. Все равно потом плюнул и выбросил, другие купил.
Друзья снова замолчали. Поезд набирал ускорение. Он твердо мчал их в Узбекистан, и на душе стало почти спокойно. Наступала ночь.

В этот же час отбыла наконец домой мало-помалу протрезвевшая Лариса Матвеевна. Уже без лишних улыбок, а только с самой обычной улыбкой — скромной, нормальной — она попрощалась с Каштановым.
Охранника уже клонило в сон. А на заре, проснувшись, он увидел такую картину. Напарник Юрин наливал себе стакан красного и сосредоточенно выпил его. И изменился на глазах, снова сделавшись свежим и пушистым.
Э-эх, подумал, украдкой вздохнув, Каштанов. И все-то ты прежний…

День начался с Листикова и завтрака… Если можно так выразиться.
И снова Катя осталась одна, покинутая в каменном колодце. И опять пыталась высадить решетку. Но решетка не подавалась. Нет…
Накатили усталость и безразличие… Даже слезы больше не текли.
Так прошла половина дня. И вдруг… почему-то внизу снова загудела машина.
Катя вздрогнула. Листиков никогда не приезжал днем — только утром и вечером. Значит, это не он.
Катя зашевелилась на соломенном ложе, прислушиваясь к шагам на лестнице. А затем что-то дернуло за дверь. А потом — засвербило в скважине. И еще спустя минуту по двери сильно стукнули. Становилось ясно: кто-то ее ломает.
Катя была ни жива ни мертва. И испугалась она даже не какой-то реальной опасности — теперь уже ее как будто почти ничего и не пугало — что еще могло быть хуже? — а просто непонятность — кто это?
Если это не Листиков, а они приехали покончить со мной или, может, снова перевезти меня куда-то — то зачем высаживают дверь?
По двери с силой били. Она шаталась, коробилась, но никак не подавалась. Кто-то поддевал под косяк, совал что-то в замок и одновременно колошматил тяжелым, судя по всему, предметом.
Неужели меня освободят? Нет, в это даже уже не верилось…
Наконец дверь все-таки подалась. По ней непрерывно бешено колотили. И в конце концов последний удар вышиб ее из петель. Инстинктивно Катя отшатнулась в самый угол. Дверь рухнула с оглушительным отдавшимся эхом громом на пол и осталась лежать неподвижным прямоугольником. И Катя теперь уже не могла разобрать, от чего она машинально отпрянула: от падающей двери или от неожиданности того, что увидела за ней. На секунду раньше или позже это произошло?
В проеме стоял не знакомый ей человек лет тридцати. В руке он держал кусок гладкого толстого полена, которым и вышибал дверь как тараном. В другой руке у него был тяжелый гвоздодер. Мускулистая атлетическая фигура, джинсы и ковбойка и — белые длинные волосы, собранные в свисающий сзади «конский хвост». А лицо его смотрелось очень юным, нежным, чуть ли не женственным. И глаза глядели почти испуганно, словно в стеснении, встретившись взглядом с Катиными глазами.
Тот наконец отвел взор, оглядел камеру, и у него вырвалось:
— Боже, в каком ты состоянии!
Он направился к Кате. Не успела она опомниться, как он поднял ее на руки и без особых усилий осторожно понес вниз по лестнице.
Катя невольно расслабилась в его руках. Хотя в душе мелькала настороженность. Она вдруг вспомнила басню Эзопа о том, как дровосек спас лисицу от охотника, но лисица не пошла за ним. Почему? — удивился дровосек. А лиса ответила ему: потому что ты спас мою шкуру от охотника лишь для того, чтобы заполучить ее себе.
Но выбора все равно практически не оставалось.
Внизу стоял довольно заслуженного вида «Уазик» советской модели. Человек аккуратно посадил Катю рядом с водительским местом, полулежа, а сам молча сел за руль и плавно отъехал от этой ужасной башни… В кузов «Уазика» он закинул и бревно-таран и гвоздодер, откуда, судя по всему, их и брал.
— Как тебя зовут? — шепотом спросил он.
— Катя, — ответила она — невольно таким же шепотом.
Человек с длинным белым хвостом из волос вывел машину на шоссе. И поддал газу. Ничего больше не говоря.
И тут Катя сама почувствовала, как задремывает. Сон, оказавшийся разрядкой всему, одолел ее.
Она почти не проснулась, когда машина остановилась и  спутник снова взял ее на руки. И пробудилась только тогда, когда он на руках с ней стоял в каком-то помещении.
Вокруг возвышались белые стены, справа и слева стояли металлический и деревянный шкафы.
Человек с длинными белыми волосами аккуратно поставил ее на вялые ноги.
— Я сейчас приготовлю тебе ванну, Катя, — сказал он таким же немного напряженным заботливым голосом.
Вскоре он достал откуда-то с полочки ситцевый халат и подал его Кате. Молча распахнул дверь в боковое помещение.
Там была ванна. Из крана под большим напором уже лилась теплая, почти горячая вода.
Катя прошла в ванную, и незнакомец аккуратно затворил за ней дверь.
Катя, с минуту постояв в нерешительности и глядя на плещущуюся водицу и поднявшуюся мыльную пену, решилась и рванула пуговицы на одежде. Одежда, соскользнув, свалилась к ее ногам кучкой — грязная и смятая, истлевающая. Катя, снова легонько передернувшись, переступила через старую одежку, превратившуюся в бесформенную груду на кафельном полу. А затем погрузилась в зеленоватую воду.
Блаженство разлилось по телу. Катя откинулась в ванне, мгновенно забыв обо всем. Она прикрыла глаза, протянула расслабленные руки, и руки ее всплыли на поверхность теплой-теплой пузырящейся водицы, покрытой толстым слегка разорванным слоем мыльной пены.
Она долго плескалась и мылась в глубокой ванне.
А потом наконец вылезла из нее, обтерлась длинным полотенцем, свисающим с изогнутой трубы, и надела халатик, который дал привезший ее сюда.
Она вышла из ванной. И увидела, что он стоит в дальнем углу помещения, у шкафа, скосив глаза вбок. Неподвижный, словно ничего не замечающий вокруг. Думает какую-то свою думу. Затем, почувствовав ее взгляд, он вскинул на нее глаза, словно ударом выйдя из оцепенения.
— Катя! — улыбнулся он.
Так же застенчиво, будто виновато.
— Вот сюда!
За окном уже мало-помалу садилось солнце.
Там находилось еще помещение, куда вел проем без всякой двери. И там стояла уже постеленная кровать с белоснежным одеялом и перинкой.
— Ложись, отдыхай. Спи сколько проспишь, я тебя не побеспокою, — пообещал человек с белым волосяным хвостом и, вдруг сделавшись каким-то неуклюжим, выскользнул из комнаты.
Катя опустилась на мягкую перинку и накрылась одеялом. Глаза слипались сами. Словно все свалилось с нее вместе с подистлевшей отброшенной старой одеждой.
Хотя на дне души еще лежали затерянные страх и недоверчивость, вызванные тем, что и это все, куда попала она теперь, было непонятно… Снова непонятно… Но не получалось думать. Сон наконец одолел. И тяжесть улетучилась.

Башманов и Барсук шагали по спускающемуся в огромную желтовато-коричневую долину шоссе.
Им было жарко. Хотя Башманов был в летнем шелковом белом костюме, а на Барсуке вообще была желтая рубашка с коротеньким рукавом да шортики.
Еще бы: пекло местное солнце, узбекское.
Но здесь внимание друзей было уже не на него направлено. Они держали путь не в пустыню, а в горы. Уже выходя из города, в который прибыли вчера, они нашли по карте дорогу (инициативу взял в руки Башманов).
Они твердо продвигались по шоссе. Но сейчас подустали и сдержали быструю поступь.
— Постой! — попросил Барсук, озираясь. — Видишь эту башню?
Слева действительно поднималось тонкое и длинное сооружение высотой примерно со среднюю русскую водокачку. Изготовленная из прочного металла в виде вертикальной ажурной конструкции. До верху протянулась удобная металлическая лесенка. А увенчивала эту младшую сестру башен стиля Эйфеля ровная деревянная площадка, на которую, собственно, и вела вертикальная лестница.
Для чего была когда-то построена тут, на обочине шоссе, среди зеленой травки, эта башня? Никаких проводов не наблюдалось. Или, возможно, раньше они были, но потом электролинию отсюда сняли. Зато добротная радиомачта или что уж это было — осталась торчать в небо просто такой вот железной вехой.
— Давай-ка я на нее заберусь! — предложил Барсук. — Сверху осмотрю местность и укажу, куда нам точно здесь идти!
Башманов внутренне усмехнулся. Не зло, с легкой иронией, тоже вполне обоюдно понятной, дружеской. Он давно привык к закидонам Барсука…
— И на фига это тебе надо? — беззлобно бросил он, пожав плечами. — Но если хочешь — лезь. Смотри, очки только не потеряй!
Барсук аккуратно положил свой рюкзачок у подножия башни, поплевал на ладони и, схватившись обеими руками за вертикальные металлические конструкции, подтянулся на первые ступеньки.
Он карабкался вверх по железным скобам, резво, монотонно. Внизу стоял Башманов, любопытно подняв голову. Он все уменьшался, и степной ветерок трепал его черные волосы, выбившиеся из-под прикрывающей голову от солнца белоснежной кепочки.
Наконец Барсук преодолел последнюю ступень и очутился на прочной деревянной площадке, окруженной металлическими перилами метра в полтора длиной.
Здесь ветер дул сильнее — теплый, азиатский. Барсук инстинктивно покрепче надвинул очки и, рванувшись к перилам, вначале судорожно ухватился за них.
Он стоял на краю площадки. И обозревал окрестность.
Шоссе, по которому изредка пробегали машины — таких же марок, как в России, — тянулось и терялось возле горизонта, где вилась не то дымка, не то маленькие тучки песка, сдуваемые суховеем. Там простиралась пустыня. А немного ближе, в долине, росла трава. И паслось несколько словно чуточку пыльных, сероватых таких, а не совсем белоснежных, как на картинках, баранов. В основном немного разморенные барашки мирно лежали в разных позах. И только одна овца, не целиком бело-серая, а с черными пятнышками, почему-то носилась туда-сюда. Но далеко она не могла убежать: она была привязана за ногу длинной веревкой. Однако будто нечто пыталась найти или нервничала, как лихорадочно думающий человек мечется взад-вперед по комнате…
Слева от шоссе играла музыка. Там расположился красочный ресторан, завешанный разноцветными флажками, с резным восточным орнаментом на фоне желто-зеленых лепнин. Внутри пили чай из пиал, красное вино из бокалов, в приятном прохладном полумраке поглощали шаурму и сеажки, грызли тверденькое узбекское печенье.
Справа на краю долины возвышалась древняя мечеть с поднимающимся, как заводская труба, минаретом. А с другой стороны стояло совсем маленькое здание с белым шершавым, как большой кусок известки, основанием и темным куполом. По форме почти таким же, как на мечети. Что это было? Тоже небольшой храм или просто какая-нибудь древняя загадочная заброшенная постройка?
Напрягая близорукий взор, держась двумя пальцами сбоку за металлическую дужку очков, Барсук различил заворачивающую вправо дорогу. По той ее стороне, ближе к горизонту, виднелись домики местных жителей. Оттуда сюда не доносилось ни звука. Это был кишлак или аул.
У подножия башни терпеливо курсировал Башманов, сложив руки за спиной и сдержанно спокойно улыбаясь.
Барсук спускался обратно вниз.
Он соскочил на шоссе, отряхнул запылившиеся ладони, шумно выдохнул. Башманов молча немного вопросительно воззрился на него.
— Все точно! — дернул головой, как китайский болванчик, Барсук.
Он молча надевал на плечи рюкзак.
Осталась позади придорожная чайхана и пасущиеся бараны. Приятели молча шли гуськом, туда, где дорога плавно поворачивала.
Башманов огляделся и теперь рассматривал сильно приблизившуюся мечеть, тоже молчащую.
Узбеки, подумал Башманов, очень любят и почитают свои старинные мечети. Каждая из них — это настоящий памятник для узбеков. Они тщательно следят за ними, реставрируют, моют и чистят храмы. Но вот однако ходят они в мечети нечасто. И вино узбеки пьют запросто…
Башманов вспоминал первую половину сегодняшнего дня. Утром они сошли на вокзале в городе. И первой их задачей было найти транспорт, на котором можно добраться до окраины.
Они пробирались через базар, наполненный а-ла-лакающим говором, шумом, пылью, зелеными красивыми арбузами, гроздьями винограда, мешками с рисом. Поодаль в огромных котлах готовили плов, со знанием дела будоража его деревянными липкими промаслившимися лопатками.   
В старые автобусы ломились толпы народу, бегали «люли» — местные цыгане, похожие по цвету кожи больше на мулатов: старики в тюбетейках и халатах, бабы с детьми, обернутые в слои цветных махровых одежд, словно со старых картинок.
Нет, туда было не пробиться и пришлось топать еще некоторое время до разъезда.
В конце концов ребята все-таки катили в нормальном автобусе, сделав небольшой крюк. Но он окупился.
В автобусе было как-то даже прохладнее. Они смотрели в окна и видели, как в узбекском городе над новостройками поднимаются краны, крутящие свистящей длинной стрелой чуть ли не над всей округой. И везде стояли металлические блестящие чайники с зеленым чаем: у водителей вон тех паровых катков, да и у шофера в кабине автобуса… И наверняка на огромной высоте у крановщиков рядом в кабинках наличествовал точно такой же чайник с зеленым чаем. Его пили здесь все.
Друзья уже приближались к повороту, и Башманов поймал взгляд Барсука, направленный вдаль, к простирающемуся в желтоватой дымке аулу в виде протянувшейся по-над дорогой линии разноцветных довольно ярких домиков.
— Не, — кивнул он Барсуку. — Туда мы не пойдем. Там может скорпион за шиворот свалиться. Надо знать, где там можно ходить. А это только местные знают.
Барсук дернулся. Словно до сего момента как-то запамятовал, что в Азии встречаются всякие кусачие твари.
— А опасно, если куснет? Ядовит? — коротко и несколько деланно поинтересовался он.
— А как же, — развел руками Башманов. — Правда, не в любой сезон. А если куснет — рука распухнет от пальцев до плеча — до размеров небольшого бревна. А если ребенка уклюнет — то даже для жизни опасно.
— Рука как бревно станет? — заинтересовался этим моментом Барсук. — Что же, и согнуть ее даже не получится? Только сможешь ей качать, как бревном — такой длинной и не сгибающейся… И что же тогда делать?! — так же нарочито испуганно спросил он.
— Мой папа двадцать лет жил на Кавказе, где тоже эти твари водятся, — важно сообщил Башманов. — Он умел приготовлять хорошее лекарство от укусов. Ловил трех скорпионов. Вон, видишь, груда камней лежит? Под такой кучей могут сидеть скорпионы. Хотя сейчас, наверное, их там нет… — почему-то пришел к выводу Башманов, задумавшись, пристально глядя туда и прищурясь. — Но так вот. Отодвинет мой папа камень, и сразу накроет скорпиона стеклянной банкой. Потом тут же подсунет под него и банку картонку, перевернет и завинтит уже приготовленной крышкой. Вот и пойман скорпион. Изловит эдаким макаром двух-трех, каждого в банку, потом их ссыплет в одну большую банищу и заливает подсолнечным маслом.
— То есть делает такую настойку на скорпионах? — пафосно взмахнул рукой Барсук, шагающий смешными костлявыми ногами в белых теннисных туфлях и носочках.
— Именно, — снисходительно кивнул Башманов. — Это масло, настоянное на трех скорпионах, — и есть лекарство. Там из них выйдет яд, и вот этой получившейся мазью обрабатывают место укуса скорпиона. И последствия укуса быстро проходят.
— То есть как же? — немного удивился Барсук. — Ядом скорпионов лечат скорпионьи же укусы?
— Ну да, настояв на подсолнечном масле вот таким способом, — кивнул Башманов. — Это действительно так папа делал, не думай, я не вру. И действительно очень помогало. Один из способов лечения подобного подобным, как у гомеопатов. И как похмелье лечат.
— А-а! — последняя аналогия стала Барсуку вполне понятна, и все разложилось по полочкам.
— Ты такой чернявый потому, что твой папа двадцать лет на Кавказе прожил? —спросил Барсук.
— Да нет, — махнул рукой Башманов, не тушуясь ни от какого вопроса. — Я же не там родился. Да и отец на Кавказе потомства не оставлял.
— А скорпион — это паук? — поинтересовался Барсук. — Так ведь вроде?
— Ты понимаешь, — задумался Башманов, не сбавляя шаг, — он вроде бы из семейства паукообразных. Но паутины не плетет и вообще… Папа даже утверждал: не паук он, а дальний родственник краба. Что-то типа так. Ну, это, конечно, не строго научно, но папа все говаривал.
— Скорпион — он вроде на паука-то и не очень походит? — продолжил рассуждение Барсук. — Длинный, как змейка, вроде бы, ага?
Башманов еще призадумался.
— Я видел скорпиона, — сказал он. Барсук, правда, не очень поверил. Хотя кто знает? — Он скорее на рака похож, — продолжил черноволосый кореш. — Рак в миниатюре, и с огромными относительно него самого клешнями. И про него неточно сказать — «кусает». Бьет хвостом. И на кончике этого самого длинного хвостика — ядовитое жало. Но мой папаша их кочергой давил. Много этих тварей поуничтожил! — горделиво куражливо сообщил Башманов.
— С крутым садизмом!! — начав по обыкновению фиглярствовать, выдал Барсук, расшарниренно задергавшись. — Накалял кочергу, гришшшь, и давил скорпиона раскаленным железом!
— Да не-ет! — отмахнулся рассмеявшийся Башманов. — На фига ему было ерундой заниматься? А, я понял, это ты просто решил: раз кочерга — значит, из печки, да? Не, папаша сам изготовил эту кочергу специально чтобы уничтожать скорпионов, если в дом попадут. А почему кочергу — ну по форме просто удобнее — согнул железку твердую какую — за длинную ручку держать, а короткой загогулиной орудовать. Только и всего. И не думал он ее перед этим еще и накалять, иногда вообще приходилось очень быстро хватать ее да действовать… Ядовитые ведь они! — важно напомнил увлекшийся Башманов. — Один раз был случай — скорпион случайно попал в паутину. И паук не понял сразу, кто попал, побежал к нему, а этот скорпион в паутине и вдарил паука своим хвостом. Так паук сразу окочурился! Через секунду уже больше не двигался. На него яда более чем хватило. 
— А что произошло со скорпионом?
— Мой папа его задавил, — спокойно ответил Башманов.
— Кочергой?
— Ну да!
— Посредством кочерги отомстил скорпиону за смерть паука!!! — проорал начавший дальше прикалываться Барсук, торжественно и пафосно взмахнув руками.
— Мой папа и не думал никому мстить, — совершенно разумно и спокойно, даже не став смеяться, ответил на это Башманов. — Просто паутина висела как раз над кроватью, и скорпион мог запросто упасть оттуда на ребенка, который спал на кровати. Поэтому папа спасал ребенка, а не мстил, — отрезал Башманов.
Они и не заметили, как за разговором подошли к кряжам и дорога загнулась вверх. И тогда они снова замолчали и синхронно посмотрели на небо.
— Так, — взглянул на часы Башманов, как всегда берущий инициативу в такого рода ориентировании. — Дорога идет в гору. Это та самая. Там есть своя гостиница, куда приезжают желающие из всех республик СНГ и России, само собой. Будет вечереть, но ничего, до ночи мы должны добраться. Так что в путь!
Они поднимались по длинной пологой трассе, вьющейся серпантином. Иногда под ногами слегка расшарниренного Барсука хрустели валяющиеся по краям дороги камешки. И начало темнеть как-то быстро, как всегда в Азии над горами.
Приятели, шагая, заворожились. Такое чудное звездное небо раскинулось над ними! Действительно, в Москве невозможно увидеть столько звезд. Совсем как на полной карте неба в ГАИШе! И небосвод расстилался здесь словно ниже, какой-то более доступный, прозрачный, ясный. Хотя и одновременно такой же далекий и тайный.
— Да, и вправду, наверное, здесь хорошо наблюдать! — заметил Башманов.
Барсук, хотя и не был астрофизиком, тоже завороженно смотрел в небеса, задрав коротко стриженную голову не слишком ровной и правильно круглой формы.
Они шагали в вечерней прохладе, блаженствуя, потому что жара наконец ушла. Пахло высотой. Неповторимым горным воздухом. Но дорога была вполне комфортабельна. Она тянулась все выше, свершая оборот за оборотом, обматывая пологими полосами необъятную гору. На вершине простиралось плато, где стоял телескопина.
Как и предполагал Башманов, когда они добрались туда, ориентиром остались только огни здания гостиницы среди темноты. Окна казались очень крупными.
— Э-эх! — проговорил Барсук, снова фиглярствуя. — Работка у вас — едете сюда, чтобы смотреть за кометой! А правда эта комета жуткая? Мож, фигня какая? Оседлать бы ее да укротить!! — заорал он, по обыкновению задергавшись. — Вот сел бы я на эту комету и полетел на ней над Землей! Посмотреть города! Только задницу изжарю на ней, как горбушку колбасы… Поэтому уж лучше не надо…
— А вот и видно, что ты массажист, а не астроном, — тут же весело заметил Башманов. — Потому что на самом деле комета вовсе не горячая, как ты по логике подумал, сравнив ее с Солнцем или какой звездой. Все как раз в точности до наоборот! Комета, Барсук, тело очень-очень холодное! Ее ядро состоит из замерзших газов и особого льда. Поэтому приближаясь к Солнцу, комета тает. Именно такой конец обычно у всех комет, хотя летают они действительно иногда веками… Откуда берутся — разные теории. Но если бы ты, Барсук, сел верхом на комету, ты бы задницу не поджарил! Ты бы ее отморозил!
Они шагнули в освещенный ярким желтым электричеством вестибюль гостиницы. И спросили одинокую дежурную, останавливался ли у них профессор Рюмкин.
— Ура! — крикнул Башманов. — Мы у цели!
Владимир Михайлович утром прибыл сюда.
Но, как выяснилось, на местный телескоп стояла большая очередь из научных «паломников». Туда записывались заранее. И очередь наблюдать профессора Рюмкина из Москвы назначили только на завтра на час дня.
— Ну и ладно, — сказал мгновенно ориентирующийся инициативный Башманов. — Тогда отоспимся, а потом его поймаем. Айда в наш номер, Барсук!

Катя спала очень долго, размякнув, нежась на перине под теплым одеялом. Она лежала, совершенно расслабившись. И только краем уха слышала шаги за стеной, но в остальном все было тихо.
И когда она наконец проснулась, стояла такая же тишина.
Катя зашевелилась в постели и приняла полусидячее положение. И тут она поняла, как сильно сорваны у нее нервы. Руки дрожали, в глазах ломило, и голова ныла тупой не проходящей болью. При любом движении по телу бежали мурашки, и пальцы вдруг скрючивались легкой секундной судорогой. Катя облокотилась на подушку. И вздрогнула. В комнату вошел он.
Такой же, как вчера — с белыми волосами, собранными в гренландский хвост. Сильный и крепкий, но с совершенно мягким шелковым лицом. Одет он был в спортивный костюм.
Он остановился перед ней, замерев и пристально глядя, а затем снова отвел глаза. Однако через миг опять поднял их и сказал:
— Доброе утро, Катя! Как тебе спалось?
Катя задвигалась в кровати.
— Голова болит, — коротко произнесла она, и с губ сорвался стон.
— Понятно, — кивнул он. — Подожди. Я принесу тебе кое-что.
Он скрылся и вскоре внес большую фарфоровую чашку, до краев налитую зеленой душистой очень теплой густой пенистой жидкостью, замешанной на каком-то травяном тертом порошке.
— Выпей это. До дна, — сказал он. — Это специальный экстракт лечебных трав. Успокоит, снимет боль и залечит нервную систему.
Катя жадно осушила чашку.
И вдруг смутилась его взгляда. И покраснев, торопливо натянула одеяло до самого подбородка.
— Ах, да! — бело- и длинноволосый человек смутился и потупился. — Ты ведь голая и босая… Сейчас. Я дам тебе новые вещи. Я достал их здесь за ночь.
Он скрылся и вскоре вернулся, и аккуратно разложил рядом с кроватью одежду и белье.
— Оденься, я пока выйду, — сказал он тем же спокойным-спокойным и чуточку грустным голосом и покинул комнату.
Катя принялась натягивать все чистое. Где он взял одежку? — удивленно думала она. Кто он? И что это за странный дом, где я нахожусь?
Полностью наконец одетая, Катя встала с кровати.
Она очутилась в том помещении, где стояли они вчера. Огляделась.
На столе возле специальных шкафов стояли два металлических ящика с крошечными зажигающимися кружочками сигнальных огоньков, микроэкранами с нанесенной сеточкой, рычажками тумблеров, верньерами и кнопками. Но приборы выглядели давно отключенными. Черные шнуры были обмотаны вокруг. А на другой стене простирались составленные друг с другом прямоугольные зеркала, границы которых терялись где-то далеко за шкафами.
Катя подошла туда и посмотрелась в зеркало. Она чувствовала: целебное травяное снадобье, которое дал ей незнакомец, подействовало. Головная боль совсем утихла, и сознание разведрилось. Мутные глаза стали ясными, и даже краснота с них ушла. Руки и ноги больше не дрожали, томительная гиперчувствительность всей кожи исчезла, пальцы расслабились. И посмотревшись в зеркало, Катя увидела: ее лицо, постаревшее было от всего пережитого, снова сделалось прежним — молодым и красивым. Сорванная психика Кати постепенно приходила в себя.
Катя отошла от зеркала. И в комнату снова вернулся он.
— Где я? — спросила его Катя уже другим, прежним, бодрым голосом.
Беловолосый человек улыбнулся.
— Это заброшенная лаборатория. Не совсем заброшенная. Сюда наведываются ребята с оптовой базы. База — внизу. Ребята хранят там кой-какой товар, всякие ткани. Со склада я и взял одежду для тебя. Не волнуйся — с ребятами договорюсь или рассчитаюсь. Но они тут не живут, только приезжают и забирают товар. А лаборатория давно не работает.
— Ты здесь живешь? — не поняла Катя.
Повисла странная пауза. Катя немного вздрогнула.
— Да, — кивнул незнакомец. — Сейчас я живу тут. Ничего другого не остается…
Он вдруг встряхнул головой и сменил тему:
— Ты хочешь есть? Наверное, жутко проголодалась?
Едва он это сказал, как Катя поняла: он прав. Будто не замечала до этого, а теперь ее пищевод словно стиснуло щипцами…
— Пойдем. Вчера там перекусывали ребята с базы. Еды еще много, — сказал он, выходя из комнат.
Снаружи был коридор. Пройдя его небольшой отрезок, они очутились в комнате, где стоял стол вроде обеденного и стулья. Здесь же было маленькое окно и печка-микроволновка в углу.
Катя опустилась на стул, а долговолосый блондин засуетился, поставил перед ней быстро разогретые в микроволновке тушеные кабачки, положил пшеничного хлеба и вареные в бульоне тефтельки.
— Ребята вино вчера пили, — посмотрел он. — И еще осталось. Вот.
Он достал большую двухлитровую бутыль с красным, наполненную лишь на четверть.
— Портвейн, — указал он. — Выпей немножко — взбодрит и улучшит аппетит.
Он пододвинул Кате тонкий стеклянный стаканчик.
Сам он уселся на стул напротив и погрыз какие-то сухарики, запив пузырящейся водой, которую нацедил в такой же тонкостенный стакан из белого сифона возле микроволновки.
Катя набросилась на еду. Она лопала жадно, уже не стесняясь. А затем, насытившись, подняла глаза. Ведь неизвестное не кончилось. И она машинально приняла все, что дал ей незнакомец, но так и не знала, кто он и почему обитает в подобном месте?
Он сидел у окна на стуле и задумчиво смотрел на облачка утреннего неба. Почувствовав на себе ее взгляд, он обернулся. Но даже не вздрогнул. Он спокойно начал речь. Прекрасно понимая все-все ее немые вопросы.
— Конечно, ты думаешь: кто я такой? — заговорил он. — Так вот, я — Девственник.
Катя замерла и легонько отшатнулась.
— Да, да, по прозвищу Девственник, — кивнул он, потряся волосяным хвостиком. — Вообще меня зовут Григорий Тарасов. И та шумиха, которую раскрутили из-за меня падкие на сенсации журналисты, отчасти имеет место быть в моей душе… Я бежал сюда.
Катя, окаменев, завороженно слушала. Значит, странный скрывающийся человек существовал? Нет, было ясно: он не врет.
— Я всё тебе расскажу, — сказал он. — Перед кем мне теперь исповедываться, как не перед тобой?
Повисла пауза. А затем он, потупив было глаза, но потом решительно подняв их и словно отбросив нечто от себя, продолжил опять:
— Я действительно физик. Как пишут про меня желтые газеты: юродивый физик и прорицатель по прозвищу Девственник. Но я не юродивый и не прорицатель. Но пишут и по поводу уголовщины… Так слушай. Моя история началась давно, с ранней юности.
Она была не в силах отвести напряженных глаз. Смотрела на него. На его каменные мощные мускулы и моложавое, гладкое обнаженное лицо, на грустные глаза и длинные белые волосы.
— С детства я отличался буйный характером, — заговорил Гриша Тарасов. — В отроческом возрасте это сказалось особенно, как у тех подростков, на которых некому повлиять должным образом. Я был похотливым и эмоциональным, но мне, как назло, попался класс, где учились одни слишком уж воспитанные, как говорят, вышивающие крестиком девушки. По сути — во многом снобки, но они чурались моих приставаний к ним и стали воспринимать меня как «неподходящее знакомство». Конечно, тут имел место нарочитый снобизм, и если бы я так не реагировал на это… Я был очень чувствительный. Я исходил криком, откликаясь на любую радость или провал… Они грубо и бесцеремонно подошли к моей ранимой душе, искренне не понимая в своем снобистском воспитании, что меня надо было успокоить… А потом я назло им решил: если вы считаете меня отморозком, то я им и стану… И я понял, что пал. Низко пал, Катенька.
Он перевел дыхание и заговорил дальше.
— И грех мой был в том, что я научился ненавидеть. Я возненавидел этих снобок… И только теперь понимаю, что я должен был им простить, я должен был, в конце концов, проявить к ним снисходительность. Даже если они и вправду оставались ограниченными и косными, но я-то мог посмотреть иначе и не поддаваться, не реагировать столь бурно… Однако я  делал всё всем назло. Потому что стал дерьмом, Катя. Откровенным дерьмом, и не содрогайся! Они не сразу обозлились на меня, я врал сам перед собой. Я был истерик и чуть что выходило не по мне, готов был разломать дверь и уйти. Не они меня отвергли, а я их. Я изгойствовал. Вот что это было. Я сделался изгойствующим! Эта поза лишила меня покоя.
Тогда я уже учился в институте, на физфаке. И некоторые девушки пытались мне помочь, спрашивали, почему я такой одинокий? Но я гордо их отвергал от себя. И только теперь понимаю: у них уже есть по нескольку детей и работа. У меня же нет ничего… И даже если некоторые и вправду были глупыми снобками, мне следовало простить их и жить независимо! А я, думая тогда незрело, что стал независим именно в своей хре’новой гордыне, на самом-то деле стал натуральным рабом этих девок, отвергнувших мои юношеские приставания!!
Он помолчал с минуту, а затем продолжил, взмахнув рукой.
— Они отпихнули меня, пошляка и циника, наглого приставалу и трамвайного хама. А я злился от этого еще больше, и стал еще бо’льшим пошляком и хамом, недопонимая, как отвратительны пошлые речи именно в молодом! Я был мерзким идиотом, духовным дебилом, и только теперь это сознаю до самого конца. Мне просто не повезло, что тогда я еще не знал настоящих, достойных людей. Я встречал либо снобов и снобок, у которых была только задача получать пятерки и выйти замуж когда надо — потому что так делали их родители, которые жили только по шаблону, и их ханжеская мораль не имела отношения к чувству живого Бога… И я знал других: тех, кого называют урлой и всяким таким. Которые плевали на эти морали сверстников-снобов. Меня некому было направить в верное русло, и я решил: вот он, настоящий вызов! И я полез туда, не понимая еще, что это меня сломает… Что рано или поздно это растаптывает их всех — бунтарей-анархов, непонятно против чего идущих…
Меня потянуло в мир дворов и блатных компаний. Я не закончил институт и оказался на улице. Конечно, долго это не продлилось, кто мог думать. Но этого хватило, чтобы я понял, кто они. Я был форменный идиот, видя в этом романтику, благородный вызов обиженных на филистеров людей… Я, человек, уязвленный снобами, верил в то, что они, гопники — рыцари….
Они вдруг расхохотался горьким сардоническим смехом, почти в припадке.
— Да, да, Катя, я тогда искренне верил в этот бред! А надо забыть это дикое и абсурдное сочетание, эту страшную ложь — словосочетание «благородный разбойник». Купившись на эту ложь, гибли даже самые талантливые… Почему Байрон умер от холеры в тридцать шесть лет? Почему Шиллер всю жизнь кашлял кровью, мучаясь, корчась, и умер, изнемогая, в сорок пять? Задумывалась?! Их страшно наказало небо за ту ложь, которую они в трагической, дичайшей ошибке таланта выпустили в мир, воспев преступления в образах Корсара и Карла Моора… Есть вещи, от которых надо держаться подальше любой ценой! Я не удержался. И у меня, Катя, больше нет дороги назад. Меня покарал Господь.
Тяжело дыша, он скорбно молчал с минуту, а затем снова заговорил, овладев собой.
— Я уже считался «старым» «пацаном», мне было двадцать пять. Я был очень крепкий и сильный. И я был несколько дней чем-то вроде руководителя маленькой шайки. Тех «крутых», у которых подруги, за которых не дашь и рубля… Да, эти самые гопницы, охотно снимающие перед ними с себя трусы… — выкрикнул он. — И слава Богу, что я не успел переспать ни с одной из них, потому что в этом случае я бы, наверное, уже не ушел, меня бы не выпустило всё это, если бы я нашел себе еще и подружку… Все кончилось, когда эта компания подожгла дачу одного босса, который платил подчиненным маленькую зарплату, а остальное клал в карман, чтобы возить на Канары свою дочку. Вначале я радовался жуткой радостью — это мы мстим мерзким снобам! Пустая запертая дача горела в ночи, подожженная со всех сторон… И вдруг рядом появилась дочь этого самого босса, которая неожиданно, неучтенно приехала. В ужасе она смотрела на коттедж, со всех сторон объятый пламенем … И побежала… Но ее поймал один из наших. Он схватил ее и уже задрал ей юбку чуть ли не до трусиков… На этом кончилась моя иллюзия, что это — рыцари… Но я спас дочку этого босса. Я успел вырвать ее из рук ублюдка, а самого его отколотил до переломов ребер. Девушка убежала, она неслась со всех ног.
Но мой поступок они, я понимал, мне не простят. Они были мстительны и злы. И трусливы: ведь такие компании всегда нападают, только когда их больше. Но вначале они испугались и не осмелились мне мстить. И я ушел. Я сам сбежал. Я понимал — эти компании еще могут меня достать. Я боялся этого, и не без оснований. Я знал теперь, что они такое. Не рыцари, а трусы и подонки, могущие продать свою мать, если найдется покупатель, способные запросто заложить и друг друга. И не снобам они мстили, а с рождения не знали, где добро, а где зло… Им просто требовался любой козел отпущения, чтобы сорвать злобу, порожденную собственной ущербностью. 
И я бежал и скрывался. И вот теперь я получил по заслугам: я стал настоящим изгоем.
— И так я жил, — продолжил он. — Я сам невольно добился того, что у меня нет дома. Меня уже давно никто не преследует, улеглась некоторая шумиха вокруг моего имени в газетах. Сейчас газеты пишут о комете, что летит на нас. Но тут я теперь, как человек, когда-то бывший физиком, беспокоюсь кое о чем… Мы еще поговорим об этом. Я живу здесь вот, в этих комнатах, в заброшенной лаборатории. Только внизу базы, но ребята там свои, они знают меня, считают непонятным каким-то человеком типа юродивого, но поэтому-то относятся ко мне снисходительно и мягко, и с ними можно договориться… Есть вот ванна, кровать. Иногда я действительно сплю на чердаке, там такие большие прозрачные окна и стоит раскладушка. Потому и писали, что я якобы ночую на крыше заброшенного НИИ. Да, этой ночью, например, я спал там. Здесь, в комнатах, иногда очень душно, и если чего опасаюсь — с чердака проще уйти. Я не знаю, что будет завтра, я уже светился на том пожаре дачи… Но вроде пока все спокойно, никто не мстит, хотя я не могу вернуться домой. Я отрезал себя от прошлого… Тем более моих родителей уже тоже нет в живых. Да я и не хочу никуда возвращаться. Я должен был принять это мученичество и принял его…
Он выдохнул. И снова задумался, направив взгляд внутрь себя.
— Я жил здесь, и иногда бродил по заброшенным местам округи. Я ведь очень много занимался спортом, прежде чем пойти в мир улицы, закономерно наказавший меня, — пояснил он. — Я в совершенстве тогда изучил каратэ, на меня можно пойти с ножом, а через минуту будешь лежать под моей ногой, а нож будет валяться в двух метрах от тебя, и ты даже не поймешь, как это произошло… Бросив институт, я пил по-черному… Квасил водку и плакал в подушку… — снова вспомнил он. — А потом решил: надо встать и заняться делом… Только делом я занялся не тем, не туда пустил силу… Я отчаялся, а потом обозлился — и это был мой грех… Но я бросил пить, и видишь — сейчас вообще не пью, вон, вместо вина и то выпил пустой воды… Сижу на диете… Но дело не в этом. Завязав с пьянством, я активно занимался спортом, и мог вскоре гнуть в руке железные прутья… И сейчас я мало чего боюсь… Я боюсь неба. И своего прошлого. А смерти — не слишком. Потому и могу быть так долго один и вдали от всех…
Так вот, бродя там, я вдруг издали заметил едущую машину. Я спрятался за угол заброшенных котельных. Кто это мог здесь разъезжать? — думал я. Не следят ли за мной или еще кем? Но машина уехала на шоссе, а я отметил это место. Пришел на другой день и понаблюдал из укрытия. Она приехала опять. И я разведал: она останавливается возле каменной башни. Вечером я снова ее увидел и теперь разглядел, что из машины вышел человек, поднялся в башню, а через пятнадцать минут уехал на том же авто, где его ждал шофер, даже не выключая мотор… Я понял: тут какая-то тайна. И назавтра снова незаметно подкрался к башне, как только те типы смылись. Я бродил вокруг и видел только одно окошко на ее втором этаже, очень высоко. И решетку. Меня все это насторожило. А потом я услышал, как кто-то кричит и плачет там наверху. И я понял, что человек маленького роста два раза в день привозит заточенному там еду.
И меня всего перекрутило. Я не находил себе места. Я хотел наконец сделать что-нибудь хорошее, перестать быть тем гаденышем, которым был. Я взял старый «Уазик», на котором я давно тут езжу — его тоже мне разрешили взять ребята с оптовых баз. Отыскал подходящие инструменты и решил любой ценой разнести дверь. Остальное ты знаешь. А теперь расскажи ты, — вскинул голову Тарасов. — Кто запер тебя туда и почему?
Катя, не думая ни минуты, поведала ему всё от начала до конца. И еще больше удивлялась, видя, как меняется его внимательный и серьезный вид.
— Так вот оно что! — произнес он. — А я, живя здесь, отслеживал газеты. Как бывший физик я уверен: действительно кто-то хочет захватить управление этой зловещей кометой для очень больших шантажей. Там идет речь о секте. Тайное все равно становится явным. А раз какая-то криминальная секта сыграла ва-банк уже с тобой, то скоро она же сыграет ва-банк и с этой кометой… И у меня даже есть версия, кто направляет несчастных зомбированных людей, превращенных в рабов. Но об этом я скажу тебе потом.
Катя опять молчала. Потому что ее уже давно заливала волна чувства, которое из-за его судорожности и стремительности она не сразу определила даже для себя самой, внутри. Она полюбила этого человека. В ней взыграло влечение к нему даже просто как в женщине… Но она не могла признаться, тем более ему. Это было слишком…
Ей нравились такие. Всю жизнь, нестерпимо нравились… Может, именно это и кинуло ее в весь этот водоворот, из которого сейчас он чудом вынес ее… Ведь Игорь тоже был таким: крепким укрощенным зверем с могущей стать самой нежной душой… Ей, столь трепетной и утонченной, был нужен дуал: вот такой мужчина. И Гриша, сидящий перед ней, — она уже поняла, неотрывно глядя на него и выслушав всю его историю, — был почти таким же. Она ничего не могла поделать с собой…
— Катя! — снова разлепил губы Тарасов. — Я — в твоей власти. Скажи, что я могу сделать для тебя? Чего ты хочешь в первую очередь?
— Отвези меня в монастырь, — попросила она.
— Хорошо, — сказал он. — Я отвезу тебя, куда ты пожелаешь. Я решил. Я всё сделаю для тебя, чтобы отчистить мою втоптанную в грязь душу…
Катя ничего не ответила, но сердце вдруг залила упоительная жалость к этому человеку…
Она не обронила больше ни слова, сдерживая внутреннее смятение. Молчала, пока он сажал ее в «Уазик». Пока вел машину по шоссе, и затем — по проселку.
Он остановил крытый брезентом грузовичок прямо перед самыми главными воротами Белоберезского монастыря.
С минуту машина стояла. Катя неотрывно завороженно смотрела на цепь и икону над входом, на купола, где нестерпимо играло в золоте июльское солнце.
— Я не знаю, чем мне тебя отблагодарить, — произнесла она.
— Ничем не надо, — ответил он спустя мгновение. — Иди в монастырь, там тебе будет надежнее, чем у меня. До свиданья, Катя.
И затем он добавил:
— Может, мы с тобой еще увидимся!
После чего быстро завел мотор и газанул. А Катя смотрела ему вслед, стоя среди залитого солнцем луга, возле белых монастырских стен.

Барсук и Башманов, покинув номер, где сладко проспали до утра, выбрались на обширную площадку перед гостиницей. Вокруг росли посаженные рядами деревья, и зеленая трава сбегала к краю плато.
Приятели прошлись по асфальтированной аллее и остановившись. Они наконец увидели телескоп. Вернее, окончание его громадной трубы, поднимавшейся над всем комплексом зданий. Гигантская воронка вздымалась мощно и грандиозно, неподвижно и бесстрашно. Она величественно уставилась в необъятное небо над горами.
Барсук поднял голову и посмотрел на небо. Голова немного закружилась. Башманов озирал даль, где кончалось огромное плато. Там вились горные цепи, и прямо вдоль кряжей клубились облака, прилипая охапочками, как побуревшая вата, медленно и задумчиво, к рыжеватым, словно песочным, сопкам. Остроконечная сопка стояла еще правее, будто египетская пирамида…
Башманов отвел глаза. Гуляющего поутру народу из гостей-ученых было еще немного. Захотелось есть.
Парни двинулись вдоль первого этажа по дорожке среди зеленого газона, обошли здание и обнаружили другой вход, где и был здесь буфет.
По первому этажу тянулись высокие прозрачные окна, где виднелись мягкие банкетки и деловито беззвучно замершие в углах ярко-красные огнетушители. Барсук снова глянул вверх. Труба телескопа над зданием смотрела все так же косо, безмолвно и внушительно.
Они вошли внутрь здания. Везде были расстелены бесконечные мягкие ковры. В буфете друзья заказали шаурмы и направились к другой дежурной девушке. Та доложила в ответ на их настойчивый вопрос, что Рюмкин сейчас на телескопе и надо еще немного подождать.
Барсук нетерпеливо выдохнул.
— Да ладно, Барсук, — сказал ему Башманов. — Главное ясно — Владимир Михайлович тут. Кушай шаурму и жди. Потом немножко погуляем по саду, а затем встанем на выходе. Мимо нас он пройти уже не сможет…
Так оно, конечно, и получилось. Только уже в начале четвертого…
А через пятнадцать минут ребята сидели в номере профессора Рюмкина, а он лихорадочно бродил перед ними, как птица-секретарь, туда-сюда, держа дымящуюся сигарету. Первые крики удивления прошли. И Рюмкин отчитывал их со своей обычной интонацией: деланно немного обиженно, нарочито капризно и брюзгливо, но на самом деле — совсем не зло, ни капельки.
— Ребята, ну неужели не могли меня в Москве предупредить, что тоже поедете? — говорил он.
— А мы боялись, что вы не захотите с нами ехать, не пустите! — честно признался Башманов.
Владимир Михайлович истово закатил глаза и хмыкнул.
— Ну боже мой, ну что ж я, выкинул бы вас куда, что ли?! — с жаром прокричал он. — Глупости какие-то…
Он вдруг затормозился и задумался. И, тотчас поймав на лету мысль, сам сел на стул напротив и сказал:
— Кстати, может, и хорошо, что вы тоже приехали… Зачисляю вас тогда автоматически в мою экспедицию.
Ребята выразительно переглянулись, вспомнив свои московские разговоры. А затем уставились на Рюмкина, ожидая объяснений и подробностей. Он это понял и продолжил:
— Вы, конечно, хотите узнать, что я сегодня отнаблюдал. Так вот слушайте. Ватрухин не ошибся. И здесь эта комета неплохо различается даже днем. Она приближается к Земле. Медленно. Путь ее прослеживается на Запад, к Украине и Белоруссии. Поэтому эпопея продолжается. Теперь нас уже трое. Вы, так сказать, мой кортеж.
Ребята усмехнулись.
— Да, — дымнул сигаретой Рюмкин. — Я соединюсь по междугородной связи с ГАИШем и обо всем договорюсь. На самолете сегодня вечером или завтра утром мы с вами вместе вылетим на Украину, и я пообщаюсь с киевскими коллегами. Так что ждите распоряжений. До вечера.
Он встал и, кинув окурок в пепельницу, выбежал. Звонить в Москву.
— О как! — выпалил наконец Барсук, дернув головой и оборвав ошарашенное молчание.

На вахте в обсерватории сидели два охранника, поставив прямо на вахтенный стол шахматную доску и расставив деревянные фигуры. Один из них сделал новый ход. А другой задумчиво пошевелил пальцами сцепленных рук, быстро обежал глазами позицию и забавно пробормотал как будто самому себе, словно не замечая близкого присутствия того, кто двигал фигуры напротив:
— А они всё наступают! Надо что-то делать, что-то немедленно делать… Вот только что?
Хлопнула входная дверь, и в ГАИШ вошел Посадский Кабан. Он поздоровался с вахтой и спросил:
— Что это в Москве столько милиции на улицах? А у нас тут у входа за воротами вообще фээсбэшник в полной форме стоял. У меня документ проверил, только потом на территорию пустил. Я, конечно, понимаю, у меня вид такой несколько… Что меня в первую очередь всегда и везде проверяют… — усмехнулся темноволосый высоченный Трубин. — Но чего у нас отслеживают?
— А-а! — сказал один из охранников, оторвавшись от шахмат. — Посты усилены по приказу полковника Гринькова, центральный уже знает, — кивнул он на вахтенный телефон. — Из Москвы ушла криминальная группировка и по слухам двигается на Украину. Никого не поймали, зато эту сторону дела раскрыли. И то хлеб, — усмехнулся вахтер.
— А-а! Интересно… — поразмыслил Трубин.
Ведь, кажется, и отбывший третьего дня в Узбекистан Рюмкин тоже говорил что-то про «Хохляндию»…
Но уже вскоре Трубин ни о чем таком не думал…
Он стоял в круглой комнате, расплывшись в застывающей улыбке. Перед ним, трепетно опустив ручки, стояла белая-белая Маша. Она тоже не могла отвести глаз. И тогда Трубин наконец произнес:
— Уй моя Маша! Мы с тобой любим поесть, а потому едим и жареных кроликов, и баранинку. Но сейчас постные дни, а в пост едят кашу. Поэтому вот тебе, Ма-а-а-аша, ка-а-а-аша! — раскатил он торжественно и протянул ей дымящуюся тарелку сладкой овсянки.
Маша ничего не сказала в ответ. Она только поблагодарила его сверкнувшей солнечной широкой улыбкой. И посмотрела на него так, что тем самым сказала всё — свое чувство — доброе, мягкое, сдержанно восхищенное. Чувство от Трубина и солнечного дня конца июля. Маша умела чувствовать. Но не бурно, а нежно. Воистину эмоционально — однако никогда при этом не выходя из себя. И нечего было добавить.


Катя прошла в ворота. Чистое небо лежало над высокими крестами белокаменной церкви, лучики играли в текущем источнике освещенной воды слева, под мраморным бельведером.
В монастырской церкви только что закончилась служба. Монахи выходили один за другим, крестясь. А затем неторопливо, с достоинством, с каменной лестницы спустился человек с седой окладистой бородой и посохом. Как Дед Мороз, только не в шубе, а в черной рясе и расшитой золотом ризе. И Катя догадалась, что это и есть игумен. Вероятно, сам он и служил литургию.
Катя, ускорив шаг, направилась прямо к нему. Игумен остановился, опершись на витой деревянный посох. И вопросительно посмотрел на нее…
Нет, такого Катя даже не ожидала! Марту, целую и невредимую, встретила она здесь! Как только игуменья выслушала ее историю, она сразу повела Катю к ней.
В келье стоял визг, радостный, прорвавшийся! Девушки кинулись друг к дружке и обнялись. И каждая запрыгала от восторга за другую — каждая одновременно радовалась за подругу, что та жива…
Наконец первый дикий восторг подуспокоился, и они сидели рядом на тахте. И когда Катя расспросила обо всем Марту, то она вдруг загрустила, и лицо ее даже сделалось возмущенным.
— Марта! — укоризненно произнесла Катя. — Неужели ты до сих пор не позвонила моей маме?! Неужели ты не понимаешь, что мама, наверное, давно меня похоронила?!
Марта сидела, виновато потупив рыжую голову.
— Прости меня, Катя, — умоляюще прошептала она, задрожав голоском. — Да, я виновата, я не сделал этого, прости. Но я не могла… Не могла себя заставить сказать твоей маме, что тебя увезли в неизвестном направлении, и даже неясно, жива ли ты вообще, а Наташа умерла…
— Хорошо, Марта, — кивнула Катя. — Ладно. Я не сержусь на тебя, я хорошо тебя понимаю… Но тогда, — вскинулась она, — нам надо сейчас, как можно скорее, связаться с Москвой!
От сердца отлегло. Все окончилось хорошо. Пока. Мама узнала обо всем и больше уже не плакала, обзвонившись Гринькову… Маленькая Таня жила благополучно на даче у дяди, и Катина мама ездила к ней туда.
Но затем Катя рассказала Марте то, что пережила: о нескольких днях заточения в башне и о том, кто ее освободил.
— Неужели этот Девственник действительно существует? — произнесла наконец Марта, надолго утратившая дар речи.
— Да! Это человек жутко изломанной судьбы, который пытается загладить свою вину, — сказала Катя. — Я все думаю о нем…
Она вздохнула. Но больше в этот день ничего не говорила про Гришу Тарасова.

События развернулись с головокружительной скоростью. Рюмкин отзвонил в ГАИШ и получил «благословение» лететь в Киев. Друзья собрались быстро, их рюкзаки уже лежали наготове. Едва приземлившись в Киеве, Владимир Михайлович отправился на специальную конференцию и выступил с речью. Украинские ученые поняли и поддержали его. Решение приняли: экспедиция в чернобыльскую зону необходима. И для этого профессор Рюмкин имеет право вызвать сюда людей из родной обсерватории.
Едва конференция закончилась, Рюмкин отправился в специальную комнату междугородных переговоров и вызвал Москву, директора ГАИШа.
— Мне нужен, — заявил он, — один техник. Скажем, тот, который делает вычисления у вакуумной камеры. Думаю, он поедет, работает он ночью, и вообще мобильный. Его возьмите. А двое у меня уже есть. Наш астрофизик с физфака и его приятель. А дальше… Дальше — ждите моих дальнейших распоряжений отсюда.

Прошло несколько дней.
Марта и Катя жили в одной келье.
Днем они работали на монастырское хозяйство, научились делать художественную вышивку, пололи на монастырском огороде.
Монахини из Белоберезской обители сотрудничали и с ближней больницей, где тогда провела ночь Марта, в качестве сестер милосердия. Монахи готовили для продажи сортовое вино в больших бочках и тоже сажали огороды.
Во второй половине дня девушки приходили отстоять службу в церкви, как полагалось.
Но неожиданно Марта поняла: на Катю опять нахлынула длительная тоска. О чем она думала теперь? О давно неведомом Игоре, история с которым успела так запутаться? Или о странном и одиноком освободителе, Тарасове по прозвищу Девственник? Но вскоре мысли Марты сами разрешились…
Катя первой подошла к игуменье и честно призналась ей.
Кате очень захотелось съездить домой.
— Я понимаю, — застенчиво сказала она сразу глубоко задумавшейся игуменье, — что пока, возможно, это опасно, надо бы еще подождать, но так хочется навестить мою дочь…
Игуменья вздохнула.
— Ну что ж, — произнесла она. — Я вполне понимаю вас. Вероятно, опасность уже миновала, но, может быть, еще и нет. Дайте подумать до вечера. И тогда я решу.
Вечером игуменья сама пришла в келью к девушкам.
— Поезжайте, — сказала она таким же ровным и спокойным, одухотворенным голосом Кате. — Повидайтесь с дочерью и мамой. Но выслушайте сначала меня.
Игуменья дала Кате строгие наставления.
Во-первых, для маскировки, Катя поедет в Москву под видом послушницы, в монашеской одежде. Так ее труднее будет узнать на улице. Во-вторых, не более, чем на два дня — домой и на дачу к Тане.
— И еще, — наставила игуменья, когда Катя уже собралась в дорогу, светясь сдержанной радостью. — Если хоть что-нибудь увидите не то или даже просто заподозрите — сразу возвращайтесь. Повторяю: назад, не заезжая домой! Поняли?
— Да, — кивнула Катя.
— И не задерживайтесь ни на час. Да хранит вас Господь!
Она перекрестила Катю, прочитала молитву в путь. И отпустила ее.

Каштанов и Юрин сменили на карауле заядлых шахматистов.
Отчетливо чувствовалось: в звездном замке что-то происходит. Была необычная для обсерваторского тихого безмятежного лета суета.
Прежде всего насторожил бас, раздавшийся из круглой комнаты:
— Уй моя Маша! Хочет ли Маша сегодня кашу? А я вот уезжаю, Ма-аша…
И спустя безмолвную минуту они оба выбрались наружу. И обнялись. Маленькая Маша в захлестнувшем порыве гладила высокого Посадского Кабана. Она провожала его в дорогу бурными объятьями, не находя нужным что-либо говорить вслух…
Скоро стало ясно: из обсерватории направляется экспедиция в Чернобыльскую зону. А после обеда поступило известие: директору ГАИШа звонили из ФСБ. Потому что конференция, только что прошедшая в Киеве, касалась не только ученых. Директор получил конфиденциальную информацию: в район Чернобыльской зоны будут стягиваться войска для совместной операции Украины и России.
Больше информации пока не поступало.
Но напарник Каштанова Юрин не сосредотачивал внимания ни на каких экспедициях. Вместо них он думал о той чекушке, которую, идя утром в ГАИШ, уже облюбовал в витрине гастронома, мимо которого лежал его путь. И он дожидался любого повода, чтобы отлучиться и непременно заполучить сию чудесную вещь. Эта мысль больше не отступала…
В саду астрономы гуляли нечасто: они много работали. А сегодня работы толком ни у кого не было, и куча сотрудников собирала в саду яблоки в сумки, чтобы отнести их домой и сварить компот. Деревья легонько потрясались, подергиваемые за лапку ветки, и давали потоки фруктов. Один только Ватрухин буквально не слезал с наблюдательной башни.
И наконец Юрин, воспользовавшись всеобщими сборами экспедиции, сорвался с места и отправился на улицу.
Выйдя за ворота, он пересек обширный перекресток, за которым находился комплекс дворцов творчества школьников, раскинувшийся в раздольях долины. И взял прямой пеленг — в сторону Ленинского проспекта. Справа простирался холмистый зеленый парк, где гуляли с собаками. А Юрин держал курс на магазин.
Вот она, в витрине! Та самая облюбованная им четвертинка, искрящаяся на солнце, как алмаз!
Юрин приобрел ее и бережно сунул в карман брюк, под полу летней голубой рубашки навыпуск. Настроение улучшилось.
Он покинул магазинчик, постоял, раздумывая, и направился вниз с пологого холма. О ГАИШе и вахте он временно забыл.

Катя ехала в электричке, закутанная чуть ли не до глаз. На ней было длинное, до туфель, приталенное и подпоясанное вретище, такой же черный платочек обматывал лицо вокруг, а сверху еще сидела цилиндрическая плоская шапчонка. Катя, слегка потупившись, сложила руки на коленях. По пока вокруг все казалось спокойно. Вагон был почти пуст.
Катя начала дремать. Ее укачивал поезд, уже приближающийся к столице. Она окончательно клюнула носом.
Ей приснились мама и маленькая Танюша.
Катя встряхнулась. Похлопала сонными глазами. Перед ней была все так же безмятежная внутренность катящегося вагона.
Она повела глазами по сторонам. Это была Москва, но до вокзала оставалось еще приличное расстояние. Сердце Кати замирало от предчувствия встречи с домом после такой долгой разлуки.
В вагоне кое-где появились еще люди, — вошли, пока Катя спала.
Некоторое время она ехала дальше, расслабившись. А потом легонько вздрогнула. Она вдруг поймала взгляд человека в соседнем купе, впереди. Вначале подумалось, что человек с интересом рассматривает монахиню или послушницу, за которую ее принял. Катя смущенно отвела глаза. Но потом все-таки посмотрела опять.
Два сереньких черноватых силуэта сидели в купе поодаль. Второй тоже смотрел в ее сторону. Они сели, пока она дремала. И пристально наблюдали за ней.
Мгновенно сосредоточились все чувства, рывком вновь натянувшиеся, как гуж. Катя поняла: это был узнающий взгляд… Видимо, сначала они не обратили внимания на девушку во вретище, но потом… Потом они признали ее, присмотревшись к ее лицу. Они знали ее в лицо, эти два невзрачных  абриса… Точно такие же, безлико мелькавшие тогда, на явочной квартире…
Это был тот случай, о котором говорила игуменья. Катя не сомневалась: теперь надо бежать. Сломя голову, сразу назад…
Поскорее бы станция, лихорадочно стучало в голове. Пока они сидят тихо, но они заметили меня…
Что они думают там? В тот же день, когда меня спас Девственник, Листиков наверняка приехал опять и обнаружил сорванную дверь и опустевшую темницу.
Что будет теперь?
К Кате судорожно пришло решение. Когда поезд затормозил у следующей станции, она сделала вид, что вовсе не собирается выходить. Черненькие фигуры, снова пристально метнувшие взоры на нее, кажется, немного расслабились. Они отвели глаза. И тут Катя одним прыжком вскочила с места, кинулась в тамбур, и, рискуя опоздать, выпрыгнула из электрички в самый последний момент.
Когда она уже приземлилась на платформу, двери захлопнулись. Она не успела отметить, бросились ли те за ней. В любом случае — выпрыгнуть они однозначно не успели. Свистнувшая электричка неумолимо увозила их прочь…
Катя помаячила посреди пустого перрона, переводя дыхание. Она оглянулась вокруг и сообразила: здесь пересекалась колея с Окружной железной дорогой Москвы.
И Катю охватила паника. Ноги и руки задрожали. Она сдержала крик. Боже, опять! — мелькнула мысль. Неужели и сейчас чаша моих мытарств еще не выпита?!
Наталья упоминала о дозорных… А вдруг кто-то еще есть на станции? Как тогда они перекрывали дорогу в арку…
Катя не успела додумать. Она не могла больше оставаться на станции, словно гладь платформы обожгла ей ноги или, как при толчке землетрясения, скинула ее с себя, запустив на земляную сухую и твердую дорожку, ведущую с платформы…
Катя уже через минуту неслась во весь опор. Мимо наливающихся ягодами рябин, по узкой тропинке через траву.
Она вылетела на улицу.
Что это там, справа? Лепной домик розово-сиреневого цвета, как дешевый подсахарившийся торт, и по форме похож на торт… Окна — симметрично с каждой стороны, а двери вообще не видно… Внутри все тихо… Что за странное строение? Похоже на пельменную для шоферов… Только, наверное, заброшенную…
Катя автоматически отмечала то, что попадалось по сторонам пути, неведомого, — потому что она почти не отдавала отчета, по каким местам бежит. Мысль горячечно, со скоростью света, занимала себя вспышками видов вокруг. И стало легче… Работали только ноги и машущие кулаками руки…
Катя мчалась вдоль зеленой, покрытой тонким травяным слоем, железнодорожной насыпи. Вон еще один неведомый домик возле насыпи… Что-нибудь для стрелочников… Почему стрелочников никогда не видно? Они не выходят, пока движется поезд… Переведут стрелку возле пустой колеи и сразу уйдут… Куда? Где вообще они обитают? Не успела додумать…
Стоянки, огромное асфальтовое пространство… Только бы не останавливаться… Нет погони, но вдруг… Скоро зайдет солнце. Схоронюсь под покровом ночи… Где? Не знаю… Боже мой… Опять не успела додумать…
А почему здесь столько пустого пространства? Транспортная развязка… почти нет людей… Всё, теперь припомнила! Под этими местами, говорили, есть подземный испытательный стенд авиадвигателей… Или завод? Секретный? Нет, стенд… Если бы завод, вывозили бы продукцию… Хотя бы по железной дороге. А тут ничего и никогда не видно. По слухам, именно здесь так гудит по ночам, когда примерно раза три в год какой-то техногенный рев, по своей ужасающей мощи похожий на светопреставление, перекрывает минут на десять всю округу… Говорят, это бывает, когда включают все авиадвигатели… А некоторые твердят, что это всё враки, нет тут никакого подземного засекреченного стенда, а это просто гудит ТЭЦ за рекой, когда там спускают пар… А третьи гутарят, будто это вовсе и не пар спускают, а какие-то отходы выбрасывают в Москву-реку — вот они и шумят… О чем я? Не успела додумать…
Катя не могла остановиться. Сознание ее помутилось, и страх гнал ее дальше и дальше. Она сама не заметила, как кончился асфальт. Не обращала внимания на пристально оборачивающихся редких прохожих, удивленно провожающих взглядом бегущую со всех ног девушку в монашеском вретище… Но теперь вокруг вообще не было людей. Она неслась по чуть подымающейся вверх равнине.
Небо гасло.
Только тут вдруг до Кати дошло, что она очутилась на самых дальних задворках территории МГУ. Она запыхалась, тяжело дышала… Невольно сбавила шаг, но всё равно бежала… Стихийно, без специальной цели и направления…
Неожиданно она вторглась в местность, похожую на прерию. Трава была высокая, почва — корявая и холмистая, кругом росли твердые комки колючих острых кустов. После нескольких шагов Катя запуталась в длинном вретище и с размаху покатилась по земле. С головы ее свалилась шапочка и отлетела в сторону. Но Катя, не почувствовав боли и не поднимая упавшую шапку, моментально вскочила на ноги и, одним махом подняв подол вретища до колен, побежала дальше.
Больше она уже не падала, зато теперь ноги кололи и щекотали высокие стебли травы, пригибающиеся вперед от ее скачков. Но она не обращала на это внимания.
Становилось темно, когда Катя пересекла прерию и добралась наконец почти до подножия высотной башни МГУ.
Только тут она остановилась и села с размаху на теплый, нагретый за день газон.
Едва отдышавшись, она решила держать курс на центральное здание университета. Уже никого нет, только машины стоят припаркованные. Там мощная охрана. Расскажу, что меня преследуют. Просижу там до утра где-нибудь, а утром, как велела игуменья, — не теряя ни минуты — назад в монастырь.
Она уже не помышляла о доме, она дрожала и ей хотелось назад, за толстые монастырские стены. Потому что она узнала тех двоих, серо-черных и жалких. Это были одни из тех, на явочной квартире. И они узнали ее тоже…
Катя быстро встала и направилась туда, к главной башне.
Она выбралась на открытое разровненное, как гигантской скалкой, пространство. Высотное плато.
Огромная, будто подпирающая облако горная вершина, башня смотрела в небо. Абсолютно безмолвная и темная. Только лунный свет отражался на двух медных тонких кольцах циферблатов часов над спящими общежитскими корпусами, по обеим сторонам вздымающегося шпиля.
Фигура Кати вступила в падающий свет. И вдруг она снова вздрогнула. По другую сторону университетской площади возникло какое-то движение. Она всмотрелась кошачьим взглядом и различила: там курсировал «Рафик» с затемненными окнами. Катя остановилась. И тут же, уже живя одними инстинктами: прячась, убегая, нападая — бросилась налево и скрылась в тени.
Она стояла неподвижно, слившись с ночью. «Рафик» определенно приостановился. Словно уставился издали темными окнами. Но, видимо, не мог ее обнаружить. А она не сумела разглядеть отсюда, что это за машина: милицейская или…
Если бы Катя твердо знала, что это патрульный «Рафик» без опознавательных знаков, передвигающийся в эти дни вокруг МГУ по приказу Гринькова, она бы не испугалась. Но она не исключала варианта, что это снова они, которые сегодня мерещились уже везде…
Катя спряталась под огромную тень небоскребной башни со шпилем.
Пробравшись назад, она не решилась возвращаться к главному корпусу. Даже не оглянувшись, уехал «Рафик» на той стороне или нет, Катя двинулась обратно в заросли садов по краю территории.
Там, кажется, был проход. Снова через какую-то прерию.
Катя упорно пробиралась.
И вдруг остановилась. Она очутилась на аллее явно обжитого людьми сада.
Справа возвышался огромный эллинг. Будто половина лежащей консервной банки для великана. С широкими и высокими коричневыми запертыми воротами и стеклянными окнами наверху.
Катя зашагала вперед. И увидела в саду, пахнущем яблонями, два круглых павильона с колоннами, белеющие среди синего сумрака.
Но что там было дальше? Здание, кажется, с башнями, где неподвижно горел золотистый свет в некоторых окнах.
Однако Катя в первый момент забоялась идти туда.
Она вернулась к ангару, возле которого в темной высоченной, выше нее, траве валялся остов легковой машины. И еще какой-то металлолом.
Спрячусь сюда, подумала она. В ангар. Вдруг тут какая-нибудь щель? Я худая. Пролезу…
Она двинулась вдоль ангара, ища, где можно отогнуть железо и попасть внутрь. Ей хотелось скрыться, как в норе. Просто забыться там до утра…
Боже, запоздало подумала она и не успела додумать. Я совсем одичала…

Купив чекушку, Юрин, спрятавшись за дерево помощнее и потолще, открутил крышку и сделал приятный глоточек. Потом еще один. И еще один.
Убрал початую четвертинку в карман и, чувствуя, что настроение все улучшается, огляделся по сторонам. Услышав чириканье, Юрин посмотрел вверх и обнаружил: оказывается, прямо над тем местом, где он стоял, на ветке висело птичье гнездо. Птенчики чирикали в гнездышке, а маленькая мать в заботливой суете кружилась над ними и вкладывала еду в просяще непосредственно распахнутые клювы.
Юрин невольно улыбнулся. Он решил не беспокоить пташек своим присутствием, а отправился в глубину парка.
На пологом холме загорала навзничь прямо на траве девушка в маечке и коротеньких, до колен, облегающих лосинах. Ее парень в синем с ярко-красными нашивками спорткостюме сидел рядом на корточках. А затем от умиления устроил любовную игру: взял девушку за ноги и слегка приподнял их. На что девица, не стушевавшись, засмеялась и раскинула в стороны руки, потрясла кистями в воздухе… 
Юрин усмехнулся и почапал дальше — разведывать милый парк, тянущийся чуть ли не до самого детского театра.
Но он вспомнил о купленной чекушке и, не удержавшись, достал ее. Укрывшись под сень прохладных ветвей, отхлебнул из нее еще немного.

Уже сгущались сумерки, но отбывший днем Юрин до сих пор не возвращался. Но теперь это давно уже не удивляло и не пугало Каштанова, и он привык дежурить в одиночку.
Вскоре он запер на ночь калитки. Остановился возле одного из двух павильонов-бельведеров и загляделся.
Купол павильона раскрылся, как цветок, и залитая алмазным светом труба с белым окуляром выросла оттуда в небо.
Высоко над садами стояла луна. И на нее смотрело неподвижное оптическое око. Обычно за Луной и наблюдали здесь. Или еще в левом крыле, где стоял специальный телескоп — в комнате, смежной с тем глобусным отделом по изучению Луны и планет, за непрозрачной стеной, сложенной из небьющихся специальных стеклянных плиток.
Пахло яблоками.
Словно и не было никакой суеты днем в обсерватории. Только где-то там, в главной астробашне, смотрел в телескоп стоящий под нависающей над ним трубой Ватрухин. Его взгляд всегда был обращен либо внутрь себя, либо в небо.
Каштанов усмехнулся, возвращаясь в здание. Если все время смотреть только на небо — на земле начнутся непорядки… Но с другой стороны, пускай одни взирают на небо, а другие наводят порядок на Земле.
Он вдруг вспомнил о готовящейся экспедиции. Нет, пусть Кирилл зорко следит. Ведь он увидал ту комету, разгадывать тайну которой и отправятся наши на Украину.
Однажды Каштанову принесли на вахту обнаруженный в мужском туалете на умывальнике забытый кем-то ключ. Туалеты, кстати, в ГАИШе были образцовыми: всегда обеспеченными рулончиком бумаги на каждую кабинку, всегда с наличием жидкого мыла в специальной мыльнице над раковинами. И никакого неприятного запаха не было. Комендант и Лариса Матвеевна зорко следили за чистотой сантехнических заведений, уборщицы работали исправно. А тот ключик, как выяснилось, оставил ни кто иной, как Ватрухин… Он слишком много смотрел на небо и позабыл о делах земных. Он очень извинялся и обещал, что такого больше не повторится.
Но теперь Каштанов понимал, какой необыкновенный человек этот Ватрухин. Особенными у Кирилла Ватрухина были глаза. Как будто они управляли всем его существом. Словно эти духовные, глубокие, не могущие быть иными разумные глаза не позволяли и всему его существу стать другим, сбиться с пути. Изначально созданные природой такими и не меняющиеся ни от чего, они не давали и ему меняться. Будто бы подарили молодому аспиранту дивный мир высотного телескопа, соединив его лицо с окуляром и лучом, проникающим внутрь него, Кирилла.
Над крышей ГАИШа лежало синее летнее вечернее небо. На небесном фоне виднелось здание МГУ, еще одна мачта радиосвязи, вдали — мачты для вымпелов, большая шкатулка первого гуманитарного корпуса. И вся Москва простиралась внизу, на семи холмах.
Каштанов вернулся на вахту. Он посидел еще немного, читая в тишине освещенного уже этажа. Как вдруг произошло нечто.
Под вахтенным столом затрезвонил белый телефон без диска с длинным проводом — сигнализация ангара!
Каштанов вскочил. Вот те на!
По инструкции следовало сразу бежать к ангару.
Каштанов выскочил из-за стола, отбросив книгу, и стремглав кинулся на улицу.
Случилось, думал он. Первое серьезное ЧП за все время, которое я уже здесь проработал! Один раз включалась сигнализация в бухгалтерии, но когда я прибежал, оказалось — это наши забыли снять… Сами потом извинялись. Другой раз у Рюмкина сработало в выходной — выяснилось, незапертая до конца форточка открылась ветром. И всё. А теперь… Что-то деется у ангара.
Каштанов со всех ног несся через ночной парк. Прелесть тихого сада отступила…
Он побежал по кратчайшему пути — по тропке между двумя павильонами с бельведером. Тот, из которого смотрели на Луну, уже захлопнул свою крышку: человек, похожий на английского охотника, — сотрудник службы времени, изучающий по совместительству и спутник Земли, — уже ушел домой и сдал ключи.
Каштанов выпрыгнул на аллею. В ангаре все трезвонило. Но он увидел человеческую фигуру, уже мчащуюся прочь прямо через «прерию» с высокой травой и дикими почти шарообразными кустами. Фигура скрылась и затерялась на фоне горящих позади редких огней, металлических кабин, стоящих там, — за границами территории ГАИШа, где тянулся ряд эллингов. Она исчезла так быстро и убегала так стремительно, что Каштанов даже не успел заметить, кто это был: мужчина или женщина.
В этот момент непрерывный звон утих. Прошла одна минута и сигнализация автоматически отключилась, как только нарушивший покой ангара объект удалился из поля ее действия и не вернулся. Если бы кто-нибудь проник в эллинг — она продолжила бы дребезжать и дальше.
Каштанов немного облегченно выдохнул. На всякий случай приблизился к ангару. Замок был на месте, стекла не повреждены.
Каштанов осторожно двинулся по темноте вдоль железного сооружения. Внимательно присмотрелся. Прошел еще несколько шагов. А потом вздрогнул и остановился. Он увидел подозрительное место, где пытались отогнуть железо. Скорее всего.
Он приблизился и посмотрел, затем аккуратно вжал металлическую пластину обратно. Усмехнулся.
Хм, конечно, влезть никто здесь не мог. Явно это был человек, ну совершенно не знающий, как тут что. Исследовал, как бы проникнуть внутрь. Потянул. Зазвонило. Он перепугался и дал деру. Вот и всё происшествие.
Но Каштанов все-таки встревожился. А что было надо? Чего искал? Впрочем, небось, это какой-нибудь подросток… Из любопытства нос хотел внутрь сунуть… Так, пора на вахту и доложить центральному о ЧП.
Центральный дежурный выслушал внимательно.
— Хорошо, я тоже возьму на заметку, — сказал он.
И подумав, позвонил выше — полковнику Гринькову.
Гриньков, которого застали дома, сообщил, что милицейские «Рафики» по-прежнему курсируют вокруг здания. И если бы кто-нибудь подозрительный побежал через кордон — его бы задержали. И сообщили бы мне — я на стреме, — заверил он, — постоянно держу связь. Так что, наверное, кто-то из местных шалил, из общаги. Найдем — дадим по ушам. А пока будьте спокойны, но держите ухо востро.
— Как успехи? — продолжил дальше разговор оперативный дежурный МГУ.
— Прогресс есть, — бодро ответил Гриньков. — Мы пугнули эту страшную секту. Все-таки мы их раскрыли. Но плохо теперь другое: они идут на Украину. Зачем — пока непонятно. Имейте в виду, все это между нами, только на нашем уровне. С вахтерами на объектах это не обсуждать.
— Само собой, — понял центральный. — Хотя о комете, которая движется в сторону Украины, уже сказали по телевизору …
— Не намекайте, — прервал его Гриньков. — И не волнуйтесь: из Москвы они отбыли, так что не подслушают. Дело передано в вышестоящие инстанции. Грядет совместная операция Россия—Украина. Это пока всё, что могу сказать.
Каштанов беспокойно бродил вокруг вахты, как вдруг из вечерней темноты в здание вступил, весело и глупо улыбаясь и слегка пошатываясь, Юрин. Как обычно, в мокрых туфлях. Опять нашел лужу и умудрился в нее вляпаться…
— Ну, как тут у вас? — безмятежно спросил он, благоухая спиртным.
— «Как»! — раздраженно обронил Каштанов. — Кто-то только что лез в ангар!!
— Чего?!
Юрин испуганно ошарашенно застыл. Он явно не ожидал сегодня никаких происшествий. В следующий миг он перестал шататься. От сообщенного он протрезвел за одну секунду.
Юрин бросился к вахте.
— И что же? — встревоженно вскрикнул он.
— Он затрезвонил, — указал Каштанов на белый телефон, — я сразу побежал к эллингу. Смотрю — вдали человек со всех ног улепетывает, а сбоку железо отогнуто. Но догонять я уж, конечно, не стал.
— Ни фига себе! — проговорил моментально ставший серьезным и озабоченным Юрин, опускаясь на свое кресло у бюста. — Надо центральному дать знать! — заявил он, секунду судорожно подумав.
— Уже дал, — спокойно кивнул Каштанов.
— И что?
— Он сказал: не беспокойтесь, если что серьезное — далеко не уйдет.
— А-а! Понял, — Юрин облегченно выдохнул и подуспокоился. И занялся, по обыкновению, сосредоточенным сниманием и сушкой собственных носков.
Прошло несколько минут.
— Ну ладно, — проговорил он. — Тогда ты пока посиди, а я спать пойду.
Угу, мысленно сардонично произнес Каштанов. Ты только под вечер возвращаешься. Чтобы поспать. Спать сюда приходишь… Если вообще приходишь… Ладно.
Впрочем, ну и молодец, без него веселее, перед глазами впустую не болтается, — искренне отметил про себя Каштанов. А с ангаром разберемся, если что. В журнале происшествий я запись уже сделал… Через час можно и мне почивать. Ночью сигнализация нигде еще ни разу не включалась, но если — то что ж, побегу смотреть, как положено.
Он погрузился в книгу, обозначив место, до которого дочитает и тогда отправится стелить диван подушкой и шотландским пледом.

Едва только Катя отогнула краешек железа, заприметив, казалось бы, подходящее место в ангаре, произошло то, что чуть не выбило из нее сердца в самом прямом смысле… Такой дикий удар пришелся вдруг по ее натянутому измотанному сознанию, что отбросил ее назад, словно волной. Оглушительный звон раздался изнутри.
В ужасе Катя покатилась на землю. А звон не прекращался. Будто штормовая корабельная рында работала внутри ангара, куда так неудачно, глупо и самонадеянно пыталась забраться Катя.
За какой-то миг Катя была уже на другом конце прерии. Никогда в жизни не бегала она с подобной скоростью. А сзади всё дребезжало, непрерывно, словно преследуя ее. Страх гнал Катю прочь, прочь. И только очутившись на прежней темной границе с территорией, прилегающей к главной башне МГУ, она запоздало догадалась: ангар стоял на сигнализации, а ее попытка отогнуть железо включила ее…
Поняв это, Катя в изнеможении рухнула ничком. В голове вертелись сгустки событий, которые едва не свели ее с ума. Ужас темницы, встреча с загадочным освободителем, спасительные стены мирного монастыря, а потом — электричка, бег, неистовый звон в ангаре… И снова все проносилось перед ней, сплетаясь в клубки и разлетаясь с оглушительной быстротой…
Катя пролежала несколько часов, в состоянии оцепенения, помраченного сумеречного сознания. Шапочку потеряла она давно, а теперь и платок, зацепившись за что-то, упал назад с головы и повис под затылком, волосы выбились и растрепались. Но она даже не заметила этого.
Она была не видна — черное вретище распластанной по траве фигуры, скрытое сенью высоких неподвижных деревьев, надежно слилось с окружающей бескрайней мглой высотного плато, где стояло МГУ.
Катя лежала среди мелколесий у подножия башни университета, молчаливой и величественной, нависающей на фоне половины небосклона, словно ласково и холодно прислушивающейся к чему-то. И небо стояло еще выше темной громады. Невообразимо высоко. Небеса над Катей будто замкнулись, отгородились вершинами высоченных крон вокруг открытого небольшого ровного места. Катя не глядела в небо, но небо смотрело на нее. Лиловое око на неимоверной, недосягаемой верхотуре — прямо над трепещущей обессилевшей Катей, не шевелящей ни одним пальцем, уткнувшейся в траву и погрузившейся во мрак сваливших на глаза век.
Мысли улеглись. Стало совсем тихо и пусто.

В монастырской церкви окончилась литургия. Молились за страну, и даже отдельно отслужили молебен по защите от небесного тела, могущего оказаться недобрым.
Монахи один за другим покидали храм, осеняя себя крестным знамением. Игумен с посохом шагал вдоль их шеренги и ласково улыбался.
— Теперь поработайте, — сказал он. — И трапеза последует, день сегодня не постный. Пиво будет за работу добрую. А вечером еще помолимся, ребята.
Монахи согласно кивнули.
Солнце садилось. Белокаменные башенки отбрасывали тени. У ворот вперевалочку курсировали мощные охранники в синих костюмах, стерегущие монастырь.
Но одному человеку на другой половине, в женской обители, было особенно беспокойно…
Марта помнила: Катя обязалась вернуться сегодня утром…
Вначале Марта пыталась унять нервы, побегав по келье, поотжимавшись от пола, но и разминка не помогла. И тогда она нырнула в прохладу сумерек самого конца июля, бросилась вниз по деревянной лесенке.
Прекрасный вечер спустился над двором. Но Марта тяжело прислонилась к монастырской стене и стояла в прострации. Машинально вставила в рот сигарету и зажгла ее, хотя игуменья не велела курить во дворе, за пределами кельи.
И вдруг Марта увидела саму настоятельницу.
Игуменья шла той же походкой — как будто летела, чуточку наклонившись вперед, словно скользила, проворно и быстро. Тонкая, от длинного вретища казавшаяся еще более высокой, длинной-длинной. Оглянувшись, она тоже увидала одинокую, как статую, Марту — у стены с поникшей головой. И тотчас приблизилась к ней.
Нет, она не сказала ни слова про сигарету, сделав вид, что не заметила. Она ясными ничего не боящимися глазами заглянула снизу в лицо Марте. Марта тихонько кинула на нее взор и тут же отвела. Но игуменья смотрела, не дрогнув, и одновременно мягко и нежно.
— Я понимаю, — сказала игуменья. — Да, я говорила Екатерине, на что она идет, что я не могу гарантировать ей полную безопасность. Но она сама решила ехать, хотя я предупредила ее обо всем возможном. Поймите, я не вправе силой держать ее здесь.
Марта молчала. Она все понимала, тем не менее в душе кипело бессильное раздражение.
— Если сегодня Катя не вернется, мы помолимся за нее, — продолжила игуменья. — И вы лучше помолитесь.
— Почему надо только молиться? — вдруг дерзко взбеленилась Марта, вскинув голову. — Неужели нельзя что-то сделать реально?!
Игуменья замолчала. Опустила глаза, но тут же их подняла и заговорила снова.
— Я понимаю вас, — заверила она таким же не меняющимся голосом. — Но дела делались, вы просто не хотите о них помнить в такие минуты. Где говорят эмоции — разума не жди, — заметила она. — Успокойтесь! Посидите в келье. Вы рано отчаиваетесь. Нельзя, Марта. Не позволяйте себе этого, это может подкосить вас же самих. Если хотите что-нибудь рассказать, если что-то мучает — можете исповедаться одному из наших духовников. Но не падайте духом. Никогда! — с жаром повелела игуменья.
— Хорошо, — кивнула Марта. — Да. Я рано отчаиваюсь, верно… Вдруг пронесет…
Мужественная Марта казалось такой слабенькой и трепетной в этот момент. Она думала о Кате. Но старалась крепиться, как просила игуменья…
К вечерне звонили колокола.

Катя очнулась. Она медленно оторвала лицо от матушки-земли. Долгое прикосновение к ней подействовало на Катю целебно и в который раз успокоило душу. Сознание прояснилось.
Катя, пошатываясь, встала. Она шла, одна-одинешенька, такая маленькая на огромном ночном пространстве городка МГУ, среди безмолвия и неизвестности.
Доковыляв до ближних густых кустов, она остановилась.
Если они еще где-то здесь, то теперь может броситься в глаза мое одеяние. Ведь те запомнили его явно. Девушка во вретище. Его надо временно убрать. Сменить маскировку.
Катя распоясалась, размотала платок и сняла вретище, оставшись в обычной одежде, которая была на ней под монашеской. Она аккуратно покомпактнее сложила вретище и тщательно спрятала в кусты. Утром вернусь и возьму. И сразу е’ду. Только надо доночевать здесь, пока рассветет. Сейчас куда-либо идти страшно. Вся Москва спит. И везде пустынно.
Катя двинулась назад, откуда тогда в таком смятении бежала. Вот и ангар.
Она вздрогнула и инстинктивно обогнула его стороной. Вон — те два бельведера в чудесном яблоневом саду. А здание с башнями в глубине, где все так же тихо и горят окна — вероятно, какой-нибудь НИИ на территории университетского городка. Наверное, я зря так испугалась…
Постепенно рассудительность вернулась к Кате.
Она приблизилась к павильону с бельведером. Взошла по нескольким ступенькам на стилобат. Медленно сняла рюкзачок, который во время всех ее сегодняшних бегов и падений так и висел за ее спиной поверх вретища, — небольшой и компактный.
Обе двери павильона оказались заперты.

Когда Каштанов проснулся, напарник Юрин, конечно, все еще отдыхал. И Каштанов, естественно, не стал его будить и отправился отпирать калитки один. Ночью происшествий больше не было.
Но как только Каштанов дошел до «лунного» павильона с бельведером, он остолбенел и на несколько секунд лишился дара речи.
Возле павильона, привалившись спиной к его стене, прямо на круглом стилобате, неподвижно, в глубокой дремоте, полулежала девушка. Она сидела на подложенной под себя шерстяной кофте, которую, очевидно, извлекла из стоящего рядом с ней рюкзачка.
На бродягу не похожа, отметил Каштанов, стряхивая первое оцепенение и присматриваясь. Пьяная, что ли? А может, ей плохо?
— Девушка! — окликнул он.
Девица вздрогнула и открыла глаза.
— Почему вы тут сидите? Что с вами?
Девушка зашевелилась.
— Вы из того здания? — тихонько спросила она Каштанова, разлепив губы, указав в направлении ГАИШа.
— Да, — машинально коротко ответил Каштанов.
— Тогда, пожалуйста, впустите меня туда. Хотя бы позвонить. Я полночи просидела здесь. Меня преследуют люди. Помогите.
— Дать вам позвонить?
— Да! Чтобы я дала знать, где я.
— Ничего не понял, — честно признался Каштанов, помотав головой. — Но пойдемте. Позвонить я вам позволю, хорошо.
Он привел девицу в ГАИШ. По ее изможденному и дрожащему виду действительно было похоже, что за ней кто-то гнался и она вправду спала у павильона.
— Сходите в туалет — умойтесь, — показал ей Каштанов в конец коридора.
— Спасибо, — пробормотала Катя, направившись туда.
Вернувшись, она посидела неподвижна, и веки снова закрылись. Стало ясно: она слишком измучена, чтобы отзвониться куда-либо самой.
— Ладно, я сам позвоню, — сказал Каштанов. — Или передам по смене. А вы лягте на диван, выспитесь по-нормальному. Куда надо звонить? Назовите себя.
Катя в нескольких словах поведала о монастыре и преследовании.
— Хорошо, — проговорил, медленно осознавая, Каштанов. — Полежите.
Катя в изнеможении опустилась на кожаный диван возле полочек с ключами. И уснула.
А через четверть часа пришел Блинов. Посмотрев вокруг из-под козырька кепочки, он заметил Катю и молча вопросительно кивнул на нее, а затем — так же вопросительно повернул лицо к Каштанову.
Каштанов понял выразительный жест немого вопроса.
— Это Катя, — сказал он. — Я ее нашел утром в саду. Она умоляла пустить ее сюда, чтобы спрятать. Она скрывалась от свирепой криминальной секты в монастыре, но теперь они опять за ней гонялись. Она очень хотела спать и вся исстрадалась. Я сжалился и оставил ее пока здесь. Примите ее по смене, — усмехнулся Каштанов.
Теперь наступил черед Блинова ошарашенно помолчать. Он задумчиво потеребил пальцами бородку-жабо, еще раз покосился сквозь очки на спящую девушку.
— В конце концов, все мы люди, — отозвался Каштанов. — Я по ней вижу: она не обманывает. У нее действительно что-то не так.
— Ладно, — медленно выдохнул Вадим Иванович. — Дежурство я принимаю вместе с Катей. ЧП не было еще каких?
— Кто-то в ангар ломился, но убежал.
Блинов расспросил подробнее. Каштанов рассказал.
— Так, ладно, — насторожился Блинов. — Придет напарница, посажу ее сюда, а сам сразу к ангару наведаюсь. А с Катей вот что сделаем — пусть пока спит до прихода коменданта и его законного решения.
— Ладно!
Каштанов пожал руку Вадиму Ивановичу и отбыл.
Полноватый улыбчивый солнечник в бейсболке и с безусой бородкой уселся на вахтенный стул нога на ногу.
Вскоре явилась напарница. Потом — Лариса Матвеевна. И неожиданно встала на сторону Кати, сказала, что будет просить коменданта дать ей здесь на какое-то время убежище, если надо.
А сама Катя не слышала этих разговоров. Усталость навалилась на нее окончательно и когда она наконец попала в стены спокойного ГАИШа, то не выдержала и закемарила надолго, отключившись ото всего.
Прибывший наконец комендант внимательно выслушал Блинова и Ларису Матвеевну.
— Ну что ж, — вынес вердикт он. — Пусть поживет у нас, если пока не будет возможности уехать. В конце концов, она может помочь по хозяйству. Не за деньги, но за кормежку. У нас не хватает рабочих рук, так что иногда я сам гружу или пилю старые деревья в саду, вы же знаете, — проконстатировал комендант. — Поэтому — принято. Только пусть поспит в другом крыле. Тут все-таки не положено.
С этими словами комендант отчалил к себе, а напарница Блинова предельно осторожно разбудила Катю и предельно вежливо попросила ее перебраться на диван в конец коридора.
Катя молча встала, прошла, пригнувшись, как сомнамбула, и тут же, упав на другой диванчик в носке сапожка, вновь уснула.
Так проспала она полдня. А потом Лариса Матвеевна рассказала ей все: где она теперь находится и что возможно в дальнейшем.
У Кати мало-помалу отлегло от сердца. Она выбралась из вчерашнего.
Протерла глаза, взбодрилась и позвонила по междугородной связи.
Игуменья выслушала всю ее вчерашнюю историю с сегодняшним окончанием.
На минуту в трубке повисла пауза, а затем та сказала серьезно и проникновенно:
— Бог помог вам, Катя. Он послал еще одно убежище. Если они вас заметили — не езжайте пока к нам. Если вам дают приют в обсерватории — воспользуйтесь этим. Это тоже место, где осуществляется связь с небом, как и в монастыре. А что касается вашей подруги Марты… Как только что-нибудь решу — я переговорю с вами или с ней. Всего доброго, Екатерина! Храни вас Господь!
Итак, Катя сменила временное пристанище. Теперь она получила его уже в Москве, ближе к дому. В звездном замке под защитой научных мужей.
Подлетела пышная Лариса Матвеевна и, ласково вереща, повела Катю показать ей первую работу по хозяйству: требовалось разобрать папки в шкафу в хозчасти.
Катя с готовностью принялась выполнять поручение, уже привыкшая к подобным послушаниям в монастыре.
После работы ее ждало обещанное угощение — наваристый суп, картошка с мясом.
Катя обитала теперь возле вахты и хозчасти. Где она будет спать — еще не решили. Но что-нибудь придумаем, заверила Лариса Матвеевна, бодрая, боевитая и не теряющаяся ни от чего.
На посту охраны сидела женщинка пятидесяти лет, по виду напоминающая молоденькую девочку, однако почему-то с весьма постаревшим лицом и жалковатой улыбкой. Напарник же ее — тот, в кепочке и очках — почти не появлялся на вахте, кроме только часов патрулирования территории, которое проводил очень тщательно. Катя еще не знала, что в остальное время он изучает Солнце.
Она немного пособила и ему: он, надев рабочий халат, отправился на чердак, и Катя помогала выносить оттуда свитки карт. В подкрышном пространстве лежало еще много чего: мебель, старая чертежная доска, пластмассовые корзины для мусора…
Катя ждала звонка из монастыря. Но звонок так и не поступил. А день уже клонился к вечеру.
Напарник пятидесятилетней свеженькой девочки с испитым лицом теперь стоял возле вахты, как карабинер. И вдруг кто-то постучался во входную дверь. Следовательно, не знающий код… Не местный.
Блинов отправился к стеклянной двери и на мгновение остолбенел.
Там стояла монахиня в черном вретище до полу, запакованная в него чуть не до глаз. Еще на ней был глухой платок, плотно прижатый сверху нахлобученной маленькой твердой шапочкой.
С удивлением Блинов приоткрыл вход.
— Вы к кому? — осведомился он по всей форме.
— К Екатерине Чекалиной, — твердо ответила черница.
Удивленный Блинов был вынужден впустить ее.
Монахиня направилась к Кате, неожиданно сразу увидав ее.
Катя, Блинов и пожилая девочка в джинсовой юбочке смотрели с трех сторон. А та в ответ на их перекрестные взгляды сняла с головы шапку, а затем неторопливыми точными движениями отмотала платок и скинула его с головы. Мощно встряхнула обнажившимися локонами цвета кетчупа, пушистыми и торчащими во все стороны. Затем она быстро распоясалась, распахнула вретище и отбросила его назад. Вретище упало на пол, и из него таким образом выбралась рыжая девушка в синих джинсах.
— Марта!! — закричала Катя в невольно прорвавшемся изумлении.
Марта кинулась к Кате, и они обнялись. Марта поведала о том, что настоятельница прииняла решение отпустить сюда и ее.
Вскоре всё уже знали и Лариса Матвеевна, и комендант, которому позвонили на квартиру.
— Хорошо, — сказал он. — Поскольку сейчас такое время, — то пусть поживет и вторая. Уже сегодня должна поступить весть от Рюмкина, который все еще в Киеве, — добавил он между прочим.
Лариса Матвеевна, по случаю столь необычного дня еще не уехавшая домой, принялась порхать по всем углам обсерватории и суетиться, разыскивая место, где могли бы спать ночью Катя и Марта.
Вскоре такие закутки были найдены. Для Кати открыли давно запертую, не нужную никому и в обозримом будущем, каморку — в цоколе возле бойлерных. Там стояли старая кровать и столик. Раньше тут был какой-то складик, а нынче — ничего. Ходить особо по комнате было негде, зато спать — превосходно.
Что касается Марты, то на чердаке нашарили сложенную раскладушку и поставили ее в «предбанник» довольно любопытной астрономической комнаты, которая находилась напротив компьютерных в левом крыле первого этажа. Интересна комната была тем, что в ней висела карта всей территории МГУ, как у центрального дежурного на главной башне, а также карта Евразии. И еще там стояли металлические большие и тяжелые блестящие герметические толстостенные сосуды — хранилища сжатого воздуха для лабораторных исследований и экспедиций.
Дверь внутренней комнаты была полупрозрачная. Она отделяла помещение, где поставили раскладушку Марты. Со временем, возможно, отыщем что получше, заверила Лариса Матвеевна. А то здесь немного шумно.
До вечера Марта не заходила в тот отдел. Там трудились трое или четверо, щелкали ЭВМ, проводились вычисления. Это явно работали астрономы-теоретики. Астрономы-практики — наблюдали. Это было вполне официальное научное разделение. Но амплуа имели право менять по желанию. Ученые были людьми духовно вольными. Если кто-то несколько лет изучал Луну — он вполне мог потом начать изучать какую-нибудь звездную туманность. Или еще что-то. Или наоборот. Океан науки плескался безгранично, и люди пили из него знания согласно вкусам.
Однако под вечер что-то произошло с Катей. До этого такая вроде бы мужественная и собранная, она стала вести себя совершенно неадекватно. Вдруг раскапризничалась, как маленькая девочка.
Едва заглянув в комнату, приготовленную ей для ночлега, она начала хныкать и ныть, причем было видно, — в большой степени нарочито, попав в понесшую ее волну. Оказалось, она недовольна тем, что здесь у нее не будет ночной рубашки!
— Марта, — хныкала Катя, — мне придется тут спать или полностью одетой, или голой, а я так не привыкла! Я сплю в ночнушке!
— Катька! — удивленно зыркнула на нее Марта. — Не дури! Ты чего в самом деле? Тебе место дали, а ты еще придираешься к пустякам! А ну прекрати!!
— Ну ла-а-адно… — затянула Катя и с деланно обиженным видом засеменила прочь, снова на вахту.
Да что с ней такое? — удивилась Марта.
И вдруг Марта догадалась: это был первый наплыв депрессии, которая захватывала Катю. Кате будто что-то мешало, и она судорожно это искала, не могла понять, что это… И находило желание неких выходок, придирок, капризов…
Катя слишком много проспала сегодня, и на ночь запаса сна не осталось. Его не было ни в одном глазу. Катя не знала, чем заняться. Давно ушла домой Лариса Матвеевна, на дежурном посту сидела только жалковатая напарница Блинова, а он сам свершал вечерний обход. Но Кате не хотелось ни с кем говорить, даже с подругой Мартой. Она одна знала причину: здесь, в тишине звездного замка, среди огромного сада, под бескрайним небом вселенной, словно приблизившимся сюда, таким отчетливым и прозрачно-далеким, лиловым, она вдруг вспомнила Игоря.
Она любила его.
Но теперь она вспоминала и о другом, который тоже запал ей в душу.
Гриша Тарасов по прозвищу Девственник.
На нее неумолимо надвигался некий разлом. И ввел в оцепенение.
На вахте остались двое: Катя и напарница Вадима Ивановича. Та тоже долго не ложилась.
Катя же погрузилась в прострацию. Отключили электричество, кроме дежурных ночников. Но Катя сидела одна в кресле у бюста. Она смотрела вдаль и думала думу.
Среди темной территории, запертой на все калитки, в обсерватории горел одинокий огонек — окошко над вахтой. В этом ореоле застыла Катина фигурка вместо уснувшей вахтерши.
Она даже почти не обратила внимания, как пробило полночь (вернее, прощелкнуло — на верхних часах над фойе), во двор въехала какая-то машина, и вскоре в ГАИШ ворвались два человека.
Один из них был темноволосым детиной громадного роста. Другой, — пареньком со сладкой улыбкой на мягком, как кисель, лице. У него была летящая походка, очень прямая осанка, стриженная «под ноль» голова, а руки он держал в карманах. 
Оба они направились в левое крыло.

Марта уже давно завалилась на раскладушку в первой комнате теоретического отдела. Но вдруг проснулась. И тут же, приоткрыв один глаз, поняла, отчего.
По затемненному закутку мимо нее пробрались два парня: первый — очень высокий и второй — бегучий, слащавый. Мимоходом зыркнули на лежащую в постели Марту, но, очевидно, особо не гадали, кто она и откуда здесь взялась. Они зажгли свет в основной комнате, притворили стеклянную шершавую дверь и принялись торопливо беседовать.
Марта сделала вид, что спит. Но на самом деле внимательно слушала. Разговор двух различимых силуэтов был прекрасно слышен ей.
— Так вот, Филиппов, — начал высокий, — Рюмкин мобилизует тебя тоже.
— Н-да, — произнес как-то растерянно сладковатый. — Я привез ему сделанную верстку, а тут нате — и он сам в Киеве, и приказывает мне ехать туда к нему.
— Ты жил мажором и верстал дома «Звездочет» — резонно пояснил высокий. — Так вам обоюдно было удобно, но теперь положение изменилось. Про комету ты знаешь. Экспедиция посвящена ей. Ты в экспедиции не ходил, а я вот ездил три года назад. Тогда наблюдали солнечное затмение на Кавказе. Меня послали как техника. Было интересно, но работали много. Вот теперь предстоит, раз такие дела.
— Ладно, понял, — утихомирился Филиппов. — Но что от меня еще требуется, Трубин? Ведь мы выступаем вроде не завтра?
— Так вот сейчас надо выполнить до завтра еще одну просьбу Владимира Михайловича, — принялся объяснять Трубин. — Рюмкину нужен на всякий случай компьютерный специалист. И не простой, а очень продвинутый. Он утверждает, ты такого знаешь, и мобилизовал меня найти тебя и взять информацию о нем. Правда ли это?
На секунду Филиппов задумался. А затем сказал:
— А! Я понял, кого он имел в виду. Этот тип учится на заочке, но он уже продвинутый гуру эвээма.
— Где территориально живет? — осведомился Трубин.
— В Мытищах, — ответил Филиппов. — Почти в Москве, но в то же время нет, — добавил он.
— Это ясно, — отмахнулся Посадский Кабан. — В Мытищах… — поразмыслил он вслух сам с собой. — Тэк-с… Я на колесах, а ты живешь тут недалеко. В общем, к твоему программисту поеду я. А тебя довезу до дома, и собирайся. Завтра — время сбора экспедиции. Встречаемся утром. Ты стой на этой стрелке. Приезжай пораньше в ГАИШ. И держи междугородную связь через директора с Владимиром Михайловичем — скажи, кто ты и куда поедешь. Понял?
— Усё, — смешливо отозвался Филиппов. — Покажи на карте, куда летит комета, — попросил он.
Трубин приблизился к карте Евразии и начал:
— Смотри. Вот граница России… — показал он на рубеж между Россией и Украиной.
Но Филиппов прервал его внешне запредельно серьезно-пафосным и внутренне — запредельно куражливым голосом.
— Моя граница вот, — четко и плавно показал он границу России с Украиной. — А должна быть — здесь, — в таком же духе он нарочито невозмутимо указал на границу Украины с Польшей. — А еще лучше — вот тут, — и он ткнул на оконечность Португалии, выступающей в Атлантику. — И везде, — махнул он рукой надо всей картой, — одно сплошное русское небо!
Повисла шокированная пауза. А затем Трубин, невольно прыснув козлиным смешком, сказал:
— Дорогой мой! Ты все играешься и шутишь шутки и, по-моему, действительно не понимаешь, что мы идем на солидное дело. Ну что же, Рюмкин скомандует тебе перед началом похода: отсмеяться! И только потом выступим. А то ты всегда никак не можешь доприкалываться. И поэтому он даст команду: «От-сме-яться!!» И только потом: «Ша-гом марш!!»
Трубин перевел дыхание. Филиппов, очевидно, наконец-то все осознал. Он вскинул голову повыше, однако не вынимая рук из карманов. 
— Теперь насчет этого компьютерщика, — по-спартански повел дальше беседу Трубин. — Как его зовут?
— Кристофер, — ответил Филиппов.
— Кристофер? — удивился Трубин. — Гм… Откуда же у русского может быть такое имя?
— Ниоткуда, — преспокойно согласился Филиппов. — Но будет, если он сам себе его даст.
— Так, ясно, — прервал новую чуток ошарашенную паузу Трубин. — Он что, немножко с причудами? — вполне деловито осведомился он.
— Да, как почти все узкие компьютерные специалисты, — так же спокойно и по-деловому ответствовал Филиппов. — Но при этом надежный и верный товарищ. В разведку с ним идти можно, я его хорошо знаю, — твердо с жаром заверил Филиппов.
— Ладно, — отрезал аналогично по-спартански Трубин. — Тэк… Уже нача’ло первого ночи. Ехать к нему сейчас неудобно, поздно, поэтому…
— Очень даже удобно, если надо срочно, — качнул головой Филиппов, прервав Посадского Кабана. — Он на каникулах ночами сидит в Интернете, потому что дешевле. А днем спит. Обычно так.
— Прекрасно! — еще более взбодрился Трубин. — Тогда я сей момент еду к нему. Давай адрес.
Вскоре они остановились в вестибюле. На вахте сидела незнакомая им молодая понурая девушка, непонятно откуда там взявшаяся — подменяющая кого, что ли, временно?
— Еще он знает каратэ, боевые искусства, — сообщил Филиппов.
— Это вообще превосходно. Нам это может пригодиться, — кивнул Трубин.
— Но у него есть еще одна причуда, — продолжил Филиппов. — Он — вегетарианец.
— Это ладно, — отмахнулся Трубин. — Пусть угощает, чем хочет. Дело важнее. Давай, к машине.
Они спускались на улицу, а Филиппов сбивчиво рассказывал на ходу, щебеча, как вьющийся воробей:
— Я однажды был у него в гостях. Он мне поставил, как обычно, суп из чечевицы и фасоли да овощное рагу. Без кусочка мяса. Он говорил: я вегетарианец и так гостей тоже кормлю. Я поел. А он ушел к компьютеру проверить почту, не то его родители куда-то позвали. Никак не возвращался. Мне захотелось еще порубать. Я внаглую заглянул в холодильник и стал искать еще какого кушанья: свекольных котлет или бульона из гороха… Все это я увидел. Но случайно немного приоткрылась дверца в нижнюю мощную морозилку, и мелькнуло нечто красное. Я безбашенно приоткрыл и увидел… Там был вроде потайной ящик… И явно что-то спрятанное от гостей… Этим «что-то» оказалось сочнейшее мясо! Аппетитнейшие огромные куски свежего мясца, какое только в богатых ресторанах дают типа «Метрополя»… Я удивился и закрыл холодильник. А потом — тоже эдак внаглую — его спросил: а мясо-то тебе для чего? А он вдруг сразу глаза вниз опустил и скомканно так сказал: «Это мы собак прикармливаем… Но давай об этом не будем!!!». И всё…
— Влазь, — показал место возле водительского Трубин, распахнув дверь припаркованных «Жигулей». — Кристофер, значит… Н-да… Фантазер, видать… Раз компьютерщик и инетчик… А фамилия как?
— Никак, — деловито доложил Филиппов. — Он не дает ни паспортного имени, ни фамилии. Кристофер. И всё. Так и повторяет: записывайте меня без фамилии, просто Кристофер…
— Яснехонько, — с оттенком двусмысленности отозвался Трубин. — Для выхода в чаты хорошо, но вот в жизни… Ладно. Всё. Погнали.
«Жигули» фыркнули и выехали за ворота.

Давно Трубин не был таким деловым.
Он мчался на предельной для города скорости по озаренным фонарями улицам Москвы, потому что везде уже почти не было машин. Вскоре он вылетел на трассу шоссе и так же монотонно, держа одной рукой руль, несся к цели.
Продвинутый «хакер» обитал в Мытищах в доме напротив местного ДК и огромной плоской клумбы.
Трубин припарковал у подъезда автомобиль, пикнул кнопкой направленного на него карманного пульта — поставил на сигнализацию, машинально шикарным жестом. И вошел в подъезд.
Везде все уже давно спали. Он позвонил в нужную квартиру. Через несколько минут дверь легко и бесшумно открылось. И Трубин слегка удивился.
Перед ним стоял замысловатого вида юноша лет двадцати семи, крепкой комплекции, с легкой склонностью к полноте. Замысловатыми же в нем были жесткие и длинные черные волосы, которые ниспадали до самой груди со всех сторон, разделяясь кое-где на спутанные пряди и космато загнувшись. Отдельные прядки даже частично закрывали его чуточку смуглое лицо с тонкой щетинкой усов и крошечной бородки, с пронзительными живыми глазами. От этого юноша смотрелся диковатым. Лесным эдаким, пещерным. Но только внешне.
— Здравствуйте, — сказал Посадский Кабан вопросительно уставившемуся на него долговолосому брюнету. — Я из ГАИШа. Меня зовут Андрей Трубин. Я по поручению Филиппова.
Услышав фамилию «Филиппов», крутой программист мгновенно все понял.
— Заходите, — сказал он вполголоса, приветливо раскрывая дверь совсем.
— Не слишком ли я поздно? — все-таки спросил Трубин.
— Отнюдь, — заулыбался Кристофер, очевидно, уже многим поясняя этот вопрос. — Я работаю по ночам, так что час пополуночи для меня — самое нормальное время. Ботинки можешь не снимать, у нас все просто, — отрезал он, глянув на ищущего табуретку Трубина. — Только иди потише, не топай, а то родичи мои спят, они ночами как раз не работают, — объяснил он.
Теперь стало ясно, почему волосатый компьютерщик в совершенстве научился двигаться так бесшумно.
Трубин направился за ним по коридору, стараясь ступать как можно мягче.
Рабочие апартаменты Кристофера представляли собой небольшую угловую комнату. Там находился полный комплект продвинутого пользователя: компьютер, лазерный принтер, сканер и модем.
Кристофер уселся за ЭВМ и машинально привычным жестом погнал мышь, пощелкав ею.
Трубин успел еще раз отметить, что у Кристофера действительно весьма мощные мускулы. Вряд ли он вегетарианец, подумал Посадский Кабан. Наболтал небось что-то Филиппов…
— Так, — тронул его легонько за плечо Трубин, — давай с компом потом разберемся. Пойдем на кухню, что ли? — неловко огляделся он. — Я, кстати, не ужинал, — мимоходом вырвалось у него. — Посидим, и я расскажу все обстоятельства.
— Филиппыч мне докладывал о тебе, — кивнул Кристофер. — В общих чертах я знаю. А подробности ты мне сейчас, само собой, выложишь, и я бы, между прочим, тоже бы пожевал, — подхватил он идею, отряхивая с лица завесу пышных черных лохматых волос. — Пошли.
На кухне Кристофер зажег свет и полез в холодильник. Потом словно затормозился.
— Да, кстати, — произнес он, словно вначале забыв об этом. — Я — вегетарианец. Поэтому, увы, могу дать только пюре из гороха и морковные шары. Хотя тебе вряд ли понравится такая еда…
Трубин действительно вздохнул, попутно заметив, что Кристофер так немного открыл холодильник и так хитро встал, загородив собой дверь, что у гостя не имелось возможности заглянуть со своего места внутрь оного…
— Ну уж давай что есть, — попросил Посадский Кабан.
Кристофер уселся напротив. Они принялись жевать гороховое пюре и шарики, слепленные из тертой тушеной морковки.
— Так во’т… — заговорил Трубин.
Быстро и четко, и одновременно обстоятельно, он поведал чернокудрому программисту суть. Тот тоже вполне внимательно слушал, несмотря на свой какой-то не очень серьезный, казалось бы, внешний имидж.
— Мне всё ясно, — удивительно по-спартански, моментально вникнув в суть, доложил Кристофер.
Умный, видать, парень, хотя и со странностями, отметил Трубин. Или, может, то и другое вообще в жизни взаимосвязано?
— В экспедицию я поеду, — продолжил его визави. — С моими договорюсь быстро, проблем, думаю, не возникнет. Мой папа много пещер в жизни облазил, и я весь в него, поэтому добро он даст, — сообщил, усмехнувшись, Кристофер.
Не наболтал Филиппов, мысленно порадовался Трубин. Нужного человека дал.
— Теперь какие у нас планы? — взял инициативу в свои руки косматый. — Перед дорогой надо подкрепиться, а потом выспаться. Поесть мы уже поели…
Кристофер вдруг затормозился.
— Слушай, — сказал он Трубину. — Я все-таки вижу, ты не очень доволен, хотя вежливо молчишь об этом. Ладно! — отрезал он. — Для гостей — специально только для гостей — у меня есть мясные блюда! — проговорился Кристофер. — Сейчас поставлю.
Ага-а, подумал Трубин, неслышно усмехнувшись.
Он с интересом поднял глаза на Кристофера. Тот наклонился к холодильнику и извлек оттуда пиццу с отменной ветчиной. Тотчас сунул замороженную покрытую инеем лепешку в микроволновку и нажал кнопку. Пицца медленно завращалась в полумраке шкафчика. 
И Трубин на этот раз все-таки успел издали всунуть взгляд в холодильник кристоферовской квартиры. И заметить там кроме всего прочего еще что-то ярко-красное. Очевидно, бифштексы самого высшего сорта. 
— Вуаля! — Кристофер наконец торжественно подал Трубину уже готовое блюдо с растопившемся сверху аппетитным сыром.
Голос у Кристофера был приятный — эдакий бархатный тенорок.
Трубин, у которого аж потекли слюнки, с готовностью схватил нож и вилку и принялся нарезать пиццу на хрустящие куски, торопливо заталкивая их в рот. Не в силах даже ничего сказать.
Затем он осекся и зыркнул на сидящего напротив Кристофера. Тот, откинув достающие до груди витые на концах темные патлы, смотрел, как работает челюстями визитер.
И Трубин вдруг решился на один шаг…
— Слушай! — сказал он Кристоферу. — Мне, честно, как-то не очень ловко, когда вот я пожираю мясо, а ты смотришь на это… Может, просто ради гостя, за компанию, ты разок изменишь вегетарианским принципам и тоже съешь со мной эту вкусную пиццу?
Он испытующе косился на компьютерщика. Но последний не стушевался.
— Хорошо, — бросил он, подумав всего несколько мгновений. — Ты прав, как-то скучно есть одному.
После чего извлек точно такую же вторую пиццу с ветчинкой и положил в микроволновку. И вскоре воткнул в нее свои нож и вилку и откусил солидный кусок жареного хлеба с мясом и мягким горячим сырком, растекшимся густым покровом.
Оба синхронно склонились над тарелками, а затем их взгляды исподлобья встретились. И после неловкой паузы Трубин сказал:
— Послушай, Крис! А нет ли у тебя чего-нибудь эдакого холодненького, свежего, чем можно запить эту шкворчащую прелесть? А?
— Есть, — тотчас ответствовал Кристофер.
После чего в очередной раз вскочил и достал две запотевшие прохладные бутылки пива «Бочкарев». Открыв их, он поставил по каждой возле своей тарелки и Трубина.
— Ну что ж, вот это уже просто роскошно! — проговорил Трубин. — Тогда давай выпьем за успех нашей совместной поездки! — предложил Посадский Кабан и с готовностью поднял бутылку.
Кристофер чокнулся с ним и отхлебнул пиво. И опять с аппетитом навалился на пиццу. Трубин последовал его примеру.
Оба так и хрустели зубами, заливая в горло свежее пивко.
— Значит так, — произнес наконец насытившийся и повеселевший Кристофер своим приятным густым тенором. — Соберусь я довольно быстро. Филиппыч, я так понимаю, поджидает завтра у вашей обсерватории?
Трубин кивнул.
— Есть ли какие поручения от Владимира Михайловича? — поинтересовался Кристофер.
— Желательно еще посмотреть в Интернете некоего Звездного Звона и попытаться определить, где находится этот человек территориально, — ответил Посадский Кабан. — Раз ты очень продвинутый, ты, возможно, сумеешь.
— Попробую, — кивнул Кристофер. — Значит, Звездный Звон? Ясно. Но это уже утром. Как ты смотришь на то, чтобы съесть еще по порции?
— Положительно, — ответил Трубин.
Вот какой ты вегетарианец, подумал он. Но вслух ничего не сказал.
Чернокудрый специалист по ЭВМ с молниеносной готовностью поставил в электрошкафчик еще пару пицц с ветчиной и зеленью и извлек еще две бутылочки «Бочкарева», потому что две первые уже были помаленьку выпиты.
Они синхронно отхлебнули.
— Правда, что ты продвинутый специалист еще и по каратэ? — полюбопытствовал Трубин.
— Не специалист, — скромно опустил глаза Кристофер. — И не слишком продвинутый. Но кое-что в рукопашном бое понимаю, это да, — ответствовал он.
Когда они доели и вторые пиццы и осушили новые бутылки, то оба уже чувствовали сытость и приятный кайф.
— Так, — деловито глянул на часы Кристофер. — Теперь нам всего только требуется — часа три крепкого сна. Я привык вставать пораньше, если только не за компьютером. Поэтому утром посмотрю вашего Звездного Звона. И ты отдохни — я постелю тебе на полу, уж извини, свободной кровати нет. Утром же предупрежу своих. И — в путь!
Трубин поднялся из-за стола. Кристофер убирал засаленные тарелки и пустые четыре бутылки.
В темной комнате, где они готовили свои постели, было приятно. Пивной кайф дал ощущение, как будто комната наполнена добрыми невидимыми существами, овевающими Трубина мягкой убаюкивающей беззвучной мелодией…
Трубин быстро заснул. И ему приснилось, как он гуляет по обсерваторскому саду, а навстречу ему попадаются астрономы и угощают его золотистыми яблоками с деревьев.
Разбудил его Кристофер. Такой же волосатый, умывшийся и уже совсем свежий.
А хороший на деле парень, оказывается, этот Кристофер, подумал Трубин, одеваясь и вспоминая вчерашнюю совместную трапезу.
— Теперь о деле, — сказал Кристофер, снова подходя к нему. — Родичи мои добро дали, а что касается Звездного Звона — то обитает он на Украине. Скорее всего, где-нибудь в районе Припяти. Вот так вот! — многозначительно заключил он.
Трубин присвистнул.
— Вещи я собрал, — продолжил Кристофер. — Так что вперед! И с песней.
Внизу Посадский Кабан завел свои «Жигули». Кристофер сел рядом, закинув рюкзак на заднее сиденье. Трубин газанул, и они помчались из Мытищ в Москву.

Привыкший к вольной жизни и надомной работе верстальщика Филиппов прибыл на следующий день в ГАИШ пораньше. Взошел летящей походкой по ступенькам, быстренько перебирая их проворными ножками. Сладко улыбающийся, руки в карманы, с короткой стрижкой.
На вахте были сменившие вчерашнего Блинова двое мужичков, после смены которых оставалось очень много окурков и просмотренных телепередач, а также выпитых чашек чая. Также Филиппов увидел: та девочка, что сидела вчера до поздней ночи возле вахты в некоей задумчивой прострации, снова была здесь.
А рядом с ней восседала другая, тоже незнакомая ему, девица лихого вида и курила сигарету. Ее рыжие пышные кудри вились до плеч. Она положила ногу на ногу, и из-под лиловых джинсов виднелся остроносый сапожок без голенища и смешной куцый поперечно полосатый носочек.
Филиппов взлетел, перебирая ступеньки, прямо наверх — в апартаменты директора.
Но вскоре он уже сбега’л вниз. С несколько озадаченным видом.
Он рассеянно поколобродил в фойе, не оборачиваясь больше на двух незнакомок, и медленно, о чем-то размышляя, вышел во двор.

Трубин заприметил как-то рассеянно курсирующего по саду Филиппова уже издали. Он вылез из машины, отпер ключом ворота, загнал ее, закрыл ворота, и снова прыгнул за руль рядом с Кристофером.
Поставив «Жигули» у каменного крыльца обсерватории с плоскими длинными многочисленными ступеньками, он вышел наружу окончательно. Кристофер с рюкзаком топал следом за ним. А Филиппов уже брел им навстречу, обкусывая яблоко.
— Здравствуйте, — сладко и широко блуждающе заулыбался он, мягко пожимая руки Трубину и Кристоферу. — Вот какое дело…
Те замерли, насторожившись.
— Сегодня не едем, — доложил Филиппов.
Трубин вопросительно воззрился на него.
— Говорил с Рюмкиным по междугородке от директора, — хрустнул яблочком Филиппов. — В составе экспедиции не хватает еще одного человека.
— Это как же? — не понял Посадский Кабан. — Мы все вроде здесь.
— Я — раз, — невозмутимо принялся загибать пальцы сладколицый Филиппов, вытащив свободную от яблока руку из кармана, — ты — два, он — три, сам Владимир Михайлович — четыре, Барсук с Башмановым — пять и шесть. А нужен седьмой. Группа укомплектовывается из семи. Так постановили. Украина с Россией решили, — ухмыльнулся он. — Поскольку комета может быть опасна и для Украины, то решают совместно. Срок — один день.
— Понял, — кивнул Трубин. — Что будем делать? — повернулся он к Кристоферу.
Тот пожал плечами.
— Так, — деловито сказал Трубин. — Ты нас зря прогонял, братец. За это тебе штрафная. Сам ищи кадр.
— Ой, ну что ж сразу я, — вздумал было протестовать Филиппов.
— Ну ладно, не привередничай! — твердо отрезал высоченный Трубин. — Ты всё до’ма верстал себе «Звездочета» и на выставки ходил да в клубы… А вот теперь попотей. И не капризничай — у тебя целый день в запасе! И весь ГАИШ. Нужен человек любого пола?
— Любого, — кивнул Филиппов.
— Возраст, специальность?
— Тоже все равно. Ну, не совсем слабак или трус, конечно. Но просто седьмой человек.
— Так вообще за чем дело стало? — резонно рассудил Трубин. — Иди в ГАИШ, хватай любого, да тащи в экспедицию. А мы пока ко мне заедем, переночуем теперича у меня, — кивнул он Кристоферу.
Филиппов порывался опять заспорить, но Трубин не стал слушать, а просто молча ретировался. Перевесив все на Филиппова, он быстро завел «Жигули», отбыл сам и увез с собой длинноволосого чернявого программиста.
Филиппов немного постоял в растерянности. Черт, — подумал он, — и кого я найду? Ведь надо еще оговорить, что снимаемся с якоря прямо сразу, чтобы от дома имел возможность отъехать и все такое… Не могли раньше сказать…
Настроение его начало портиться, как несвежая сметана.
Ворча себе под нос, он вошел в обсерваторию. День на такие поиски — очень мало, — размышлял он… Просто слишком мало…
Девушки сидели на том же самом месте.
Глаза двух мужчин, уже зажегших сигареты и включивших телевизор, уставились на Филиппова.
— Какие новости? — спросил один.
— Завтра стартуем, — признался Филиппов. — А требуется еще один человек. Без него комплект неполный, —озабоченно улыбнулся он углом рта. — А где я его найду? Кто еще поедет? Фиг знает… Ладно, может, кого из студентов споймаю… Только у них еще практика даже не началась… — пробурчал он, слегка изогнувшись дугой и виляя меланхолично положенными в карманы руками.
Он рассеянно поднялся по лестнице с балясинами на второй этаж и скрылся там…
Марта заметила, что Катя долго провожала его взглядом.
Катя не нравилась Марте. Не она сама, конечно, а состояние, в котором та пребывала.
Катя находилась со вчерашнего вечера в длительной прострации и меланхолии. Похоже, у нее начинались некоторые симптомы астенического синдрома…
Обратила на это внимание и Лариса Матвеевна, которая пришла сегодня на работу пораньше, одетая в белое облегающее платье и еще более проворная, чем вчера.
Она попыталась дать Кате новое задание по хозяйству. Катя начала его выполнять, но быстро утомилась, ослабла и, пожаловавшись на ломоту и сонливость, повалилась на диванчик в конце коридора и опять лежала в лежку…
Лариса Матвеевна нахмурилась. Катя вела себя как заболевшая чем-то, хотя больна не была. Лариса Матвеевна уже узнала всю ее историю, поболтав с девушками еще вчера. И грустную историю с Игорем, из-за которой, вероятно, и попала Катя в весь этот переплет…
День продолжался. Где-то флегматично колобродил Филиппов, но так пока что не нашел никого, кто бы согласился ехать в Чернобыльскую зону.
Катю все-таки удалось совместными усилиями немножко расшевелить. Чтобы отвлечься, она отправилась принять душ в главное здание. Катя бежала уже пободрее, помахивая пакетом с полотенцем и сменой бельишка. Стоя под водой, она вначале опять почувствовала одиночество и легкую дрожь. Но в следующую минуту вода согнала с нее этот наплыв.
Водная процедура разведрила Катю, но до тех пор, пока она не вернулась обратно под защитные гаишевские стены. В них она снова задумалась, и потянулась ее апатия.

Тем временем Трубин действительно привез Кристофера к себе домой.
Ребята были бодры и веселы. Просто еще не до конца созрело понимание того, что экспедиция действительно предстоит трудная и опасная. Всё по молодости виделось некой интересной большой игрой, на которую их созвали. Поэтому пока что все еще вели себя так легкомысленно… Понимание же серьезности и реальности происходящего приходило потихоньку, с трудом.
Трубин попросил поучить его, Посадского Кабана, известным ему, Кристоферу, приемам, которые и ему нелишне знать, если он идет в такой поход. Который, видимо, будет еще покруче, чем тогдашняя поездка на затмение.
Кристофер согласился. После чего деловито заплел свои патлы, завивающиеся мелкими сосульчатыми витыми прядями на концах, в один пушистый тугой хвостик, чтобы не мешались.
— Ну-с, начнем, — сказал Кристофер, теперь уже хвостатый, а не патлатый.
Прежде всего он продемонстрировал Трубину удар ногой на стенке. В некоем замысловатом прыжке.
— Повтори, попробуй, — попросил Кристофер.
Трубин попытался сделать нечто похожее: подпрыгнул на левой ноге, а правой вдарил по стенке.
— Неверно, — махнул головой Кристофер. — Ты отталкиваешься одной ногой, а бьешь другой. А надо бить толчковой ногой. Вот так.
Он показал снова.
И тут только Трубин понял суть: Кристофер умудрялся с неимоверной скоростью подпрыгнуть на правой ноге и тут же ударить этой же самой правой ногой в стену.
Нет, у Трубина пока так не получалось.
— Смотри, в чем суть, — пояснил Кристофер. — Когда бьешь ногой — вот, по стенке, на которой мы тренируемся — не отталкивайся этой ногой от стенки, а втыкай ее. Вот эдак, резко. Оп!!
— А теперь покажи мне какой-нибудь прием борьбы, — попросил Посадский Кабан.
— Что ж, пожалуйста. Смотри!
И Кристофер неуловимым движением подхватил верзилу Трубина, перебросил его через плечо и мгновенно приземлил навзничь на палас.
— О-о-о-ё-ё!! — заорал от неожиданности Трубин, потирая ушибленный затылок.
Вот эт компьютерщик, подумал он… И тотчас, поднимаясь на ноги, торопливо заговорил, искренне боясь, что Кристофер откажется от такого предложения:
— Ты знаешь, дорогой, по-моему, на сегодня я уже усвоил знаний достаточно и нам лучше сейчас больше не заниматься, а отдохнуть перед походом!!!
К счастью, Кристофер согласился.

Приближался вечер. На вахте курили, уже отключив телевизор.
Наконец Лариса Матвеевна не выдержала и сама подошла к Кате.
Задумчивая Марта сидела напротив.
— Что ты так грустишь, Катя? — спросила Лариса Матвеевна.
— Я просто вспомнила, — проговорила Катя, не поднимая поникшего носа и глаз. — Ведь Игорь по первому образованию был астрофизик… Мне напомнило о нем…
И тут крепкая душой и не склонная к печалям женщина не выдержала долгой затянувшейся Катиной меланхолии. Она была непривычна к молчаливой томной скорби. Такое состояние действовало на неё ужасно, ни с чем не сравнимо. Хуже любого крика, любых склок. Ей захотелось орать, биться, но только бы Катя не давила этим молчаливым состоянием. В этом состоянии было для Ларисы Матвеевны нечто дикое, что просто переворачивало её и требовало хоть громом, хоть молнией, но разрядить!
— Что ты томишься, что?! — разре’зала воздух криком Лариса Матвеевна в захватившем ее аффекте. — Ну что мы можем сделать?! Ты не понимаешь другого! Почему ты так уверена, что твой муж убит или скрывается? Он хоть раз вышел на связь с вашей семьей? Он просто смылся и бросил тебя вместе с маленькой дочкой! Показал тебе задницу! Вот так!
И Лариса Матвеевна, уже совсем, очевидно, слетев с катушек, повернулась к Кате спиной и выразительно побарабанила ладонью по своему упругому обтянутому обширному заду, нарочно выставив его.
Катя сидела, обмерев уже совершенно. Глаза ее застыли, как желе, и она сжалась в комок, лишившись дара речи. Но тут не выдержала уже Марта, до этого молча слушая.
Она моментально вскочила на ноги и, сжав кулаки, подлетела к Ларисе Матвеевне, встав напротив. Лицо ее стало свирепым.
— Да ты чего, совсем оборзела, что ли, кошелка жирная?! — тоже бешено заорала она на всю обсерваторию. — Что ты ее пугаешь?! Да ты еще штаны тут с себя сними — совсем хорошо будет! Не смей оскорблять Катю!! Не смей над ней издеваться!!!
— Ах ты, соплячка! — заголосила в ответ Лариса Матвеевна, несколько стушевавшись от подобного порыва, но тотчас подавив замешательство. — Ты на меня еще лезешь! Да ты еще подерись со мной!!
— И подерусь!! — истошно завизжала Марта, взмахнув рыжекудрой головой и стиснув зубы.
Она действительно была готова накинуться мять Ларису Матвеевну, однако понимая: та женщина не слабая, и в этом случае Марту и саму она помнет прилично…
Охранники смотрели на развернувшуюся сцену, забыв вложить в открывшиеся рты дымящие в пальцах сигареты. Они не знали — стоит ли вмешаться или пока нет…
— Да не о том я!! — замахала руками Лариса Матвеевна. — Не о том!!! Обидно мне! Больно и обидно за Катю!!! Смотрю и вижу: молодая, красивая девушка, а на лице — тоска. Нестерпимая тоска… Купаться бы, влюбляться, а ты сама себя мучаешь, Катенька! Нельзя так! Не мучай так себя, а то и вправду заболеешь! Надо преодолевать! Пусть грустно, трудно, но надо! Почему я так отреагировала? Ну сорвалось… Честно вам скажу всем, вот при них тоже, — она махнула рукой в сторону охраны, — было у меня нечто подобное, Катя! Была я тогда вашего с Мартой возраста, даже еще помоложе. Фотография у меня есть тех времен, где я на камешке лежу — там у меня под стеклом, — она указала на хозчасть. — Первая любовь у меня случилась — в студенческом лагере… Голова кружилась, эти южные ночи, море, ни о чем не задумывалась, всему верила… Он меня очаровал, роман крутили… Я мечтала о любви на всю жизнь… Он бросил меня, — вдруг тихо обронила Лариса Матвеевна, дав резкий перепад после паузы. — И я как ты тогда ходила, Катя! Даже хуже! Я решила, что все люди сволочи! А это гадкая мысль, ее гнать надо. Нельзя веру терять, в людей в том числе. Есть на свете мерзавцы, но есть и достойные, и мелкие грехи прощать друг другу нужно, они у всех есть! — взмахнула она рукой, стоя между вахтой и девушками. — И я нашла достойного человека, и он заменил мне того. И опять пришла любовь! И с этим человеком я живу. Пусть нам уже за сорок, дети взрослые, но мы вместе; пусть быт заедает — и что? Половину жизни я прожила, и я считаю, что прожила ее достойно! И дети у меня выросли! Так что будет все, Катя! Только сама должна преодолеть! Иначе — затянет, засосет!
Марта разжала кулаки и расслабленно уронила руки. Она потупила растрепанную шевелюру. Ей стало нестерпимо стыдно за свой выпад… Лариса Матвеевна оказалась совсем не такой… Марта жалковато согнулась дугой.
— Я все поняла, — произнесла она. — Простите меня, Лариса Матвеевна… Извините пожалуйста… Извините!
И Марта виновато села на диван рядом с Катей.
— Пожалуйста, Катя! Помоги себе! А уж мы тебе точно поможем, я и Марта! — попросила Лариса Матвеевна.
Но Катя как будто почти не двигалась, замерев на месте. И только тут вдруг вскочила… Теперь сжала кулаки она. Нет, она не хотела закончить сцену как-то тривиально… Она встряхнула головой и раздался твердый, но слегка дрожащий голос, в котором проступила борьба с самой же собой. Катя сказала это, заставляя себя успеть это сказать вслух, объявить, — чтобы закрыть самой себе путь к отступлению:
— Я поняла, Лариса Матвеевна! Даже не вас, а себя! Я размякла… А мне надо стать решительной! Решиться на что-то! Мне нужно сделать что-нибудь большое! Как говорил он, Гриша Тарасов: сделать большое и хорошее, чтобы загладить вину…
Она увидела: прямо к ним по коридору в который раз шел Филиппов. Бродящий без толку по зданию руки в карманы и усиленно делающий вид, будто он и в самом деле кого-то ищет.
— Парень! — бросилась она к нему.
Лариса Матвеевна, Марта и оба вахтера, затушив окурки в пепельнице, недоуменно смотрели ей вслед.
— А? — удивленно спросил Филиппов.
— Когда выступает ваша экспедиция?
— Завтра утром собираемся около ГАИШа, вон на той скамейке во дворе, — кивнул он на самую видную скамеечку направо от прямоугольной клумбы напротив входа.
— Ясно. Ты нашел седьмого человека?
— Нет, — честно помотал стриженой головой Филиппов.
— Так вот. Теперь ты его уже нашел.
Лариса Матвеевна всплеснула руками. Марта, вытаращив глаза, бросилась к подруге с криком: «Катя!».
— Да! — сказала Катя. — Не изумляйтесь. И не пытайтесь меня отговорить — не тратьте силы попусту! — она укрощала словами саму себя, — это опять просквозило в дрожании произнесшего голоса. — Я поняла: я должна! Должна проявить себя в этом! И я поеду! Я докажу всем!
Стоящие по сторонам Лариса и Марта все еще ошарашенно молчали.
Взиравшие вахтеры усмехнулись с интересом, хотя их дело, судя по флегматичному виду обоих, явно была сторона.
— Я решила! — сказала Катя. — И видимо, так хочет небо, чтобы пошла я! Я чувствую! Ты никого не мог отыскать, — обратилась она к Филиппову, так же замершему столбиком с опущенными в карманы руками, — и нашел меня.
— Катя… — приложила ладонь к груди Марта. — Да как же ты… А я?
— Марточка! — вдруг став проникновенной и нежной, подошла к подруге Катя. — Ты тоже должна. Должна остаться здесь. Идет один человек. Поэтому ты остаешься и ждешь меня тут. И ты позвонишь моим и скажешь, что я — в экспедиции, потому что другого пути у меня уже нет. И если так случится, — сделала она паузу и решилась все-таки договорить, — что я не вернусь — то ты тоже должна остаться, чтобы передать все моим.
— Хорошо, Катя, — произнесла Марта. — Я тоже все поняла. Я не имею права больше тебе мешать. Господи… Но с чем же ты поедешь?
— Много вещей не нужно, это не круиз, — усмехнулась Катя. — Вы с Ларисой Матвеевной уложите мне поклажу.
— Ой, — как-то слабо и жалостно улыбнулась Марта углом рта. — Да в чем же ты поедешь, господи? У тебя даже нет здесь ни одной пары брюк! Не поедешь же ты туда в платье!
— Ничего! Ты дашь мне какие-нибудь свои джинсы! Ведь одолжишь?
— Одолжу, — потупила голову Марта.
Нет, отступать было некуда. Все произошло так, как должно было произойти. И Марта это все более осознавала.
— И вдруг я найду Игоря! — добавила Катя.
Этим она поставила самую жирную точку.
Молча все выслушавшая Лариса Матвеевна тоже больше ничего не сказала. Действительно оставалось только собирать Катю в дорогу.
Филиппов снова расплылся в улыбке. Тягомотина с него свалилась. Он выполнил свой долг: седьмой человек был найден.
А еще через час Лариса Матвеевна тихонько подошла к Марте и искренне спросила ее:
— Марточка, ты не сердишься на меня?
Марта неистово, с жаром отрицательно помотала головой.
— Ты тоже прости меня за все эти глупости. Сорвалось, — попросила Лариса Матвеевна. — Ладно?
Марта опять неистово потрясла головой, на этот раз положительно. Она растрогалась — и поэтому стиснула зубы. В ответ Лариса мягко обняла Марту, прижав ее лицо к своей полной груди. Марта так же мягко ответила на ее объятия.
Через пять минут Марта стояла у окна возле входной двери и глубоко задумалась.
Человеческие обиды… — рассуждала она. — Как они смешны по сравнению с настоящими подвигами… Да и вообще в жизни всегда так случается: когда изо всех сил боишься, что кого-то обидела, и двадцать раз извинишься перед ним — всегда оказывается: он искренне и не думал обижаться. А вот когда так же искренне не думаешь, что могла своими словами задеть хоть кого-нибудь, ничего такого даже не почувствовала и не подозреваешь — неожиданно выясняется — как обухом по голове: человек на годы обиделся на тебя за слова, которые ты произнесла спокойно и просто, даже не подозревая, что они могут  уязвить… Такое правило действует в жизни. Поэтому опасаться обидеть даже несколько глупо. Мы все так этого боимся, а когда боимся — никого и не обижаем. А если обидим — совершенно этого не опасаемся, — и не думаем…
Сгущалась ночь. Ночь перед походом.

Поутру все трое уже стояли у скамейки, в условленном месте. С рюкзаками, в дорожных брючках или джинсах. Чернокудрый Кристофер, высоченный Посадский Кабан и Филиппов, который снова грыз яблоко.
— Здесь сорвал? — поинтересовался Трубин.
Филиппов кивнул, сладко улыбнувшись.
— Через два дня август начинается, — задумчиво заметил Трубин, поглядев на него как-то косо. — И наши скоро все яблоки обдерут. К августа так всегда у нас бывает…
И тут головы всех обернулись к ГАИШу. К ним шла Катя. В джинсах и тоже с рюкзаком. Экипированная в дорогу.
Почувствовав какую-то серьезность и торжественность, все трое поочередно пожали ей руку.
— Ну что ж, — нарушил неловкое молчание Трубин. — Все в сборе. Посидим перед дорогой.
Все четверо опустились на скамейку, заняв ее целиком.
— Всё, — четко бросил Трубин. — Подъем.
Гуськом они двинулись к воротам. Последней шла Катя. Она обернулась. На крыльце обсерватории стояли рядом Марта и Лариса Матвеевна. Они долго махали ей вслед. Утром они долго прощались с ней и изо всех сил просили ее беречь себя, сколь это, конечно, будет возможно и правильно…
Остались позади ворота ГАИШа.
— Нам на метро, — указал Трубин. — И сразу — в аэропорт.
— А машина твоя где? — спросил Филиппов.
— А кто ее домой потом повезет? — резонно ответил вопросом на вопрос Трубин.
— А-а… Не сообразил… — понял Филиппов.
И вероятно, пока еще из всех четверых только одна Катя понимала важность дела, на которое они шли. Понимала душой, не озвучивая… Потому что часть нелегкого пути она уже прошла… И вчерашняя слабость откатилась от нее. Катя была другой.

Вниз по течению широкой украинской реки плыла лодка. На веслах сидели Башманов и Барсук, каждый — на одном. Управлять плоскодонкой вначале было трудно, приходилось преодолевать кое-какие порожки, огибать места с водоворотами. Но потом ребята немного расслабились — течение сделалось тихим.
Мелколесье, тянущееся вдали на фоне обширных зеленых лугов, сменилось хуторками и рядами мазанок на пологом берегу.
Как только Рюмкин получил известие о вылете из Москвы остальных, он отправился на лодке к условленному месту, где они планировали встретиться. Это было не случайно — вроде встречи на Эльбе. Экспедиция пока была практически конфиденциальна. Поэтому, немного запутав путь, они плыли, не оставляя следов.
Но у Владимира Михайловича от акклиматизации, жары, нарастающего напряжения стало немного пошаливать сердце: он был уже немолод. Поэтому друзья аккуратно положили его на дно лодки, подсунув под затылок мягкий рюкзак, закрыли от солнца голову профессора, немного расстегнули рубашку и дали нужное лекарство, которое он, конечно, взял с собой в дорогу.
Барсук с Башмановым дружно синхронно гребли, войдя в согласный ритм, а Рюмкин, расслабленно закрыв глаза, возлежал, медленно приходя в себя.

Когда приземлились на Украине, возникла некоторая заминка. Никто толком не знал, как их должны найти и оповестить. Где их встретит профессор Рюмкин? Здесь ли или еще где? Но где тогда?
Все четверо с вещмешками в растерянности стояли в углу аэровокзала и озирались по сторонам… Кругом шумело множество пассажиров, и никто ни на кого особо не обращал внимания. Как вдруг к ним эдак быстро и почти незаметно подошла девушка в синей форме и спросила:
— Вы из московской обсерватории?
Все синхронно кивнули.
— Идемте.
Она деловито и скоренько провела их в боковую часть аэровокзала, в служебное помещение.
Там за столом восседал офицер милиции с погонами.
Стало ясно: кто надо, предупрежден, но операция не разглашается.
Офицер доложил, что их доставят на машине для встречи с Владимиром Михайловичем.
Вскоре явился шофер в штатском, повел за собой всех и усадил в автомобиль. Трубин сел рядом с ним, остальные трое — на заднее сиденье.
Они ехали по проселку, затем — по гудронированному шоссе, подпрыгнули на косоватых плитах… Дорога завернула в некий поселок, представлявший собой практически одну широкую центральную улицу, по бокам которой тянулись два ряда мазанок. Резвились дети, на завалинке сидели бабушки, бежал мужик в майке, лаяла собака…
Поселок стоял словно на остроконечном холме. Основная немного бугристая улица вначале поднималась вверх до середины поселка, а затем стала спускаться вниз. В самом центре — то есть аккуратно на вершине двускатной дороги — возвышалась водоколонка.
Они проехали поселок, и затем водитель высадил их на пристань.
— Вот здесь, — коротко сказал он. — Ждите, к вам подплывут на лодке.
И тут же отрулил обратно.
Впереди расстилалась тихая гладь широкой реки. Справа от маленькой пустынной пристани протянулись заросли камыша. Слева возвышалось какое-то тоже деревянное помещение, где внутри виднелись вентили и трубы, непонятно, для чего нужные, функционирующие или заброшенные.
Над головами открылось чистое небо. На другом берегу рос лесок и тянулись приветливые желтоватые холмы. В воздухе запищал комар. Чуточку колыхались кувшинки.
Стояло долгое красивое молчание.
— Скажи, — спросил наконец Трубин, нарушив его, — а почему тебя все-таки зовут Кристофер?
Парень, черные растрепанные волосы которого походили на слегка расщепленную вертикальную шляпку длинного гриба, ответил просто и обескураживающе, тем же приятным тенорком:
— Я был пять месяцев женат. Но теперь у меня нет жены. И с тех пор я поменял имя. Я стал Кристофером.
Повисло молчание. Наступил некоторый конфуз. Никто не решился больше расспрашивать о трагической или просто драматической истории с его неведомой женой.
Атмосфера сделалась сразу какой-то более серьезной. Однако сам же Кристофер заулыбался и отвалил в сторону. На разведку.
Вскоре он вернулся, и было видно: рюкзак его несколько потяжелел.
— Тут рядом есть чудный родник, — доложил Кристофер. — Чистейшая питьевая вода. Вкуснющая. Я набрал побольше в дорогу.
— Когда это ты пьешь так много воды? — несколько деланно удивленно спросил знающий Кристофера Филиппов, сладенько усмехнувшись.
— Если только у меня в полуторалитровой бутылке, которую я всегда вожу с собой, кончается пиво! — аналогично улыбнувшись, четко ответствовал Кристофер.
Филиппов понимающе гыкнул и подмигнул.
Время шло. Ничего не менялось. Тоненько жужжал комарик.
Снятые рюкзаки лежали на досках. Медленно текла река. Катя, чуть в сторонке от всех, задумчиво сидела на краю пристани, свесив ноги к воде. Трубин облокотился на задние перила. Лохматый чернявый компьютерщик уселся прямо на пристань, как на пол. А Филиппов стоял, глядя вдаль и улыбаясь, не вынимая рук из карманов.
Никто не плыл. Стала нарастать легкая тревога. Вдруг что-нибудь не так или какой обман?
— Смотрите! — крикнула Катя, показав вдаль рукой.
По реке неторопливо скользила лодка, как будто на ветру. Она приблизилась и изменила курс. Было ясно — там заметили находящихся на пристани. Сидящие Катя и Кристофер вскочили. Теперь уже все стояли на досках и смотрели туда. И наконец узнали табанящих черненького пухлощекого парня и очкастого фигляра. И тут наконец поднялся в сидячее положение Владимир Михайлович с мокрой майкой на голове. Сняв ее со лба, он приветливо помахал всем рукой.
И теперь-то все окончательно поняли: все делается по специальному военному плану, в который посвящен профессор Рюмкин.
Лодка причалила. Все пожимали друг другу руки. Рюмкин был несколько удивлен, увидав на месте седьмого человека совсем не знакомую ему девушку не из обсерватории. И с интересом рассматривал компьютерного специалиста, оказавшегося длинноволосым и немного смуглолицым крепким человеком с блестящими быстрыми глазами, внешне похожим одновременно и на цыгана, и на певца Паскаля.
— Кристофер? — удивился Рюмкин. — Ах да, вы же интернетчик… — тут же поймал он себя, словно этим все объяснил и можно было уже не удивляться...
— Расскажите, Владимир Михайлович, — попросил Кристофер. — Куда мы все-таки идем?
Рюмкин закурил сигарету.
— В Чернобыльскую зону. В этом моем рюкзаке, — показал он, — нужные астроприборы. Мы идем в район Припяти, мертвого города. Конечно, вы все знаете о катастрофе, которая произошла в Чернобыле в 1986 году. Там горел реактор и пошла радиация. Жители были вынуждены покинуть Припять. Там под землей лежит засыпанный тогда реактор. Наша задача — обнаружить связь между ним и кометой и предотвратить возможное их взаимодействие. Потому что оно может оказаться опасным для нашей земли, возможно, куда более, чем тот пожар в Чернобыле. Так что не будем терять время. Нам нужно идти вон туда, — показал он путь.
Все быстро принялись надевать рюкзаки.

Человек вышел из леса.
Человек был худым, коротко подстриженным, как тифозник. Но он не был болен. Просто очень устал от долгого перехода.
Перед ним открылась большая поляна, а справа нависали деревья с чуть склонившимися вершинами.
Человек вздрогнул. Привязанный к стволу, там же, справа, стоял огромный бык. Словно шестиногий шумерский бык, охраняющий сакральные врата. И этот бык стоял у ворот, выводящих из леса. Молчаливый, неподвижный, большой, с длинными ногами и немного опущенной тяжелой головой. И смотрел исподлобья неподвижным суровым взглядом.
Человек встревожился, но в следующую минуту понял: бык не собирается нападать. Он просто тут пасся одиноко.
Человек завернул влево. Он почувствовал запах воды. Ему показалось, что там в земле какая-то обширная неглубокая воронка, скрытая за деревьями.
Едва он ступил туда, как замер от неожиданности.
Что касается воды, — он не ошибся, она там была. Правда, вовсе не стоячая, в воронке или углублении, как ему вначале показалось, а ручей, который только тек почти незаметно для глаз. Его безветренная поверхность напоминала зеркало. Тот самый ручей, погубивший бедного Нарцисса из греческого мифа, наверное, был почти такой же.
Ручей являлся практически маленькой неглубокой речкой, чистой такой, под укромной сенью неподвижно склонившихся густых ив. Но поразило человека отнюдь не это. На берегу сидела девушка.
Она была как русалка. Даже сидела в похожей позе, — бочком, подогнув под себя ноги. В первый момент она тоже вздрогнула. Но только от неожиданности. А затем смотрела на него. Уже без всякого смущения.
И встала на ноги.
Человек понял: эта девушка сама подобна части украинского леса. Потому она и не испытывает никакого цивильного стеснения. Не прячет чувств, не наигрывает их, и все ее чувства природны. Вот она увидела его. И рассматривает с любопытством: кто он и откуда пришел?
Казалось бы, таких людей на Земле уже и не осталась. Словно из поры какого-то язычества… Ан нет — есть. В современной Украине.
— По-моему, ты устал, — сказала она.
Ну надо же! Он и не ждал другого. Озвучит вслух — все, что думает.
— Да, — сказал он. — Ты из деревни?
— Да, я живу там, — показала она рукой.
— Мне надо где-нибудь переночевать, — невольно начав говорить как она, поведал он. И это оказалось очень легко: так коротко и в то же время предельно ясно.
— Пойдем, — так же выразительно сказала она. И почти поскакала вперед.
Человек, ускорив шаг, шел следом за ней.
У девушки были длинные русые распущенные прямые волосы, что еще более придавало сходство с русалкой. Как и ноги, — оказавшиеся босыми, не боящимися колючих стеблей в траве, привыкшие к подобному. На девушке было прямое белое платье без всякого пояса, словно длинная рубашка.
Девушка жила на краю глухой деревеньки, чуть поодаль. Взору открылась вынырнувшая из-за разлапистых ветвей приземистая слегка вросшая в землю избушка из цельных бревен.
Внутри оказались столик и стулья, тоже из «кругляков». Но все при этой грубой форме казалось одновременно таким нежным и трогательным, мягким по сути.
— Ты голоден? — спросила девушка.
Человек кивнул.
Девушка полезла в погреб и достала универсальное украинское угощение — сало и черный хлеб. Потом — отварную рыбу.
— Ешь.
Коротко и исчерпывающе, емко, одним словом.
Человек быстро съел все предложенное.
Уже смеркалось. Сон начал слипать веки утомившегося человека.
— Проходи, — сказала вновь появившаяся девушка.
В угловой комнате она постелила ему постель.
— Спасибо, — сказал он и опустился на низкое ложе, уселся.
Девица стояла рядом.
— Как тебя зовут? — спросила она.
Повисла пауза.
— Называй меня Звездным Звоном, — отозвался человек. — Я пока не говорю своего имени. Так надо.
Он опять машинально перешел на ее же короткий и выразительный язык.
— Ясно, — сказала она. — Ты издалека?
— Да, — кивнул он. — Иду через лес, прячусь.
— Где ты жил?
— В городе, на окраине, — ответил он.
— Чем ты там занимался?
— Изучал физику.
— О-о!
— Да. Но я не всю жизнь ей занимался. Но давай потом я расскажу тебе об этом.
— Хорошо, — обронила она.
И покинула ставшую уже темной комнату.
Человек разболокся до белья и лег на деревянную кровать, натянув одеяло повыше. Он закрыл было глаза, как вдруг…
На пороге комнаты опять возникла девушка. Она была уже в другом наряде. На ней было цветастое платье в виде длинного, до ступней, сарафана.
Она молча и медленно приближалась. А потом вдруг мягко распахнула где-то сзади одежку, и она медленно упала к ее ногам. Она осталась в купальнике. Тоже сплошь цветастом, как сарафан, абсолютно идентичной расцветки, сшитом из точно такой же ткани, напоминающей сочный ковер диковинного лужка.
Она вдруг мягко опустилась на колени перед кроватью, где лежал он. И снова ничего не говоря, просяще уткнулась лицом в его грудь. Протянула руку и томно, легонько-легонько погладила его по волосам.
— Я понимаю… — проговорил человек. — В тебе горит желание…
— Будь моим мужем! — простенько, во вселенской одновременно умиляющей и ошарашивающей непосредственности попросила она. Коротко и четко… Сразу.
— Нет, этого я не могу, — покачал он головой. — Я все-таки надеюсь вернуться домой. Мой дом далеко, в Москве. И жена тоже… Я надеюсь ее вернуть…
— Хорошо! — в который раз все сразу поняв, сказала девушка. — Тогда будь моим мужем на одну ночь!
Она опять ласково припала к нему. И он отступил, не в силах прогнать это трогательно-изумляющее дикое и нежное-нежное существо. Он медленно отодвинул одеяло, и она плавно улеглась рядом с ним…

Вначале они шли по шоссе. Совсем пустому. А затем по указанию Рюмкина свернули налево, где дорога плавно убегала в лес. Справа валялась мучительная по своим габаритам автопокрышка, очевидно, от какого-нибудь трактора типа «Кировец». Проселочная дорога огибала большую поляну и вторгалась в лес.
Они устремились прямо по ней. Она словно была прорезана. Справа и слева росли высоченные деревья плотной стеной. А тропка углублялась в чащобы, петляя. Они поворачивали и шли дальше. И тропа снова петляла. И казалось, она как будто бесконечна — вот эта светло-коричневая дорога среди дремучего бора с неподвижными высокими стволами. Сколь далеко она еще продолжается? Ничего не менялось. Что там? Куда она ведет?
Но вслух никто не задавал вопросов. Молодые шли за старшими, по святой традиции во все времена.
К вечеру нежданно-негаданно открылась поляна. И сделали привал.
У Рюмкина опять зашалило сердце. Ребята опять позаботились о профессоре, усадили его поудобнее на травку, а рубашку он расстегнул уже сам.
Ставили палатки, вбивая колышки. Рюкзаки горкой лежали в стороне.
Понемногу начало смеркаться, но уже пылал жаркий костер по типу «пионерский» — высокое и узкое сплошное пламя, бьющее тугой волной и отрывающееся. Над ним висел котелок. Новый котел, вначале совсем белый, вскоре поменял окраску и сделался радикально-черным снаружи. Теперь уже насовсем, несмываемо, пройдя свое первое походное «крещение».
Вскоре все расселись кружком вокруг костра. Палатки были установлены. По рукам шли тарелки с похлебкой. Ребята нарезали сало. И появилась еще и большая пластиковая бутылочка с пивом.
— Хлебните пивца! — предложил Башманов Владимиру Михайловичу. — Оно помогает от сердца!
Становилось темнее. Комары, кое-кого покусавшие днем, теперь не беспокоили: дым отогнал их совершенно. Но атмосфера сгустилась загадочная, наводящая молчание. Кругом высились те самые леса, в которых жил Басаврюк и зловещие гномы, о которых тоже писал Гоголь. Интересно, сделал неожиданный вывод Башманов: в европейских сказках гномы выступают добрыми и милыми — улыбчивыми человечками с забавными бородками. А Николай Васильевич упоминает о них как об уродливо-ужасных и зловещих существах. Может, у хохлов другой фольклор?
Рюмкина уложили в палатку. В эту же палатку влезли Катя, Филиппов и Кристофер. В другой разместились Барсук, Башманов и Посадский Кабан.
— Эх! Обычно после такого на полянке бывает пьяный футбол, — подал голос Башманов. — Всей группкой эдак, весело, азартно. Если мяч имеется и опушка большая. И время суток другое. И повод другой, развлекательный, — выдохнул он. — Тогда — привал с выпивкой и после него — пьяный футбол, — сказал он с важным нажимом.
— Да, это не те места, — дернул головой Барсук.
— Эх… — вздохнул Трубин. — Сидел бы я сейчас дома… Да понимаю: нельзя.
— Да, — кивнул Башманов. — Часто думаем: почему я? Потому что. Так уж Господь, видать, дает. И надо принимать со смирением, и тогда-то Он поможет.
— Ты никогда раньше не говорил так красиво, — удивился Трубин.
— Верно. И так умно’ — тоже, — спокойно согласился Башманов. — Обстоятельства меняют нас. Делают лучше и собраннее.
— Да-а… — задумчиво тягуче выдохнул Барсук, машинальным жестом взявшись сбоку двумя пальцами за дужку очков. — Нас греет здесь не только огонь, а что дома кто-то есть тоже… Меня лично ждет моя Светка, и она ожидает не только меня… И того, кого ждет она, — жду и я… Мы оба ждем его одинаково, потому что он одинаково наш…
Наступило молчание.
— Сколько уже месяцев? — поинтересовался Трубин.
— Еще трех нет, животик даже расти не начал. Но обязательно начнет! — сказал Барсук в захлестнувшей его подлинной радости. Он выглядел удивительно просветленным — он, фигляр Барсук.
Все трое сидели кружком на брезентовом полу палатки, подогнув под себя ноги.
— Эх… — протянул теперь Башманов, тоже как-то немного засветясь. — А моя меня так обцеловывала, провожая. Поймала и не отпустила, пока всего не обслюнявила… И так несколько раз.
— А с моей-то Машей все проще, — подмигнул в свою очередь Трубин. — Она только разок поцеловалась на прощание. Зато как! Одного этого раза хватает на многие, поверьте...
Наступило молчание.
— Ладно, ребята, схожу-ка я в туалет, — махнул рукой Башманов на выход из палатки.
— Валяй, — кивнул Трубин. — Только смотри, слишком уж далеко не отходи, а то мало ли что…
— Хорошо.
Вокруг уже сгустился совершенный непроглядный мрак, будто замкнув пространство и сделав его тесным. Только затухающий костер дрожал маленьким пятном в ночи, и около него дежурили Кристофер и Катя. Затушат и тоже лягут, подумал Башманов.
Он посмотрел вверх. Высокие стволы поднимались над ним в темное небо.
Стоя под стеной деревьев, Башманов вдруг осознал предупреждающие слова Трубина о том, что не надо удаляться от группы даже тут. Башманов понял: они идут по нехоженым тропам. Потому что хоженые уже прошли. Они действуют по специальному плану, нарочно продвигаясь через леса, чтобы опередить ту зловещую группировку.
Для того и послали научную экспедицию: для тихой сапы, чтобы кроме войск, которые уже где-то подходили к Припяти, рядом были молодые и пожилые ученые головы — ведь тут уже придется иметь дело не только с силой, но и с загадкой странной кометы…
Ибо кто-то дурной и недобрый, вероятно, тоже знал, как и Рюмкин: комета может взаимодействовать с землей; и он желал сыграть на этом…
Башманов полез обратно в палатку. Трубин и Барсук уже залегли в спальные мешки. Башманов забрался в спальник с капюшоном и закуклился, как мумия, туго натянув на голову брезентовый колпак.
Но сон пока еще не приходил.
— А ведь вот оно — наше поколение, — вдруг опять задумчиво проговорил Башманов. — Вот мы, московские дети обеспеченных родителей. Однако не из совсем тупых, а захотели заниматься наукой, изучать звезды. Но при этом также развлекаться и жить богато... Мы поступили на физфак, но нам не хотелось смотреть в телескопы, а больше нравилось собирать научные данные в Интернете... Но нет, служить основательно можно или науке, или, как говорится, мамоне. И пускай будут и хорошие машины, в конце концов в Москве и Владимир Михайлович ездит на машине, и многие наши профессора. Но сначала пусть будет наука… А деньги постепенно накопятся. А сразу — это как слава: скорая, но также быстро потухающая…
— Нас называют мажорами, — отозвался Трубин.
— Отчасти, — сказал Башманов. — Но меня уже изменила эта наша поездка. Я уже не мажор. Кто-то говорил: мажоры — счастливцы. Материально обеспечены родителями. Могут поработать шофером или кем, есть на денежки мамы или папы, а на заработанное сходить на концерт. Но задумайтесь: если человек так и не приучится работать по-настоящему? Тогда самый печальный конец постигнет именно мажоров. Ведь родители не вечны. Они не смогут содержать всю жизнь. И рано или поздно останется только растранжирить их имущество или спиться… Нет, я решил: буду основательно изучать астрофизику. Да. Я уже знаю.
— Кирилл Ватрухин приехал из маленького городка, — продолжил Башманов. — У него не было таких денег, как у тебя, Андрей, — обратился он к Трубину. — Но он сам пробился. Потому что искренне любил все это. Его спросили: готов ли наблюдать на башне? И он согласился. И вот теперь он — наблюдает. Получает место под московским солнцем. И ведь он открыл эту комету наравне с Владимиром Михайловичем.
Башманов закрыл глаза. Ребята рядом тоже уже задремали. А Башманов невольно вспомнил места, где прошло его детство. Муром. Такие же леса. И родина народного героя и защитника — богатыря Ильи.

Двух заядлых курильщиков сигарет в 7.45 раннего утра сменили на вахте следующие двое — заядлые шахматисты.
Едва выслушав от предыдущей смены рапорт о том, что вчера никаких происшествий не было, и подписавшись за принятую смену, они достали шахматную коробку, раскрыли ее, превратив таким образом уже в шахматную доску, а содержимое расставили.
В десять утра отбыла экспедиция в Чернобыльскую зону, о которой уже знал весь ГАИШ. Лариса Матвеевна и девушка с пышными торчащими во все стороны рыжими кудрями проводили еще какую-то девицу, которая отправлялась в поход вместе с парнями.
А охранники уже вовсю развернули партию. Один как раз сделал мощный выпад вперед — ход конем.
Второй отозвался в своей обычной манере, словно не замечая физическое присутствие здесь своего противника в лице напарника. Крайне деловито и сосредоточенно четко и резко сказал, указав пальцем на произведшего атакующий ход коня:
— Так, вот этого вот нахала нужно отсюда убирать! Но только вот как? Надо думать, думать…
К полудню Лариса Матвеевна продефилировала мимо вахты, ведя за собой ту самую рыжую девушку, печатающую такой шаг, словно везде была как дома. А третьим семенил парень Коша с обычной внушительной коробкой на ремне. Она раскачивалась в напряженной руке, закаленной постоянным тасканием пылесоса.
Когда завернули в носок сапожка правого крыла, Марта не удивилась, что Коша отстал: здоровая коробка могла тормозить. Но он так и не появился. Марта прождала минут десять, но Коша не показывался из-за поворота, хотя Лариса Матвеевна должна была дать какое-то хозяйственное поручение уже им двоим.
Что же с ним случилось? Заблудился на лестничной площадке? — гадала Марта.
Она двинулась назад, — вдруг какая помощь нужна?! — теряясь в догадках. И, завернув за угол, увидала Кошу.
Он сидел прямо на полу, собирая пылесос и все аксессуары. Обо что здесь он умудрился задеть — оставалось загадкой, но факт тоже оставался фактом…
Потом, по обычному распорядку, как было и в монастыре, Марте досталась получка от Ларисы Матвеевны: с верхом, особо, наложенная тарелка жарко’го — специально для Марты как сотрудника-послушника звездного замка.
Смеркалось. Свет включенных ламп освещал Кошу в конце коридора. Он никуда не делся и сидел на ковре на том же самом месте. Он складывал пылесос в оброненную коробку. Как всегда; сделавшись частью внутригаишевского интерьера.
Лариса Матвеевна ушла домой. А Марта гуляла по обсерватории, колобродила туда-сюда, а потом подвалила к столу охраны, где все свободное время, когда было не нужно проверять входящего или идти патрулировать территорию, проигрывались долгие партии одна за другой.
Марте не хотелось спать. Она весь день думала о Кате, и работа по хозяйству не отвлекала ее от внутреннего потока мыслей. Марта чувствовала с отбытием Кати сознание и своего долга — ожидать вести, и ощущала одновременно некое облегчение и опустошение. Накатывала и расслабляющая, и напрягающая волна. В сокрывших ее здесь стенах звездного замка на краю Земли было безопасно, однако будущее теперь уходило в сферы тревожного ожидания.
Марта побродила по яблоневому саду. Когда будут первые новости от экспедиции? — размышляла она.
В вестибюле горел свет. Вахтеры снова двигали фигуры — вечером и рано утром это было особенно удобно и представлялось возможным, — когда мало кто беспокоил.
Марта подошла к ним, понаблюдала, как идет игра. Постояв рядом и внимательно осмотрев позицию на доске, отследила на ней кое-что.
— Подсказать? — дружески обратилась она к одному из охранников, который как раз обдумывал ход.
— Не! — неистово попросил он. — Не надо, я сам!
— Как хочешь, — спокойно пожала плечами Марта, двусмысленно чуть усмехнувшись.
Не обратив внимания на ее усмешку краем рта, охранник сделал какой-то ход. Не слишком продуманный… Потому что в ответ его напарник сразу, торжествующе и четко, косо «срубил» слоном ладью, стоящую прямо под ударом.
— Тьфу ты! — досадливо выкрикнул первый. — Как же я недоглядел-то!
Марта смотрела на него уже с откровенной улыбкой.
— А мою подсказку послушать не захотел! — с закономерным и понятным теперь легоньким укором сказала она ему.   
В это время зазвонил вахтенный аппарат. Обложавшийся с ходом первый, оторвавшись от доски, подскочил к нему и взял трубку. Это вышел на связь центральный дежурный с девятого этажа главной башни. Он осведомился, как дела, отзванивая на очередной пункт подведомственной территории МГУ.
— Все спокойно, — честно доложил вахтер.
— Хорошо. Спокойной ночи! — бодро пожелал центральный.
— Самый крутой здесь дежурный! — кладя трубку, проконстатировал охранник ГАИШа, поймав взгляд напарника.
— Са-мий кру-той в нату-уре, да? — покуражился в ответ тот, изобразив особый голос, скорчив капризно-наступательную физиономию и сделав на обеих руках комбинацию из трех пальцев: указательного и мизинца вперед, а большого — в сторону.
— А представляешь, — захихикал он дальше, — он вот так звонит вечером и спрашивает: как у вас, все в порядке? А я: «Да как вам сказать?.. Одного охранника вообще нет на месте. Второй только что куда-то побежал — и тоже пропал. Сигнализация трезвонит на все здание. Ворота на территорию лежат выломанные. А я кто такой? Я вообще не вахтер, случайно шел мимо, смотрю — никого нет, а телефон давно звонит, вот и взял трубку». Представляешь, что будет?! Этот центральный такую тревогу поднимет! Помчится сюда с отрядом милиции из дежурной части по МГУ: «ГАИШ грабят!!»
— Да, — совершенно спокойно ответил напарник, подняв пристальный взгляд и иронично чуть улыбаясь. — А еще я представляю, что будет тебе, когда потом докопаются, кто это ему сказал, — так же спокойно добавил он.
Наконец наступила ночь. И только в компьютерных комнатах на первом этаже сидела, как каждую ночку, дежурная смена сетевых операторов. До рассвета. Компьютерные сети функционировали круглосуточно, как и охрана.

На другой день Марта долго валялась в постели, в той пустой каморке, в которую перевели место ее ночевки после отъезда Кати — внизу, возле бойлерной. Никто не будил, поэтому Марта спала сколько хотела. Окончательно растратив весь возможный запас сна, она наконец вылезла из постельки, оделась и пошла наверх умываться.
Вахта уже давно сменилась. Цикл четырех смен завершился: у шахматистов приняли караул Каштанов и Юрин.
Марта резво бежала по зданию, в плиссированной юбочке и полосатых коротких носочках.
То ощущение, которое она испытала вчера, словно передалось всему ГАИШу. Или наоборот. Или, скорее, все происходило независимо, по обстоятельствам. После суеты, которая царила везде, пока экспедиция собиралась в поход, наступило абсолютное затишье, редкое даже для такого мирного и идиллического уголка, как ГАИШ в большом саду, и даже для такого времени года, как лето.
За Катю здесь осталась Марта, а за Рюмкина — Ватрухин, который вчера вечером взял ключи от башни, но так и не расписывался за сдачу. Значит, он до сих пор был там, наверху.
Марта отправилась на разведку по всему ГАИШу. Она прокралась по цоколю, отметив комнату с вакуумной камерой, дверь в которую завешивалась длинной пластиковой занавеской, изготовленной из пупырчатого материала, из которого, кажется, делаются банные шапочки. Приметила столик для пинг-понга, стоящий тоже внизу, к которому ходили поиграть астрономы в перерывах между работой.
Тихое фойе сплошь заливали потоки солнечного света, неподвижно упавшие на стены и пол. Они играли в витрине паноптикума и юбилейной книжной маленькой выставки, на двух бюстах у входа в фойе.
В круглой комнате, где с отъездом Рюмкина тоже поулеглась та суета, которую он поднимал, день и ночь составляя расчеты пути кометы, сидела только совершенно беловолосая тихая девушка по имени Маша, юный кандидат наук. Марта познакомилась с ней, порассказала ей много чего.
Маша потрясающе умела внимательно слушать, при этом совсем ничего не говоря. Только ее немного трепетный пристальный взгляд, ловящий каждое слово, давал импульс еще побеседовать с Машей в виде монолога со стороны Марты…
В августовском саду в густой чуточку пожухлой траве валялись опавшие яблоки.

Девушка разбудила утром бритоголового поджарого человека, называющего себя Звездным Звоном, и пригласила его гулять. Такая же — простая в непосредственности каждого порыва, искренняя до первородности. И в результате этого ничего и никого не боящаяся, смущающая в первый момент человека, привыкшего к цивильным рамкам, тем, что всегда говорила коротко, одним-двумя словами, и напрямик обо всем, чего ей хотелось и о чем думалось.
Они отправились в лес. И стало ясно: тут она тоже не боится, потому, что этот лес ей родной, свой, рядом, она много раз уже бродила по нему.
Она уверенно шла впереди, с такими же распущенными почти до пояса волосами. В белой рубашке и такой же белой полотняной юбке. А на ноги она надела мягкие-мягкие туфельки.
Она ступала по травке, а поспевающий Звездный Звон смотрел ей в спину. И думал: надо же. Языческая первобытная девушка, будто сохранившаяся сквозь века, на краю захолустной украинской деревни, обитающая в бревенчатой дремучей избушке. А на самом деле — не так уж далеко от оцепленной когда-то, после того грандиозного пожара, кордонами Чернобыльской и Припятской зон. Словно все здесь так вот заброшено и нехожено, как будто некие древние тайные века проступают теперь…
— Ты похожа на русалку, — вырвалось у Звездного Звона, залюбовавшегося на залитую солнцем шагающую твердо и уверенно впереди фигурку, резво перебирающую ногами. — У того ручья ты так сидела, как русалочка из сказки…
— Да, — ничуть не смутилась и не стушевалась девушка, ответив твердо, повернув к нему немного заулыбавшееся лицо. — Я люблю купаться в этом ручье!
— Я догадался, — кивнул человек.
— А ты? Где ты жил все это время? — спросила она, все так же.
Она как бы стояла по ту сторону морали и аморальности. Жила по законам леса, частью которого практически была.
— На окраине городка, — ответил Звездный Звон. — Там запасся кое-какими приборами.
— Ты скрывался там? Бежал? — аналогично коротко, но так, что и не требовалось ничего добавлять и расписывать дополнительно, спросила она. Каждая ее фраза или вопрос стопроцентно попадали в цель.
— Да, — кивнул коротко стриженный человек. — Очень быстро тогда бежал. Вскочил в поезд, едущий на Украину. За одну ночь добрался, прячась в глубине вагона. И поселился. Но теперь я тоже прячусь в этих вот лесах. Но я иду туда. Мне надо туда, — он опять поймал себя на том, что заговорил языком той, с которой провел ночь. Его рука указала вперед, где далеко, за горизонтом, простиралась затерянная чернобыльская зона и мертвый город Припять.
— Ясно. Мы вернемся, когда солнце будет вон там, и тогда я отпущу тебя. Ты пойдешь туда, раз тебе нужно, — ответила девушка. Она не беспокоилась ни о чем. Если у нее возникало чувство, она следовала за его зовом, но если возможность реализации плана вынужденно убиралась — она не противилась. Она плыла по течению, что бы оно ни приносило ей. Брала то, что приносилось, и не обижалась, отдавая, если это уносилось обратно. Потому что сама жила как вода. То бурная, то штильная, но всегда в конце концов покладисто успокаивающаяся, как часть природы.
Вскоре они вышли на открывшийся взору травяной холм. На правом его краю возвышалось нечто не очень понятное — некий небольшой бревенчатый сруб. Над которым с длинного журавля свисал почти затвердевший трос.
Они остановились. Звездный Звон отправился к темноватому склизкому срубу, похожему на колодец. Приблизившись, осторожно заглянул внутрь.
Вероятно, это и был колодец. Но не для воды. Очевидно, когда-то там добывали залежи угля, нефть или какие-нибудь еще ископаемые. Сейчас все это стояло в запустении. Словно уже давно журавель был совершенно неподвижен, поднятый в косом, почти вертикальном положении. И будто бы даже ветер не шевелил свисающий трос, конец которого слегка закудрявился, лишенный тяжести ведра, которого тоже не было.
Звездный Звон оглянулся. Девушка стихийно, даже не спрашивая об этом, — в своей обычной манере, которую тоже явно не выбирала сознательно, а с которой жила, не задаваясь осмыслением этих законов бытия, — уселась по-турецки на травку и вязала венок из набранного по дороге букетика цветов. Она молчала. О чем было говорить? Ей просто стало хорошо, и слов для этого не требовалось. А может, просто и не хватало: они не были нужны.
А Звездный Звон, уперев руки в бока, осмотрелся вокруг. Будто обдумывал что-то, поняв: неожиданно они вышли на особые почвы. И вдруг он увидел еще нечто.
Поодаль стоял вросший в землю камень весом в центнер, поросший мхом. А у его подножия валялось еще несколько камней гораздо меньшего размера. И среди них — самый большой и отличный от иных, со странными прожилками, гладкий сверху, словно панцирь черепахи. К нему, не отводя пристального взгляда, и направился Звездный Звон.
Девушка не заметила этого, она увлеклась плетением венка, щебетанием птичьих хоров вокруг и лесной тишиной остального фона.
А Звездный Звон подошел к камню и поднял его, оторвав от земли. Рассмотрел его, приятно оттянувший напряженную руку. А затем, молча, как будто что-то поняв, отступил назад и… с размаху швырнул его об тот большой валун.
Камень, похожий на панцирь, мощно стукнулся и… раскололся.
— Ага! — вскрикнул Звездный Звон, словно увидел то, чего с радостью и ожидал, но до последнего мига еще сомневался, проверив какую-то версию свершенным броском.
От раздавшегося удара девушка дернулась и резко повернула голову. И с некоторым удивлением уставилась на Звездного Звона, зачем-то раздробившего камень о другой камень.
А Звездный Звон тут же подскочил к лежащим на траве отлетевшим обломкам прежней цельности.
Поверхность камня оказалась как бы оболочкой, сплавившей под собой другую породу. Осколки камня с внутренней стороны были иными — шершаво изломанные уголками, немного переливающиеся на солнце, похожие на медную зеленовато-рыжеватую руду или что-нибудь в этом роде.
Звездный Звон нагнулся и поднял один из получившихся камушков. И рассмеялся совсем как ребенок.
— Вот где я тебя наконец нашел! — сказал он.
И тут же, бережно сжав его рукой, сунул в карман этот обломок, к коему обращался.
Удивление спа’ло с девушки. Ведь Звездный Звон сообщил ей, что он ученый. А ученых-геологов, выкапывающих каменья, ей доводилось видеть и раньше. Они бывали иногда и в этих захолустных тихих местах. Такие уж они были странные люди, эти ученые, сосредоточенно шарящие по лесам-горам. Находили какой невзрачный камушек и, аккуратно завернув в бумажку, уносили с собой и радовались так, словно нашли что-то великое. Девушка не пыталась их понять, но и не осуждала и не осмеивала. Она сознавала: это — другое, они живут по другим законам, и это дело и право каждого. Вряд ли она могла бы выразить это словами, но в природной девушке такое понимание жило само собой, не давая никаких вопросов или возмущений.
Как и обещала девушка, стриженный Звездный Звон отбыл из ее дома, когда солнце стояло высоко, часа в три дня, после того, как они наконец завершили свой поход-прогулку. Они отправились обратно, покинув холм, где он нашел одному ему известный камушек. В чем заключалась ценность находки — девушка не понимала и не пыталась гадать, однако подсознательно рассуждала: если он радует его — то значит, все равно все правильно и хорошо.
Она махала ему вслед рукой. Молча. Ему, с которым провела всего одну ночь, один вечер и половину дня. Она приняла его, когда он пришел, и так же легко и просто отпустила, когда ему понадобилось уходить. Он направился туда, где у горизонта кончалась дорога сквозь лес и должны были начаться уже другие места, по которым когда-то давно прошла волна радиоактивных туманов. А следы остались и по сей день.
И он исчез там, вдали. А в кармане у него лежал тот камень.

С тех пор, как Рюмкин ушел в поход, Маша Гелиева в основном трудилась одна в круглой комнате, проводя астрономические вычисления. Ведь отбыл и ее Андрей Трубин.
Маша работала, как будто ничего и не произошло, охваченная общим ожиданием. Но она делала много дел, и это заглушало ее чувства, усмиряло. Это убирало страх, нараставший уже у многих от неизвестной опасности, которую, по словам Рюмкина, могла принести эта приближающаяся к Земле комета, за разгадкой тайны которой и отправились они все, можно сказать, наперерез оной. Быт, работа, привычные действия отгоняли страх, обыденность удаляла сознание опасности, которое оставалось в расплывчатой дали, вне, приглушалось. И это выручало Машу, давало ей сил, которые подкашивала тревожность.
От экспедиции пока не поступало вестей, хотя в любую минуту директор ГАИШа был готов принять сигнал от Рюмкина — по специальной связи через передатчик, который Владимир Михайлович взял с собой.
Видимо, они еще шли, пробираясь потайной дорогой через дремучие боры и степи.
А Маша на целые дни погружалась в сосредоточенную работу. Она молчала, невольно прослывая за умную. Хотя нет-нет, да на лице ее эдак просто и наивно в своей первородности мелькала тут же прячущаяся от посторонних глаз улыбка — в виде подергивания уголка рта. Она вдруг вспоминала любимого человека — Трубина. В такой трогательности говорящего с ней, словно произнося код, соединяющий сердца возлюбленных и знаемый только ими двумя. Так мило играя, нарочно чуть капризно надув щеки и губы: «Уй моя Ма-а-аша! Сегодня ты будешь есть суп или ка-а-ашу?» Где-то он был сейчас? Даже трудно было представить, Маша терялась в догадках. Но ждала его верно и преданно.
Давно миновал обед, а потом в круглую комнату заглянула Марта. И пригласила маленькую ласковую блондинку поиграть в пинг-понг. Маша дала согласие. Молча.
Через несколько минут они уже стояли по обе стороны столика в прохладном и тенистом цокольном этаже, взяв из шкафа в круглой комнате пару ракеток и целлулоидный шарик, лежащие там вместе с астрономическими книгами.
Резвая Марта слегка подскакивала на напряженных пружинящих чуть согнутых ногах, сгибалась вбок и запускала в крученые мячик, прыгающий через низкую сеточку. Иногда она весело смеялась, увлеченная игрой, выкрикивала здравицы при ударах по мячу, короткие спортивные команды.
Маша по другую сторону застенчиво и радостно пристально глядела на нее. Выходя из оцепенения, она отбивала летящий к ней мячик, и снова внимательно смотрела на силуэт рыжей Марты, ни издав ни единого звука.
Симпатичный она человек, подумала Марта, когда они, наконец подустав, закончили партию и понесли ракетки обратно. Как обаятельно погружена в стихию молчания! Целыми днями слушает саму себя. И думает. Она не бросает на ветер слов. И научилась быть выразительной без оных.
На вахте сидел Каштанов, все так же мирно и невозмутимо читая книжку.
Так же тихонько наступила ночь.
Каштанов прикорнул на обычном диванчике, но спалось ему не очень. Оказалось, наконец в августе на телескоп приехали студенты-практиканты, которых повел в положенную «экскурсию» Ватрухин.
По ночной крыше мелькали силуэты. Горели огоньки, будто светлячки облепили цилиндрические тумбы, тянущиеся редким рядом на рубероидном ровном отрезке крыши. Некоторые практиканты попались какие-то мало воспитанные и спускались прямо по центральной лестнице с балясинами, не воспользовавшись каменными и отдаленными в двух крыльях здания. Да еще быстро бегали и топали так, как будто было не три часа ночи, а разгар дня.
От этого Каштанов просыпался. Но затем снова засыпал.
А утром встал, как обычно, в шесть.
Он не заводил будильник, но всегда вставал точно, как раз когда следовало делать утренний обход. По закону, обозначенному в фильме про Штирлица: по подсознательной установке, когда положено проснуться. У Каштанова она, как выяснилось, действовала безотказно в любую смену, — как и у знаменитого киногероя.

Семеро звездных братьев-храбрецов вышли наконец из леса на открытую поляну.
Ноги у всех подустали, спины, несущие вещмешки, — тоже.
Владимир Михайлович осмотрелся. Слева за деревьями мелькнул ручей, —  чистый, прохладный и неправдоподобно гладкий, как жидкое зеркало.
Рюмкин направил взгляд вдоль поросли деревьев. И, вздрогнув, остановился. За ним в нерешительности остановилась и молодежь.
Там стоял бык. Огромный, неподвижный, но грозно напряженный. Он глазел оттуда на группу, ступившую на полянку — будто нахмуренным взором. Испытующим, вопросительным, выражающим настороженное и суровое непонимание: кто такие пришли сюда и что собираются делать?
Рюмкин осторожно сделал шаг влево. Группа еще на шажок продвинулась за ним.
И тут вдруг все увидели: с другой стороны опушки неслась какая-то девушка. Поймав их взгляды и прочитав нерешительность, девица побежала к ним. Видимо, она заприметила группу издали, гуляя.
— Не бойтесь! — звонко крикнула она. — Он смирный, просто так на незнакомых смотрит. А он тут возле нашего села всегда пасется. Он крепко привязан, не беспокойтесь.
У девушки были длинные русые волосы, такие русалочьи, что прямо подмывало усмотреть в них даже какой-то зеленоватый оттенок.
Рюмкин обратился к ней. Он сказал, что они устали и им надо где-нибудь отдохнуть. И что они — ученые из Москвы.
— Я поняла! — тут же хлопнула глазами девушка. Стало ясно: с учеными она встречалась здесь, в своей отдаленной деревушке, уже и раньше, и была знакома с их манерами и «повадками». Поэтому ничуть не смутилась.
Она быстро бежала. Легко, припрыгивая, словно не уставала никогда.
Она повела экспедицию на ночлег в свой дом — мшистую слегка вросшую в землю избушку, скрытую длинными, почти подпирающими небо деревами с темно-зелеными вершинами.
Девушка указала жестом: располагаться можно где угодно.
Она засуетилась, полезла в погреб и поставила на стол галушки, сметану, вареники и молоко. Белую и мягкую еду.
Все очень скоро насытились, проголодавшись, а затем девушка, шлепая по дощатому гладкому полу, подвела их к обширной пустой комнате. Можно было устроиться прямо на полу, на своих скатках и рюкзаках, кто где хотел.
Снова пошли молодые разговоры, шушуканья. Молчаливый сосредоточенный переход закончился, опять представилась возможность расслабиться.
— Интересно, — шепотом спросил Башманов Филиппова, незаметно кивнув на колобродящего поодаль компьютерщика с черными завивающимися в бараньи рога патлами, закрывающими пол-лица, — а если он себя всем представляет только Кристофером, как же он экзамены на своей заочке сдает? Преподаватель спрашивает, как его фамилия, а он что скажет?
Филиппов, сладко куражливо улыбнувшись, пожал плечами.
— Он как-то всегда обходит ответ на этот вопрос, — честно признался он. — Тут у него некий свой секрет. При его экзаменах я не присутствовал, так что даже и не знаю.
— А он вегетарианец? — с любопытством допытывался Башманов.
— Да, он так о себе заявил, — деловито и бодро кивнул Филиппов. — Правда, несколько раз было так, что я незаметно к нему приходил и видел, что он ест баранью ногу или куриный суп. Но он каждый раз сразу же смущался, метался, быстро прятал это блюдо (обычно в самого же себя) и торопливо говорил: «Ой, это сегодня последний раз! Вот всё это доем, а завтра перейду уж совсем на вегетарианство!». И так уж несколько раз было в точности… Застукивал я…
Башманов усмехнулся. А затем сам пододвинулся к Кристоферу и спросил его прямо, не стесняясь:
— А ты вроде вегетарианец?
Кристофер повернулся к нему и поймал его сверлящий, но при этом вовсе не злой взгляд. Однако он не смутился.
— Вообще да, — кивнул Кристофер, как будто рапортуя. — Но иногда заработаюсь или что, захочу жрать зверски, схвачу чего-нибудь из кухни и съем, что повкуснее. А когда уже всё слопаю, вдруг опомнюсь: ой, это же мясо было! Ну да ладно, раз уж съел — так съел, — принялся доверительно рассказывать продвинутый программист и интернетчик. — Но так иногда случается, случается… — честно признался он, теперь вдруг смущенно отведя взгляд в сторону.
— Понятно, — довольно двусмысленно, однако как бы покладисто пробасил в ответ Башманов коротким жужжанием.
— Спасибо вам, — кивнул Рюмкин, деловито подходя к хозяйке дома. — Но позвольте кое о чем вас спросить.
Девушка принялась молча слушать, с интересом и полной готовностью отвечать на все вопросы, которые зададут.
Рюмкин спросил, каким кратчайшим путем можно выбраться отсюда в прилегающие к Чернобыльской зоне места. Девица все показала в самом прямом смысле на пальцах. Рюмкин понял и поблагодарил снова. Затем он поинтересовался, не пересекал ли кто случайно эту окрестность до них, день-два-три эдак назад?
И девушка с жаром принялась рассказывать, несколько ошеломив Рюмкина. А к концу ее рассказа он был изумлен еще больше…
Оказалось, два дня назад у нее гостил человек.
— Он был моим мужем. На одну ночь! — наивно умилительно в простодушии призналась она, немного просияв искренностью радостного воспоминания, не скрывая никаких своих порывов и ни от чего не тушуясь. — И он ушел вон туда! — объяснила она на своем выразительном языке коротких слов и прямых жестов, указав в ту самую сторону, где за горизонтом лежала Чернобыльская зона.
Владимир Михайлович заинтересовался.
— Он что-нибудь искал?
— Говорил, что скрывается от преследования. Но он точно что-то искал, и наверное, еще будет искать и там тоже! — с жаром сказала девушка.
— А как его зовут? — поинтересовался Рюмкин.
Оказалось, человек не назвал своего паспортного имени. Он именовал себя Звездным Звоном.
Владимир Михайлович медленно опустился на грубый деревянный стул. Не осталось сомнений: это был тот самый Звездный Звон, который прислал с Украины электронное письмо в ГАИШ незадолго до выхода в путь экспедиции. И значит, он ушел туда, к мертвому городу Припяти…
Теперь Рюмкин понял окончательно: у них появился неведомый союзник-одиночка. Который, наверное, нечто уже знал или нашел…
Не теряя ни минуты, Рюмкин извлек из специального рюкзака передатчик и связался с Москвой. С ГАИШем.
Сидящие в разных позах на полу, прижавшиеся к мягким вещевым мешкам ребята невольно смотрели на то, как он разговаривает с директором обсерватории, докладывая ему, где они сейчас находятся, что намереваются делать дальше, и про Звездного Звона тоже.
Башманов пристально смотрел на сгорбившегося над передатчиком лысолобого морщинистого человека с живыми и умными глазами, немного снулой шеей, поджарого и чуточку шершавого.
Он неожиданно воссоздал в памяти образы, почитаемые в средние века. Тогда любили изображать на картинках странников, присевших в пути: сморщенных, согбенных, опирающихся на посох с загогулинкой, но с духовным светом в ясном взоре. Так символически хотели показать превосходство духовного над телесным: высокую душу, обитающую в хиловатом и невзрачном теле. Показывали духовную красоту — выше красоты физической.
Проработавший всю жизнь в ГАИШе профессор Рюмкин был внешне похож на такого странника. Таким он стал от ночных бдений за телескопом в молодости и за теоретическими вычислениями на компьютере в пожилом возрасте, от табачного дыма, от выпитых чашек ночного кофе, усиленной работы. Но в его рано постаревшем сутулом теле жила эмоциональная сила, под его лысым морщинистым лбом — высокий ум.
Владимир Михайлович эмоционально и одновременно разумно и трезво беседовал с директором ГАИШа, уверенно рассказывая ему обо всем. И Башманов не отрываясь смотрел на русского ученого. Он понимал: тот очень красив. Подлинной духовной красотой.
— Так, — сказал Рюмкин, объявив в передатчик конец связи и опуская складывающуюся антенну. — Давайте спать, — обратился он ко всем. — А утром сразу же выступаем. Теперь мы знаем, куда идти.
Все улеглись кто как хотел, подложив под голову рюкзаки или бок товарища.
Но спалось как-то не очень.
Рюмкину приснился тревожный и драматичный сон. Ему приснилось, что комета уже стоит над ними, низко. И зловеще светит над ночной землей тусклым тлеющим маревом. И душит, давит… Но почему-то не здесь, над Припятью, а там, над родным ГАИШем.
И все астрономы и прочие сотрудники сбежались в цоколь, залегли в полуподвал, забились в темные углы под толстые каменные стены. Но комета напирает сильнее своей бросаемой энергией…
И тут вдруг из мрака вышли черные фигуры монахов. И от них полился янтарный свет, словно отраженный отблеск луны на кусочках пиленого сахара. И они принялись читать молитвы, и тогда вдруг тяжесть ушла, мрак удалился из углов. И комета перестала давить, и ужас начал отступать…
Темная украинская ночь была совершенно тиха вблизи, но вдали, за многие километры отсюда, слышалось нечто странное, не очень различимое за далью и плотными слоями ночного воздуха, приглушенное, как ватой, туманами. Иногда даже казалось: не мерещится ли? То ли далекие-далекие выстрелы, то ли какие-то удары или взрывы, то ли невнятный шум и гул.
Утром никто не заговорил об этом вслух. Но сосредоточенный и серьезный профессор Рюмкин быстро скомандовал подъем и выступление в путь.
Русоволосая русалочья девушка махала рукой всей покидающей ее дом группе, приятно и нежно улыбаясь. Она не удивлялась ученой экспедиции: когда-то, несколько лет назад, она уже принимала на постой примерно такую же. Только те искали нефть.
А эти отправились в ту сторону, куда показала им она. Куда ушел странный человек, оставивший в ее душе след, хотя Звездный Звон и отказался стать ее мужем навсегда... Его след был столь приятен потому, что к нему можно было мысленно вернуться в любой момент и порадовать себя, потешить, но который в то же время ничем ее не стеснял и не обязывал.   
Нежная короткая любовь, роман, продлившийся почти одни сутки и окончившийся приятной разлукой.

По подземному коридору, серому, бетонному, как в бункере, пробирались двое смрадных человечишек. Вместо носа и рта у них были выпуклые темно-зеленые рыла респираторов с круглым пятачком сеточки посредине. Черными пригнувшимися силуэтами они двигались вперед в полумгле, освещенной только двумя редкими рядами специальных висящих под потолком вдоль стен лампочек.
— Кстати, хозяин, — бросил на ходу первому идущий позади. — Дозорные, оставшиеся в Москве, доложили, что видели в вагоне электрички девку в монашеском одеянии, и она была странно похожа на Катю Чекалину. Но они не успели даже сориентироваться, как она удрала…
— Ладно, — отмахнулся первый. — Теперь плевать на нее. Мы прорвались! В военных бункерах оказалось полно всякого добра. Запаса респираторов хватило на всю секту, и я их всех тут же запряг. Работают день и ночь. Установят самонаводящуюся ракету напротив реактора. И вертолет где-то там есть. Да, много побросали, когда драпали от горящей АЭС! А нам пригодится.
— А что будет со всеми ними, ну, нашими сектантами, если все удастся и мы смоемся в Америку с деньгами? — спросил второй.
— На них тоже уже можно наплевать, — пожал плечами первый. — Они всё для нас сделали, что могли. Оставим их здесь, а дальше не наше дело.
— Все-таки падла ты, хозяин, — дружелюбно, немного вздохнув, как-то слегка задумчиво, твердо проговорил второй после несколько ошарашенной паузы.
— Да ладно, заткнись, Листиков, — бросил, несколько раздражившись, первый. — Надо все приготовить, пока не подойдут войска.
— Да я молчу, — грустно и как-то двусмысленно сказал Листиков. И добавил: — Как могила молчу…

Группа перешла через еще один лес и очутилась на простирающейся вдаль гряде желтовато-бурых голых холмов с реденькой такой же ржавой травой.
Остановились. Осмотрелись, подняв глаза вперед, к горизонту.
Небо казалось здесь низким, и ветер порывами тоскливо свистел в обломках металлических конструкций, возвышающихся там и здесь косыми зазубренными решетками. Длинные горизонтальные детали то ли каких-то кранов, то ли ажурных башен лежали поодаль, вдоль утоптанной, но малохоженной твердой колдобистой дороги.
Стало ясно: по этим местам тогда прошла волна радиации. Сейчас ее здесь практически не осталось, но дальше начинался уже давно нежилые места, из которых быстро эвакуировались жители и куда больше не вернулся никто. Согласно технике безопасности.
— Значит, мы идем в мертвый город? — спросил Трубин.
— Да, — ответил Рюмкин. — Там — Припять. Посреди нее — радиоантенны, одни из самых больших в мире. Раньше они были для обороны, разведки воздуха. А с той поры не функционируют. Там никого нет. Город пуст абсолютно. Иногда туда забираются крестьяне из ближних сел — уворовать сено или еще что-нибудь — но далеко не забредают и быстро возвращаются. Они нашли способы ненадолго пересекать кордоны, которые с тех же пор и стоят там вокруг.
— Но нам надо туда, — проговорил он после паузы. — За Звездным Звоном. По наблюдениям Ватрухина, комета уже очень близко. Буквально днями она должна приблизиться к Земле на минимальное расстояние. Поэтому пошли!
Цепочка шагала, слегка наклонившись вперед, с горбами рюкзаков, скорым шагом. Еще меньше разговаривали — окружающие теперь места невольно наводили скорбь, тревогу, пустоту. Рыжие мелкие почти лысые бугры, остатки лесов поодаль, ветер, свистящий в брошенных железяках. И так — на много километров вперед.
Еще труднее, наверное, приходилось Звездному Звону, который шел здесь один. Однако преодолел же. Значит, и мы можем, подбадривала их эта мысль.
— Здесь некоторые елки так мутировали, что стали соснами. Я читал, — подал голос Барсук, решивший немного разрядить общую атмосферу. — Подтвердили теорию Лысенко! У них изогнулся ствол и вытянулись иглы. Так что, — вдруг осенило его, — вот эта песня: «Танцуем рядом с елкой, а может быть, с сосной» — наверное, про эту местность!
Шагу не сбавляли. Хотелось поскорее пересечь тоскливое одичавшее пространство с техногенными развалинами. Но идти предстояло еще долго.
Никто не попадался им на пути. А когда мертвый город уже стал приближаться, Владимир Михайлович остановил группу, достал замысловатый астроприбор и установил его прямо на сухую дорогу. Опустившись на одно колено, он отнаблюдал на нем какой-то угол между небом и землей. Затем деловито убрал аппарат и доложил всем:
— Комета надвигается. Как и предполагалось.

Утром с неба вдруг обрушился августовский ливень.
Досиживающий вахту после ранненького обхода еще немного сонный Каштанов, отпустивший Юрина с утра пораньше с плеч долой, теперь с интересом думал: как же там смена? Попала под дождь? Опаздывает? Придет ли вообще? И что же тогда?
Но ливень закончился. А смена припозднилась, однако к половине девятого все же явилась — Блинов в бейсболке с козырьком и субтильная напарница.
Едва заступив на вахту, Вадим Иванович узнал и следующую новость — вчера вечером экспедиция подала первый сигнал директору ГАИШа. Они уже собирались выступить в поход до самой Припяти.
Блинов направился к себе в цоколь. А тишина и пустынность ГАИШа нарушились: приехала бригада делать крышу. Крыша обсерватории была старая, уже кое-где прохудившаяся, и впитала в щели много дождевой воды. Решили менять железо и крыть новое. Внизу протянули заградительные красно-белые полосатые ленты. Куски прежней кровли сбивали сверху прямо на газоны вокруг здания. Высоко стучали молотки, жужжали специальные пилы.
Август всегда был временем ремонта. И не только в ГАИШе.
А ведь подо мной — подвал обсерватории, вдруг подумал сидящий возле своего солнечного компьютера со снова плывущими графиками Блинов. Вон он — огромный закрытый люк в полу, ведущий туда. Давно туда никто не ходил. Что там? Темнота и воды, небось, тоже с половодья осталось. Надо бы и там навести как-нибудь порядок, бригаду спустить…
Он снова заглянул в экран. А Рюмкин-то Владимир Михайлович сейчас думает только о комете, усмехнулся Вадим Иванович в свою купеческую бородку-«жабо»…

Наконец долгий переход через порыжевшие некогда обгоревшие от радиации холмы завершился.
Распахнулись травяные просторы. А далеко впереди в низине, среди клубящихся туманов, лежала цель их пути — город Припять.
Группа опять машинально сбилась в кучку. Ветер косо налетел на траву.
Они стояли посреди желтого проселка. Наступило замешательство: что делать дальше? У кого получать информацию? Куда идти?
Задумался стоящий впереди Рюмкин. Почесал лоб.
Все обернулись к нему, выжидая.
Но вдруг ожидание прервалось само собой…
К стоящей группе неслась справа через дорожку, сворачивающую туда, другая группа.
Они запыхались. Это были люди, словно вышедшие из «Поднятой целины» Шолохова: крестьянки в пестрых пышных юбках и оборчатых кофтенках, мужички аналогично крестьянского вида.
Стало ясно: группу профессора Рюмкина ждали. С нетерпением.
Лица крестьян из ближних селений были одновременно и радостны, и тревожны, и драматичны. Радостны за то, что приехали ученые из Москвы, специалисты, а остальные два выражения, очевидно, породил тот факт, что нечто здесь произошло. Явно что-то случилось. Вероятно, минувшей ночью…
— Вы из Москвы? — спросил первый мужичина в лиловой застиранной рубашке в крупный бледный горошек.
— Да. Из обсерватории, — кивнул Рюмкин.
— Прекрасно. Нам сказали, что вы приехали разобраться в том, что сейчас у нас творится, — с жаром произнес крестьянин.
— Так, — деловито сказал Рюмкин, стараясь за нарочитой твердостью скрыть собственную тревогу, нахлынувшую со словами мужика. — Докладывайте — в чем дело?
— Неизвестные люди прорвались туда! — и с этими словами крестьянин указал резким прямым чуть дрожащим жестом в направлении Припяти.
— В мертвый город?! — удивился Владимир Михайлович.
— Да!
— Как им это удалось? — продолжил допрос Рюмкин. — Ведь до сих пор должно было стоять оцепление!
— Они его прорвали! Этой самой ночью! — с жаром произнес собеседник. — Напали в темноте, врасплох. Они взяли оружие, потому что до этого сумели захватить склады. Налетели с автоматами и перерезали кольцо. Есть жертвы, раненые…
— Так, — снова кивнул Рюмкин. — Понятно… Где эти оккупанты сейчас?
— Очевидно, они заперлись в пустом городе. Пока что не подают сигналов. Но ясен пень — что-то готовят.
— Вам дали распоряжения по поводу встречи с нами? — спросил Рюмкин.
— Да! Мы отведем вас к начальнику цейхгауза.
— Вы же сказали, что все разграблено ими?
— Не все! — заверил мужик. — Кое-что удалось отстоять. Цейхгауз на окраине — подземный, они не добрались. Там есть запасы оружия и всего прочего. Пойдемте туда. Начальник цейхгауза — военный, он вам все расскажет лучше нас.
— Пойдемте! — махнул рукой Рюмкин своим, и все двинулись вслед за быстро бегущими крестьянами и крестьянками, сразу тоже ускорив шаг.
Цейхгауз действительно помещался в подземном бункере.
Начальник цейхгауза вышел им навстречу, едва только они спустились вниз по железной кованой очень крутой, почти вертикальной лестнице.
Он стоял за своим полупустым столом. На низком бетонном потолке неподвижно горела лампочка в стеклянном герметичном колпаке и металлической редкой сетке.
— Здравствуйте! — по-деловому и четко заговорил начальник. — Вы старший? — обратился он к Рюмкину. — Прекрасно, — пожал он ему руку. — Тогда слушайте меня внимательно, — сказал он непосредственно Владимиру Михайловичу.
— Военные передали мне о том, когда подойдете вы, — заговорил он. — Информация, как видите, перестает быть конфиденциальной. Это уже война. О том, что неизвестные ворвались в Припять, уже объявлено в теленовостях. Остальные подробности пока, как вы понимаете, не разглашаются. Но речь не об этом. Ночью тут разыгралась настоящая перестрелка. Мало кто рассчитывал на подобное — кому мог понадобиться мертвый город через столько лет после того пожара? Но факт — они сейчас там. Где — я не знаю. А теперь о том, кто они такие.
Начальник перевел дыхание и продолжил. Рюмкин неотрывно слушал его.
— Это — члены преступной секты, — сообщил начальник. — Во время ночного боя удалось взять одного из них. Сейчас он сидит в подземном специзоляторе, в одиночке за толстыми стенами, под надежной охраной. Он дал показание. По нему видно: сильно повреждена личность, психика. Возможно, имели место наркотики. Иногда он несет несусветный бред про великого пса в ореоле. Но иногда кричит, что это главарь секты сам его выдал, чтобы прорваться в Припять, а наше внимание отвлечь.
Все молча напряженно слушали.
— Вам надо немедленно спускаться в город, — заключил начальник. — Не волнуйтесь: за вашей спиной войска, которые поспеют уже вот-вот. Они движутся со всех сторон, окружая Припять в кольцо. Но смысл вашей группы, как я понял, — вроде разведки боем, заброс в тыл?
Рюмкин кивнул.
— Именно так.
— Тогда вооружайтесь. Цейхгауз — вам.
Начальник повел их за собой, в другие отсеки за тяжелыми бронированными крашенными суриком дверьми. Там по стенам тянулись вертикальные ряды вставленных в специальные ячейки автоматов. Двери запирались стальными толстыми поворачивающимися рычагами.
— Возьмите каждый по автомату и запасу патронов, — распорядился начальник. — Респираторы — тоже, естественно, каждому. И дозиметры обязательно! В этой местности есть точки, где они подвывают даже до сих пор!
— Спасибо, вот дозиметры у нас как раз с собой есть, — улыбнулся Рюмкин. — Мы уже в Москве приготовились, знали же, куда идем.
— Но у вас они, наверное, научные? — спросил начальник цейхгауза.
— Да, — кивнул Рюмкин.
— Возьмите лучше наши! — горячо попросил начальник. — Эти — армейские, они в полевых условиях гораздо надежнее. Берите, берите, не стесняйтесь! Я знаю, что говорю.
Вскоре вся группа вооружилась автоматами, обвязалась патронными лентами, и надела респираторы — зеленые выпуклые толстые мягкие полумаски до глаз, с кругляком сетки в середке. Дозиметры упаковали в рюкзаки.
— Теперь о связи, — продолжил сложивший руки за спиной начальник. — По рации подавайте позывные мне. Я вам тоже буду сообщать любую важную новость. И еще. Если вам станет совсем трудно — вызовите меня в экстренном порядке, подайте сигнал «SOS». И я тут же свяжусь с войсками, и оперативно выйдем вам на помощь вне всяких других действий. Поняли?
— Более чем, — твердо сказал Рюмкин.
Стало ясно: время шуток кончилось.
— Теперь идите! — повелел начальник, пожимая всем по очереди руки. — Успехов вам! Но я не прощаюсь. До первой связи!
Группа во главе с Рюмкиным выбралась на поверхность. Начальник показал им кратчайший путь от цейхгауза до Припяти. И быстрым спортивным шагом они его проделали — через пустую проселочную дорогу.

Утром Блинова и девочку полтинникового возраста с жалковатой улыбкой сменили вахтеры с сигаретами в зубах. Но долго покайфовать сладким дымком им не удалось. Комендант мобилизовал их на погрузку, оставшись следить за вахтой самостоятельно.
Требовалось убрать с газонов вокруг здания упавшие туда листы старого кровельного железа, которых набралось уже немало: ведь реставрация крыши продолжалась, и рабочие, придя утром и взяв ключ от выхода наверх, были уже снова там.
Охранникам выдали плоскую цельнометаллическую тележку на трех колесах, извлеченную из ангара. Они вдвоем грузили на нее по нескольку больших плоских помятых кусков сброшенного со здания металла. Затем везли их по асфальтированной аллее, вдоль сараев, к ангару: складывать там в кучу. Комендант рассчитывал кому-нибудь отдать или продать этот многочисленный металлолом.
Потом последовали обеденный перерыв, отдых, и опять они везли наваленные на тележку листы. А назад катили ее пустой.
В конце концов просто так работать надоело, и охранники, слегка впав в умильное детство, начали развлекаться и прикалываться. Весь обратный путь до ГАИШа один из них ехал на тележке, усевшись на нее, а другой его вез, толкая сзади легко и быстро скользящую тачку. Когда доставили еще порцию кровельной стали к ангару, то вновь покатали друг друга, теперь уже поменявшись ролями.
К ночи оба уснули быстро: здоровая усталость после трудового дня навеяла хороший крепкий сон.
Назавтра их сменили шахматисты. Но и им теперь почти не удавалось выкроить время на любимые шахматы. Отныне и до конца ремонта всем сменам предстояла работа на свежем воздухе под августовским солнышком: возить все прибывающие отрезы покоробившейся и слегка проржавевшей стали. На каждую смену комендант заботливо выдавал рукавицы, чтобы не пораниться, и очень просил не слишком приближаться к крыше, откуда рабочие скидывают железо.
Последнее падало с гулким шумом…
Первые дни рабочие появлялись поздно, отчаливали засветло и частенько спускались посмотреть телевизор на вахте. Но потом, видимо, комендант на них нажал, объяснив, что к осени надо уже обязательно все закончить и сдать. И теперь бригада приезжала рано и почти не спускалась с переливающейся на солнце крыши, теплой до горячести. Покидали они обсерваторию лишь когда уже темнело. Раздевшись до пояса, умывались в туалете и затем снимались с якоря.
Но Марта, вначале наблюдавшая, как делают крышу, теперь уже не глазела никуда по сторонам. Она сидела возле вахты и смотрела включенный телевизор на посту охраны. В вечерних новостях передали срочные сообщения!
А на следующий день уже вся страна отслеживала экстренные внеурочные выпуски новостей: захват агрессивной тоталитарной сектой Припяти.
Марта знала, что Катя сейчас где-то там. И сердце замирало. Но про экспедицию в телеэфир пока ничего не сказали.
Ночью Марта почти не могла заснуть, как ни была уютна маленькая запертая тихая комната в цоколе с мягкой постелькой. Она ворочалась и думала о развитии событий. Чтобы завтра проснуться пораньше и, как только сменится караул, побежать на вахту и уломать дать ей обязательно посмотреть новости, если они, вахтеры, сами сейчас не на месте, а возят железо.

В огромной бескрайней низине, в дымке, лежал мертвый город Припять. Покрытый пеленой вьющихся наслоившихся и словно прилипших сюда отяжелевших мутных облаков.
Огромный город с самыми разными домами был безмолвен. Даже высотки двадцатиэтажных небоскребов пустовали от фундамента до крыши. В них простирались тысячи ячеек квартир — и все пустынные.
Как будто огромный объемный мираж — город до горизонта, без единого жителя.
Некоторое время группа стояла на краю низины. Сразу простирались низкие сосновые лесопарки, одичавшие за это время, кривоватые лиственницы, покрытые пеленой зеленых игл. С одного дерева вдруг вспорхнула потревоженная желто-пестрая птица, напоминающая стервятника-пустельгу. Размахнув крыльями, она молча полетела прочь.
Рюмкин дал команду.
— Держите автоматы наизготовку. И по одному спускаемся.
Кристофер достал резинку и туго затянул кудлатые власы в хвост, как тогда, в квартире у Трубина. Все выстроились один за другим в затылок. Филиппов строиться не торопился, и таким образом автоматически попал в самый конец.
— Вперед! — проговорил Рюмкин.
Ребята двинулись.
Вот как обернулось все… Никто не успел даже толком задуматься, как все уже были вооружены. Но отступать было некуда. Судьба вырвала их из мажорской московской жизни и бросила сюда. Поэтому не оставалось времени пугаться и рассуждать.
И сам Владимир Михайлович из того забавного согбенного профессора вдруг стал строгим и справедливым командиром. Обстоятельства сделали его таким на это время. Сам бы он никогда не смог, даже если бы очень захотел — тогда, в ГАИШе. Но здесь — уже не оставалось выбора. Когда нет выбора, человек становится сильнее. Люди многократно укрепляются душой и телом тогда, когда невозможно отказаться. Они вправду физически не могут сделать чего-либо сложного, когда могут это обойти, но когда не могут — они делают то, чего не были в силах свершить, когда имели возможность отказаться. Это один из законов проявлений действительности.
Один за другим они неслись через открывшийся сразу в низине мостик — переход через границу между протянувшимся низеньким туманным лесопарком и самим городом. Под мостиком бежала вода техногенного ручья, быстро, как горная речка. Интересно, машинально подумалось Башманову, радиоактивная ли она?
Слева виднелся заброшенный завод. Высокая труба когда-то обвалилась и упала на стоящий позади корпус, застряв там, слегка раскурочив стену, в наклонном положении, сама оставшись практически целой. Кое-где в домах были разбиты отдельные окна. Город недвижно и слепо смотрел вокруг тысячами пустых черных квадратных глаз на всех этажах. Становилось ясно: здания постепенно опадают мелкими-мелкими кусочками, потому что давно никто не живет. Дом, покинутый человеком, рано или поздно разрушается. Неуловимо, но непрерывно.
Рюмкин показал путь направо — на узкие улочки с более старыми строениями. Но вскоре, когда они немного пробрались сквозь низкий туман, все увидели нечто, поразившее их еще больше, чем вид бескрайнего города, в котором не раздавалось ни звука и не светилось ни одно окошко.
Это были те самые радиоантенны, о которых упоминал Владимир Михайлович. 
Антенны представляли собой гигантские толстые черные сверхпрочные металлические прямые усы, под углом расходящиеся вверх.
Поразил их размер.
Два черных уса твердо и четко стояли на фоне облачного неба. На другом конце Припяти. На самом-самом горизонте. И были в два раза выше, чем двадцатипятиэтажный дом, стоящий через квартал от группы, здесь, вон там, рядом. Если бы можно было абстрагироваться от законов перспективы, а сопоставить на глаз высоту этого дома-башни и высоту антенн, последние бы превысили первый в два раза. Но небоскреб-двадцатиэтажка находился через два квартала, а антенны — далеко-далеко на горизонте. Это даже не укладывалось в голове. Невозможно было представить такого, если не видеть. Это не сопоставлялось ни с чем. Только всплывал Жюль Верн не то Эдгар По — упоминание о видении в форме человеческой фигуры, «выше которой нет ничего на Земле». Аналогичным объектом оказались вот эти антенны, только иной формы. Со своей высотой, превосходящей всё вообразимое, они казались порождением какого-то замысловатого горячечного сна. Но они существовали реально — там, на другой стороне темноватой Припяти.
Группа приостановилась. Кто бы повел ее теперь? Рюмкин был уже немолод, у него пошаливало сердце. Минуту длилось замешательство. А потом вдруг вперед вырвался Барсук, совершенно стихийно, подхваченный волной собственного куража.
— За мной! — закричал он.
Остальные инстинктивно гуськом кинулись за ним. Последним бежал Филиппов. Место было самое удобное в плане спокойствия и безопасности — его прикрывало целых шесть человек. Поэтому Филиппов, быстро-быстро перебирая лебезящими ножками, даже так расслабился, что машинально вложил руки в карманы.
А первым летел Барсук, словно ничего не боясь. Он махал рукой, призывая следовать за ним.
— Эх!! — голосил Барсук.
Он неожиданно стал самым дерзким. Он мчался и орал, что ничего, мол, не страшно.
Вслед за ним галопом все вбежали в боковую улочку. Там тянулись тесно составленные двух- и трехэтажные желтоватые дома, тоже совершенно пустые. Кое-где виднелись подворотни. Некоторые — запертые. Отдельные здания были различимо для глаза потерты, осы’палась известка…
И тут вдруг раздался выстрел.
Непонятно откуда. Но он раздался — четкий, из пистолета или автомата. Одинокий.
Нигде в обозримом пространстве не свистнула пуля, никто не был задет. Но выстрел прогремел. Непонятно в каком направлении, далеко за домами.
Он прозвучал, отдался эхом на железных крышах. И больше не повторился. Все снова стихло.
Но не успел он отгреметь, как дико заорал Барсук.
Это был вопль, похожий на инстинктивный крик испуганного ребенка. Только гораздо громче и смятеннее.
Испустив его, Барсук, не раздумывая ни секунды, бросил группу и, не оглядываясь, объятый диким ужасом, свершил неимоверный прыжок с дороги в первую же подворотню.
Но поскольку ужас швырнул его, как мячик, Барсук не рассчитал траекторию и врезался бритой опущенной головой прямо в левую стену арки. Он осел в ее глубине, а от удара с него слетели очки, правда, не разбившись. Но Барсук позабыл и о них; он бросил оружие, которое не упало только потому, что висело на ремне. А Барсук кинулся на коленки и, не переставая голосить и уже не контролируя себя, закрыл голову руками и забился в самый дальний и темный угол подворотни. Где и замер так, чтобы его не было ни видно, ни слышно.
Группа, однако, остановилась. Скучковалась перед аркой.
Барсук не подавал голоса и признаков жизни. Очевидно, теперь, после разряжения криком, язык у него просто прилип и ноги отказали.
Барсука окликнули. Он отозвался не сразу, — очевидно, от страха проявилась дискоординация. Но, видимо, осознав, что выстрел был далеко и больше не повторяется, Барсук наконец зашевелился. Тем не менее все еще молчал, слов, наверное, он не мог пока выдавить из себя.
Неуклюже развернувшись, он убрал руки от головы, а затем, вдруг машинально ощупав лицо, забыв о болтающемся автомате, принялся ползать и шарить упавшие очки. В конце концов нашарив, он поднял их, раскачиваемые в воздухе крупно и часто вибрирующей, как советская стиральная машина в режиме «отжим», рукой. С трех попыток он наткнул их обратно на нос, никак не попадая. Затем кое-как поднялся и повернул дрожащее губой бледное как мел лицо в направлении группы. Взгляд его выражал надежду, что его все сейчас спрячут и бережно закроют своими телами от пуль.
Башманов прыснул. И без того огромные искаженные глаза Барсука увеличили сами линзы, да еще маска респиратора под этими очками… Барсук походил в эти минуты на какого-то космического пришельца из мультфильма.
Башманов осторожно подвалил к нему. Остальная группа нерешительно топталась позади, не зная, что предпринять.
— Ну что, Барсук? — спокойно и неимоверно куражась, тоненько спросил Башманов. — Очки потерял? На этом все твое геройство и закончилось, да?
Барсук не мог ответить из-за стучащих на всю арку зубов.
— Штаны не мокрые? — очень деловито спросил его Башманов.
И этим наконец он пронял Барсука. Тот отреагировал. Перестав стучать зубами, он оскалился и проорал:
— Чего?!
И затем, бросившись к Башманову, дал ему сильного тычка ладонью в плечо.
— Чего?! — аналогично гаркнул в ответ тоже теперь рассердившийся Башманов. — Ах ты так!
И Башманов схватил Барсука за плечи и пихнул назад.
Но тут их мгновенно прервал Рюмкин, выйдя из оцепенения и бросившись к ним.
— Перестаньте!! — строго и громко прикрикнул он голосом, не допускающим возражений. — Немедленно прекратите! Не место и не время!!
Оба парня мгновенно образумились от его грозного голоса, какого никогда раньше не слышали от мирного и тихого ученого-звездочета. Но, конечно, теперь это было закономерно.
— Ясно одно, — сделал вывод Владимир Михайлович, — они нас заметили. Но поблизости никого не видно.
Все машинально осматривались. Да, никого и нигде не наблюдалось, возвышались одни дома.
— Продолжаем путь, — приказал Рюмкин. — Держимся этих улиц. Карта у меня есть. Спортивным шагом или бегом. Друг за другом. Автоматы — в боевом положении, а не в походном — то есть только впереди на животе, а не за спиной на плече. Идем этими улочками — здесь дома хорошо прикрывают, и расстояние до них маленькое. Следим за обстановкой. Еще несколько кварталов — и тогда решим, что делать дальше. Строимся! Вперед!
— Барсука в конец поставьте, — эдак нарочито флегматично и все так же куражливо протянул Башманов, становясь в строй, показав рукой назад. — А то если еще пальнут — так опять первый прятаться побежит…
Они продолжили движение. Опять один за другим, слегка пригнувшись вперед, легкой рысцой, положив руки на висящее оружие, с дистанцией примерно метра в полтора от человека до человека. Первым бежал Башманов, за ним — Трубин, потом — Рюмкин, затем — Кристофер, следом — Барсук, позади Барсука — Катя Чекалина, а самым последним — Филиппов.
— Не знаю, поняли ли они, кто мы, откуда и сколько нас, — произнес наконец Рюмкин, не сбавляя шага, словно за это время нечто обмозговал, оценив складывающуюся обстановку и проанализировав происшедшие события. — Вряд ли. Но они догадались: кто-то вошел в город. Может быть, они сами отходят. Или уже отошли. В глубину.
День стал клониться к вечеру. И снова раздалось несколько выстрелов. Опять непонятно где и откуда. Такое же эхо отразилось от железных крыш, прогудевших барабаном. И аналогично выстрелы стихли.
Но стало заметно и другое: ближние строения несли на себе следы боя. Того, который состоялся ночью, когда сектанты прорвали оцепление. Видимо, кое-где возникли пожары, которые потом погасили. Несколько зданий частично обвалились, обнажив внутренности запыленных истлевших квартир, ставших похожими на пещеры. В одном таком разломанном проеме дико торчала буквой «Г» почти вертикально стоящая водопроводная труба. Валялись груды кирпичей и отколовшиеся куски штукатурки, на фасадах различались отпечатки попавших пуль.
— Так, стоп, — приказал Рюмкин.
Группа остановилась.
— Теперь придется заночевать. Здесь, вот в этом доме, — показал он. — Он удобен и защищен. Впрочем, судя по всему, пули пока сюда не долетают. Внутри, по-моему, в основном все цело, хотя и немножко есть следы огня. Но дальше идти нет смысла — солнце сядет, а в темноте тут колобродить более чем опасно. Сдается мне, даже они ночью будут сидеть тихо и не произведут никакой вылазки. Обсудим планы на дальнейшее. Пойдемте.
Все вошли в двухэтажный дом.
Наверху оказалось обширное помещение.
Рюмкин с Кристофером свершили разведку, слазив в другое крыло. Вернувшись, Рюмкин доложил:
— Хорошо, сохранился душ и работает. Правда, он не в образцовом состоянии, вода плохо регулируется, но уж и то хлебец.
— Значит так, — заговорил он после паузы. — Надо обязательно обработаться под душем. Всем по очереди. Смыть радиацию. Идите по одному, полощитесь хорошенько, но расторопнее, излишне не задерживайтесь. А потом поужинаем. Вернее, пока одни моются, другие могут начинать есть. Кушайте тоже оперативнее, хотя глотать куски не жуя, конечно, не надо. Просто слишком долго не стоит оставаться без респираторов.
Все опустились прямо на пол, кто сел по-турецки, кто — просто так, и принялись открывать консервные банки и нарезать хлеб.
За стеной шумел душ.
Молча жевали. Теперь было уж совсем не до разговоров. Никто не знал, что готовит завтрашний день.
— Ну что, Кристофер? — произнес только Башманов, глядя, как каратист и компьютерщик лопает тушенку. — Теперь уж придется есть что есть, вегетарианство не соблюсти, ага?
Но ничего особо не обсуждалось.
Покушав, Катя в задумчивости встала и прогулялась по помещению. Мысли ее были напряжены, и то разбегались, то вновь судорожно кружились. Она вдруг увидела табличку на стене: «Дежурный по первом этажу — ………, по второму этажу — ……….., по подвалу — ………». Машинально сомнамбулически потрогала ее пальцами… Ей стало одновременно смешно и грустно. Наверное, это было написано для охраны, что стояла здесь когда-то. И нелепо смотрелся этот график в теперь уже совсем пустом и слегка закопченном здании.
Наконец все поужинали и приняли душ. И тогда Рюмкин обратился к сидящему на полу кружку шестерых человек.
Прежде всего он достал дозиметр и пощелкал вокруг, — на каждого и на все углы. Затем, посмотрев показания, убрал его.
— Немного тикает, но это пока совершенная норма, — доложил он. — Тем не менее находиться долго тут нельзя. Постепенно заражаются еда и одежда, и все остальное. Понемногу, медленно, но радиация будет идти. Однако они, — махнул он рукой, и все уже давно недвусмысленно понимали смысл этого «они», — тоже таятся в городе, значит, так же подвержены радиации. Поэтому, если, конечно, они не совсем маньяки, тоже долго тянуть не станут. Они что-нибудь должны предпринять уже скоро, — то, зачем сюда пришли. Скорее всего, это связано с кометой, которая может среагировать с этими местами, с реактором, возможно, или с этими антеннами, которые торчат в центре.
— Наверное, они уже покрылись плесенью чуть не доверху, — проговорил Башманов, стараясь несколько презрительно грубовато пошутить и разрядить атмосферу, но не очень успешно.
— А почему они такие огромные? — спросил почти встревоженно и как-то тягуче фигляр Барсук. — Растут, что ли? Может, тогда они тоже мутировали и с тех пор непрерывно понемногу подрастают, вот и вымахали сейчас уже такими?
Ему никто не ответил. 
— Теперь по поводу кометы, из-за которой всё заварено, — продолжил Рюмкин. — Она должна оказаться над нами уже дня через два. Сейчас, видите, всё тихо, как будто никого и нет. Если бы не эти выстрелы. В городе постреливают. Но, судя по всему, они окопались где-нибудь в центре, зайдя подальше. Выступим с утра.
Он перевел дыхание и навострил ухо, прислушавшись. 
— Да, — продолжил он, как будто подтверждая свои собственные рассуждения. — Раньше иногда в Припять забредали местные, а теперь явно даже их здесь нет… Эта вся канитель их прилично пугнула. Сидят по селам и носу на улицу не кажут. 
В эту минуту пикнул передатчик приема экстренных сообщений.
Рюмкин мгновенно наклонился к нему и нажал черную кнопку. Это был начальник цейхгауза.
— Мы залегли в одном из домов, — сообщил Рюмкин. — А что у вас?
— Сообщаю: войска окружили Припять, — сказал начальник. — Всё. Больше из города никто не выйдет и не войдет. Ждите следующей связи!
— Хорошо!
Рюмкин снова нажал на кнопку и опять повернулся к ребятам и девушке.
— Слышали? — спросил он. — Значит, предстоит переждать тут ночь. Оптимально было бы совсем не спать, но будем исходить из реальности — это невозможно. Да и силы на другой день нам понадобятся. Поэтому спим по очереди, не все сразу. Одни пусть спят, другие стоят на стреме. Потом — наоборот. Только так, а не иначе. Если вдруг что — оружие к бою. Поняли?
Тогда располагайтесь. А завтра идем пораньше.
Над мертвым городом спустилась ночь. Без единого огня, как будто он обратился в бескрайний черный лес или степь. А затем и вообще исчез, слился с бесконечностью космоса. Это было самое жутковатое.
Рюмкин сидел возле окна, обхватив колени, и сосредоточенно думал. И, вероятно, синхронно с ним многие думали о том же. Ведь все помнили: за день до них сюда ушел тот неведомый союзник, назвавшийся Звездным Звоном. Зачем? Очевидно, он хотел что-то сделать, опередив их. Но где он был теперь? Пока они никого не встретили. Значит, он прятался где-то, среди огромной пустыни глухонемого города. Если, конечно, он не погиб…

Поджарый человек в респираторе и со стриженной под ноль головой быстро брел по коридору ниже уровня земли, освещенному недвижными точками ламп. По стенам тянулись нескончаемые кабели.
Он держал путь куда-то целенаправленно.
Коридор кончался тупиком с поворотом. Там оказалась квадратная такая же бетонная глухая камера со стенками грязновато-кремового цвета. И в центре нее находился некий прямоугольный загон высотой примерно в полтора метра, шириной в метр и длиной тоже метра в полтора.
— Ага!
Человек подошел к этому каменному сооружению и заглянул сверху внутрь. Там был колодец, уходящий в чернильный сумрак, в которой терялось в неведомой глубине непроницаемое дно.
— Всё ясно, — понял человек в респираторе. — Запасной ход, подводящий к реактору. Они, наверное, вчера здесь и шли. И уже подключили кабель. Но это уже все равно. Вы не знаете, что есть у меня!
С этими словами разговорившийся сам с собой, гулко и бубняще сквозь респиратор, человек достал нечто аккуратно завернутое в бумагу. Быстро развернув бумажку, он вытащил темновато мелькнувший крупный камешек. Протянул руку в центр четырехгранного бетонного тесного ограждения и, не размахиваясь, изящно и четко разжал руку. Постоял минуту, прислушиваясь, как бесформенный камень полетел вниз, в матовую черноту.
— Вот и порядок, — сказал он. — Так-то оно лучше. А то, мнится мне, ты, Диарамин, замыслил что-то очень уж нехорошее. Эта комета и плюс реактор… Ладно. Пора уходить. А то на поверхности уже какие-то шумы и стуки.
Человек повернулся и быстро побрел по коридору назад.

За ночь ничего не произошло. Все по-прежнему было тихо.
Утром начали собираться выступать, как снова пикнул передатчик.
— Странная новость, — сообщил начальник цейхгауза. — В черте Припяти засекли неизвестного человека. Он явно не от вашей группы и, судя по всему, не из запершейся в городе секты.
— Как прошел через кольцо? — коротко и грозно осведомился Рюмкин.
— Пройти не мог, — твердо отрезал начальник. — Поэтому делаю вывод — он пришел раньше. Вчера или два дня назад. Выследить не удалось, он скрылся. В таком городе вообще мало что можно отследить с воздуха, а с земли и подавно, — пояснил начальник. — Поэтому войска пока стоят и ничего не предпринимают. Командиры думают. Штурм города может начаться только при первой попытке каких-либо серьезных действий со стороны окопавшихся в Припяти. Поэтому идите. Только вы’ теперь можете увидеть изнутри, что там готовится. А мы придем на помощь извне.
— Сейчас же выступаем, — горячо сказал Рюмкин. — А как выглядит этот неопознанный парень?
— У него длинные светлые волосы, кажется, заплетенные в косу, — коротко ответил начальник.
— Ясно, — кивнул Рюмкин после задумчивой паузы. — До связи!
Он не мог знать, что по Катиной спине побежали мурашки. Она никому ничего не сказала, она молчала всю дорогу по городу. Но какое-то предчувствие зародилось в ней…
— Кто это может быть? — обратился Рюмкин ко всем, почесывая затылок над мягкой держалкой респиратора.
— Звездный Звон? — вырвалось у кого-то.
— Возможно, — пожал плечами Рюмкин. — А может, и нет. Но от кого он тогда? Какая-то третья сила? Ладно, нет времени гадать. Вниз, на улицу! — коротко отдал он распоряжение.
Начинался новый день под туманным небом мертвого города. Все было как вчера — возобновился непрерывный бег быстрой рысью по боковой узкой улочке.
На этот раз впереди бежал Трубин, следом — Рюмкин, третьим — Барсук. Потом — Катя, Башманов, Кристофер, и привычно замыкал строй Филиппов, с неимоверной скоростью перебирающий ножками, — стихийно, привычно и простенько заняв то же самое место. 
Миновали еще несколько кварталов. И тут снова раздались выстрелы!
На этот раз они слышались чаще и дольше, чем вчера.
— Отстреливайтесь! — приказал Рюмкин. — По наитию, туда, где палят, по звуку, навскидку!
Нестройные ответные выстрелы раздались чередой со стороны группы.
— Не сбавляйте шаг! — крикнул Владимир Михайлович. — Стреляйте на бегу!
Выстрелы со стороны сектантов поутихли.
— Прорываемся! — крикнул Рюмкин.
Он на ходу извлек из сумки карту и развернул ее. Откуда столько силы и энергии взялось у него? Боевой профессор был в ударе, на подъеме… И даже как будто помолодел.
— Нам надо добраться до района, где стоят эти самые антенны! — воскликнул он, быстро пробежав глазами по карте и сориентировавшись. — Но мы никак не можем подойти, бродим вокруг да около. Как будто что-то не пускает. Нужно найти другой путь.
Он сунул карту в карман, сложив ее.
Снова раздалось несколько выстрелов. Группа Рюмкина открыла ответный огонь.
Так продолжалось еще полчаса, они бежали дальше, мимоходом монотонно привычно уже теперь отстреливаясь. Пули свистели в воздухе, но все они проходили слишком высоко, не нанеся пока что никакого вреда ни одной, ни другой стороне.
Пробежали еще немного, и тут одна из пущенных от центра города пуль попала в дом над головами бегущих и отбила крупный кусочек штукатурки.
Рюмкин словно встряхнулся. Он что-то сообразил.
— Они засели в военном городке! — понял он, озвучив мысль. — Тогда — налево. Вон через тот квартал, там я отсюда вижу узкий проход, по нему мы проскочим безопасно между домами. Приготовились!
Все уже синхронно, как цепочка работающей запрограммированной машины, плавно по одному свернули в тот коридор между стиснутыми почти вплотную зданиями, куда указал Рюмкин.
И очутились на асфальтовой глади. А слева увидели бескрайнее поле каких-то то ли гаражей, то ли цельнометаллических складов.
На простирающемся чуть не до горизонта сонме этих металлических угловатых консервных банок лежала печать запустения и времени. Глухой, будто без окон-без дверей, приземистый городок гаражей тянулся под небольшим обрывчиком, сливаясь в единое целое, в бесформенную гладь. И над гладью рос лес металлических труб. Там не могло быть ничего живого.
Но снова раздались выстрелы. Откуда-то справа — где и начинался военный городок, запримеченный теперь Рюмкиным как их окончательная цель.
В воздухе снова засвистели пули. Раздались выстрелы из автоматов «гаишан».
— Ой! — неожиданно послышался басовитый испуганный крик Трубина. — Меня задело!
Все мгновенно обернулись. Посадский Кабан сбился с бегового шага, словно споткнувшись, и схватился правой рукой за левую. По последней сбегала вялая липкая струйка крови.
— Катя! — тут же отдал распоряжение Рюмкин. — У тебя санитарная сумка, беги к Андрею, перевязывай. А мы укроемся за гаражами, быстро!
Все синхронно, но не очень стройно, рассы’павшись и затем немного сбившись в кучу, бросились к железным стенам гаражного кладбища.
Катя рывком извлекла из своего рюкзака бинт и перекись водорода. Трубин, большой и грузный, машинально уселся на землю, отдавая себя в ласковые и вместе с тем решительные руки Кати, выполняющей в походе роль медсестры.
Быстро, по-полевому, Катя перевязала Трубина, остановив кровь. Рана, судя по всему, была неглубокой и совершенно не опасной. Ничего важного — кости или сухожилия — затронуто не было.
Через пять минут все снова сорвались с места и бросились на последний отрезок пути. Стихийно опять перегруппировались. Вперед вырвались Рюмкин и Кристофер, второй парой — Башманов и Барсук, за ними — Катя. Предпоследним бежал, стараясь не отстать, Трубин с перевязанной рукой. Филиппов, как обычно, скакал в самом конце.
— Еще немного! Сюда! — показал Рюмкин на правый поворот, наконец все поняв окончательно.
Они вырвались на бетонную площадку военного городка. По ту сторону площадки, на фоне низких железобетонных оград с протянутой сверху колючей проволокой и капониров с узкими окнами бойниц, возвышалась бронированная башня, из которой смотрело переднее окошко из пуленепробиваемого стекла.
Группа сбавила шаг и остановилась, тяжело переводя запыхавшееся дыхание. Взоры всех устремились на бронебашню. За которой, еще на одной площадке, стоял зеленый вертолет.
И вдруг… Вдруг тишину пустого пространства до самого горизонта разре’зал голос. Громовой голос, как будто идущий с неба или из-под земли.
Все вздрогнули. Натянутые чувства заставили судорожно оглядеться и схватиться за оружие. Но никого вокруг не было.
— А теперь слушайте меня! — повторил голос. Такой же, слышный везде вокруг.
Он раздавался из башни, передаваемый через усилитель.

Внутри бронебашни, глядя в спецокно на асфальтовую гладкую площадку, стояли за обширным пультом двое сереньких людей в респираторах.
— Не двигайтесь с места и не пытайтесь стрелять! — крикнул в громкоговоритель сквозь маску первый.
— Браво, хозяин, — восхищенно усмехнулся второй. — Ты вещаешь как громовержец!
— Я захватил город и теперь буду диктовать вам свою волю! — заорал первый. — Поняли? Так теперь слушайте, что я от вас потребую, милые мои и ублюдки!!
Рюмкин отреагировал на это предельно спокойно. Повернувшись к группе, он попросил подать ему рюкзак, где у них лежал свой громкоговоритель.
Через минуту он извлек из поставленного на асфальт вещмешка радиомикрофон. Настроил его и, прочистив горло, так же совершенно спокойно заговорил. Голос Рюмкина аналогично раскатисто прозвучал над округой, мелодично отдавшись в воздухе.
— Ошибаешься, приятель, — сказал он. — Сегодня утром город окружили войска специального назначения. Тебе уже никуда не уйти. Так что это не ты будешь диктовать нам, а мы тебе. Поэтому, дружок, лучше сдавайся сейчас, пока еще не поздно. Это будет для тебя смягчающим обстоятельством.
— Ха-ха-ха!! — искренне расхохотался человек в башне. — Ты еще ничего не знаешь, старая задница!! Так слушайте все!!! — завопил он. — Я уже успел с помощью моих людей сделать, что хотел. Я подсоединил кабель к реактору, который лежит там, — махнул он рукой назад, за башню. — Реактор мертв, но я могу его воскресить. С помощью той кометы, которая уже этой ночью будет здесь. Мутировавшие породы земли срезонируют вместе с ней, если я запущу реактор через дистанционное управление! И тогда пойдут подземные взрывы, землетрясения, города начнет затапливать вода, полетят ураганы! Это будет в больших масштабах, я вам гарантирую! И я не гарантирую, что это не дойдет и до Москвы! Я сейчас в башне. Под ней подземный ход, по которому я выберусь к аэродрому, и там меня уже ждет захваченный самолет. На нем я отбуду в Штаты! А под правой рукой у меня рычаг. Если я поверну его — запущу реактор. И всё сработает. Если я включу реактор — никто уже не сможет его остановить. Я рассчитал! А вы недосчитали, гребаные астрономические ублюдки!! — заголосил он зло и хрипло, торжествуя. — Так что вы все в моих руках! И вы все, и русские все, и хохлы тоже! Поэтому если вы не хотите, чтобы моя правая рука надавила этот хренов рычаг, то вы выполните все, что я от вас потребую! А потребую я от вас немного. Выплатить мне несколько десятков миллиардов долларов и дать спокойно улететь с ними в Америку навсегда. Поняли?
— На’м улететь в Америку, — сказал стоящий рядом. — Нам двоим, хозяин!
— А, ну да, Листиков, — слегка раздраженно отмахнулся первый, бросив косой взгляд на него, словно в эмоциональном возбуждении подзабыв о нем. — Так вот! — крикнул он, снова повернувшись к микрофону на пульте. — Вы всё поняли? Сейчас же связывайтесь по рации с войсками и потребуйте, чтобы они стояли смирно, иначе я нажму!! Так, и еще. Если вы попытаетесь взять меня хитростью — заслать мне в тыл какой самолет и сбросить бомбу на башню — то сработает автоматически. Я это предусмотрел и специально устроил так, что если разбить пульт — реактор тоже включится. И еще. Если вы попытаетесь отправить какой-нибудь самик уничтожить непосредственно реактор — то там я поставил самонаводящуюся ракету. Она собьет любую воздушную цель. Так что несите мне двадцать пять миллиардов долларов. Я подожду, комета прилетает вечером. А вас, — крикнул он, обращаясь ко всей группе, — я, может, застрелю, а может… пожалею. Я подумаю! Но давайте, быстро сообщайте обо всем! Больше никаких переговоров ни с кем я вести не буду. Либо мои условия, либо я поверну рычаг, на котором уже держу руку!!
Он кончил. Повисло молчание.
Раненый Трубин в изнеможении сел на асфальт. Сквозь повязку на руке проступила кровь.
С минуту все думали, что делать теперь… Но мысли отдавались молчанием. Безмолвствовала и башня. Выжидающе, зло.
И вдруг справа что-то стукнуло. Все тотчас дико обернулись туда.
Прямо на площадке открылся замаскированный прямоугольный обширный люк. С натугой откинулась крышка, толкаемая изнутри, и вскоре из люка, переводя дыхание, выбрался незнакомый человек. Человек был довольно худощав, но в нем виделась сила и мускульная крепость. Он был, как и все, в респираторе, а голова его была обрита почти налысо, поросла коротким пушком.
Кто-то машинально вздернул дуло автомата, но человек, подняв руку, крикнул:
— Не бойтесь! Я ваш друг. Меня зовут Звездный Звон.
Он тут же подбежал к застывшему в первом ошарашенном оцепенении Владимиру Михайловичу.
— Дайте, пожалуйста, — попросил он.
Рюмкин молча передал ему радиомикрофон.
Звездный Звон взял его и обратился к башне.
— Ты заблуждаешься, — громко, четко и невозмутимо, без всякого страха, сказал он. — Реактор уже не запустится. Потому что я все-таки определил тебя, Диарамин. Я ведь жил здесь неподалеку. И узнал, когда вы пошли сюда. И пробрался через леса. И даже забредал в Припять и разведал многое. Еще я отыскал в округе кусочек боксита особой породы. Я за этот год рассчитал, где могут взаимодействовать земные пласты с кометой. Только как именно, я еще не знал. Но ты должен меня понимать, Диарамин, ведь ты тоже немного физик, как и я. Так вот. Этот минерал, который я нашел, единственный мог остановить реакцию. Поэтому я заранее пробрался с черного хода к заглушенному когда-то реактору и подкинул туда этот камешек. Он подействовал как ингибитор, даже вернее — как антидот. Время ушло. Когда вы ворвались в город и остались здесь, я сразу заподозрил, что ты начнешь шуровать в реакторе. Я ведь хорошо тебя знал. И вчера я пролез под землей, под вами в прямом смысле слова, и все сделал. Попробуй — нажми на рычаг. Жми, не стесняйся! Ну? Ты услышишь хруст. А это значит — комета не среагирует. Всё отменяется.
Он замолчал.
А затем над округой тут же раздался короткий звук, словно разломалась крепкая пластмассовая расческа. Только невольно сильно увеличенный громкоговорителем в башне.
— Проклятье!!! — дико заорал Диарамин в микрофон.
— Не ругайся! — ласково и нежно ответил усмехнувшийся Звездный Звон. — Никакого реактора в твоих руках больше нет. И кометы нет. И власти диктовать нам тоже нет. И, боюсь, даже сдаваться тебе уже бесполезно — после того, что ты хотел затеять и уже нам всем во всем только что сознался — вряд ли тебе будет хоть какая-то поблажка.
— Какая жалость, что я не пришил тебя тогда!!! — прохрипел, скрипя чуть не треснувшими от ярости зубами, Диарамин. — Я тебя узнал!!!
— Ну и что же? И я тебя узнал, — просто развел руками Звездный Звон. — Давно.
— Я долго мариновал твою девку, но она сбежала, черт ее дери!!! — выпалил Диарамин.
Листиков стоял поодаль в оцепенении.
И тут вдруг все снова обернулись. Потому что с левой стороны приближался еще один человек.
И когда Катя увидела его, то у нее закружилась голова. Она взяла себя в руки и устояла на ногах, но не говорила не слова. Язык прилип.
Это было слишком большое потрясение. Уже второе за последние несколько минут. Потому что этого человека она узнала сразу, несмотря на респиратор на его лице. Белоснежные собранные в хвост почти до пояса волосы и крепкая фигура выдали себя сразу.
Человек медленно подошел. И остановился рядом с группой.
Тот самый, о котором говорил начальник.
Он посмотрел на башню. В единственно открытых на его лице глазах мелькнула какая-то странная грусть. И не стесняясь никого, он сказал:
— Диарамин? Так вот кто стоял за всеми делами. Но я догадывался…
Он молча взял радиомикрофон.
— Послушай, Диарамин, — продолжил он. — А ведь я и раньше догадывался о тебе. Я помню тебя. Мы учились в одном классе! А вот помнишь ли ты меня?
— Гришка Тарасов!! — в бессильной злобе проревел в микрофон Диарамин. — Ты тоже забрался сюда!!
— Как видишь, — спокойно, вздохнув, произнес человек с белыми длинными волосами. — Почувствовал неладное и поехал. Я ведь давно скитался, и жил в заброшенной лаборатории. И мне давно хотелось искупить грехи своей юности. Именно для этого я добрался до самой Припяти.
Группа словно обратилась в каменные статуи. Слух был обращен к речи Гриши Тарасова по прозвищу Девственник.
— Мы учились с тобой в одном классе, Диарамин, — продолжил он. Бронебашня отвечала судорожным, сведенным и разбитым, уничтоженным и изумленным молчанием. — Ты когда-то был таким красивым мальчиком, вспомни! Тебя называли «мальчик-цветочек».
В микрофоне раздался нечленораздельный вой. Горестный, бешеный, отчаянный стон изъеденного прыщами Диарамина, лицо которого все еще несло на себе следы прошлой смазливости…
Владимир Михайлович машинально нервно закурил сигарету, временно приспустив респиратор. Барсук стащил с лица очки и нелепым движением принялся их протирать.
— Что ж, вначале наши судьбы были схожи, — пожал плечами Тарасов. — Ты стал дерьмом, и я тоже. Ты попытался иметь влияние на подонков, и я. Но я бежал, я каялся и кусал землю. И жил изгоем на крыше заброшенного НИИ, а ты наоборот — пошел в гору. Ты собрал множество отморозков и создал из них секту, где они могли чувствовать себя вольготно в своей агрессии. И еще ты постепенно подсаживал их на препараты, от которых людям хочется спать, но одновременно уснуть однако невозможно. Ведь так? Я правильно догадался? Мы оба недокончили институт, и оба в некотором роде бывшие ученые. Но верно говорит поговорка: лучше добрый дурак, чем злой ученый… Что ж, не стану долго говорить, я знаю, в какую грязь затоптана моя собственная душа. Но только мне до сих пор иногда снится один реальный случай.
Он перевел дыхание. Вокруг на огромном пространстве стояло молчание.
— Ты забил гвоздь в сиденье стула нашего учителя математики, — произнес Девственник. — Я знал, что это сделал ты. И если бы Анатолий Анатольевич сел сразу задом — ничего особо страшного бы не случилось — штаны и все такое. Но он, как назло, вначале положил на стул руку, прежде чем сесть. Этот чертов гвоздина проткнул ему ладонь насквозь! И дело было даже не в том, что мы вызывали ему «Скорую»… Просто запомнилось его лицо, когда он стоял, подняв руки, и по одной из них текла кровь. И он подносил ладони к лицу, старый, седой учитель, и словно никак не решался закрыть ими лицо! И руки напряженно держал перед собой, и они дрожали, а в его немного потупленных глазах стояли переливающиеся слезы. Эдак мучительно стояли, как будто никак не могли политься... И мне запомнилось выражение его лица в ту минуту. Это не был ужас, это не была злоба или негодование, и даже не физическая боль была главным... В его полных слез глазах отразилась странная растерянность. Такое почти детское недоумение. Он как будто молча спрашивал всех нас: «За что? За что мне?! Что же гадкого сделал я вам, если теперь кто-то из вас сделал мне это??!»
Голос Тарасова дрогнул. Он снова перевел дыхание и опять заговорил в микрофон:
— А вместо тебя за это пострадал другой. Паренек, который всегда у нас носил в кармане гвозди. У него нашли эти гвозди и подумали на него… Я почти уверен: ты сам, наверное, на него донес. Ведь ты был наблюдательный и знал, что он носит гвозди. Больше в школе того парня мы не видели. Его отчислили сразу. А ты продолжал учиться… И вот за это я презираю тебя, Диарамин. Потому что я был дерьмом, но в открытую. Я был пошляком, на сам открыто получал за это по морде. А тебя по морде не били. В старших классах я лез лапать девочек, и за это они орали на меня и считали скотиной. А ты не лапал девочек, нет, и тебя все искренне считали хорошим и прилежным мальчиком. И только я знал о том, что ты делал втихую за спиной учителей, всегда выходя сухим из воды. Это я громко орал и свершал откровенные хулиганства. Ты же умел их делать так, чтобы никто не подозревал тебя, мальчика-колокольчика. Вот единственно чем отличались мы друг от друга! А потом, как я теперь вижу, ты хорошо научился подбивать других делать гадости, а потом выдавать их, а самому идти дальше. И как же ты низко и по’шло пал! Начиналось еще с каких-то философских поклонников кометы, а кончилось — просто требованием мешков с деньгами… Но иначе не могло случиться, Диарамин. Разбой и благородство несовместимы. Разбой никого не спасет и не ведет ни к чему, кроме гибели.
— И еще скажу напоследок, что помню, — разлепил губы Тарасов. — Помню, как в последнем классе школы ты, Диарамин, прикладываясь к водке, громко и яростно, давясь от злобы, сказал: «Как я ненавижу эту Россию — провонявшую сивухой лапотную страну!!».
— Эй, ребята!!! — раздался в трансляторе голос не выдержавшего наконец Диарамина. — Убейте их всех! Наши планы сорваны, но хотя бы отомстите! Эй, наступайте!!
По его команде за дальними зданиями началось какое-то движение. И все поняли: на них идут покорные хозяину сектанты. Вся многочисленная криминальная группировка, окопавшаяся там, в районе военного городка за бронебашней, теперь надвигалась со всех сторон.
И тут Рюмкин, мгновенно вспомнив то, что говорил комендант про самый трудный момент, бросился к передатчику и отправил сигнал «SOS».
Начальник понял, что происходит. И тотчас послал сигнал войскам.
Среагировали моментально. С аэродрома взлетело два истребителя. На огромной скорости они тут же ворвались на туманное небо над Припятью, снизились и открыли огонь по наступающей секте-группировке. Сектанты начали отстреливаться из автоматов, но перевес был слишком большой. И они бросились в панике врассыпную. Истребители кружили над ними.
Под обстрел невольно попадали ближние дома, там отваливались куски штукатурки, разбивались стекла, кое-где полыхнуло пламя.
Группировка Диарамина была разбита. Все они сломя голову разбегались во все стороны, побросав оружие. Однако ни один не ушел: окружавшие Припять оперативники спецназа похватали всех членов агрессивной секты до одного.
Но тут Диарамин в ярости кинулся к пулемету на верху башни и открыл огонь по самолетам. Самолеты стремительно понеслись к горизонту. Но в один из них Диарамин все же попал, и тот, подраненный, пошел на срочную аварийную посадку. Дымя, он приземлился за чертой города, пролетев с нарастающей скоростью по косой пологой линии и издав шипящий гул.
Вскоре все опять стало тихо и пустынно. Кое-где колебалось зарево потрескивающих пожаров.
— Ну что, — снова взял слово Девственник. — У тебя, Диарамин, больше нет группировки. Ты остался один со своим вертухаем Листиковым. А с ними со всеми теперь будет разбираться суд или психиатрическая больница.
Диарамин бешено рыдал. А затем принялся колотиться в истерике головой об пульт. Респиратор слетел с его лица и повис, перекрутившись, на шее. А Диарамин долбанулся так, что расшиб себе лицо, оставив на пульте кровь. Это наконец протрезвило его и заставило затормозиться.
— Бежим, хозяин! — закричал Листиков. — По крайней мере смоемся в Америку! Бросаем все и туда!
С этими словами он сорвался с места, соскочил из задней части башни вниз по металлической лестнице и спрыгнул в люк. Диарамин не сразу пришел в себя и потому отстал.
— Куда они бегут? — сориентировался Рюмкин. — Диарамин сказал про какой-то подземный ход…
Тарасов метнул взгляд вправо и, что-то сообразив, мгновенно ринулся к тому открытому прямоугольному колодцу, из которого вылез тогда Звездный Звон. Он моментально и ловко прыгнул вниз. Потом на дне раздался глухой мягкий удар, послышались вскрик и возня. А уже через минуту Тарасов вылетел, как пробка из шампанского, на поверхность, вытащив за собой Листикова, схваченного мускулистыми твердыми руками. Но Листиков даже не сопротивлялся.
Девственник поставил его перед группой.
— Убейте меня, — сказал всем Листиков, неожиданно став теперь совершенно спокоен. — Я — смрадное, тухлое дерьмо! Я это сам понимаю. Я заслужил смерти.
— Нет, — покачал головой Тарасов. — Хватит крови. Самосуд — не наш метод. Мы отдадим тебя в руки правосудия.
— И я дам показания, что ты тогда немного пожалел меня и принес вместо хлеба с водой пирожки и пиво! Это может смягчить твою участь, — раздался женский голос. — А ты, Диарамин, — тварь! Ты убил Наташку!!
Все обернулись туда. Катя была прекрасна в порыве гнева. Ее глаза выразительно сверкали над маской респиратора — как две живые независимые монады.
Видя, что подземный путь, выводящий за пределы Припяти через кольцо войск, теперь разгадан и перекрыт, Диарамин, тоже соскочивший было под землю, бросился обратно в башню. Но затем возник уже на улице по другую ее сторону, за бетонными оградами с колючей проволокой. Там стояло последнее средство — вертолет. Моментально, как молния, Диарамин ворвался в кабину и завел винт. Вертолет взмыл над городом.
По нему открыли огонь из всех автоматов. Но Диарамин газанул с неимоверной скоростью и вскоре вывел геликоптер далеко из-под обстрела.
— Уйдет! — взволнованно проговорила Катя.
— Нет, — спокойно отрезал Тарасов. — Он сам в припадке забыл об одной вещи… А может, и не забыл, но у него уже нет другого выхода.
Все вопросительно обернулись к Девственнику.
— У него там самонаводящаяся баллистическая ракета на старте. Которую он сам поставил, чтобы никто не подобрался к реактору. Единственная оставшаяся возможность перелететь через кольцо войск — там, у реактора. Но ракета не будет различать цель…
— А если ее там нет?! — мгновенно поняв, крикнул Башманов. — Если он наврал, взяв нас на пушку?
— Есть, — твердо кивнул Тарасов. — Я шел оттуда и видел. Стоит. В полной боевой готовности. Он не наврал. Он все предусмотрел… На свою голову, — сухо и саркастично чуть улыбнулся он.
Все подняли головы к небу, опять замерев.
Позади сидел на асфальте Трубин. Кровь на его руке очень сильно проступила сквозь бинт большим розовым пятном, но сейчас вроде остановилась.
И все увидели: у горизонта выдвинулся блестящий гладкий металлический нос самонаводящейся ракеты.
Зашевелившись, как живая, ракета нашла мишень.
Диарамин знал: она не промахнется. Ведь он сам, своими руками, установил ее. Но еще рассчитывал прорваться. Ему так хотелось жить… Он надеялся, хотя и знал: шанса нет…
Все завороженно смотрели, как вырвалась ракета и в мгновение прочертила дымную траекторию в небе, в котором висел зеленый вертолет с сидящим внутри окровавленным грызущим пульт управления утратившим уже всякое человекоподобие рычащим завывающим существом. Ракета четко и точно ударила в днище…
Вертолет взорвался весь, от кончика заднего винта до кончика носа. Превратился в лопнувший огненный шар, во вспышку, на мгновение ослепившую всех. А в следующий момент людей оглушил громовой хлопок взрыва, и огненная вспышка обратилась в тучу серо-белого дыма, который тут же, распавшись, медленно растекся по небосклону над пустым городом. Клубы стояли несколько минут, все редея и светлея, и вскоре растворились совсем. Ничего не осталось. Один только дым…
— Ну вот и всё, — коротко произнес Тарасов.
А затем, махнув всем рукой, повернулся и двинулся прочь. Такой же странно спокойный на вид… Словно больше не хотел ни с кем говорить, будто стеснялся всех и стыдился, желал не попадать ни в чье поле зрения. Наверное, так ему было легче — одному, в тишине… Вскоре он исчез за домами.
И тогда все, выдохнув прорвавшийся вздох облегчения, в котором собралось и наконец стряхнулось все пережитое, синхронно опустились на асфальт. И сидели, переводя дыхание, но успокаиваясь, не сразу еще веря, что все закончилось… И только придя немножко в себя, увидели: рядом не было и Звездного Звона. Он тоже ушел, будто тоже чего-то застеснялся. Никто даже и не заметил как. Возможно, через тот подземный ход, который сам разведал.

Когда подошли войска, всех семерых человек аккуратно доставили в ближайший город и поселили в местную гостиницу до их отъезда в Москву.
Наступил вечер. И над лесостепями и городом возникло низкое сияние, сделав ночь почти «белой», как в северной столице.
Сияние стояло до утра. Красновато-красивое, полупрозрачное, как сладкий студень, неподвижное и только чуть подрагивающее, разлитое над землей и стратосферой.
А на рассвете оно постепенно также бесшумно погасло. Это комета, провисевшая над землей, уходила теперь прочь. Эра ее закончилась.
Не всем спалось. Кристофер, наконец распустивший свои черные кудри, тихонько пробрался в номер Рюмкина.
Номер был отперт. Владимир Михайлович тоже не спал. Он сидел, повернувшись к окну, и думал какую-то думу. Он даже не сразу заметил, что в комнату вошел Кристофер.
Кристофер осторожно приблизился к Рюмкину. А тот только легонько улыбнулся.
Некоторое время Кристофер, заворожившись настроением профессора, тоже молчал, машинально глядя туда же, — в окно на низкий небосвод.
А потом, разлепив губы, наконец решился задать вопрос. Он спросил просто, без преамбулы, понимая, что Рюмкин не обидится теперь ни на что.
— Владимир Михайлович, — сказал продвинутый компьютерщик, — а что, если комета вовсе и не могла принести никому вреда? Ведь вы сами, помнится, говорили, что это только гипотеза. И у Диарамина, соответственно, это тоже возникло как версия. Может, был большой понт, а на самом деле комета была не более опасна, чем вот этот стул?
Рюмкин ответил не сразу. Повисло такое долгое молчание, что Кристофер, растерявшись и переминаясь с ноги на ногу, стал сомневаться, получит ли он ответ вообще.
Но тут, словно взбодрив его, Рюмкин повернул голову и сказал тихо и одновременно отчетливо, совершенно невозмутимым мягким голосом:
— Совершенно верно, золотко! Совершенно верно. Это всё были версии. Реальные, но гипотезы, для которых не существовало подтверждения на сто процентов.
Затем повисла пауза. И тогда Рюмкин так же четко закончил:
— Как точно так же не существовало и опровержения.
Он сказал это, поставив точку. И замолчал. И больше ничего не говорил. И с прежним выражением смотрел в ночное окно.   
Кристофер все понял. Все, заложенное в этих словах. И он, преодолев секундное смущение, тихонько молча вернулся к себе в номер. Тоже не добавив больше ни слова.

Катя попросила таксистку остановить машину на развилке пустого шоссе.
Расплатившись, она сошла и встала на дороге, возле обочины, слегка засыпанной тоненьким рваным слоем беловатого песочка, нанесенного сухим ветром.
Катю в кремовом цветастом платье заливали лучи середины августа. В опущенной руке она держала легонький вещмешочек.
Постояв в оцепенении с минуту, подняв голову к солнечным лучам и жмурясь, она повернула туда, где издали заприметила здание той самой заброшенной лаборатории.
Катя думала о своем доме, в котором так давно не была, о дочери Тане и маме. Но как будто эта затянувшаяся сверх всякой меры разлука отдалила куда-то в ее памяти дом и семью, временно отодвинула, и Катя не поехала туда сразу, после того, как покинула Украину. Если бы она осознала это, она бы удивилась самой себе. Но она не думала и об этом, и потому не удивлялась. Другой импульс, — мягкий и ровный, долгий, однако неумолимый, гнал ее сюда. И она приехала, хорошо помня эти места, которые теперь больше не наводили на нее дрожь.
Она вступила в одичавшее здание лаборатории.
Прошлась по нижнему коридору. Заглянула в двери открытых комнат.
Нигде не было людей. Только лежали брошенные распатроненные тюки с разноцветным текстильным лоскутом, да груды мятой такой же ярко разноцветной одежды. Она догадалась: это валялись списанные остатки товара, который быстро привозили, как на перевалочный пункт, и увозили парни с оптовой базы. Но самих ребят опять не было видно. Они приезжали и уезжали.
Катя поднялась по лестнице выше. Заглянула в комнату, и увидала мелованные стены узкого помещения и полки, уставленные металлическими серебристыми и белыми сосудами. Над раковинами торчали сухие водопроводные краны. Нет, это была не та комната.
И тут на спине выступили мурашки. Она нашла ту комнату. Она помнила всё: эти два шкафа, металлический и деревянный, те же самые сиротливые приборы на столе.
Она прокралась неслышно, как кошка, чуть пригнувшись, туда, где тогда спала неимоверно долго.
Кровать тоже была пуста, без постели. И больше в комнате никого и ничего не было.
И Катя вскоре опять очутилась в коридоре. И, пробежав по пыльной тишине, подуспокоившись, она наконец углядела лестницу, ведущую еще выше. И поднялась по ней.
Она была теперь выше всех этажей заброшенной лаборатории. Ее окружали стены, изготовленные из специального крепкого, почти бронированного, стекла, уходящие на высоту нескольких человеческих ростов над ней. Словно здесь располагалась большая оранжерея с раздвигаемыми окнами. А сверху боковые прозрачные стенки накрывал металлический гофрированный потолок с продольными частыми желобками. Катя завертела головой. Кое-где стекла были треснуты, а то и выбиты. Но мало где.
И она вздрогнула. И сердце забилось, будто летя куда-то в гору.
Он смотрел у прозрачной стены в это цельное бесконечное окно. Он стоял, сложив руки на груди, молча и неподвижно. А за его спиной свисал все тот же ярко-белый длинный хвост из волос.
Катя приблизилась. Он почувствовал ее взгляд обострившейся за все эти годы интуицией, или острым слухом уловил ее шаги.
Она подошла. А он так и не решился сделать шаг вперед, и только повернулся. Осторожно протянул ей руки. И она взяла его ладони. Мягко, сцепив свои руки с его и приподняв вверх обоюдно сжатые пальцы.
Тарасов осторожно прошагал по помещению и опустился на раскладушку. Ту самую, на которой спал здесь. Установленную примерно посреди этого оранжерейного помещения под самой крышей. Рядом стояли пустой стол и стулья.
Катя пристально смотрела на Григория. Теперь она знала его судьбу и понимала, какая драма надломила когда-то этого человека. То странное, непонятно по какому капризу сотворенное природой, словно в некую скрытую насмешку или с тайным невычисляемым замыслом, разительное несоответствие между его ангельским, нежно-шелковым, почти женственным и свежим не по возрасту лицом с той пошлой и сорванной с тормозов сущностью матершинника и безобразника, которая проявилась внутри него в юности. Он не перенес этого сочетания и пал. Пал, потому что оказался смешон. Потому что даже его безобразия совершенно невольно смотрелись странно, непонятно, как нелепый сон или недоразумение, стоило тогда тем самым прилежным девочкам только взглянуть на его лицо… Но это всё было так. И он теперь был один, потому что знал: от Бога он не мог спрятать того, что сделал, — крики, скандалы, грязные приставания, пьянки, нарочито бросаемые пошлые реплики… И все это оборвалось, окончилось одиночеством и несостоятельностью…
И она знала, что все равно приедет. Что желание попасть сюда не отпустит ее. Потому что она помнила о нем, и его появление тогда в Припяти еще раз перетряхнуло существо Кати.
Она села рядом с ним на раскладушку.
— Листикову дали двадцать пять лет одиночного заключения, — сообщил Тарасов, чтобы нарушить это молчание. — Приняли во внимание его раскаяние и твои показания. Говорят, он сидит очень тихо, кроткий такой, смирный. Клеит конверты, собирает выключатели для квартир. И просит побольше загружать его полезной работой.
— Слава Богу, — вырвалось у Кати.
Помолчали еще несколько минут. И она, зная, что не сможет не поддаться порыву, положила руку на его ближнее к ней плечо. Он не отстранил ее ладонь. Он сидел, опустив хвостатую белокурую голову, сложив руки между колен. Он снова тягуче размышлял о чем-то, привыкший за эти годы пребывать наедине со своими тайными мыслями.
— Я люблю тебя, Гриша! — произнесла Катя. Сердце ее уже успокоилось. Она должна была сказать. Она отстранила от себя всякие страхи, начав говорить все, что скопилось на сердце. И этот способ подействовал хорошо, отогнав все стягивающее и сжимающее душу. — Я влюбилась в тебя тогда, когда ты принес меня сюда на руках и рассказал всё.
Она перевела дыхание и положила ладошку теперь уже на другое его плечо, ненавязчиво легонько обняв таким образом.
— Но я люблю и Игоря тоже, Гриша, — молвила она уже без тени смущения. — Это какое-то другое чувство… Я знаю, я должна вернуться к нему. Потому что люблю его, и люблю мою дочь, и она ждет меня. И мама ждет, и Марта ожидает вестей… И я знаю, ты тоже уйдешь. Ты не можешь долго быть с людьми, ты как-то одичал. Да тебе, наверное, и не нужно. Ведь в уединении ты преодолеваешь следы своего прошлого, Гришенька. Но я вижу, что ты тоже любишь меня. Эта наша любовь может недолго продлиться, но она настоящая. Она короткая, и в этом суть ее. Она не сумеет быть другой, но она оставит след именно этим.
Катя осторожно взялась за его твердые, как железные, узловатые бицепсы. И уронила голову на его грудь. Он в первый момент как-то испуганно отстранился, но потом приблизился к ней. Он обнял ее в ответ и погладил ладонью по спине, по ситцу платья.
— Я знаю, чего ты хочешь… — сказала она. — И я тоже… Но ты не скажешь первым, не признаешься… Поэтому я приехала сама… Не могла не приехать. Я отбуду завтра. Потому что другое тянет меня уже сильней. Там роднее, но наша с тобой любовь исходит из помощи, из потайной стороны сердца… Я давно поняла, кто тогда обидел тебя. И как можно помочь… Я докажу тебе, что не все, как те снобки, отвернутся от тебя после того, что ты творил… Да, Гриша, да… И я знаю: я залечу твою рану! Потому что я всё поняла, Гришенька. Тебя всегда, изначально отталкивали длительные отношения с женщинами. Но ты протестовал против самого себя. И потому ты срывался на крик и всё остальное, и потому ты сломался… Тебе надо разрешить мысль. Эту самую мысль — один раз и навсегда увязать себя одного и себя же другого, закончить наконец этот протест против самого себя. Но эту мысль нельзя разрешить в одиночку… Но теперь пришла я — и она разрешится.
Катя навалилась на него своим телом. И он, не выдержав мягкого, но неумолимого напора, упал на спину на раскладушку. И Катя, расслабившись, упала сверху на него. Приникла к его рту, поцеловала его во влажную мякоть губ, пропустила язык между ними и мазнула им по белым Гришиным зубам.
Он таял под ее наплывом и размягчался. Она провела рукой по его длинному хвостику и расстегнула на нем рубашку. Катя возилась на лежавшем навзничь Грише Тарасове. Она забывалась, порыв страсти вел ее дальше, и удержу не было.
Ее руки скользнули вниз и расстегнули его брюки, проникли под белье…
Она снова целовала его губы, и он ответил на поцелуй, сориентировавшись и гладя ее по спине нерешительными мощными ладонями. А Катя в ответ на это тоже расстегнулась и отбросила снятое платье в сторону за ненадобностью.
— Я понимаю — это грешно! — с жаром сказала Катя горячим шепотом. — Но я беру на душу этот грех ради тебя! Я верую, что Господь простит нас с тобой!
Ее руки снова заскользили к его восставшему естеству.
— Тебе будет немного больно, — предупредила Катя Гришу. — Но не бойся! Первый раз всегда так. Зато потом больно уже не будет. Только, как шутят, мыться придется чуть больше, — усмехнулась она. — Первый раз в жизни твоя крайняя плоть раскроется, снимется, — объяснила она Грише, — и потом сможет всегда свободно сниматься и надеваться. И под ней придется помыть водичкой, каждый раз, когда принимаешь душ… — забавно и почти нелепо верещала Катя, забыв обо всем.
Она стаскивала с себя уже и нижнюю рубашечку…
За стеклами озонового прозрачного чердака с наклонными стенами-окнами стало лилово. Ночь была тиха, только иногда где-то далеко кричали ночные птицы. Звездная темень стояла над малолюдными местами подмосковного городка.
На раскладушке лежал человек с крепкой мощной грудью и массивными бицепсами. Небрежно укрытый слегка сбившейся набок тонкой простыней, немного разметавшись, навзничь, откинув голову. С длинных белых волос была снята резинка, и они разбросались под ним по кровати, завернувшись одной прядью на грудь. Его лицо было расслабленно и безмятежно. Медленно посапывало почти неслышное дыхание. Разморенный ночью подаренного Катей действа, он теперь крепко спал.
Но Катя никак не могла уснуть. Она лежала рядом, малиново-красная от тихого, не проходящего возбуждения. Ее глаза блестели, как неподвижная искра. Как огонек лампы на железном домике, стоящем за ангарами ГАИШа, который всегда горел там всю ночь над запертой дверью.
Уже начало понемногу светать. И Катя, сделавшая всё, зачем приехала сюда, спустила на пол босые ноги, аккуратно откинув край простынки.
Бесшумно прошлась она по прозрачному чердаку бывшей лаборатории. Ее голая от макушки до пяток фигурка остановилась перед стеклянной наклонной внутрь стеной. Пододвинув стул, Катя уселась на него, облокотившись на деревянный тянущейся по периметру всего помещения подоконник. Она сидела неподвижно, уронив растрепанную голову на руку. Глядя в окно, она постепенно отходила от сладкого все никак не кончающегося возбуждения. От остатков его. От последней точечки завершенного этапа пути, которую сегодня поставила она сама, с Гришей Тарасовым в постели.
Она оглянулась. Гриша спал, все так же, на спине, откинув голову набок, и на щеках его тоже светились легкие ночные розы.
Катя смотрела в окно на приближающийся рассвет над далями Подмосковья. На густые купы сливающихся в темно-зеленую массу неподвижных деревьев вдали и вокруг. На розоватую полоску дымки на горизонте.
Она вдруг вспомнила детство. Обильную снегом зиму, поземки февраля. Как они с мамой ловили такси у дома, как папа катал ее, Катю в меховой плюшевой шубке, на санках по пологим горкам заснеженного парка… Она вспомнила деревья в родном дворе и грибки для детей. И снова — маленькую Таню, такую же, какой сама была когда-то, но только теперь это была ее собственная дочь! Вот где завершился, оказывается, этот первый столь причудливый виток! 
И она опять поглядела вдаль, на горизонт. За которым расстилались леса и моря, и деревни. Катя ждала утра, — когда она должна была покинуть этот стеклянный дом. Другого исхода не было, и она знала это, придя сюда. Безмолвный зов раздавался на горизонте. Она читала его там.
Там лежала Россия. Ее, Катина, страна. Которую она бы не променяла ни на одну другую страну во всем мире. Даже если бы объехала весь свет и нашла теплых друзей на всех континентах.

По всем телеканалам передали, чем закончились события в Припяти. И что комета ушла от Земли.
Гриньков захлопнул папку «Дело», поняв, что ее содержание тоже завершилось там, в Чернобыльской зоне.
Специальная бригада отправилась к реактору, лежащему под землей, и накрыла его специальным колпаком. На всякий случай. Чтобы он не воскрес больше никогда до скончания веков.
Все вернулись домой. И получили награды. Но у Рюмкина, уже в Москве, сильно забарахлило сердце. При окончательной разрядке сказалось пережитое напряжение — и тогда в конце концов проявилось. Ему пришлось на две недели лечь в больницу, чтобы подлечиться от обострившейся ишемии.
Когда, выписавшись, он возвратился в ГАИШ, август уже заканчивался. Отплодоносили яблони в саду, и первые желтенькие листья показались на деревьях.
Марта уже знала обо всем, и сама приехала домой к Кате и кинулась на шею ей и ее маме.
Трубин вступил под сень ГАИШа, снова оживающего. Навстречу ему выбежала Маша. Она молча всплеснула руками. Они стояли друг против друга. От захвативших чувств счастливая Маша не сумела произнести не слова, не могла отвести обожающий взгляд, поднятый вверх, — на высокого прибывшего наконец после долгих перипетий друга.
А он, чтобы нарушить неловкое молчание, произнес заветную, сразу размягчающую и дающую им ключ друг к другу фразу. Первое, что пришло в голову в порыве.
— Уй моя Маша! Моя Маша ела сегодня кашу??!
Это была первая фраза, которую он сказал Машеньке, вернувшись из боевого похода.
И услышав ее, и оценив все это, родное и знакомое, она бросилась к нему на шею, сумев достать до оной в порыве чувства. И они молча обнялись, временно неспособные разговаривать в заливающей их золотистыми потоками несметной радости...
Барсук повез в санаторий свою девушку Свету, у которой понемногу начал подрастать животик. Он очень заботился о ней и о будущем их ребенка.
Началась ранняя осень. Но желто-красный сад ГАИШа был не менее красив, чем летом. Другой, спокойной и умиротворяющей, а не жаркой и бурной красотой, как в летние месяцы, когда там наливались плоды.
Ватрухин встретил Рюмкина скромной сдержанной улыбкой, отразившей безмерное внутреннее счастье, и крепким мужским рукопожатием.
Башманов усиленно продолжил учебу на астрофизика. Охранники исправно сменялись на вахте. Крыша сверкала уже новым железом. На башнях в небо смотрели телескопы. И всё научное братство продолжало дальше работу в тихом уголке мира, в прекрасном саду.
Бегала по вестибюлю веселая и деловитая Лариса Матвеевна, проводившая наконец домой Марту и узнавшая о возращении Кати. Самоварный комендант, строго бася, осведомлялся о хозяйстве и топал к себе в кабинет, тоже невольно улыбаясь от приятного запаха желтых листьев, понемногу опадающих, как кусочки выкроек. А в конце коридора пылесосил ковры Коша с наивной самой собой возникающей улыбкой. Верстальщик Филиппов создавал новый номер журнала «Звездочет». На страницы этого журнала писали статьи многие сотрудники ГАИШа. И в другие, более серьезные научные издания, конечно, тоже писали. Потому что «Звездочет» считался все-таки популярным журналом — красочным, веселым, написанным на доступном языке. И где-то программировал и лез в дебри Сети немного смуглолицый человек с маленькой бородкой и длинными распущенными темными волосами, путающимися на жестких завивающихся концах.
Но еще один человек все никак не возвращался домой.
Впрочем, нет, не только один. Григорий Тарасов, о котором когда-то писали газеты, бесследно пропал. Его никто больше не смог найти, даже Гриньков. Да и зачем его было искать? Срок давности на все эти дела истек.
И наконец полковник Гриньков вздохнул с облегчением.
Но факт оставался фактом — Гриша Тарасов, физик-неудачник, исчез. И больше не появился. Нигде.

Проснувшись утром, Катя бросилась к дочери, лежащей в манежике. Таня уже могла вставать на ножки и понемножечку ходить. Но она, конечно, еще не говорила. Только экала, мекала, но всегда смотрела на любого подходящего к ней человека очень пронзительно, взглядом маленьких, но удивительно настойчивых и умных глазок. Будто пыталась сосредоточенно проникнуть во внутреннюю сущность окружающего ее большого мира, стихийно изучаемого ей, такой маленькой. Задавала миру некий немой вопрос, не умея пока говорить.
Проходя мимо угловой комнаты, Катя заметила, что о. Владислава нет у себя.
Ставящая на стол завтрак мама рассказала все Кате.
Оказывается, у о. Владислава необычный день. Он встал пораньше, чтобы как можно скорее быть в храме. Сегодня, объяснила мама, проходят чин Присоединения к Православной Церкви люди, которые своим поведением отпали от Нее, повернулись к Господу задом.
Катя вышла во дворик. Было еще очень рано, прохожих было мало, и воздух первых недель осени веял целебной свежестью над кучками хрустких кленовых листьев.
Катя машинально двинулась в направлении церкви, через переулок.
И тут мимо Кати кто-то бесшумно прошел.
В отличие от других утренних прохожих, попавшихся ей по дороге, он очень спешил. И через минуту она поняла, что он идет в церковь. Торопится.
Катя успела увидеть только его спину и затылок. И он скрылся в храме.
Его голова уже обросла коротким ежиком. И фигура стала более налитой. И Катя узнала его. Теперь уже точно. К нему уже возвращалось что-то от прежнего.
Ноги сами понесли Катю. Наверное, он не заметил ее. Или заметил, но не мог остановиться. Нечто серьезное и важное тянуло его в храм, он должен был прибыть туда без опоздания.
Катя быстро добежала до церкви и вошла внутрь.
Там было полутемно и горели свечи. И читались молитвы.
А посреди храма стояла группа людей. Тех самых, пришедших для специального покаяния. Приглашенных сюда.
Он стоял среди них.
Он не видел ее. Катя, ни жива не мертва, спряталась в задней части церкви, на фоне ликов больших икон. Она наблюдала оттуда. Тихо, как мышка. Она знала, что не сможет уйти. 
Кроме о. Владислава у аналоев стояли еще два священника. И ко всем троим люди выстроились в очередь на первую исповедь.
Игорь пошел исповедываться к о. Владиславу. Катя неотрывно смотрела, как они долго о чем-то говорят. А потом Игорь склонил голову, и о. Владислав накрыл его епитрахилью, перекрестил и прочитал молитву об отпущении грехов. Игорь отошел от аналоя, а на его место к о. Владиславу направился следующий человек.
Вскоре всех разделили на три группы. В одну из них вошли бывшие сектанты из объединений псевдохристианской направленности вроде «Белого братства» или «Богородичного центра». Во вторую — из сект языческой направленности типа последователей Порфирия Иванова или кришнаитов. А в третью — люди с самой изломанной судьбой — увлекшиеся когда-то самыми деструктивными и откровенно черными культами…
Катя ловила взглядом каждое движение. Она видела: он стоял там, в третьей группе.
Три священника разошлись таким образом по трем группам. Вся «языческая» группа опустилась вокруг незнакомого Кати батюшки на колени, и он положил руки на плечи людям, и утешающе рассказывал им что-то.
А ту, оккультную группу, повел за собой сам о. Владислав, — в левое крыло церкви.
Рядом с Игорем стоял парень-старшеклассник с дикими, хуже, чем у наркомана, глазами. Но все были относительно спокойны. Вслед за о. Владиславом они повторили обещание прекратить заниматься оккультизмом или еще худшими вещами и уничтожить подобную литературу, если она еще пока имеется дома.
— А теперь повернитесь назад! — велел батюшка.
Все повернулись спиной к нему, а лицом — к низкой белокаменной стене. На ее фоне была приземистая ниша, в которой находилась черная железная дверь вогнутой формы, будто врастающая в пол. Невольно глядя на эту темную запертую дверцу, люди повторили три раза:
— Отрекаюсь от тебя, сатана!
Катя отчетливо слышала его низкий чуть дрожащий, но решительный и неистовый голос в хоре других голосов. Словно произнеся эти слова, Игорь наконец с облегчением сбросил груз, который лежал на нем все эти годы.
Затем люди опять повернулись к о. Владиславу.
Несколько мгновений батюшка молчал, а затем, тоже искренне облегченно вздохнув, заговорил. Тихо, спокойно, но отчетливо, решительно в своей сдержанности. И голос его тоже немного дрожал. За них, за людей.
— Понимаете, — начал он, — многие живущие на Земле — мертвы. Да-да. Они ходят, едят, работают, но душа их уже мертва. Нельзя допустить себя до этого. Человек может упасть, это простится, но сознательно валяться в грязи… извините, достойно только неразумных животных, — сказал он тихо и одновременно очень четко. — Поэтому теперь не забывайте Церковь, помирившись с ней, прошу вас! — искренне приложил он руку к сердцу. — Вам отныне в этом плане следует быть особенно бдительными! Поцелуйте крест и Евангелие в знак примирения с Господом.
Все по очереди, и Игорь тоже, приближались к аналою, стоящему рядом с о. Владиславом и целовали уже приготовленные там Евангелие в серебряном переплете и большой крестик с распятием.
— Теперь предстоит пройти чин Присоединения к Церкви, — сказал также тихонько о. Владислав, ведя за собой группу. — Пойдемте.
Все три группы снова соединились в одну в центре храма.
О. Владислав попросил женщин из группы пройти в отдельное помещение за левой стеной и временно снять колготки и чулки. Потом поймете, зачем, сказал он.
Когда девушки и женщины вернулись, то все построились в три ряда.
Батюшки читали запретительные молитвы на воздействие дьявола. А потом трое священнослужителей быстро двинулись вдоль трех рядов. С помощью маленького стеклянного шпателя они крестообразно мазали святым миром людям лоб, веки, лицо, а затем — голени. Мужчин заранее попросили засучить брюки.
Потом читались еще молитвы. А трое батюшек снова шли, с губочками, аккуратно стирая миро, чтобы оно не пачкало одежду.
— Но печать Святого Духа, — объявил радостно о. Владислав, — теперь останется у вас в душе.
— Если можете, встаньте на колени, — мягко попросил он.
Встали на колени все. И читалась большая покаянная молитва.
А затем все тесно столпились вокруг отца Владислава у центрального аналоя.
— Знайте, — сказал он, — вы распинали Господа нашего Иисуса Христа! Да! — вдруг вскричал он эмоционально, в захлестнувшем порыве, но твердо.
Катя вздрогнула. Она еще никогда не видела отца Владислава таким.
— Да! — повторил он так же громко. — Отправляясь в секты, занимаясь оккультными науками — вы своими руками тоже распинали Христа, как распяли его язычники!
Повисла пауза.
— Но даже после этого, после такого, — снова крикнул отец Владислав, — Он все равно, по великому Своему милосердию, простил вас и принял к Себе!! Он снова призвал вас к Себе, раз вы сами осознали всё и пришли сюда! И теперь вы — дети Церкви Божьей, вы — христиане!
Он перевел дыхание.
— Вы, я знаю, сегодня не прочли молитв ко Святому Причастию. Ну да ладно! — взмахнул он рукой. — Все равно причаститесь. Вкусите святое тело Христово!
И он вынес большую золотую чашу...

Причащенный Игорь выходил из церкви вместе с другими. И тогда он окончательно увидел Катю…
Через пять минут они сидели вполоборота лицом друг к другу на садовой скамейке под осенними желтыми деревьями.
— Я узнала тебя уже там, в Припяти, — произнесла Катя, первой нарушив торжественное оцепенение. — Хотя ты похудел, обрился, на тебе был респиратор, и он искажал голос — я догадалась. По выражению твоих глаз. И по словам, которые услышала…
Она неловко прервалась. И тогда наконец заговорил Игорь. Сбрасывая последний остаток всего накопившегося.
— Да, — кивнул он. — Я виноват перед вами всеми. Я очень виноват, даже не знаю, как… И перед тобой, и перед Танькой. Я год не выходил на связь. Но меня сломали тогда. Я не рассчитывал, что не смогу им противостоять. Однако лапы у них оказались длиннее, чем я думал. Столько раз я бесшабашно лез в самые темные дела, и все удавалось. А тут — не удалось. Я знал, что они могут прослушивать даже телефоны. Диарамин имел власть…
— Тогда, в доме отдыха, — заговорил он снова, — я увидел их с балкона. Они приехали на машине и пошли в здание. Я мгновенно догадался: они идут ко мне. Чтобы меня убрать. Окончательно. Их было трое и они наверняка были с оружием. Но мне удалось спрятаться на чердаке. Там под рубероидом я пролежал до утра. А на рассвете выбрался на улицу. Никого не было. Дом отдыха спал. Хотя они могли еще не уехать, но затягивать было тоже нельзя. Поэтому я помчался быстро, не возвращаясь в номер, — другого выбора не оставалось. Теперь я понимаю, что там произошло. Они принесли с собой пистолеты с глушителями. Нашли пустой номер и мои брошенные вещи. Решили, что я далеко не ушел и вернусь. Сели поджидать меня, чтобы убить. Но я не возвращался. От нечего делать они распили принесенное с собой мартини, налив его в мои бокалы. Но я так и не появился. И тогда они бросили на столе и пустую бутылку, и бокалы и ушли. Ничего другого им не оставалось. Утром на всё это наткнулись, — так и стоящее в открытом номере. И на мои манатки тоже. Не нашли только самого меня. Я добрался до станции и вскочил в поезд, идущий на Украину, дав много на лапу проводнику, чтобы он оставил меня в вагоне. И на Украине я долго жил в полуподвальном этаже домика в одном захолустном городке не так далеко от закрытой Чернобыльской зоны. Делать там больше было нечего, а по первому образованию, ты знаешь, я физик. И я, залегший на грунт, стал опять покупать книги и физические приборы. Пиар сам собой ушел от меня, ясное дело. Требовалось чем-нибудь себя занять. И я вернулся к науке. Ведь она — более настоящая, чем журналистика. Я погрузился в нее. Ты знаешь, может быть, этот мой путь — это путь и вообще для страны: именно вот это свершение, когда вначале идешь туда, где платят больше, где модно, блистательно, но когда наступает сложная година — для выручки находишь научные знания, помогающие на практике, — вдруг неожиданно предположил он.
— И я пришел одновременно с профессором из ГАИШа к выводу о взаимодействии некоторых минералов чернобыльской зоны. Я сам захаживал туда. И многое разведал. Я нарочно изменил имидж. Обрил голову и сбросил вес. Похудеть оказалось проще, чем поправиться. Да и в настроении я был таком, что не располнеешь — ясен пень.
— Ты знаешь, — продолжил он, переведя дыхание и немного задумчиво помолчав. — Я болтался в каком-то эдаком состоянии, когда мог чапать куда угодно, как будто позабыл все — и дом, и Москву. Теперь я понимаю: меня не отпускали страхи, и под действием страхов же я стал храбрым, — свершал безрассудства. Я в одиночку разведал подземный ход и как можно с тыла подойти к реактору. А когда они приближались — сквозь леса пешком дотопал до Припяти. И вот тогда мне неожиданно пригодились накопленные знания и данные. Я сам вычислил тот боксит и сунул его в реактор. И я помешал им.
— За своей наградой я еще подъеду, успеется, — заговорил он снова. — Мне сейчас даже не это важно… Не блеск славы…
Он снова посмотрел вверх, на небо. А затем — на нее, Катю. Она глядела пристально и ясно, без стеснения, словно очистившись от чего-то. А он опять смущенно и виновато отвел теперь такие робкие глаза.
Где был тот, прежний, медведеподобный жесткий Игорь? Жизнь изменила его. Игорь стал другим. Не телом, нет, вес он скоро наберет, ерунда, — душой! И она полюбила его другого. Но — в то же время и того же, Игоря. Именно так прогнала она старую страсть к грубости, заменив ее новым чувством, которое затеплилось в ней и выручило ее, устремилось на помощь и окрепло, приведя их двоих к единой правде.
— Я незадолго до этого, — сказал Игорь, — отправил электронное письмо в ГАИШ профессору Рюмкину. Предупредить. Подписался Звездным Звоном, и тогда не афишировал своего имени. Но теперь, — продолжил он, — ты знаешь тайну моей юности. Ведь ты увидела всё, стоя там, в церкви. Да, я занимался практиками черной магии. Хотел бросить этим вызов обществу… Бррр… Я не хочу теперь даже вспоминать об этом. Надо забыть. Теперь уже можно. Так говорил о. Владислав. Я тогда, к счастью, быстро понял, в каком дерьме сижу. Тогда как раз у меня не получилось с институтом, и на четвертом курсе распрощался с физфаком. Я ничего тебе не рассказал о тех вещах, когда мы поженились. Но теперь понимаю: ты нечто предчувствовала своей женской интуицией. Какое-то не то поле вокруг меня… Но сама не вникла, естественно, до конца, и это повязало нас почти одной веревкой… Однако я покаялся только в душе, перед самим собой. И после этого поменял профессию — стал пиарщиком. Я решил: наукой в наши дни не разживешься. И ты теперь понимаешь, почему я лез во всякие темные дела и раскрывал их, свершал пиарные авантюры. Они притягивали меня, и я не хотел становиться ангелом света, но тьмы, которая уже меня помяла, я тоже боялся. Просто боялся. Ведь поди, — не осознавал еще настоящих человеческих чувств… И потому я, вися в этом промежуточном положении, сделался именно таким — грубоватым, циничным, тайным… Я привлек тебя этим — стоянием на некой грани между двух огней… И я ощущал: надо мной все равно что-то висело. Хотя солнце светило мне, и у нас родилась дочка, что-то не отпускало душу. Непонятное, тайное… Страх не проходил, как бы говорил мне: «Я еще вернусь. И не скажу когда». Но я не понимал этого и не мог объяснить рационально. А когда я многое по своим связям узнал о Диарамине и его секте — я не справился. Страх пришиб даже меня, такого мощного… И я бежал.
— А когда я наконец вернулся в Москву, — заговорил он дальше, — похудевший и побритый, я решился. Я купил в ларьке одну православную книгу, и пошел по совету, который обнаружил в ней для себя, прямо в Душепопечительский Центр. Адрес его имелся в конце книжки. Там со мной наедине побеседовал отец Владислав. Я тогда еще не знал, что он живет у вас… Я никак не решался вернуться. Это смешно и нелепо, но я эти несколько дней жил в Москве в комнате, которую снимал. Отец Владислав внимательно выслушал всю мою историю. А потом сказал: «Вам обязательно надо пройти Чин Присоединения к Православной Церкви. Потому что для врага Божьего совсем не нужно, чтобы человек непременно формально состоял в какой-то секте. Поэтому я запишу вас». И я пришел. Я сделал это. И только теперь понимаю, — с жаром, искренне признался Игорь, — без этого, — он указал рукой на церковь через переулок, ту самую, из которой вышли они оба, — я бы не выбрался. Даже сейчас. Это Господь дал мне шанс, проведя через все круги чернобыльских подземелий. И я взял шанс. Теперь отступил тот страх. И множество страхов. Неясное и мрачное — отступило. Только что. Я раньше не верил в такое. Теперь верю. С сегодняшнего дня! Потому что это объективно. Это вправду имеет вполне реальную силу — наша Церковь Христова и ее таинства, и молитвы, и вера. Я уже не сомневаюсь в этом ни на минуту, — с жаром закончил он. — Без нее я не мог покаяться до конца. Она спасла меня.
— Катя… — повернулся он к ней. — Еще я знаю, что делать, если вдруг опять остынут наши чувства. Это — народная мудрость, и она тоже никогда не обманывает. В этом случае мы просто тихо и прохладно поживём вместе. Или на время погрузимся с головой в работу. А потом — всё вернётся. Браки распадаются по этой причине: люди не ждут. Почувствовав холод, они расходятся. И всё кончается. Этого не надо делать. Если наступил холодок — нужно непременно подождать и не расходиться. И всё восстановится. Всё вернётся, и любовь станет вечной. А если ещё через сколько-то лет повторится осень — надо снова подождать, и опять всё пройдёт. А те, кто не поступают так, становятся томительными циниками, заявляющими, что «у всякой любви есть предел». И даже не осознаю’т, что обманули когда-то самих себя, и сейчас обманывают этой лживой и лукавой фразой других…
— Я люблю тебя, Катя, — сказал он наконец, словно выдохнув, и мягко взял ее за руки.
Она ответно сжала его пальцы, не больно, но сильно. Их пальцы сплелись. И руки замерли. Они посмотрели друг другу в лицо. И не могли отвести взгляда, ни он, ни она.
— Я люблю тебя еще больше, чем тогда! — сказал он. — И то, что нам пришлось пройти, соединит нас сильнее, я знаю. Я возвращаюсь к вам. Меня ждешь не только ты. Меня ожидает маленькая Таня. Я хочу ее видеть!! — почти закричал он.
— Я тоже люблю тебя! — сказала она. — Я пыталась усомниться, но нет… Это призвало меня. Я тоже не сомневаюсь. Хотя я отступила… Я тоже пала… Я изменила тебе, Игорь! — призналась она. — Один только раз… В жилом помещении заброшенной лаборатории, под крышей…
— Не надо продолжать! — прервал ее Игорь. — Я хорошо помню и газеты, и тот взгляд, который я заметил у тебя тогда, в Припяти… Именно поэтому я так быстро ушел. Я о многом догадался. И догадываюсь, почему ты пошла на это… Кончим! И не проси у меня за это прощения: оно уже есть у меня теперь, изначально, даже до того, как ты призналась мне сейчас… Еще и потому, что и я тоже изменил тебе один раз. Один — один — я и ты… Я изменил тебе в лесной избушке на краешке заброшенной деревне, по пути в Припять…
— И тоже не продолжай, —  Катя крепко сжала его руки в своих. — Мы успеем поговорить о чем захотим. И тебя и меня теперь ждет Танюшка. Узнает ли она тебя? Интересно… Но у нее будет двойное ожидание…
— Я иду! — горячо сказал он, и в глазах его застыли блестящие радостные слезы. — Пиар — это больше не для меня. Но я найду чем заниматься. Может, меня возьмут теперь в тот же ГАИШ. Или буду изучать язык и стану переводчиком, как ты… Посмотрим… В конце концов, временно можно и вагоны поразгружать…
— Вдвоем мы все одолеем! — кивнула Катя. — Теперь и ты, и я испили нашу чашу мытарств. И этой-то самой ценой снова обрели друг друга! И можем вернуться домой. И мы не одни! С нами мама, Таня. И у тебя ведь есть и будут друзья, я уверена. И на свете есть Марта, которая делила со мной тот путь!
Катя наклонилась к нему. Не сговариваясь, во взаимном синхронном порыве, они обнялись. А потом разжали объятья и опять посмотрели друг на друга. И опять не могли опустить глаз. И точно так же, снова, обнялись. И губы слились в поцелуе.
И она резво вскочила со скамейки и подала ему руку, почувствовав какую-то новую молодую жизнь и новый виток бодрости. Он взял ее ручку и побежал за ней.
Туда, к родному дому.

ЭПИЛОГ

Уже в октябре не могущие теперь жить ни дня друг без друга Катя и Игорь предприняли то, чего тоже не могли не сделать. Катина мама осталась дома с растущей Таней. А они втроем, взяв с собой еще верную подругу семьи Марту, поехали на электричке в Белоберезский монастырь, где когда-то обрели убежище.
Они горячо благодарили игуменью, найдя ее там, и вручили ей две трехлитровые банки с чудным яблочным вареньем.
А потом в храме они поставили свечи и помолились за здоровье Кати, Игоря, Тани, мамы и Марты.
Игорь и Марта стояли на улице. А Катя попросила дать ей еще пять минуток уединения. И она стояла в прохладной пустой на этот час монастырской церкви, в полутени, наполненной горящими свечками. Она беззвучно молилась светлому лику Богородицы, своей собственной сердечной молитвой.
Вдруг сзади возникло робкое движение.
Катя обернулась и увидела: это какой-то монах или послушник в черном подряснике вошел в церковь.
Он стоял в неподвижном косом луче солнца, падающем в полутень через резное окошко, и аккуратно наливал из большой бутылочки масло в лампадку над подсвечником под иконой. Видимо, он выполнял послушнические работы по уходу за храмом и его утварью.
Он повернулся и тоже увидал стоящую в уголке Катю.
Послушник был крепкого телосложения, мускулист. У него были длинные совершенно белые волосы, завязанные сзади в хвостик почти до пояса, очень выделяющийся на фоне черного подрясника. А лицо его, нежное и шелковое, чуть тронула мелкая поросль светлой бородки и щетинка таких же белых усов.
Он тоже узнал ее. Он не двигался с места. И не произносил ни слова. Затем он опустил глаза. И, повернувшись, постарался побыстрее уйти. Он быстро сбежал с лестницы, перекрестившись на храм и поклонившись, пересек двор и вскоре скрылся в братском корпусе монастыря.
Катя находилась в оцепенении еще минут пять. А потом тоже перекрестилась на образ и вышла наружу, к поджидавшим улыбающемуся ей мужу и подруге Марте.
Все втроем, радостные и счастливые, поехали домой. И Катя бодро беседовала, но в минуты молчания думала об увиденном…
И она так никому и не рассказала, кого узнала в том навсегда ушедшем в монастырь человеке.