Легенда

Солнце — золото, а нам выпали дни серебра. Холод и свет ранней, не ко времени пришедшей осени. Наша радость прозрачна, сквозь нее легко видны грустные камушки мелких подробностей бытия.
Каждое мгновение воссоздает пласты реальности, неведомой раньше, не желанной, но ставшей нами, подарившей нам тонкую, скрытую нежность. И мы решаем остаться. Решаемся даже на раннюю осень вместо тяжести полынного зноя, о котором так долго грезили под снегом и льдом.
Потоки крови и времени замедляются. Мы живем на краю бытия, в прозрачной тоскливой радости. Запоминаем с четкостью мельчайших прожилок тихие шаги нашей осени — один за другим. Все уже свершилось. Осень лишь поправляет пледы и драпировки. Зенит пропитался тончайшим золотистым звоном молчания.
Собственно, время уже остановилось в нашем городке, лишь чуть-чуть движется по инерции.
И вдруг на улицы приходит он, тот самый... Поперек осени, с изумрудинкой в одном зрачке, в поношенной куртке — такой, каким мы помнили его. Он — как свежая кровь на разбитых губах. И прямо из прошлого, прямо из лета. Шерсть дыбом от того, как он смотрел, двигался, говорил... И только одно — он был по-прежнему молод, а мы все состарились.
Он — устал. Он хотел найти дом. Он доверял нам, как будто мы были прежними.
Лишь у двоих из нас был предлог выйти ему навстречу. Двое, не утратившие веры — его друг и его женщина — знавшие его много ближе остальных. И один из них, уже пройдя все испытания, попросил пощады в конце, в прозрачной и нежной осени.
Мы смотрели из окон. Мы завидовали двум людям, в конце концов случайно встретившимся на улице.
Потом они вроде бы исчезли с экранов, ушли на боковую улицу, ненавязчиво переплетя пальцы рук. Но город больше не спал. Открылись старые шлюзы, проснулись прежние приколы, и в воздухе висело электричество. Было понятно, очевидно, неотвратимо — жизнь затопила нас, прошлое беспощадно хозяйничает всюду. И сквозь кроны светит дважды желтое от листьев солнце.
Жизнь приходит в боли и длится вместе с ней. И в конце концов боль побеждает.
За ухом, в прядях длинных волос он прятал отравленные стрелки мыслей — отравленные тем самым, лучшим на свете ядом. Когда он увидел, что с нами стало, он убил кое-кого из благородной оленьей жалости. Остальные не удостоились даже этого. По вечерам мы делили сморщенными старческими руками частички его лица и поступков, тщательно разжевывали причины и следствия, а он не ведал снисходительности к убогим неудачникам. Его больше не было у нас, с нами. Будь наша вера сильнее, ветер держал бы наш вес. Но только он и его подруга шагали по улицам, не касаясь земли.
Он был в чем-то ребенок. Он продолжал доверять нам. Сейчас что-то подобное уже трудно представить...
Он вышел из подъезда один, на закате. Солнце царапнуло искорку в его глазу. И, возможно, именно тогда он понял, что солнце больше не зайдет.
Несколько длинных ярких суток он ничего не ел и бродил по городу, залитому полуночным солнцем. Он и сам уже светился изнутри. Нежные перья ветра оставляли царапины на его щеках. Одежда сделалась тяжелой, словно броня. Он горел. Свет и голод сжигали его изнутри. Город лег перед ним на лапы. Все мы заслоняли глаза от нестерпимого света.
Но мы, оставшиеся на земле, помнили то, о чем он забыл — он слабеет. Его кровь превращается в электричество, и чтобы ее удержать, нужны провода, а не вены.
Ночью, в ту, последнюю ночь он поднялся на крышу и застал в небе ветры далеких городов — с обрывками слов, с низким рокотом подземок, с запахами кофе, асфальта, дыма, какой-то еды, с шальными лоскутиками чьих-то воспоминаний, жизней, снов... Он узнавал их всех. Они немного побыли с ним и ушли, умчались дальше. Ветры умеют прощаться так, как нужно.
Он остался. Один. Такой, как есть. Без всякой защиты. Без единой лжи.
Он спустился на лестницу с трудом, тяжелые суставы и жарко ноющие лохмотья мышц — в изношенном теле один только звонкий голод да слепящий свет. Он всегда пил горькие лекарства и не оставил ни крошки себя для покоя и счастья.
Он курил у лифта, тяжело роняя руку после затяжек. Вышел из подъезда, пошатываясь, медленно побрел в темноту, держа спину напряженно прямой от боли.
Мы не могли отпустить его.
Сквозь пыльное окно солнце грелось и искрилось в свежей крови на разбитых губах. Ночь кончилась. А он думал, что просто найдет здесь приют... Он доверял нам после всех этих лет, лет, лет... Кое-кто из девчонок даже плакал, жалея, что это прекрасное животное не сможет больше жить. И красота тонкой красной струйки, замедляющейся на щеке — последняя его красота. Мы все стояли и жадно глядели на его руки. Каждую линию, каждый излом мы знали с детства. И между нами холодком заскользила догадка — вдруг мы убили... бессмертного? Убили нечто большее, чем способны понять...
Его подруга, стискивая теплую податливую ладонь, попросила:
— Давай притворимся, как будто мы завтра снова увидимся.
Потом она вынула из волос отравленные стрелы, забрала из полуразжавшегося кулака старую зажигалку и ушла на западную трассу.
...Какое-то время он был целым. Потом его разорвали на куски, а куски — в клочья. Он лег пылью на дно уличных ущелий, превратился в ил прожитых мгновений. Был тысячи раз переварен и возвращен в мельчайших частицах водооборотом. Неопределимыми малостями он поселился в каждом из нас.
И снова прошло множество лет. Множество кругов циркуляции. Теперь он настолько неотторжим от нас, что мы с трудом различаем, был ли он человеком в начале пути. Мы видим его сны, читаем его память запахов, говорим так, как сказал бы он — не замечая этого, считая это частью дурной наследственности. "Flash-dreams" — мы это называем. Когда вдруг поймаешь пеленг самого себя, растворенного в трубах и венах целого города, разных городов, того самого города...
Это в нас. Мы уже забыли, мы лишь подозреваем, что когда-то были одним человеком. Память слабеет, стирается, превращается в неразрушимую связь на генном уровне. Живет вечно.
© FFF RAR
All rights reserved!