Мальчик Ося Кирилл Берендеев

МАЛЬЧИК ОСЯ

Автор: Кирилл Берендеев
http://www.proza.ru:8004/author.html?kiber


Мальчик Ося в первый раз остался дома один. Ему было четыре года и девять месяцев, но всем, кто спрашивал о возрасте, он гордо заявлял: «пять без малого», голосом подражая папе. И теперь, когда родители отлучились ненадолго на рынок, Ося постоянно напоминал себе о «пяти без малого» и старательно храбрился, особенно, когда проходил, точнее, пробегал, темным коридором из своей комнаты в кухню. В коридоре кто-то жил, это точно, и всякий раз шебуршанием своим пугал мальчика, когда тому приходилось преодолевать длинный, кажущийся бесконечным, отрезок прямой, в конце которого находилась заветная дверь в его комнату. Нет, днем этот кто-то не показывался, но стоило солнцу спустится за горизонт, как он немедленно принимался за свое, порой, не боясь и присутствия родителей, шебуршился, упорно выказывая свое право пугать и не быть за это наказанным. Как такое происходило, Ося не понимал, а потому старался проскользнуть вечерний коридор как можно быстрее и желательно с мамой или с папой, лучше с папой, особенно, когда у того было хорошее настроение и от него не пахло вином. Когда же пахло, папа сам не подходил на роль защитника – он сильно уставал и сидел, похрапывая перед телевизором, или того хуже, пытался объяснить Осе, что бояться нечего, и что надо только набраться храбрости и один раз даже выпихнул в коридор для того, чтобы Ося показал папе свою храбрость – но ведь он-то никого не слышал. Слышала только мама – и то не всегда.
Вот и сегодня, выскользнув из постели, Ося первым же делом вспомнил, что ему одному предстоит преодолеть коридор, и что кто-то наверняка знает, что родителей нет, а потому, наверняка, ведет себя самоуверенно, и, может даже, не пустит мальчика в кухню. Ося долго набирался храбрости, а потому долго одевался, и одевшись, стремительно пролетел коридор, добравшись до кухни, и закрыв за собой дверь. К его немалому удивлению и облегчению кто-то не шебуршился, по обыкновению, зловеще, пока он летел по коридору, может, выжидал, а может, просто отдыхал от вчерашнего: мама очень громко ссорилась с папой, и папа тоже ссорился громко и, наверное, они оба не давали этому кому-то спокойно шебуршиться. И тот целый вечер молчал, к великой радости Оси.
Теперь, раз он попал в кухню, можно было спокойно добраться и до ванной, находившийся за стенкой, умыться, почистить зубы, а затем и поесть завтрак, оставленный на столе. Что Ося и сделал, и решил, раз уж он здесь, то тут ему и судьба ждать возвращения папы с мамой. Он еще с вечера оставил солдатиков, попавших в окружение, и теперь ему надо было позаботиться, чтобы те благополучно добрались до ящика. И первым делом узнать, как у них дела.
Но солдатики не жаловались на ночное отсутствие их генерала, они дожидались прибытия Оси там же и так же, где и как он оставил их – под буфетом, окруженные пустыми коробками минных полей. Теперь им всем вместе предстояло пройти через эти поля, да еще может под огнем неприятельской кукушки – коли она высунется из часов, обнаружит цель и закукукает ее насмерть. Так вчера погибло несколько солдатиков, но Ося надеялся, что сегодняшний прорыв будет удачнее, и он сможет довести свою армию без потерь. Как папа в свое время. Он за такую же операцию, хотя и не был генералом, а только капитаном, – но для Оси это не была существенная разница, – получил медаль и ранение, после которого его отправили с войны домой. Оси тогда еще не было, да и папа тогда был не с мамой, что само по себе уже странно – и что папа когда-то мог быть не с мамой, и что сам Ося не появился, а война прошла и кончилась.
Так что папой следовало гордиться и брать пример.  Когда от папы пахло вином, он всякий раз указывал Оси на это и порой отводил в коридор, чтобы показать, что ничего не боится, даже того, кто там шебуршится, потому как не верит в него. И в то, что шебуршится, тоже не верит. Один раз он приказал Осе шагом пройти одному по темному коридору, пока он будет смотреть из кухни, Ося испугался и заплакал, и папа назвал его позорищем, и неизвестно, чем все кончилось, если бы не пришла мама. Конечно, мама сразу встала на сторону Оси, и папа сказал, что ради спокойствия этой семьи он был ранен и получил медаль, и что знает, как воспитать в ребенке «качества», на что мама сказала, что он попросту тиранит и пугает дитя – и тогда они тоже поссорились. А в последний раз  папа с мамой поссорились по другому поводу, но тоже из-за Оси, который не стал есть несоленый хлебец, который они сами ели совсем молча и откусывали по чуть-чуть, но очень серьезно, а он не смог есть и сказал, что это совсем невкусно, и тогда папа сказал, что Ося должен есть, потому как это его обязанность, даже у такого малыша должны быть обязанности, ведь ему «пять без малого». А Ося сказал, что не может есть несоленый хлеб, который еще как-то странно назывался, и мама сказала, что пусть попробует потом, а папа заметил, что именно ради возможности есть вот такой вот хлеб он и сражался, был ранен и получил медаль, и что пусть ест сейчас. Ося съел крошку, подавился, и побежал к себе в спальню, а папа крикнул, что это позор – бегать от трудностей, и что он в его возрасте, напротив, не бегал от трудностей, а даже уже дрался. А мама сказала, что это дурной пример. А папа…. Ося тем временем залез головой под подушку, как делал всегда при их спорах, и уже не разбирал слов, лишь голоса, папы и мамы. Мама как всегда победила и пришла к Осе и разобрала ему постель и сказала, чтоб он шел умываться и спать. Напомнила, что у них завтра тяжелый день им рано вставать, а ему до обеда придется побыть одному – «ведь ты не испугаешься побыть дома один, верно?». Ося, конечно, кивнул, хотя и задрожал внутренне, и мама сказала, чтобы он не выходил во двор, чтобы не открывал дверь и просто сидел и ждал их за игрой, они быстро вернутся. Он даже может не заметить, как быстро они приедут назад.
Он так и делал, сидел и ждал, а попутно выводил солдатиков через минные поля, через пустыню к горам, к их лагерю, располагавшемуся на серванте. Это заняло немало времени, но кукушка не куковала, и это было хорошо. Когда солдатики добрались до гор, можно было передохнуть, и устроить привал, и тут закукукала кукушка, но в горах она не так была страшна, как в пустыне, и ее кукуканье никому не повредило. Разве что сам Ося испугался немного.
Потом он довел солдатиков до лагеря, где в выведшего их генерала, был устроен пир на весь мир. И пока шел пир, кукушка снова кукукнула, но всего раз, нестрашно совсем, и на нее не обратили внимания.
Потом Осе надоели солдатики, и он решил полистать книжку с картинками про рыцаря, которая ему очень нравилась, хотя папа говорил, что по ней нельзя воспитывать настоящих мужчин, и что написана она плохо, но Ося все равно не умел читать, и просто разглядывал красочные картинки, которых в книжке было множество. Для этого он сбегал в папину-мамину спальню и взял книжку. Потом ему просто стало скучно, и он сидел и болтал ногами, глядя на соседских мальчишек, играющих в колдунчиков. Жаль, что ему мама запретила выходить на улицу, как жаль, игра была в самом разгаре.
Чтобы не жалиться, а чувствовать себя на «пять без малого» он снова отправил солдатиков в путь, но тут высунулась кукушка, и им пришлось бежать без оглядки в лагерь. И Ося подумал, что папа и мама долго не идут, ему и играть уже надоело, а их все нет. И еще он подумал, что проголодался, а на столе уже ничего нет, – есть в холодильнике, но там все холодное и невкусное, кроме молока. И он, решив стать совсем самостоятельным, достал молоко, налил в свой стакан, отломил хлеб и подождав, пока молоко можно будет пить, выпил его, заедая хлебом. И снова стал ждать. А мама и папа все не возвращались. Даже несмотря на то, что кукушка снова принялась куковать, теперь уже совсем непонятно на кого. Впрочем, она так частенько куковала – не то сердилась на Осино присутствие, не то просто от скуки – ведь ей там, наверное, скучно все время одной в тесноте да впотьмах. Ося тоже не любил тесноту и потемки, что говорить о кукушке в часах. Мама говорила, что всех можно понять – папа сердился, когда она так говорила, и вспоминал о своей медали – ведь ее дали именно потому, что он не понял тех, кто стрелял в него, как того требовала мама, а просто вывел свою роту из окружения, и не спрашивал тех, кто попадался ему на пути, почему они его не понимают. Из-за этого тоже как-то случилась ссора, правда, несерьезная, на несколько минут. Но Ося был согласен с мамой, хотя бы в отношении кукушки, и потому иногда думал, что и солдатиков его она не любит именно потому, что те никогда не задавали ей подобных вопросов – вообще никаких. Но ведь их тоже можно понять – они железные и разговаривать, подобно кукушке, не умеют.
Оглядев своих солдатиков, он воскресил павших и решил снова покушать хлеб с молоком – мама и папа все задерживались. Теперь совсем непонятно, почему, и, наверное, можно уже было волноваться, Ося не знал, с какого времени надо начинать волноваться, он пока еще не разбирал времени, но кукушка разбирала, как объясняла ему мама, и могла подсказать, что времени прошло действительно много и можно уже начинать беспокоиться.
Поев, он начал беспокоиться, так, как это делала мама – смотрела в окно, изредка вставала со стула и подходила к двери, а затем возвращалась на место. Но так волноваться Ося не умел, да и неудобно ему, мужчине, «пять без малого» волноваться. Так ему объяснял папа. Вот когда мамы не было, и Ося начинал хныкать, потому что становилось темно, а мама где-то еще шла по этим темным улицам совсем одна, папа не волновался, показывая ему пример, который следовало перенимать, а «иначе неизвестно кем он вырастет». Вот и сейчас, молоко он выпил, хлеб доел, из всех доступных продуктов оставался только сахар в сахарнице, и хотя от него у Оси болели зубы, он все-таки съел несколько кусков, потому что был голоден, а больше ничего не было, и никто не возвращался. Вообще-то в холодильнике был еще суп, но он был и холодный и с застывшими жирными каплями, неприятными на вид и вкус, и много банок, всякой всячины, но Ося не умел разогревать суп и не умел открывать банки, хотя наверное это просто – разогревать суп и открывать банки, ведь мама и папа делали это по тыще раз в день. К тому же суп следовало разогревать на плите, а плитою пользоваться ему без присмотра запрещалось. А потому Ося ждал и сидел голодный. И все никак не мог дождаться.
Зубы заныли, Ося почувствовал что очень устал ждать. И побежал, через темнеющий коридор, к себе в комнатку, позабыв и солдатиков и книжку в кухне. Но возвращаться туда он уже боялся, кто-то в коридоре зашебуршился при его пробежке. Он немножко поплакал по обоим поводам – и из-за солдатиков, и из-за зубов, а потом стало темнеть – он и не заметил, как стемнело, и он включил лампу, которую умел включать, ту, перед которой сидела мама, читая ему на ночь сказки Древней Греции про Геракла и аргонавтов. Ося посидел перед лампой, достал книжку, которую ему читала мама, потом лег на постели – голова так и клонилась на подушку. И снова вспомнил, что по-прежнему один дома, а уже темно, и кто-то может воспользоваться этим и войти в его комнату – а вдруг, ведь он дома один, и от кого-то неизвестно чего можно ожидать. И мамы нет, чтобы ему помочь. Он решил еще немножко поплакать, и еще он решил закрыться в комнате, но пока выбирал, лежа на подушке, что следует сделать сперва, а что потом, глаза закрылись.  И Ося незаметно заснул. А когда проснулся, было уже очень светло, очень тихо, очень голодно, и от всего этого очень страшно. И он решил не выходить из комнаты – ведь должны же папа и мама вернуться за ним, и решил не окликать, боясь, что придет кто-то из коридора и не откликаться на чужой голос, помня наставления мамы. И забился за подушку и снова стал ждать. На этот раз можно было немножко поплакать, но только тихо-тихо, чтобы кто-то не услышал и не заскребся в его дверь.


В магазинчике покупателей не оказалось, продавец, завидев меня, приветственно кивнул:
– Доброе утро. Ну, как вам наш городок? – и усмехнулся, в ответ на мое невольное изумление.
– Так заметно, что я приезжий? – спросил я.
– Не так, но… все-таки. Сами понимаете, городок у нас маленький, все всех знают, ну а мне сам Бог велел и постоянных покупателей, и тех, кто приходит изредка, запоминать в лицо. Вы у меня третий раз, – я кивнул, – и каждый раз делаете покупки соответствующие статусу туриста, если так можно выразится. Можно предположить, что вы где-то столуетесь, а все недостающее покупаете у меня. К примеру, первый раз вы купили баночку сухого молока, блокнот и гелевую ручку. Вчера – коробку шоколадных конфет, крем для рук с алоэ и чай в пакетиках. Судя по тому, сколько вы их взяли, я предположил, что ваш отпуск будет проведен в нашем городке полностью.
Слушая эти умозаключения, я не мог сдержать улыбки.
– Насчет отпуска вы совершенно правы.
– Этими покупками вы особенно выделяетесь среди горожан, особенно сейчас, не в сезон, – улыбнулся мне в ответ продавец. – Вас было нетрудно вычислить. Почему же так рано – не любите толп или не повезло с начальством?
– В сезон я работаю. Вы не поверите, но я служу в секретариате одной из турфирм, бронирую билеты  и места в гостиницах.
Продавец от души рассмеялся.
– Вот уж действительно, скажут, так не поверишь. Значит, ваша турфирма работает по стране.
– Как раз наоборот. По Южной Азии и Восточной Африке. Туда отправиться мне зарплата не позволит, даже со всеми льготами. Да и признаться, не стремлюсь я в эти дали.
– Здесь привычней?
– Вот именно. Я ведь родился, в таком же маленьком городке, как этот. Это потом переехал учиться в столицу, после учебы удачно устроился – и пошло, поехало.
– Домой не тянет?
Я покачал головой.
– Теперь нет. Не к кому.
– Извините, – продавец сочувствующе кивнул.
– Нет, все в порядке. Это уже в давно прошедшем.
– Значит, я правильно подумал, что ваша коробка конфет была предназначена кому-то из местных зазноб?
– Неправильно, – против воли я выдавил улыбку. Прошлое, невольно затронутое моим собеседником, мягко улеглось на сердце, сбивая его ритм, заставляя перейти на бег, чтобы справиться с новой старой ношей. – Просто я любитель сладкого. Не мог удержаться.
– Я вас понимаю. Жаль. Мне показалось….
– Мне тоже, – ответил я. – Не так давно. Но не будем об этом. Я бы хотел поинтересоваться у вас каким-нибудь из успокаивающих травяных чаев. Или чем-то подобным.
– Плохо спится?
– Да, знаете ли… – помолчав, я все же решился сказать. – Странное дело. Вот уже третью ночь подряд я вижу один и тот же сон. Странный сон, мне никогда подобного не снилось.
– Сон, вот как?
– Да. Я вижу дом, тот, квартиру в котором снял, как приехал в город. Вижу знакомые комнаты. И вижу мальчика, маленького, лет пяти, не больше, которого зовут Ося и который… – я помедлил, прежде чем продолжать: продавец пристально смотрел на меня, вернее, всматривался в мое лицо, словно пытаясь прочесть нечто большее, что-то иное, нежели то, что я собираюсь сейчас сказать. – Который остался впервые дома один и никак не может дождаться невесть куда запропастившихся родителей. И так три последних дня, одно и тоже: весь распорядок дня мальчика от пробуждения и до….  – мне показалось, что лицо продавца несколько побелело.
– Простите, я что-то не то говорю?
Молчание. Продавец спохватился и ответил, немного помедлив перед тем, как произнести первые слова – глаза его по-прежнему не отрывались от моего лица:
– Нет… нет. Дело не в этом. То есть… право же, не знаю, как вам сказать.
Новая долгая пауза, которую как нельзя лучше разрядил бы приход еще одного покупателя. Но, увы, никого кроме нас, в магазине не было, дверь не открывалась в последний момент, и некто, явившийся за срочными покупками, не прерывал наш разговор, отвлекая внимание, и давая продавцу шанс перевести разговор на другую тему. Он по-прежнему молчал, разглядывая меня, мне этот взгляд был неприятен, но я не смел высказать неудовольствие по этому поводу, не зная, что явилось его подлинной причиной – понятно, что не мой сон, но нечто, тем или иным образом с ним связанное. И в этом молчании, я смущенно стал рассматривать обстановку магазинчика, куда заскочил перед тем, как пойти пообедать в ресторан, расположенный очень удачно, прямо напротив дома, квартиру в которой снял четыре дня назад.
Магазинчик был крохотный, расположенный в старом доме, вероятно, функции свои по обслуживанию покупателей товарами первой необходимости – кому что понадобится в данный момент – он исполнял еще и пятьдесят и сто лет назад. Менялись только покупатели и продавцы, но сам ассортимент все это время оставался неизменным: кондитерская, бакалея, галантерея, разного рода хозяйственные мелочи – все это было разложено на прилавке от стены до стены и по полкам по обеим сторонам крохотного помещеньица, ко всему была приклеена скотчем бирка с ценником и датой поступления товара. Наверное, во время бойкой торговли магазин нес определенные убытки от мелких воришек, польстившихся на доступность лезвий для бритья или коробки жевательной резинки – впрочем, в сезон все это возмещалось за счет количества проданного заезжим туристам. Да и в маленьких городках так мало воришек… скорее, они прибывают сюда с толпой отдыхающих… и так же быстро исчезают, непойманные, перекочевывая в другой город, или назад, в свою вотчину, в свой крохотный городок, где воровать им просто постыдно, ибо они на виду, или в свой мегаполис, где люди привычны ко всему и, если и доверяют кому-то, то лишь проверяя.
Я судил об этом по своей памяти, по возникающим в подсознаньи картинкам, приносившим мне и боль и радость, и светлую, не затушевавшуюся со временем грусть разлуки – бесконечной, к великому сожалению, разлуки с тем городком, в котором я родился и вырос, и в который мне уже не к кому возвращаться. С ней, этой грустью, я приехал сюда, выбрав этот город среди множества других безвестных городков. Снял квартиру у одной женщины, поинтересовавшейся, женат ли я, и почему до сих пор нет – она серьезно спрашивала меня, незнакомца, о вещах, которые ей, в сущности, ни к чему знать. Возможно в том и был какой-то прицел, не для нее, конечно, но я, странно ободренный этими расспросами, не замечая, не обращая внимания на странные слова, отвечал с большою охотой, подробно рассказывал, и она, кивала мне, но ничего не говорила ответно. Мы расстались, она пожелала мне приятного времяпрепровождения, я ответил ей тем же, она улыбнулась и вышла, оставив меня наедине с нераспакованными чемоданами.
Как мало она взяла за постой, подумал я тогда, все еще меряя жизнь столичными ценами и забыв о продолжавшемся мертвом сезоне.
Скрипнула доска, поднявшись и опустившись на место – то продавец, неожиданно посмотрев на часы, вышел из-за прилавка и подойдя к двери, перевесил на ней табличку, поменяв ее сторонами – теперь слово «Закрыто» оказалось повернуто к стеклу. А затем запер дверь на позолоченную щеколду, скорее, декоративную, нежели всерьез исполнявшую свои охранные функции, и вернулся ко мне. Жестом  предложил присесть на колченогий стул у шкафчика с прохладительными напитками и примостившись рядом на ящике, неожиданно произнес:
– Извините мне это неверие. Сон, в самом деле, странный, тем более, повторяющийся столь настойчиво. Просто у нас постояльцы давно уже ничего подобного не видели, – и добавил, опережая мой вопрос: – Вы ведь на Озерной, 17 остановились, так? Квартира пять, второй этаж, выход налево по коридору, последняя дверь от лестницы? – я кивал, подтверждая его слова. – Да, конечно, – продолжил он. – Иначе и быть не могло, – и каким-то враз изменившимся голосом добавил: – Неприятная это история, знаете ли. Очень неприятная…. Даже не думал, что она… снова будет вот так вот напоминать о себе. Столько лет прошло….
Он снова замолчал, уйдя в себя. После минутной паузы я все же решился потревожить его вопросом. Не глядя на меня, он ответил:
– Нет, дело не во мне, вернее, не только во мне… – он сбился и начал сначала. – Двадцать лет назад, почти год в год, все это и произошло. В квартире, что вы сейчас снимаете, жила молодая семья, Зонтаг их фамилия. Берл, глава семьи, воевал, был ранен, комиссован, вскоре после этого встретился  с Марией, женился на ней. У них родился сын, Иосиф. Приветливый, хотя и немного стеснительный мальчуган, весь в мою племянницу… – он замолчал, на этот раз надолго.
В дверь стукнули – верно, покупатель, не приметивший таблички, или ей удивившийся, – но продавец не обратил внимания на стук, не повернул головы, по-прежнему глядя прямо перед собой.
– Жили они недружно. Мария часто бегала ко мне, сперва рассказывала про мальчика, затем уже приводила его, когда он подрос – и всегда появлялась в моем магазине без мужа. Про него никогда не говорила, ни полслова, приходила, мне уже тогда казалось, чтобы отдохнуть от Берла. Не знаю, что стало тому причиной, может разногласия, может, память о войне, вы читали, наверное о подобном, но Берл начал пить. А когда человек начинает пить…. Нет, руку он ни на кого не поднимал, но свары в их доме стали делом обыденным. От них Мария и бегала ко мне, вместе с Осей. Пока отец не заявился сюда и не запретил «портить мальчика» раз навсегда. Был он в таком состоянии, что спорить с ним означало напрасную трату времени и сил. И может быть, здоровья, кто знает, что ему на ум придет. Родителям своим Мария ничего не рассказывала, не хотела тревожить – они давно старики, и лишнее волнение могло свести их в могилу – так она объясняла свое долготерпение. Надеялась, что со временем муж все поймет, а пока все прощала его пьяные выходки, прощала…. Может быть, несмотря ни на что, по-прежнему любила Берла? Наверное, так. Сердцу не прикажешь, банальные, конечно, слова, но что можно противопоставить им? Вот мне и нечего было ей ответить. Нечего, – повторил он чуть медленнее. И покачал головой.
– Лучше не говорить, что было потом. Что-то вы и так знаете, а большего вам и незачем знать – ни себя, ни меня травить…. Осю долго искали, все, конечно, решили, что в той поездке на загородный рынок, как обычно, семья была в сборе. Да и на звонки и стук в дверь их квартиры никто не отвечал – ну кто мог предположить такое…. Это потом, когда нашли Берла, когда он сознался во всем,  а и нашли-то его на третий день, подле того места, где…. Берл пришел, сел возле того места и стал ждать, когда его найдут, сидел и плакал и по земле руками шарил, будто искал чего. Его сволокли в кутузку, и там только спросили об Осе…. Когда выломали дверь… – снова тягучая пауза, – мальчик уж не дышал… давно. Асфиксия вследствие длительного стресса, так медицина сказала. Ведь он их два дня ждал, из комнаты не выходил, боялся. Он вообще, робким ребенком рос – наверное, из-за отца. Нет, не буду ничего говорить про Берла, он мне плохо знаком. Да и то не с лучшей стороны…. Ему дали семь лет, – неожиданно закончил продавец.
Я переменил позу, стул тоненько скрипнул.
– Значит, он уже вышел.
– Вышел бы… два года в тюрьме протянул, а больше не смог. Родители Марии настояли, чтобы его похоронили как можно дальше от того места, где покоятся моя племянница и ее сын. На его могиле я не был, – несколько резко добавил он.– Не смог.
Я кивнул. Продавец тяжело вздохнул и поднялся с ящика, следом за ним встал и я.
– Теперь я один остался, – едва слышно произнес он. – Из всех родственников – один…. Дом тот, уже пустой, купил Рафалович, у него несколько доходных домов в нашем городе. Стал сдавать комнаты туристам – их последнее время много приезжать стало. Не то заграничные прелести надоели, не то тихие провинциальные городки вошли в моду. Не знаю.
– Наверное, последнее, – сказал я, – наша фирма…
– Да, простите, – перебил меня продавец. – Вам успокоительный чай был нужен. Сейчас дам. И мой совет, сходите к Рафаловичу, скажите про Осю, он вам поменяет на соседний номер тотчас.
– Значит, не я один…
– Увы. Или…. Прежде, как Рафалович стал сдавать комнаты, приезжие часто жаловались на мальчика, который им мешал спать. Многие, но, сказать по правде, далеко не все. Кто-то как вы, каждую ночь его видел, кто-то изредка, а кому-то он не являлся вовсе – не знаю уж, от чего это зависело, не могу сказать. Вроде люди обыкновенные, ничем особым не выделяющиеся. А к кому как…. Со временем все меньше становилось жалующихся, а потом жалобы и вовсе прекратились. Сколько уж… да лет шесть никто не видел Осю. Вот только вы…. Вот ваш чай.
– Спасибо. Я только узнать хотел, – произнес я, глядя, как продавец открывает щеколду и перевешивает табличку. – Где он живет?
Продавец оглянулся. Неперевернутая табличка закачалась и замерла.
– То есть вы не у него снимали.
– У женщины, она не представилась, но…
– Верно его жена, Роза. Или секретарша их.
– Я не знаю, я случайно встретил ее подле того дома на Озерной. Мы разговорились, я сказал, что ищу квартиру, она тут же предложила мне поселиться. Сказала, очень удачно, что я на нее попал, у нее как раз с собой ключи были, перед сезоном комнаты проверяла. Так мы с нею и встретились. Крупная, костистая такая женщина, около сорока, в какой-то размахайке и цветастом платке.
– Да это Роза, – задумчиво сказал продавец. – Она любит свое хозяйство проверять, по надобности, без надобности, все равно. Раз в неделю непременно обходит владенья свои.
– А вчера, как я теперь понимаю, секретарша зашла, тоже проверить, как я устроился, не надо ли чего.
Он взглянул на меня несколько изумленно. Позабыв перевернуть табличку, прошел за прилавок.
– Это что-то новенькое, обычно, с жалобами к Рафаловичу сами жильцы ходят. А его секретарша, – та обычно за бумагами сидит или… хотя она ведь незамужем, а девушке за тридцать, – продавец покачал головой, грустно улыбнувшись. – Надо устраивать личную жизнь.
 – Нет, она действительно сама пришла, утром, я еще только собирался сходить в ресторан, позавтракать. Впрочем, встал я тогда поздно, Ося мне что-то…. Не знаю, как она вам, но я бы дал ей не больше двадцати пяти: молоденькая белокурая девушка, с косой; сразу стала расспрашивать, как отдыхается, как спится и тому подобное. Очень симпатичная девушка, а эта коса. Я с детства не видел подобного: густая, толстая коса, теперь такие разве что на картинах старых живописцев и можно встретить. У меня была знакомая, Лера, она ходила с такой же….
Странный звук отвлек меня от воспоминаний, которые я безнадежно тревожил, копаясь в памяти, выискивая подобия, словно вновь надеясь оживить ту светлую грусть, что возникла у меня при встрече белокурой девушкой, зашедшей узнать, не нужно ли мне чего, не беспокоит что, хорошо ли я устроился здесь. Я отвечал ей, отдельными несвязными фразами, не в силах оторвать глаз от лица удивительной, какой-то неземной красоты, на котором лежала печать неизъяснимой грусти, той самой грусти, что встрепенула в моем сердце давно погасшие воспоминания. И я воскрешал их, бормоча бессвязные речи, надеясь этим подольше удержать посетившую меня незнакомку; но тщетны были мои попытки, едва услышав, что ничто не тревожит меня – хотя слова эти и были неправдой, иных я не мог ответить моей собеседнице – она раскланялась столь же неожиданно, как и пришла. Я поспешил на лестницу, но уже не услышал шагов, верно, девушка очень спешила.
 Я поднял глаза, пытаясь понять, что это был за звук. Посмотрел на продавца: лицо его было необычно бледно, а ладони, лежавшие на стойке, мелко дрожали.
– Это… дурацкая шутка, – кажется, он спрашивал меня. Я молчал, недоуменно глядя на него. – Не шутка даже. Не понимаю, с чего вы вдруг решили мне это рассказать, и знать не хочу. Но учтите, чтобы вы никогда не смели больше ничего подобного… – он задохнулся и замолчал, тяжело с хрипом выдыхая ставший неожиданно плотным воздух магазинчика.
– Что рассказать? – тихо спросил я.
– Вот это! – он ударил костяшками пальцев по прилавку. Верно, боли он не почувствовал. – О Марии, что же еще. Неужели вы думаете, что хорошо посмеялись, рассказав мне о посещении вас моей племянницей.  Это что, действительно остроумно – проверять, помню ли я о ней. Да я помню, как я могу… и как вы, вообще, смеете говорить мне об этом. – Он решительно пошел к двери, и только у нее обернулся на меня, все еще недвижно стоявшего у прилавка с пачкой чая в руке.
–  Девушка, – произнес я, не глядя на продавца. – Она, в самом деле…
Лицо продавца исказилось. Он резко распахнул дверь – та с грохотом ударила в шкаф для прохладительных напитков.
– Идите! – выкрикнул он, и не в силах более сдерживаться. – Уходите немедленно!
Я медленно вышел из магазина, все так же прижимая к груди пачку чая, продавец с треском закрыл за мной дверь, лязгнув запором; табличка «Закрыто» еще некоторое время качалась на веревке, пока окончательно не успокоилась. Потоптавшись немного на крылечке, я оглянулся, а затем тихо пошел вверх по улице, к дому на Озерной, который еще совсем недолгое время будет считаться моим. Всего несколько часов – до отхода первого поезда, который выбросит меня из моего невозвращенного прошлого в настоящее, в сутолоку и гомон далекой столицы, – от которого, несмотря на все мои попытки, уже не удастся избавиться.

25.10 – 3.11.03


28000 зн.