Мой черный город

1.

В прошлом году пенсионерка Марья Никитична Удалова, разрезав буханку свежего хлеба, обнаружила в ней отрезанный человеческий пенис. Сначала она испугалась. Затем удивилась. А после вздохнула, положила безжизненный орган меж двух горбушек и с хрустом сжевала жилистую горьковатую плоть.
Такой вот ***вый вышел хот-дог.
Марья Никитична четыре месяца не кушала мяса, и сэндвич с запеченным членом оказался для нее приятным сюрпризом.
Говорят, это было на самом деле.

А я пишу о хлебе. Теплый мякиш. Хрустящая горбушка. После третьей фразы у вас потекут слюни. А, дочитав статью, вы ринетесь на кухню и соорудите себе внушительный бутерброд.
Упоенно рассказываю о передовиках пекарного производства. Виктор Олегович Иванов – мастер золотые-руки, вот уже тридцать лет он рачительно трудится на районном хлебокомбинате. Он говорит, его призвание – дарить людям радость. Он гордится своей работой. Он восхищается руководством, установившем в прошлом месяце еще одну линию.

Рассказывают, однажды тот самый мастер Иванов крепко поругался с женой и явился на работу в подпитии. Он долго плутал по знакомому цеху, пока взгляд его не пал на емкость солидных размеров, в которой ждала своего часа очередная порция бесцветного неаппетитного теста. Мастер Иванов пролез под парящей трубой. Тихонько матюгнулся. Спустил штаны и, присев по-мужски на корточки, испражнился в чан с серой массой. В ту же ночь оператор линии Дарья Васильевна Кузьмина совершила небольшую производственную оплошность, в результате которой несколько сотен буханок оказались недопеченными, а около двадцати человек по городу заразились глистами.
Удивительное совпадение.

Никогда не говори правду – это главная аксиома профессионального журналиста. Можете подвергнуть меня чудовищным пыткам или усадить за детектор лжи. Каждый раз я буду выдавать вам новую версию событий, а автомат – послушно пищать «TRUE». Журналист – существо абсолютно лживое, и ничего поделать с этим нельзя.
Просто смиритесь.
Каждый день мы врем вам с телеэкранов и газетных страниц. И наши же лоснящиеся физиономии послушно украшают обложки глянцевых журналов. Мы живем за ваш счет. Мы - паразиты. Проститутки. Берем у вас деньги, а в ответ выдаем порции красочной лжи. А вы называете это информацией. Вы называете это новостями. Целые дни напролет вы готовы обсуждать несуществующие поступки вымышленных персонажей наших статей. Поэтому мы называем вас быдлом. Да-да, быдлом.
И смысл нашей жизни сводится к тому, что перед тобой кладут большую тарелку говна и маленькую ложечку. А ты должен съесть порцию целиком, ни икнув и не сморщившись. Ты должен воскликнуть: «Господи, какие вкусные конфеты!» и написать восторженный репортаж.

Вы живете в обществе свободного выбора. Загляните в бюллетень - полный политический спектр. Коммунисты, социалисты, экологи. Целая плеяда либералов и демократов. Нет? Вы желаете острых ощущений? Ну что ж, специально для вас - самый настоящий национал-патриот! Поставьте крестик у его фамилии и омойте босые ноги в соленых водах Индийского океана.

Все знают, что полет на Луну, совершенный американцами в 69-м, был не более чем шоу, смонтированным за гроши в одном из голливудских павильонов. Но мало кто задумывается, куда делись астрономические суммы, внесенные в бюджеты нескольких лет и предназначавшиеся для фиктивного прилунения. Ходят слухи, что в конце 60-х парни из ЦРУ разработали и внедрили в аппарат КПСС антропоморфного робота-шпиона – уникальный даже по нашим временам кибернетический организм. В 68-м он возглавил отдел строительства Свердловского обкома, а в 91-м успешно уничтожил Советский Союз и стал президентом суверенной России. Говорят, ближнее окружение подозревало о техногенном происхождении босса и за глаза называло его киборгом-долбоёбом. Или, сокращенно, КД (не путать с конституционными демократами!). Но на заре компьютерной эры, ради экономии машинной памяти, все даты хранились в шестиразрядном формате. Поэтому, во избежание пресловутой «Проблемы – 2000», 31 декабря 1999 года КД пришлось в срочном порядке убрать с поста и демонтировать.
У нас нет ни одного документального подтверждения этой истории, но, согласитесь, в ней слишком много совпадений.

Нравится? Хотите еще?
Нет?
Узнай вы то, что известно нам, вы перестали бы спать. Есть. Пить. Говорить. Смотреть друг другу в глаза. Вы заперлись бы в своих квартирах и умерли от голода, жажды и отвращения.
Но мы закрашиваем ваше черное бытие цветными мелками.
Мы даем вам моральное право жить.
Так возлюбите же нас и простите.

2.

По утрам в конторе особенно тихо. Половина кабинетов закрыта. Половина пустует. Рабочий день тут начинается поздно. Ближе к обеду, а то и к вечеру. Труженикам пера и голубого экрана требуется несколько часов, чтобы отойти от вчерашней оргии.
Хотя, на деле, никакого рабочего дня нет и в помине. Здесь не трудится никто, кроме верстальщиков и корректоров. Думаете, задача журналиста – писать грамотно и ярко? Как всегда, заблуждаетесь. Корректорам приходится расставлять запятые и исправлять орфографические ошибки. Они правят падежи, вычеркивают жаргонизмы и обогащают эпитетами скудную журналистскую речь. Фактически они пишут репортажи с нуля. Рекорд нашей Дарьи – девятнадцать вычеркнутых слов «типа» на лист формата A4. Это немало.

Завтрашним вечером я отправлюсь брать интервью у популярной «мальчиковой» группы, прикатившей на гастроли в город.
Говорят, после каждого концерта участники ансамбля идут в гримерку. Молча пьют кофе, курят. Рассматривают друг друга усталыми глазами. А после раздеваются догола, выстраиваются паровозиком и несколько часов кряду занимаются групповым тантрическим сексом. Продюсер сидит тут же, на стуле. В одной руке он держит кубинскую сигару, а другой - неторопливо онанирует. Иногда он прохаживается по помещению и похлопывает по задам наиболее отличившихся вокалистов. После выступления в некоем маленьком городке в гримерку случайно заглянула пожилая билетерша Авдотья Ивановна Кунина.  Пораженная ужасающим зрелищем, несчастная женщина опрометью выскочила прочь и унеслась куда-то по пропахшей грязью мостовой. Целую неделю милиционеры тщетно гонялась по следу неуловимой Авдотьи.
Рассказывают, по ночам она до сих пор мечется по узким улочкам, распугивая редких прохожих отчаянными воплями.

Когда мне некогда или просто лень, я сажусь за компьютер и выдумываю статьи от начала и до конца. Как правило, это беседы с прорицательницами, гадалками, исследователями паранормальных явлений. Не велика беда – выдавать свою ложь за чужую.
Однажды я скроил статью об НЛО. Фотограф Витя сходил на пустырь и сделал снимок звездного неба. А верстальщик Саша в программе «Photoshop» нарисовал на фотографии белый расплывчатый круг. Продукт нашего творчества поместили на первую полосу и сопроводили дотошной хроникой визита пришельцев. Любопытно, что после публикации в редакцию начали звонить очевидцы и сообщать дополнительные подробности происшествия. Тогда мы впервые задумались о нормальности вашей психики.
Различные рейтинги и диаграммы общественного мнения также целиком на моей совести. Вы ошибаетесь, если думаете, что в этих опросах участвует кто-либо, кроме одного-двух журналистов и главного редактора. Он всегда проверяет и, если нужно, корректирует результаты. Посудите сами, какой уважающий себя человек пойдет стоять на морозе с блокнотиком и проводить опрос человек этак на 200? Думаете, ваше мнение кому-нибудь интересно?  Думаете, оно кого-то ****?
Если вы видите в газете портреты «опрошенных», то все равно не обольщайтесь: это означает, что исполнительный верстальщик, по указу редактора, сходил на интернет-сайт какой-нибудь службы знакомств и закачал с него пару-тройку понравившихся фотографий.
Кроме того, я составляю гороскопы. Это намного проще, чем кажется.
«Близнецам следует проявить особую бдительность за рулем, иначе может случиться непоправимое».
Может случиться.
А может и не случиться.
В любом случае я буду прав.

3.

После трех часов дня просторный кабинет начинает понемногу заполняться людьми. Первым входит Виктор Владимирович – старейший работник конторы. За свои шестьдесят четыре года он не совершил ни одного доброго дела. Ни разу не перевел бабушку через дорогу. Не помог выйти из автобуса молодой мамаше с коляской. Не кинул корку сыра бездомному псу. Когда случайный прохожий просит у Виктора Владимировича закурить, он достает свою огромную зажигалку, выставляет до упора регулятор пламени и тычет ею прямо в лицо бедолаге.
Забавный старичок. Очень забавный.

Следом вбегает секретарша Леночка. Она подходит ко мне. Она говорит: Хозяин просил задержаться после работы. На пару часов. Это странно. Очень странно. Хозяин никогда не общается с журналистами – только с редактором. Это попахивает сюрпризом.
Леночка – девушка непринужденного полового поведения. По средам и четвергам до прихода Босса мы запираемся в его кабинете и в течение 20-30 минут занимаемся сексом. Не могу сказать, что обожаю Леночку, да и сам процесс совокупления мне вовсе не импонирует. Сотни поз, выдуманных изобретательными индийскими монахами, всегда сводятся к банальному «засунул – высунул».
К тому же я женат. Женат девять лет. И, кажется, давно уже следует прервать эту бесчувственную связь. Прервать и сказать «нет» любвеобильной секретарше. Но стоит мне сделать это, как тут же к моему столу потянутся участливые коллеги. Они будут смотреть на меня удивленными глазами. Они будут спрашивать шепотом: «Как, ты больше не трахаешь Леночку?  У тебя что-то случилось? Может, сходишь к врачу? Может, попьешь таблеток?»
Организм, обитающий внутри структурированной колонии, должен строго исполнять ее законы. Иначе он будет выдворен за пределы сообщества. Иначе он погибнет от холода и одиночества. Поэтому я изменяю жене. Два раза в неделю. Не больше – не меньше.
Леночка – наполовину негритянка. Мулатка. Отец ее в начале 80-х приехал к нам из Анголы по делам партии. Он пожил в гостинице всего ничего. Но через девять месяцев после отъезда шоколадного красавца несколько красивых женщин разродились чернокожими малышами.

Говорят, в некоторых районах США до сих пор процветает рабство. Тамошним неграмотным неграм забыли сообщить, что Линкольн выиграл Гражданскую войну и даровал цветным свободу. Несчастные, голые, они безустально трудятся под палящим солнцем. Их ноги закованы в кандалы. Их спины исполосованы нагайками, а зубы поломаны тяжелыми хозяйскими сапогами. Они рождаются рабами. Они умирают рабами. А все потому, что не знают того, что им должно знать. Владельцы ферм вынуждены обходиться без телевизоров и радиоприемников. Но издержки с лихвой окупаются огромными урожаями.

4.

Мягкий сумрак окутывает зимний город, когда я захожу в кабинет Хозяина. В помещении притушен свет. И лишь небольшая настольная лампа в углу вычерчивает расплывчатые контуры мебели. Сервант, уставленный пустыми бутылками. Небольшая видеодвойка. Пара черных диванов. Уютный журнальный столик, за которым восседает Босс.
Становление русского капитализма происходило по двум векторам: партийному и криминальному. Что и породило совершенно непохожие друг на друга категории бизнесменов: кибальчишей и плохишей. На момент крушения социализма кибальчиши имели теплые места в райкомах и обкомах, занимали директорские посты на советских предприятиях. А голодные плохиши сидели на зонах, смотрели на кибальчишей через колючую проволоку и потихоньку точили зубы. Когда Союз рухнул, и те, и другие оказались на равных правах. Пока кибальчиши бешеными темпами продавали и раскладывали по карманам народное достояние, плохиши организовывали структуры, целью которых было напомнить заевшимся партнерам значение полузабытого слова «экспроприация». Многие из них весьма преуспели в изымании податей и стали со временем крупными собственниками. Некоторые пошли дальше и занялись политикой. Большой политикой.
Среди них был и Хозяин.
Забавно, но в его кабинете нет ни компьютера, ни рабочего стола. Обязанности Босса сводятся к редким встречам с редактором, сексу с Леночкой и употреблению спиртных напитков. Хозяин предпочитает виски или джин «Манхэттен». Говорят, для изготовления джина в водку насыпают хвойный концентрат, после чего полученное зелье размешивают шваброй. С виски дело обстоит еще проще: заводы закупают самогон большими партиями и разливают его по стильным бутылкам. Ценители знают: чем круче виски, тем дурнее он пахнет. Потому в дорогие сорта добавляют конский или свиной навоз.
Для особых гурманов.

Сегодня Хозяин необычайно собран. Собран и трезв. Задумчиво теребит он лацкан блестящего пиджака и скользит взглядом по кабинету, выхватывая из полумрака наброски приевшегося быта.
При моем появлении слегка вздрагивает. Говорит:
- Здорово. Садись.
И я послушно усаживаюсь на податливый кожаный диван.
Он говорит:
- Надо подождать.
- Кого?
Пауза.
- Редактора?
- Да нет. Юра, конечно, нормальный пацан был. Но с нами он больше не работает.
- А с кем работает?
- Да ни с кем. Ласты склеил.
Пару часов назад улыбающийся Юрий Владимирович крепко жал мою руку. И странная беседа уже кажется мне ловко задуманным, но гадко сыгранным фарсом. Хотя, если вдуматься, именно такой должна быть беседа людей нашей профессии.
Я говорю:
- Как умер? Сам?
- Да нет. Помогли.
- Вы?
- А кому еще он, на ***, нужен?
В голове пробегает недоброе подозрение, что меня сейчас обвинят в убийстве. Или пришьют соучастие. Мне наплевать, что не поделили между собой редактор с Хозяином.  Однако перспектива отправиться на зону меня не радует. Вовсе не радует.
Но Хозяин замечает нервный взгляд.
Хозяин с треском хлопает меня по плечу:
 - Думаешь, я тебя на урсы закатать собрался? Ни ***. Будешь теперь у нас главный смотрящий, -  он отвратительно гогочет, и капли слюны летят на мою свежую рубашку.
Животное. Грязное. Тупое.
Но богатое и, потому, полезное.
Весьма полезное.
Хозяин достает из серванта бутылку коллекционного коньяка.
Хозяин достает три рюмки.
Три?
- Зачем?
Он говорит:
- Так нужно.
Он говорит:
- Придет человек.

.5.

Представьте, как тысяча черных воронов, направляясь из ада в ад, царапает свинцовые небеса железными крыльями. Представьте, как в умершей дубраве сотни великанов сбрасывают на землю урожай своих черных листьев. Как вздрагивает застоявшийся воздух. Как легонько стонет коричневый снег.
Когда кабинет наполняется тяжелым шелестом, когда единственное окно вдруг покрывается причудливым ледяным узором, я ощущаю себя грешником, получившим пинок под зад от хмурого архангела Михаила.
Алхимики полагали, что крысы рождаются от грязи, а тараканы – от дерьма. Они не читали Гегеля, не знали Дарвина и не ведали о Ницше. Они бы поверили моим глазам. А я не поверил. Не поверил, увидев, как сгущается мрак в углу кабинета. Как превращается в тугую желтую плоть. Как звенящий шелест обретает силу громкого шепота.

Он подходит к нам - крохотный карлик. Нос едва достает до кромки столешницы, а сморщенная кожа напоминает изгнившее яблоко. Яблоко, в котором уже завелись черви. Черные канатики губ почти не шевелятся, исторгая диковинные слова.
Я пытаюсь поймать взгляд, но не нахожу того, что ищу. Пустые глазницы заткнуты скомканными обрывками газетных листов. Кое-где бумага испачкана запекшейся кровью. Сотни букв. Десятки строк. Я смотрю в его глаза, но вместо них вижу калейдоскоп. Черно-белый калейдоскоп лжи.
Хозяин сажает карлика на колени, наливает ему коньяку.
А тот ни чуть не похож на слепого. Не хватает руками пустоту. Не царапает ногтями воздух. Напротив, уверенно берет рюмку со стола и опустошает ее до последней капли. Опустошает, булькая и причмокивая. А потом шепчет:
- Аф.
Повторяет:
- Аф.
Повторяет до тех пор, пока литровая бутыль не будет опорожнена на две трети. Пока я не соберусь со своими мыслями, пока хотя бы немного не приду в себя.

Первым слово берет Хозяин:
- Знаешь, Серега, по мне так хоть завтра на Юркино место садись. Но не главный я в этой ****ории. Сам под законом хожу.
Он пытается выдавить еще несколько фраз. Но ловким жестом факира карлик приказывает ему заткнуться. Молча говорит «Молчи». А сам вскакивает на стол, обходит бутылку на цыпочках.
Пищит:
- Ида-ида.
Шипит:
- Ароф-ароф.
Хватает меня за локоть. Прижимается к лицу, касается подбородка черными губами. И смрад перезрелой мертвечины наполняет ноздри, проникает в легкие, пропитывает плоть.
Я хочу отстраниться. Я хочу сказать «Нет», но карлик сжимает меня стальной хваткой. Карлик впивается в мое естество, пытаясь нащупать то, что когда называлось душой.
То, что от нее осталось.
И шумящим потоком, прорвавшим плотину, в мозг мой обрушивается великое знание. И страх мой сходит на нет. И разум мой становится огромен и светел.

6.

Человек, который знает все.
Ему не нужны глаза. Он и без них не будет натыкаться на здания и предметы, не будет задевать плечами прохожих.
Чем больше тебе известно, тем чаще ты врешь - и тот, кто все знает, никогда не скажет вам правды. Он изворачивается и лукавит. Он смотрит в ваше лицо - смотрит долго,  смотрит проникновенно. И глаза его – причудливый калейдоскоп. И взгляд его – смеющийся луч пустоты.

Исповедь. Но исповедь наоборот. Слой за слоем обдирает он грязь моей жизни. Перебирает, как златоискатель, выискивая маленькие голубые жемчужины.

Вот он – пухленький мальчик – согнул коленки и глядит в могилу. А в могиле – страшный лакированный гроб. А в гробу – любимый дедушка. Тот, что полушутя жал его маленькую ручонку. Тот, что в воскресенье спозаранку сбегал на рынок и купил цветы на его восьмой день рождения. Как много они не успели сказать друг к другу. Как много улыбок и чистого смеха зароют сегодня в грязи. Ребенок смотрит на черный гроб, и слезинки капают в раскроенную лопатами землю. Бабушка тянет его за руку, бабушка говорит: «Пойдем, Сережа, пойдем». Но мальчик еще крепче вцепляется в пахучую почву. Мальчик хочет остаться здесь. С дедом. Навсегда.

Карлик кропотливо очищает камешки от коричневого налета. Слизывает тонким языком остатки нечистот. Выкладывает причудливые узоры, разглядывает глазами, которых нет.

И полноватый подросток выгуливает нескладную лохматую собачонку. Шесть долгих лет она была его единственным другом. Господи, как давно это было. Собачонка важно бежит рядом с хозяином и подмахивает пушистым хвостом. Через несколько месяцев ее переедет вальяжный джип. Переедет, не остановившись и не притормозив. Раздавит и унесется прочь, мигнув желтыми фарами. Но пока они еще не знают об этом, весело прогуливаясь по заснеженной промзоне. И, связанные кожаной пуповиной поводка, человек и собака на короткий миг вдруг ощущают себя одним целым.

Человек, который все знает, складывает на столике крохотную пирамидку. Дует на нее сморщенными губами. И хрусталики – изящные хрусталики – покрываются желтым инеем. И черные канатики трепещут нетерпеливо. И черная кожа складывается в смех.

А крупный, уже почти взрослый юноша стоит перед белой казенной дверью. Стоит и дожидается встречи со своим первенцем. Когда ему подают белый теплый комочек, он застывает в нерешительности. Он не может поверить и не может понять. Холодок отчуждения пробегает по взмокшей спине, но он гонит его прочь. Он говорит: «Это моя дочь», говорит: «Я полюблю ее». И он полюбит. Действительно полюбит. Пусть и не так сильно, как следует, пусть и не так крепко, как она того стоит. Но он будет покупать ей большие мягкие игрушки с нашивками «MADE IN CHINA». Будет дарить сексапильных Барби и буржуазных Кенов. И в жизни его не будет ничего стоящего. Ничего, кроме маленького теплого существа – ребенка по имени Олеся.

А карлик резким ударом разбивает симметричную пирамидку. И разноцветные искорки разлетаются по комнате, исчезая в темных тревожных углах. Вскакивает на тонкие ножки. Прыгает по столу
Кричит:
- Райва-райва!
Кричит:
- Арде-арде!
Изворачивается. Тягостно скрипит коричневыми зубами.

А Хозяин поднимает взгляд от пустой рюмки:
- Чего-то ему не в кайф. В натуре, не в кайф. В меня-то он так же смотрел. И тоже не понравилось. Ой, как не понравилось. Кошак у меня тогда был. Здоровый. Жирный. Правильный, короче, котяра. Только меня признавал. Пришлось ему башку оторвать. Хоть и жалко было, а хули поделаешь?
Так это еще что. Вон Юрка – тот бабку замочил. Решила старая сдуру помыться и попросила внука водички набрать. Ну а тот, не будь лохом, утюг - в розетку и в ванну – швырк. Хоронили ее в закрытом ящике – нехуево, говорят, искупалась.

7.

Господи, как ломит череп. Где я был? Что и с кем пил?
На часах полдень. Олеська вот-вот вернется из школы. Легонько провожу рукой по голове.
Пора бы постричься.
Похмелье сужает круг проблем до банального спектра.
Подняться с постели, что довольно не просто.
Поссать.
Посрать.
Помыться.
Почистить зубы.
Принять внутрь пару литров кипяченой воды.
В зависимости от очередности позывов, распорядок может меняться.
Похмелье превращает нас в животных, которым не надо соображать.
Поэтому мы пьем. Мы пьем каждый день. Пьем до полной потери человеческого облика – пока не утрачиваем способности к прямохождению, пока не теряем словесного дара. И вот мы – взрослые и старые младенцы – беспомощно лежим на полу, размахиваем метровыми ручонками, мычим и гадим в собственные брюки.
Легкое и занимательное чувство. Жаль, что пик самого отчаянного наслаждения не фиксируется в памяти как нечто несовместимое с форматом мышления Homo Sapiens.

Но сегодня реальность застает меня особенно скоро. Когда я сижу на унитазе и натужно курю, когда небрежно пролистываю свежий номер родной газеты. Когда череп мой наполняет пустота, а полумертвые от отравления мысли тихонько скулят в темном уголке сознания.
Пред глазами во всей красе встает Человек, который знает все. Он хочет сказать: «Привет». Он хочет сказать: «Вот и я». Но с черных губ срывается:
- Ароф-ароф.
С черных губ срывается:
- Ида-ида.

А Олеся ведь скоро вернется из школы. Олеся скажет: «Привет, Папа!». Олеся скажет: «Пойдем, покушаем». И я разогрею суп. Я поджарю сосиски и ветчину. Я нарежу хлеб и буду смотреть, как крохотное невинное существо поглощает теплую пищу. А потом, когда пакет из-под ананасового сока послушно ляжет в пластиковое ведро, я выберу самый страшный нож из кухонного набора. Я возьму наждачный брусок и буду точить его до боли в ладонях. А после войду в детскую. Погляжу на маленькие косички. Погляжу на нежный профиль спины. На увлеченные фломастером пальчики. Тихонько подойду сзади. Тихонько обхвачу детское тельце. Медленно введу лезвие в тонкую шею. И голос ее станет тенью, и волосы изменят цвет.

Говорят, когда в 41-м Аркадий Гайдар отправился на фронт военным спецкором, к нему явился Человек, который знает все. Он прошептал:
- Халла-халла.
Прошептал:
- Райва-райва.
Он открыл ему тайну – великую тайну, о которой и не ведал Мальчиш-Кибальчиш. Он наполнил его мозг великими силами. И протянул дрожащей рукой обрывок папиросной бумаги. А на бумаге черной гуашью была выведена жирная свастика и корявыми буквами значилось: «ОТРЕКИСЬ!».  Но Гайдар, не поддавшись коварному искусу, плюнул прямо в морду поганому карлику, саданул прикладом по переносице и проводил, убегающего в кусты, задорной очередью из пулемета. Но утром – хмурым октябрьским утром – верная боевая машина вдруг превратилась в нагромождение гнилого металла, а Аркадий Петрович Гайдар – писатель, журналист и партизан – пал смертью героя.

А я сижу на лоснящемся кресле и зачарованно гляжу на карлика. Он прохаживается по дорогому ковру, оставляя грязные отпечатки кривых лапок. И нет этой дилемме разумного объяснения. И не подвластна она людскому упреку.
Я вхожу в детскую.
Маленькая Олеся тихонько спит, уткнувшись носиком в цветную подушку. И щечки ее как румяные солнышки. И губки ее как сложившийся на ночь цветок.
И я закрываю глаза,  я говорю:
- Нет.
Я говорю:
-Дай выйти.
Но он загораживает проем. Цепляется за косяк:
Шепчет:
- Вийя-вийя.

8.

Не знаю, сколько это длилось. Не знаю, закончилось ли до сих пор. Но когда я, влекомый магнетическим взглядом, послушно лег на ковер и закрыл глаза, когда мысли мои стали тягучими, как теплый воск, а дыхание покойным, как шелест изваяний, я попал в Черный город.
В нем не звенел смех, в нем не пели голоса. И ни один прохожий не повстречался мне по пути, пока я гулял по опустевшим дворам. Пока брел, окруженный черными глыбами многоэтажных домов. И редкие шаги мои разносились эхом над мертвым асфальтом. И листья на деревьях были черного цвета, а на ветвях беззвучно открывали рты черные, как смоль, воробьи.
По улицам – широким улицам – степенно разъезжали лакированные автомобили с тонированными стеклами. И мертвую тишину нарушал лишь отвратительный шорох шин.
Я стоял у дороги. Я смотрел на унылую череду машин. Смотрел до тех пор, пока один из катафалков не затормозил прямо передо мной. Пока задняя дверь его беззвучно не распахнулась, пока чей-то голос не прошептал:
-Цада-цада
И вот мы неспешно катим по сумрачным кварталам, углубляясь все дальше и дальше в самое сердце Черного города. Проходят минуты, проходят часы, и хаотичное переплетение проспектов и улочек уже кажется мне до боли знакомой схемой. Я узнаю опустевшие площади, дома, микрорайоны. И отчаянное déjà vu терзает меня до тех пор, пока авто не останавливается у подъезда моего собственного дома.
Не негнущихся ногах покидаю я обтянутый кожей салон. Неторопливо поднимаюсь на четвертый этаж. И нахожу входную дверь распахнутой настежь. Нахожу свою квартиру в хаосе и грязи.
Минуя гостиную, захожу в комнату дочери. Опустевшее тельце покорно лежит там, где взгляд мой запечатлел его в прошлый раз. Но щечки ее - больше не солнышки. А губки – не лепестки чудных цветов. Она глядит в меня серыми глазками, и ротик растянут улыбкою мертвеца. Бледное личико испачкано черной кровью. Изо лба торчит рукоятка кухонного ножа.
Я говорю:
- Нет.
Я говорю:
- Пожалуйста, нет.
Я хочу взять дочь на руки, хочу прижать к своей больной душе. Прижать в последний раз. Но кто-то намертво пригвоздил ее головку к упругому дивану. Кто-то залил кровью бегемотиков, глядевших на мир с разноцветной обивки. Я хватаюсь за рукоять и остервенело вырываю упрямый нож. Но лезвие крепко заклинило между стальных пружин.
Я целую  холодные щеки. Я целую холодные веки. Я шепчу:
- Прости меня, Олеся.
Кричу:
- Олеся, прости!

А когда нервы мои превращаются в острые скрипичные струны, когда разум мой становится мутен, как вода в умершем колодце, когда душа моя начинает дрожать от невыносимости принятых мук, я выхожу вон.
Я знаю, если тотчас не покину эту квартиру, случится то, чего не может быть никогда и нигде.
Знаю, что, открыв дверь ванной, я споткнусь о табурет, а после обнаружу свой собственный труп. Мертвец с посиневшим лицом и вздувшимся языком, подвешенный моею же рукой на трубу, будет глядеть на меня печальными слепыми глазами. Будет тянуть ко мне бледные мясистые пальцы.
Не приведи Господь вам заглянуть в глаза своего трупа.

9.

Я шагаю по Черному городу. Шагаю напряженно и скоро. Иногда шаги превращаются в бег, и встречный ветер треплет русые волосы. Когда по тротуарам скользят мужчины и женщины, когда улыбаются, шевелят губами, когда несут большие пакеты и маленькие сумочки, ты можешь встать рядом с ними. Ты можешь сказать: «Я затерялся в толпе».
Но сейчас все иначе. Здесь нет прохожих. Здесь нет людей. А я открыт полностью и абсолютно насовсем. Любому гадкому взгляду, любой вертлявой пуле. И, кажется, из каждого окна целится в меня безглазый снайпер. А из каждой машины машет рукой крикливый лилипут.

Говорят, правая нога шагает чуточку дальше левой. Потому лишенный ориентиров путник обречен вечно плутать по кругу. И главное для меня – не поддаться коварству собственного организма. Не поддаться ловким искусам Человека, который знает все. Я тщательно отмеряю шаги. И медленно, дюйм за дюймом, выбираюсь из жуткого города.
Когда солнечный диск уползает за огромное черное здание, когда на дома и деревья нисходит кровавый сумрак, когда ноги мои начинают гудеть от усталости, а глаза от страшного напряжения, Черный город обрывается, как чья-то внезапная жизнь.
И я оказываюсь на опушке, покрытой увядшей бесцветной травой. А передо мной, раскинув кущи, высится умерший лес. Но голые ветви приятнее черных листьев, а прелый мох лучше, чем шелест шин.
Потому, не раздумывая, окунаюсь я в густую чащу. Потому бегу очертя голову, как сбежавший из зоопарка зверек. Бегу без цели. Бегу без времени. Бегу, пока лицо мое, исполосованное ветвями кустарников, не становится мокрым от крови, пока деревья не окутывает вязкая мгла, пока на небе не загораются первые звезды.
Бегу пока ноги мои не выносит на короткую пустошь, а взгляд мой не упирается в монолитную стену. И я шагаю вдоль нее из последних сил, шагаю, пока едва не сталкиваюсь лбом с человеком в рясе.
Черная борода закрывает половину лица. Но я вижу добрые глаза, устремленные на меня. Его взгляд кроток и нежен. Его голос сердечен и мягок.
Он говорит:
- Мы тебя ждали.
Он говорит:
- Пошли.

Мы проникаем в невидимые глазу врата. А добрый монах наливает мне горячего чаю. Кладет на блюдце несколько пряников.
И я жадно поглощаю эту простецкую пищу.
Жадно глотаю дешевый чай.
А к горлу подступает забытый в детстве комок. И хочется разреветься, уткнуться в рясу доброго старца, и спрятать в складках ее весь мой ужас и всю мою боль.

10.

Вот уже год живу я в небольшом монастыре, куда заявился не званным, но жданным гостем. И все это время отец Виталлий учит меня смирять ложь и гордыню. Каждое утро, после службы, я лобзаю ступни братьям своим – монахам. А после прилюдно пересказываю эпизоды из прежней жизни. И с каждым днем слова мои становятся правдивее и точнее.
Поначалу упражнения давались мне со страшным трудом. Чувства неловкости и отвращения не покидали душу на протяжении нескольких месяцев. Но со временем все злое и лукавое в ней рассыпалось в прах.
И я провожу свое скромное бытие за молитвами и простым трудом, который, как известно, делает лучше и чище каждого, кто за него взялся. И кажется мне, что мытарства мои завершились и что положен конец хаосу и свистопляске жизни моей – жизни прежней.

Но однажды утром, убираясь, по поручению батюшки, в нашей маленькой церкви, заметил я краем глаза, как нечто маленькое и зловещее, вынырнув из-за алтаря, ринулось в дальний угол. Я не поверил глазам своим. Я подошел ближе.
Но ошибки тут не было, и быть не могло.
Человек, который знает все, глядел на меня обрывками старых газет.
Улыбался и скалился. Смеялся прямо в лицо.
И, взбежав по тяжелым ступеням, ворвался я в келью отца-настоятеля и бросился перед ним на колени. Но руки его были бессильны, а взгляд – полон скорби. Он погладил мою обросшую голову.
Он сказал:
- Смирись.
Он сказал:
- Не бойся.
А я заглянул в глаза, исполненные благой мудрости. Я спросил:
- Батюшка, где же Христос?
А тот промолвил:
- Христос умер, сынок. Разве ты не знал? - и несколько тонких слезинок прокатилось по черной бороде.

А на следующий день, постучав в рабочий кабинет настоятеля, я обнаружил там незнакомого монаха с осунувшимся лицом. Не замечая моего появления, он жадно слизывал с полированного стола незнакомый мне белый порошок. А когда все было проглочено до последней крошки, когда стол стал  скользок от монашьей слюны, а зрачки - огромны и веселы, он поднял голову. И борода его, словно снегом, была усыпана порошком.
Он сказал мне:
- Привет.
Он сказал:
- Я – новый настоятель. Отец Мафусаил.

Долго и сбивчиво объяснял он новые тенденции в развитии нашей нерентабельной и закосневшей религии. Безумец лепетал, что Иисус из Назарета, был первым иудеем, открывшим химический состав ЛСД. Его умение в одночасье распространилось по огромному Иерусалиму, и тысячи последователей ходили по пятам пророка, купаясь в собственных галлюцинациях и распевая песни на неведомых доселе языках. Но строгий царь Ирод Великий велел распять нечестивца и возмутителя покоя. Велел распять как разбойника и смутьяна. Горе масс было неутешно и неописуемо. Но особенно скорбели верные ученики-апостолы, которые, облюбовав небольшую пещерку, положили тело Христово на стол и закатили прощальный пир. Много часов кряду мешали они черные кристаллы с красным вином, и рассудок их разлагался вместе с телом пророка. В конце концов, обезумевшие иудеи, мучимые чувством жесточайшего голода, приняли смердящее тело учителя за жареного барашка и съели до последнего кусочка пропитанную наркотиком плоть. А после избавились от ненужных костей, выкинув их бродячим собакам.
Через три дня запас алкоголя и «кислоты» внезапно оборвался, и апостолы начали понемногу приходить в себя. Первым, на что обратили они свое рассеянное внимание, было исчезновением тела учителя. Нерешительно стояли иудеи над пустым столом, строя гипотезы и пытаясь припомнить случившееся. Но тут кто-то воскликнул:
- Иисус воскрес!
И все разом подхватили:
- Воскрес!
Лишь Андрей, наименее испорченный из апостолов, молчал, ибо смутно помнил подробности ужасающий трапезы. Помнил, но от стыда не смог проронить ни слова. Андрей, говорит настоятель, и ввел в обиход обряд причащения – поедания плоти Христовой.

Через пару дней все тот же Мафусаил вручил мне исписанную бумажку с крупным заголовком: «Базовая концепция религиозно-социальной газеты ‘МОНАСТЫРСКИЙ ЛИСТОК’».
И снова дни напролет отсиживаю я за старенькой ЭВМ, сочетая функции редактора, верстальщика и журналиста. А по вечерам, похожим друг на друга, как капли воды, кропотливо прощупываю монастырскую стену, пытаясь обнаружить тот самый невидимый лаз, через который когда-то искусно провел меня добрый отец Виталлий и который обернулся теперь моим единственным средством к спасению.
Иногда, когда в самое сердце пробирается больное отчаяние, мне кажется, что в этом мире нет ничего, кроме мерзкого монастыря, где охуевший настоятель давно поехал крышей от кокаина и ЛСД, а одурманенные монахи ежечасно возносят хвалу коротконогому дьяволу.

Но по ночам в келью мою слетаются ангелы. Прекрасные мужчины и женщины, они одеты в нарядную спортивную форму, и на спинах их выведены большие черные цифры. Они неспешно прохаживаются и смотрят в меня огромными святыми глазами. А ангел № 03 – хорошенькая брюнетка с полной грудью – присаживается на скрипучую кровать и поправляет смятое одеяло.
Она говорит:
- Осталось недолго.
Она говорит:
- Терпи.
Она уверяет, что скоро – очень скоро - я раскрою секретный проход и улечу в большое чистое небо.